Текст книги "Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина"

Автор книги: Александр Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

ОТ АВТОРА

Произведение, предлагаемое читателю, – социально-психологическое и историко-теоретическое повествование в документах, биографических данных и отступлениях или отвлечениях от непосредственно событийного сюжета – на правах своего рода «вставных новелл» и смыслового контрапункта – в тех случаях, когда «лицом к лицу лица не увидать»: затуманилась ретроспектива, сместились некоторые важные вехи, надо освободить «площадь обзора» и восстановить ту воображаемую прямую, которая соединила бы нас кратчайшим путем с героем. Тут же выясняется, что никакой такой «прямой» нет и что «кратчайшая», в этом случае, совсем не «прямая»; связь с героем имеет сложную траекторию вне пределов приложения «аксиоматического метода» старых «евклидовых» представлений о природе исторического пространства.

Соответственно линия внутренней связи книги с читателем не вписывается в его прямую эмоциональную увлеченность теми или иными событиями в жизни героя – она проходит через «ассоциативное поле» собственного читательского мировосприятия, опосредствуясь и преломляясь там всякий раз на свой лад. Так завершается «переходность» жанра книги, словно бы вообще в этом случае утрачивающего свои границы, чтобы выйти к границам читательского мышления. Но ведь все это вполне естественно, потому что воссоздать в нашем сегодняшнем представлении образы духовно близких, но отдаленных во времени людей нельзя, не обратившись к миру их идей и внутреннему строю их мировосприятия, не приняв судьбу их образа мысли (если постараться вернуть утраченную выразительность и изначальный смысл стертому словосочетанию) как собственную духовную родословную. Удивительно, когда историческая палеоантропология своими средствами восстанавливает подобие реального «лица по черепу» – для воссоздания внутреннего облика героя требуются усилия иного рода и иные средства.

«Умышлял на Цареубийство… и участвовал в умысле бунта».

Из «Росписи государственным преступникам приговором Верховного уголовного суда осуждаемым к разным казням и наказаниям», по которой в числе «государственных преступников первого разряда, осуждаемых к смертной казни отсечением головы» значился капитан Якушкин.

 
…Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые —
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир…
 

Ф. И. Тютчев

 
…Я за то тебя, детинушка, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
 

А. С. Пушкин. Капитанская дочка

«Пестеля нельзя ставить наряду с остальными членами Общества: об нем все говорят как о гениальном человеке… Ни у кого из членов не было столь определенных и твердых убеждений и такой веры в будущее. На средства он не был разборчив… Он не изменил своему характеру до конца…»

И. Д. Якушкин. Записки

«Вот тут и рассуждай, утешает ли история. Несомненно, такие личности бывают, для которых история служит только свидетельством неуклонного нарастания добра в мире; но ведь это личности исключительные, насквозь проникнутые светом. Их точно так же подавляют идеалы будущего, как других пригнетает прах прошедшего… Что касается до меня лично, то я чувствую только одно: что история сдирает с меня кожу».

Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). За рубежом

«… – Если вы не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами обращались, как с свиньей, то вы должны во всем признаться.

– Я дал слово не называть никого…

– Что вы мне… с вашим мерзким честным словом!

– Назвать, государь, я никого не могу…»

И. Д. Якушкин. Записки

Общая тональность всего этого аккорда настроит, быть может, читателя в соответствующем духе, дав представление о ключе, в котором прозвучит основная тема книги. Смею уверить, что здесь нет намерения «исхитриться» и «чужими словами» выразить какую-то припасенную на этот случаи подспудную мысль, «протащить» ее, как недавно у нас выражались, прикрываясь цитатами. Оставим инерцию душевидческих навыков старого мышления для иных времен. Если, к примеру, вам кажется, что общий смысл приведенного блока цитат сводится к противопоставлению Тютчева Пушкину, Якушкина – Пестелю, что за Щедриным скрывается авторская позиция, – это вам кажется, вы поспешили со своими подозрениями, не дождавшись более содержательной догадки. Это именно аккорд, вступительный аккорд, заключающий некое единство типологических примет разных мыслей и чувств. Тут не противопоставление, а сопоставление, оставляющее читателю предусматриваемую возможность самостоятельного истолкования и выбора.

