Текст книги "Зачарованное озеро (СИ)"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Вернувшись в свой городской особняк, граф душевного спокойствия не обрел, наоборот, жизнь стала вовсе уж безрадостной. Горячей любовью к нему воспылали и неразумные твари женского

пола. Хвала Создателю, они не добивались того же, что многочисленные обожательницы всех сословий, в одночасье неимоверно возлюбившие графа, но чувства свои выражали бурно и пламенно: лошади (от извозчичьих до верховых дворянских) бросались к нему, даже будучи запряженными в экипажи, габары и кареты, тыкались мордами, к величайшему удивлению хозяев, а голубицы норовили сесть на плечи и на голову, вились над ним стаями, воркуя и гугукая.

Граф перестал появляться на улице, но никакого облегчения измученной душе это не принесло. На собственную псарню нельзя было и носа показать – охотничьи собаки бросались к нему всем гамузом, натуральным образом с ног сбивали, облизывали от пяток до головы (к нешуточному изумлению взиравших на это кобелей). И, будучи заперты снаружи, рвались изгрызть дверь и вырваться на свободу, горестно завывали. Окрестные кошки день и ночь валялись на графском крыльце, мяукая, как казалось расстроенным чувствам графа, сладострастно и призывно, и всеми путями пытались проникнуть в дом, а потом к ним присоединились и уличные собаки, причем собаки и кошки вопреки извечной вражде как-то ухитрялись мирно уживаться во дворе и даже совместно – можно сказать, плечом к плечу, – перемешавшись, отбивались от пытавшихся их прогнать слуг. Слуги, все до одного покусанные и поисцарапанные, стали чуть ли не в голос говорить, что дело тут нечисто и надо бы сходить в ближайшую церковь за священником...

Верующим граф был нерадивым, к пастырскому слову ходил раз в год, потому что реже было бы вовсе уж неполитесно, на очищении души не появлялся с юных лет, когда начал веселую охоту на прекрасный пол, – очень уж неодобрительно к ней отнесся священник, и граф вспылил, сказал, что ноги его там не будет (ну, такое именно поведение было свойственно большинству дворян, так что он ничуть не выглядел изгоем или, того хуже, еретиком).

Граф отправил дворецкого, вручив ему увесистый кошелек с золотом – пожертвование на церковь. Вскоре пришел священник,

обошел дом снаружи, читая какие-то молитвы и брызгая святой водой. Сказал, что провел церемонию по всем правилам, даже слишком – от уважения к щедрому жертвователю! И удалился с чувством исполненного долга. Не помогло: собак и кошек только прибавилось, и половина слуг из тех, что были не кабальными, а вольными, сбежала, прихватив самые немудреные пожитки, наспех увязанные в узлы, и пренебрегши недоплаченным жалованьем. Впрочем, и несколько кабальников ударились в бега – впервые от графа сбежали его кабальники, коим он был хозяином требовательным, но уж никак не жестоким угнетателем...

В совершеннейшем расстройстве чувств граф прискакал в ту деревню, откуда, по ее словам, шла на базар к соседям старушка. В тех местах он охотился не первый год, останавливался обычно у старосты и был с ним щедр, так что рассчитывал на помощь в отыскании старухи, перед коей собирался, наплевав на дворянское достоинство, пасть на колени и молить об избавлении.

Сначала староста недоуменно пожимал плечами и клялся всем, что считал святым: отвечавшая описанию старуха никогда в деревне не жила, кого хотите спросите, ваше сиятельство... Потом все обернулось еще любопытнее: староста словно бы понял, в чем тут дело – полное впечатление, что осенило его, – и замкнулся. Вроде бы перепугавшись, стал отделываться односложными ответами, повторяя все сказанное. Зная мужицкое упрямство, граф не настаивал, тем более что вокруг избы стали, к изумлению сельчан, собираться собаки и кошки, а кобылка старосты вырвалась из конюшни и, как ни пытался ее загнать назад Старостин батрак, стояла у крыльца, ржала словно бы призывно, тоскующе...

Граф побыстрее уехал. Осененный догадкой, он остановился на ночь на том самом постоялом дворе, благо близился вечер, – и к нему, едва стали отходить ко сну, с превеликой охотой пришла молодая хозяйка (она была крестьянской дочкой из этих мест, к тому же по роду занятий знала об округе и ее делах гораздо больше простых землеробов).

Пришлось сначала потратить немало времени на ублажение охваченной самой пылкой страстью красотки – впервые в жизни графу это, на его взгляд, самое подобающее и приятное мужчине занятие не доставило ни малейшего удовольствия, впервые в жизни он нетерпеливо ждал, когда все кончится, – а красотка, наоборот, была неутомима и требовала все новых ласк...

Наконец угомонилась, и граф приступил к осторожным расспросам, обиняками, словно бы скучающе: рассказал ему, дескать, кто-то, что есть в здешних местах такая колдовка, вот ему и стало любопытно – а вдруг попадется навстречу, когда он в очередной раз будет блуждать по лесам? И чего от нее тогда ждать?