Конечно, жизненная участь человека может быть представлена последовательностью конкретных фактов его биографии – своего рода «анкетными данными» его жизни, так или иначе стилизованными и как бы получившими новую жизнь в их образном воплощении под пером исторического писателя. Так возникает рисунок внешней, событийной «стороны» жизненной истории – «внешняя биография» человека. А вот его духовная судьба, развитие его внутреннего мира бывают подчас закрыты или даже скрыты от стороннего взгляда – их «домысливают» с той или иной степенью вероятия… Конечно, между «внешней» и «внутренней» биографиями существует связь. Но только ведь далеко не всегда скажешь, в чем именно она заключена – видимое поведение не всегда оказывается прямым (или прямо обратным) отражением внутреннего развития. Порой даже не в поступке, а в отсутствии поступка выражается то движение души, которое, кажется, не оставляет никакого видимого следа и вместе с тем составляет едва ли не главный смысл жизненной позиции человека.

Бывают биографии, богатые событиями; бывают такие, которые при всей своей событийной скупости хранят большую внутреннюю напряженность и насыщенность. И бывает еще так, что судьба одного человека на разных своих стадиях соединяет оба эти начала. Внешние «биографические данные» доступны прямому наблюдению, они часто «говорят сами за себя». А вот духовная судьба личности, ее внутренние побуждения могут быть даны нам или угаданы нами лишь, если можно так выразиться, на встречном движении к ним нашего внутреннего мира, нашего собственного нравственного чувства. Тут все зависит от меры возможного совмещения, совпадения встречных импульсов. Произойдет такое совмещение, совпадут направления мыслей и чувств, возникнет точка взаимопритяжения – состоится встреча с нашим новым духовным современником, сфера духовного обитания человечества расширится, обогатится, станет прочнее весь ее фундамент. Тут нарочно ничего не придумаешь, ничего по одному только старанию или заказу не соорудишь, тут дело решает некая объективная общность внутреннего мира людей и идей, разделенных во времени порой не одним десятилетием, порой не одним столетием даже. Да еще мало того, чтобы произошла одна только встреча автора с героем – тут читатель не только читатель, он и не заметит никакой встречи и не почувствует вообще ничего, если сам на эту встречу не придет, не окажется волею своей собственной внутренней судьбы в нужный момент в нужном месте. Непростое, понятно, все это дело, но ведь возможное и даже – более того – совершенно порой необходимое и неизбежное. Та же, к примеру, встреча с Якушкиным совсем не «случайная встреча» для нас сегодня, этой встрече суждено состояться, если только я, хотя бы в общих чертах, верно представляю ход дел. Поддерживаемому этим предположением, мне осталось лишь постараться отыскать тот путь, который бы вел в направлении Якушкина. Конечно, навстречу Якушкину каждый из возможных читателей книги пойдет, повторю, своим путем, собственной дорогой, но все-таки в том же направлении. В противном случае и книга ему ни к чему, он просто разминется с нею, даже если прочтет ее. Но вот наше общее внутреннее побуждение, которое с известной долей условности можно было бы назвать поворотом «в сторону Якушкина», представляет существенный интерес для всякого – в нем, если опять-таки не ошибаюсь, заключены некоторые важные закономерности и тенденции общественного развития. На них обязательно следует остановиться в своем месте. Ибо в некотором смысле наше обращение к Якушкину – словно отклик, ответное усилие на некогда совершенное им, шаг навстречу тому, который был им сделан некогда.

Этот шаг был им сделан не вдруг, он шел к нему своей дорогой. И на эту дорогу выводили пути издалека.

Март, 1988 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВСТРЕЧИ НА ПЕРЕКРЕСТКАХ

«Мы от декабристов получили в наследство возбужденное чувство человеческого достоинства, стремление к независимости, ненависть к рабству, уважение к Западу и революции, веру в возможность переворота в России, страстное желание участвовать в нем, юность и непочатость сил.

Все это переработалось, стало иным, но основы целы».

А. И. Герцен. Еще раз Базаров

«Но не забудем, что успех никогда не обходится без жертв и что если мы очистим остов истории от тех лжей, которые нанесены на него временем и предвзятыми взглядами, то в результате всегда получится только большая или меньшая порция «убиенных». Кто эти «убиенные»? Правы они или виноваты и насколько? Каким образом они очутились в звании «убиенных»? – все это разберется после. Но они необходимы, потому что без них не по ком было бы творить поминки».

Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). История одного города

«Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа; поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея».

Реестр высочайшим собственноручным е. и. в. повелениям, последовавшим на имя ген. – ад. Александра Яковлевича Сукина (коменданта Петропавловской крепости)

«Добавим еще одно слово о Николае. Какого закала был этот человек, еще совсем молодой в 1826 году, вам расскажет не революционер, а весьма известный и весьма верноподданный генерал Денис Давыдов. Накануне казни заговорщиков… император, приказав повесить осужденных, а не обезглавить их, весь вечер занимался тем, что изыскивал что-нибудь особенно зловещее и оскорбительное, чтоб увеличить ужас обстановки. Он установил мельчайшие подробности и все еще не был доволен. С наступлением ночи он отправился спать; вдруг он требует к себе дежурного и посылает его в крепость: то был приказ бить в барабан во все время казни, как делают, когда гонят солдата сквозь строй».

А. И. Герцен. Исторические очерки о героях 1825 года и их предшественниках, по их воспоминаниям

Встреча Якушкина с Николаем I стоит в русской истории крепко. Судьба свела их с неотвратимостью, перед которой сразу отступила полная личностная несовместимость, как теперь можно было бы сказать, этих людей. И вместе с тем, пожалуй, во многом в силу этой же самой их внутренней несовместимости встреча, означавшая политическое поражение декабриста Якушкина и политическое торжество нового императора России, оказалась прологом целой исторической эпохи, в которую «фасадная, – как сумел ее назвать Герцен, – империя» Николая рухнула, а внутренний мир ссыльного Якушкина не только остался в полной неприкосновенности, но лишь возрос и поразительно расширил свои духовные пределы.

Неотвратимость встречи Якушкина и Николая обусловливалась ее особым историко-композиционным, если можно так сказать, значением – и как эпилога к той уникальной ситуации, которая ранее возникла в жизни российского общества и столь многое, пусть и в гротескном виде, предвосхитила в этой жизни.

«Ну вот, прославленный философ, что скажете вы о русской императрице?.. В какое время живем мы! Франция преследует философию, скифы ей покровительствуют. Г-н Шувалов поручил мне получить ваше согласие на честь печатания в России вашей Энциклопедии»…

Вольтер – Дидро. 25 сентября 1762 г.

«Царствование Екатерины II имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие этой хитрой женщины утверждало ее владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве… Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия – и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России… От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом развратная государыня развратила свое государство.

Екатерина уничтожила звание (справедливее, название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестиян (т. е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку – а тайная канцелярия процветала под ее патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первый лучи его, перешел из рук Шешковского (домашний палач кроткой Екатерины) в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами – и Фон-Визин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность… Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами; очень естественно, они знали ее только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, коим она позволяла путешествовать.

Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имела в Европе свое действие; «Наказ» ее читали везде и на всех языках. Довольно было, чтобы поставить ее наряду с Титами и Траянами, но перечитывая сей лицемерный «Наказ», нельзя воздержаться от праведного негодования. Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна…»

А. С. Пушкин. Заметки по русской истории XVIII века

«Налоги у нас до того скромны, что в России нет ни одного крестьянина, который бы не кушал курицу, когда ему захочется. С некоторого времени в иных провинциях начали предпочитать курам индюшек».

Екатерина – Вольтеру. 14 июля 1769 г.

«Вы очень удачно доказываете, что монархический образ правления – наилучший из всех; но это справедливо только тогда, когда монархом является Марк-Аврелий, ибо в противном случае, какое дело бедному человеку, пожирает ли его один лев или сотня мышей».

Вольтер – г. Жену, автору книги «Истинные принципы правительства»

«…Одни говорили о том времени с восторженным одушевлением или с умиленным замиранием сердца: блестящий век, покрывший Россию бессмертной, всесветной славой ее властительницы, время героев и героических дел… По мнению других, вся эта героическая эпопея была не что иное, как театральная феерия, которую из-за кулис двигали славолюбие, тщеславие и самовластие… Вся политика Екатерины была системой нарядных фасадов с неопрятными задворками, следствиями которой были полная порча нравов в высших классах, угнетенно и разорение низших, общее ослабление России… Проходим молчанием отзывы о нравственном характере Екатерины… Оба взгляда поражают и смущают не только своей непримиримою противоположностью, но и своими особенностями… Известный дорожный сон Радищева… – злая карикатура царствования Екатерины II… Если припомнить при этом еще известную заметку Пушкина о XVIII в., писанную около 1820 г. по свежим преданиям, то, и не упоминая о других, менее компетентных суждениях, современных или позднейших, можно понять характерно разнообразный состав того, что мы назвали бы противоекатерининcкой оппозицией… Это был не исторический приговор, выведенный остывшей мыслью из обдуманных и проверенных воспоминаний о пережитом времени, а горячее, непосредственное впечатление еще живой действительности, долго не замиравшей и по смерти лица, которое было ее душой. Такое впечатление было небывалым явлением в нашей истории: ни одно царствование, по крайней мере в XVIII в., даже царствование Петра Великого, не оставило после себя такого энтузиастического впечатления в обществе… Это впечатление, независимо от своей исторической верности, от точности, с какою отражалась в нем действительность. само по себе становится любопытным историческим фактом, характерным признаком общественной психологии».

В. О. Ключевский. Курс русской истории

«Маркиз де-Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. (Это очевидная ошибка. – Примечание издателя.) Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят…»

Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). История одного города. Опись градоначальникам, в разнос время в город Глупов от Российского правительства поставленным (1731–1826)

Создавая блистательную химериаду антиутопической эпопеи того Города Глупова, который грозит, похоже, бессмертием, вызывая и у современного читателя и смех и ужас одновременно, Щедрин, конечно, отталкивался от каких-то социально-психологических реалий не только непосредственным образом окружавшей его действительности (чего не может, понятное дело, избежать ни один художник), он шел тут и от «тьмы веков». Очень характерно, что непосредственно – от вполне определенного периода в российской истории – послепетровского и, если можно так выразиться, дониколаевского, начинавшегося бироновщиной и завершавшегося николаевскими виселицами.

Модель была найдена с безукоризненным чувством историзма.

«Все петербургское устройство висело на нитке. Пьяные и развратные женщины, тупоумные принцы, едва умевшие говорить по-русски, немки и дети садились на престол, сходили с престола, дворцом шла самая близкая дорога в Сибирь и на каторжную работу; горсть интригантов и кондотьеров заведовала государством… Всякие Анны Леопольдовны, Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и Екатерины Алексеевны находили людей отважных и преданных, подвергавшихся из-за них плахе и каторге; погибающее казачество и смятое под ноги дворянства крепостное состояние имело своего Пугачева, а Пугачев свои двести тысяч войска; киргиз-кайсаки откочевали к Китаю; крымские татары соединились с турками; Малороссия громко роптала, все оскорбленное и придавленное императорством заявляло свой протест, – старорусская партия в России – никогда… И только полтораста лет после Петра она находит себе представителя и вождя, и этот представитель и вождь – Николай… Мы все знаем, как Петр ломал старое и как устраивал новое… Он дал тон, наследники продолжали его, преувеличивая и искажая; полвека после него длится одна непрерывная оргия вина, крови, разврата… Какое тут православие, какой тут монархически-рыцарский принцип?.. Историю Екатерины II нельзя читать при дамах. Монархически растленный Версаль с удивлением смотрел на беспутство русского двора, так, как на философский либерализм Екатерины II, потому что Версаль не понимал, что основания императорской власти в России совсем не те, на которых зиждется французская королевская власть».

А. И. Герцен. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова

«Председатели Побочных Управ получали от Коренной наставление: чем занимать своих членов, какие читать и распространять сочинения, какие разглашать слухи и выдумывать карикатуры, кого из знатных стараться чернить в общем мнении, как судить о действиях правительства и пр. Люди, неодинаково с ними мыслившие, известны были под названием: «бабушкина веку», то-есть мысливших как было при покойной государыне Екатерине II, «раболепствующих»…»

Записка Бенкендорфа о тайных обществах в России

«Записка» была подана еще в 1821 г. Александру I. После разгрома декабристов Николай I сразу обратился к ней. В день рождения Николая, 25 июля 1826 г., согласно царскому Указу, учреждена жандармская полиция, шефом которой назначен Бенкендорф. Во время следствия над декабристами Бенкендорф – активный член Следственной комиссии. Так с Николаем ожили и восторжествовали «прошедшего житья подлейшие черты», согласно грибоедовской формуле времен Александра.

 
Не богу ты служил и не России,
 Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
 Ты был не царь, а лицедей.
 