Ничуть не удивившись, красотка поведала: ну как же, есть в здешних местах такая добрейшая на вид старушка, о коей она слышала с детских лет. С незапамятных времен попадается навстречу одиноким путникам обоего пола и всех сословий на лесных тропинках и, если кто окажет ей услугу или просто приглянется, исполняет его самое заветное желание – одно-единственное. И нисколечко не меняются с бегом лет ни сама она, ни ее наряд, ни гусь в корзинке. Имени ее никто не знает, она его никому не сказывала, а в качестве местожительства всякий раз называет ближайшую к месту встречи деревушку, каждый раз другую. Поскольку люди с давних пор привыкли давать названия всему на свете, старуху кто-то в те самые незапамятные времена прозвал Бродячей Гусятницей, так и прижилось.

Знающие люди говорят, что она не связана ни с нечистой силой, ни с черным колдовством, но иным от этого ничуть не легче. То ли предназначение у нее в нашем мире такое, то ли любит она пошутить жестоко. Ежели облагодетельствованный сумел свое желание выразить в виде, не допускающем двойного толкования, простом и недвусмысленном (скажем, найти горшок с монетным кладом или сделать так, чтобы за него пошла отвергавшая его прежде девушка), – так и выйдет, человеку не будет ровным счетом никакого вреда, одна радость: и монеты окажутся не фальшивыми,

и супружеская жизнь будет протекать гладко (ну, а если и случатся какие невзгоды, то не чаще, чем это бывает в обычных браках).

А вот если человек свое желание высказал как-то не так, упустил что-то очень существенное, не обговорил иных важных подробностей – жди беды. Заветное желание исполнится совсем не так, как мечталось пожелавшему, отчего получатся одни напасти, заставляющие иных кончать с собой, не в силах вынести череды сюрпризов, иногда самых жутких. И ничего тут не переделаешь – как ни бродили иные по лесу днями, неделями, месяцами и даже годами, никому и никогда не удавалось встретить Бродячую Гусятницу вторично, раз в жизни она показывается...

И красотка рассказала два не особенно давних случая. Один смотрелся, пожалуй что, откровенно смешно, а вот второй оказался настолько осложнившим жизнь, что «облагодетельствованный», не сумевший подыскать нужные слова, в конце концов повесился на вожжах в собственной конюшне, не в силах больше выносить того, что на него обрушилось...

Тут граф мысленно взвыл, понявши свою оплошность. Следовало уточнить, что желание касается лишь человеческих особ женского пола (и, как теперь ясно, добавить, что эти особы должны быть молоды и красивы). Графу не пришло в голову, что кобылы, суки, кошки и голубицы тоже женского пола...

Он не успел подумать ни о чем вытекающем из обретения печальной правды. Дверь распахнулась, и в нумер ворвался хозяин постоялого двора с топором наперевес, растрепанный, пылавший жаждой убийства, – далеко не все рогоносцы смиренно переносят известие о появившемся на лбу невидимом и неощутимом, но позорном украшении, иные в таких случаях обрушивают всю ярость на неверную супругу, а иные – и на того, кто этим украшением наградил...

Судя по выкрикам обманутого мужа, он относился ко второй категории. И первым делом молодецким ударом перерубил пополам, вместе с ножнами, шпагу, оставив графа совершенно

безоружным – тот второпях не захватил с собой ни кинжала, ни, что горестнее, пистолетов. Знал, что есть рукопашная борьба, позволяющая умельцу отбиться даже от вооруженного топором противника, но сам ничем таким не владел.

Тут уж было не до дворянской чести – только бы ноги унести от неминучей смертушки... Прекрасно просто, что окно оказалось за спиной не ревнивца, а графа, к тому же было распахнуто настежь по причине жаркого лета и духоты. Граф в него и выпрыгнул незамедлительно – голый, как вырвавшийся из лап жестокосердных кредиторов должник, если не считать прочно сидевшего на пальце фамильного перстня. И опрометью кинулся в конюшню, чудом не споткнувшись о дворовую собаку, кинувшуюся выразить ему свою горячую любовь. И услышал за спиной жуткий, тут же оборвавшийся женский вопль, не оставивший никаких сомнений, что в нумере произошло. Вмиг отвязал недоуздок, взлетел на спину неоседланного коня и выехал из конюшни в тот самый момент, когда на крыльце показался хозяин с окровавленным топором. Разумеется, не было времени отворять ворота, но забор был невысоким, и великолепный конь легко его преодолел...

Наездником граф был отменным, а потому удержался охлюпкой на спине пущенного карьером горячего коня. Десяток майлов до столицы преодолел быстро. Еще толком не рассвело, и прохожих на улицах не было, если не считать ночных стражников, мимо которых граф пролетал как вихрь, так что они не успевали ничего сообразить. И добрался до своего особняка благополучно...