Ф. И. Тютчев (Эпитафия Николаю I)

…В свое время Ю. Н. Тынянов, обратившись к поэзии Тютчева, пришел к выводу, что именно в его творчестве оказалась своеобразно «канонизирована» архаическая ветвь русской лирики, восходящая к Ломоносову и Державину, что именно Тютчев связал последующую поэзию с одической традицией, но связал особым образом – Тютчев знаменовал своим творчеством предельное разложение той поэтической традиции, которая начала разлагаться еще в творчестве Державина. И если Державин, несмотря на все понукания Екатерины, так и не смог создать «второй Фелицы» и даже в «первой» допустил явное смешение «штилей», то выше тут мы видим уже пример своего рода «антиоды», если только можно прибегнуть к такому неологизму. И не потому, конечно, что Николай I был наделен какими-то особенными «антиекатерининскими» началами и чертами, а потому что был самоочевидно лишен того ореола, который старалась придать своему облику Екатерина, столь старательно «седлая коня Парнасска», даже собственноручно, так сказать. Державину не пришлось далеко ходить в поисках имени-символа для героини своей тотчас восславленной оды – он взял это имя с почти трогательной и вполне патриархальной безыскусственностью прямо из «Сказки о царевиче Хлоре», сочиненной самой же героиней оды среди прочих ее литературных созданий, косноязычный балаган казенной риторики которых столь органично на свой лад дополнялся наглой назидательностью официозного дидактизма. Имя героини – Фелица – происходит без всяких там экивоков от латинского слова, обозначающего счастье. Ни много ни мало!

Дело не в том, чего было больше сотворено в России при Екатерине – хорошего или дурного. Дело в том, как тогда творились все дела. «Век Екатерины» имеет значение некоей точки отсчета на особой шкале российской истории. Тут все дело в типе и стиле того общественного жизнеустройства, того нравственного уклада, которые с таким размахом насаждались тогда в качестве образца для подражания «благодарных потомков» на все времена. Феномен «века Екатерины» – в культе временщичества, предполагающего то принудительное лицемерие, при котором показная сторона жизни охраняется на правах национального достояния, а изнанка объявляется вне закона и даже всякий разговор о ее присутствии наперед приравнивается к разглашению государственной тайны и клевете на общество, влекущими узаконенные меры пресечения.

Тут начинает действовать логика, согласно котором амбиция куда важнее амуниции, тут наступает «эпоха триумфа», на задворках которой укроется всякий исторический «конфуз», если воспользоваться этими щедринскими словечками. Тут престиж – все, а все остальное – ничто. Величие и убожество, всесилие и бренность, парад и повседневность вступают здесь в такие взаимоотношения, при которых скромность и сдержанность должны браться на подозрение, а чувство собственного достоинства и личной чести – смешны и противоестественны как вид помешательства. Суть споров о «временах Екатерины» кроется (иногда и от самих спорящих) в конечном счете в мере понимания или непонимания той их двусмысленности, которая никогда уже не оставит претензий на неоднозначность и многозначительность.

У Якушкина была, можно сказать, чуть ни в крови идиосинкразия ко всякого рода культу удачливости и суетной престижности. В самом формировании его характера сказалось нравственно-психологическое отталкивание от официозных норм общественного поведения и внутреннего состояния души. Без сомнения, энергия подобного рода отталкивания очень заметна и в Пушкине, и в Чаадаеве, в Грибоедове, затем – в Лермонтове, заметна была она у большинства декабристов, хотя и очень по-разному трансформировалась в разных случаях у разных людей. В Якушкине эта энергия «сработала» чрезвычайно сильно и очень своеобразно. Он почти целиком обошелся без громовых филиппик в духе Чацкого и нарочитого эпатажа в стиле иных своих товарищей по движению – в нем энергия отталкивания от жизни напоказ проявилась глухо, но мощно в чрезвычайно обостренном чувстве нравственной меры и общественного такта, которые сразу были замечены его современниками и постепенно переработались в особого рода морально-идеологическую и жизненную позицию, не сразу оцененную передовым русским обществом.

Фигура Якушкина не может быть как следует понята вне ощущения ее контраста с ложным блеском и фальшивой монументальностью образа мыслей, действий и чувств «екатерининских времен», которые обретали или тщились обрести силу и внушительность традиции «высоких» норм «доброго старого времени». Николай на свой лад обнаружил отличное чутье, сразу почувствовав при встрече с Якушкиным прежде всего свою моральную несовместимость с этим прямодушным и сдержанным человеком, совершенно не поддавшимся атмосфере торжественно-устрашающего церемониала высочайшего допроса и особо «доверительной» интонации коронованного следователя, человеком, который заставил царя-лицедея раскрыться перед подследственным и грязно орать на него. Легко представить, как не по себе сделалось Николаю под словно озаряющим взглядом Якушкина.

Трудно бывает не удивиться тому, до какой же степени не только судьбы отдельных людей, но связи судеб оказываются исторически значащи и внутренне красноречивы – словно некий код истории. Тютчев был близким другом Чаадаева. «Человек, с которым я согласен менее, чем с кем бы то ни было, – говорил о Чаадаеве Тютчев, – и которого, однако, люблю больше всех».

Такого рода отношения были вообще характерны для людей из тесного круга коротко знакомых с Чаадаевым. Во многом в последний период жизни – для Пушкина.

Уже само по себе своеобразие такого типа отношений – общественно значимый сюжет, но дело пока не в нем.

В известном Семеновском полку Якушкин с Чаадаевым проделали весь поход 1812–1813 годов, жили в одной палатке. Чаадаев познакомил Якушкина с Пушкиным. Позже Якушкин принимал Чаадаева в тайное общество. Но и это – отдельный сюжет. Весьма нерасточительный на ласковые слова Чаадаев называл Якушкина «братом» в письмах. Якушкин назвал имя Чаадаева на следствии – Чаадаев, как помним, находился в ту пору за границей, мог не возвращаться. Сразу после возвращения из ссылки Якушкин виделся с племянником и первым биографом Чаадаева М. И. Жихаревым, который говорит о «несокрушимой дружбе», связывавшей Чаадаева и Якушкина во всю историю их отношений. Во время пребывания Якушкина в ссылке друзья переписывались. Но и об этом – потом. В ссылке у Якушкина хранился портрет Чаадаева…

С Грибоедовым Якушкин был знаком еще с детских лет. Грибоедов ввел Якушкина в дом Щербатовых, где и разыгралась некая драма чувств, героиней которой оказалась Н. Д. Шербатова – двоюродная сестра Чаадаева. В результате Якушкин оказался в числе вероятных, по мнению историков литературы, прототипов Чацкого, и отсюда ведет начало традиция истолкования того знаменательного факта, что Якушкин вызвался на цареубийство, как следствия его «мучений несчастной любви».

А затем Якушкин женился на Анастасии Шереметевой – дочери Надежды Николаевны Шереметевой, тетки Ф. И. Тютчева.

Н. Н. Шереметева была человеком очень незаурядным и сыграла более глубокую, нежели заметную роль в жизни Якушкина, оказавшись причастной ко многим важным решениям, принимавшимся им. Ее-то рукой, к слову, были сожжены «бумаги» Якушкина, которые она уберегла при обыске в смоленском имении, потом хранила под полом в своем кабинете и уничтожила в предвидении и предчувствии своей кончины, никому не доверив тайны. Человеком она была истовым и на свой лад фанатичным, ее верность тому духовному миру, в котором вырастал и жил Якушкин, не знала, видимо, границ. Через нее, как выяснено современными исследователями, шли многие явные и тайные, обнаружившиеся лишь не столь давно, связи ссыльных декабристов с их семьями в России, ее участием облегчались многие судьбы и утишились многие страдания. Но какое-то особенное чувство, в глубину которого трудно (и надо ли!) проникнуть, она до конца дней испытывала к Якушкину. Он называл ее «Матушкою». Писала она ему в Сибирь, пока могла, каждую неделю. Внутренние перипетии отношений Надежды Николаевны и Якушкина ныне даже стали предметом уместно деликатных в своих заключениях исследований.[1]1
  Кайдаш С. «Невозможно не чувствовать горя…». – Наука и религия, № 4, 1987, с. 24–29.


[Закрыть] Благотворно, судя по всему, было вмешательство Надежды Николаевны в судьбу Якушкина в кризисную пору его первой «несчастной любви», она взяла на себя и тяжкую обязанность первой сообщить ссыльному Якушкину о кончине Анастасии, сумев и тут помочь ему «укрепиться духом»…

Н. Д. Щербатова – предмет, как принято было некогда выражаться, страданий юного Якушкина – стала женой известного декабриста Ф. П. Шаховского, участвовавшего вместе с Якушкиным в учреждении тайных декабристских обществ. На допросах князь Шаховской держался с феноменальным по тем временам и обстоятельствам достоинством. Как и Якушкин, он не выказал на следствии ни малейшего чувства страха, он остался совершенно верен честному слову не называть товарищей по Обществу… Понятие личной чести вообще у этих людей было несовместимо с чувством страха – испытываемого или внушаемого – все равно. Оно было у них близко понятию внутренней независимости, которое, собственно, и начинается с чувства независимости от страха. Шаховской был сослан в Туруханск. Бессрочно. «По случаю помешательства в уме» был, несмотря на мольбы жены о возвращении больного, помещен в Суздальский монастырь, где в 1829 году скончался. Николай не переносил и, кажется, боялся людей, не боявшихся его…

Характерным образом о Якушкине утверждалась версия, согласно которой «злоумышление на цареубийство» было совершено им в припадке умопомешательства – следствия все той же «несчастной любви». Эта версия как бы даже содействовала смягчению участи Якушкина по приговору. М. Лунин в своих показаниях, оговариваясь, что Якушкин ему «весьма мало знаком», тем не менее с уверенностью заявляет, что вообще «г. Якушкин (как потом всем сделалось известно) имел припадки сумасшествия». Шаховской на самом деле сошел с ума, но это ему, понятно, уже не изменило судьбы. Чаадаев Николаем I был произведен в сумасшедшие – третий вариант приведения в сумасшествие. Портрет «сумасшедшего Чаадаева» (вернее, уже фотографический снимок с портрета) и ныне хранится в музее-усадьбе Мураново им. Ф. И. Тютчева, в свое время этот снимок был прислан Тютчеву Жихаревым, и Тютчев благодарил Жихарева «за драгоценный подарок» – память о «благородной личности одного из лучших умов нашего времени»… Так, обрекая лучшие умы и благороднейшие натуры на разного рода умопомешательство, «затмение разума» – по «версии» ли, от ужаса ли насильственной судьбы, по «высочайшему» ли повелению, – распадалась в прах и тлен, отравляя окружающих людей, сама химера просвещенного деспотизма. О каком там одическом жанре и «штиле» могла идти речь, о каком там еще «фелицианстве»! Впрочем, Грибоедов успел до Тютчева создать свою знаменитую формулу просвещенного деспотизма – перевернутую формулу, устами Скалозуба – офицера александровских времен, но уже николаевского замеса, – возвестив о появлении едва ли не прямо-таки щедринского феномена «фельдфебеля в Вольтерах». А ведь совсем еще недавно Александр I назначал Державина министром… юстиции! Какой характерный фарсовый штрих! Не Вольтера, так хотя бы «своего» Державина – в фельдфебели. Так кувыркался и выворачивался химерический кентавр просвещенного деспотизма и все искал для себя какую-то личину, не находил и лез из одной кожи в другую, оставляя, как мифологическая Царевна-Лягушка, за собой одну шкурку-выползок за другой… Екатерина, верная своей идее соединения просвещения с деспотизмом во славу последнего, наняла в учителя и воспитатели Александру (и Константину) республиканца Лагарпа, который воспитывал будущего монарха «по Руссо» и «на примерах» Плутарха; кончал Александр в духе архимандрита Фотия и «примерами» Аракчеева. Александровский выползок просвещенного либерализма истлел до того, как были брошены в костер мундиры и ордена гвардейцев-декабристов. Николай I пошел дальше Александра I и тут: он за один, как говорится, хлоп в 1815 году приглашал Роберта Оуэна в Россию – устраивать еще один Нью-Ланарк, а сына его – служить в русскую армию. Словом, эволюция тут постоянно была одна и та же, как сказано в щедринской «Описи…» о просвещенном «сыне XVIII века» виконте Ангеле Дорофеевиче Дю-Шарио, все начинается с объяснения прав человека, а кончается объяснением прав Бурбонов. Вообще можно сказать, что щедринская «Опись…» представляет собой своего рода каталог или даже некий гербарий означенных либерально-просветительских «выползков», они представлены в «Описи…» в едва ли не полном наборе и самых разных модификациях…