Решил запереться в доме (предварительно оставшиеся при нем слуги приложили много трудов, чтобы выгнать с дюжину собак и кошек, прорвавшихся в особняк за графом). Легче от этого не стало. Добавились птицы. Неисчислимые стаи голубиц и ворон летали за окнами так, что в комнатах становилось темно как ночью, разгуливали по широким подоконникам, стучали клювами в стекла. Не подлежало сомнению, что все они были женского пола... а вскоре к ним добавились и те птицы, что обычно обитают вдали от города: всевозможные сойки, иволги, дикие утки и даже совы,

как-то долетевшие вслепую при дневном свете. Птиц уже никто не пытался отгонять, слишком много их слетелось...

Граф прекрасно понимал, что по городу уже идут пересуды, и вскоре слухи, как это обычно бывает, разрастутся до невероятных размеров, щедро расцвеченные самыми буйными выдумками. Что ему делать и как спастись от этаких бед, он решительно не представлял. От отчаяния велел принести полдюжины кувшинов вина, вскоре провалился в спасительный пьяный сон, полное забытье, но и это со временем проходит. Все усугубилось еще и тем, что добавились похмельные терзания, неимоверно усиливавшие страхи, тревоги и безнадежность...

Никогда не бывает так плохо, чтобы не стало еще хуже. В бытность студиозусом граф почитывал ученые книги (признаться, главным образом даже не для того, чтобы блеснуть на испытаниях, – хотелось произвести впечатление на иных девиц, любивших вести, хоть и недолго, умные разговоры о «высоких материях»). Тогда ему и встретилась где-то эта фраза среди рассуждений о превратностях судеб человеческих. Граф над ней посмеялся с вершины юношеской самонадеянности – а теперь вспомнил...

Вскоре произошло вовсе уж запредельное. На втором этаже стояла статуя то ли лесной феи, то ли просто беспутной красавицы: беломраморная обнаженная девушка в игривой позе с цветком кувшинки в руке и наивно-порочной улыбкой. Давным-давно ее высек для прапрадедушки графа очень знаменитый в те времена ваятель. По семейным легендам, она изображала последнюю любовницу предка – простую горожанку, но ослепительно красивую и невероятно ветреную (именно из-за нее тот смертельно пронзил себя кинжалом, когда прелестница ушла от него к морскому капитану).

Так вот, эта статуя и вошла ночью в спальню графа – и заявила ему, что пылко и беззаветно его полюбила и не будет ей покоя, пока граф извечным способом не ответит на ее любовь...

При одной мысли, как будет все выглядеть, если он извечным способом ответит на любовь мраморной статуи, графу стало дурно. И когда статуя стала к нему подступать не на шутку, граф попытался

разбить каменную голову фамильным золоченым подсвечником на полдюжины свечей (те давно вышли из употребления, но огромный светильник великолепной работы украшением спальни стоял в углу и порой зажигался по прихоти очередной посетившей графа легкомысленной красавицы).

Руки дрожали, ноги подкашивались, и граф промахнулся. И беломраморная красавица, оскорбленная тем, что ее любовь отвергли, графа задушила...

Вот эту жуткую историю Тарик и рассказал, не ударяясь в излишнее многословие и выделяя самые страшные места. Опыт был изрядный: с незапамятных пор еще не научившиеся читать Недоросли любят рассказывать друг другу всевозможные страшные истории и городские легенды. Особенно часто это происходит зимними вечерами, в непогоду, когда за окнами бушует снежная метель и в завываниях ветра легко услышать голоса страшных сказочных тварей, привидов и беспокойных покойников. Тарик когда-то приобрел в этом немалое мастерство, они в ватажке до сих пор, бывало, предавались этой детской забаве – на старой мельнице, в темные непогожие вечера, когда в окна летят порывы снега, голуби гугукают как-то особенно зловеще-многозначительно, а за каменными стенами порой раздаются таинственные звуки, какие вполне могут издавать чудища из Серой Крепости...

– Жуть какая, – сказала Тами ничуть не испуганно (ну чего бояться в белый день на людной улице!). – Тем и кончилась книжка?

– Ага, – сказал Тарик. – Перед его гаснущим взором что-то там пронеслось, и все погасло... Что-то вроде того.

– Жаль, – сказала Тами, о чем-то старательно задумалась, и ее личико исполнилось того самого смешливого лукавства, заставлявшего сердце Тарика колотиться быстрее. – Ты только представь, как выглядели бы его похороны. К траурной процессии со всех сторон сбегаются лошади, не слушающиеся вожжей и уздечек, собаки и кошки. А небо над городом застилают неисчислимые стаи птиц, городских и залетных... Представил?

Тарик представил – и поневоле прыснул.

– И насчет мышек твой Стайвен Канг крупно недодумал, – продолжала Тами. – Мышки в любом доме обитают во множестве, даже в королевском дворце, и уж их-то это никак не обошло бы. Сидит граф за очередным кувшином горестно, а из углов ка-ак хлынут влюбленные мышки... Пищат сладострастно и призывно, по ногам карабкаются, в штаны лезут с игривой целью. Пожалуй, это пострашнее влюбленных лошадей будет...

Тут уж Тарик расхохотался во весь голос – хорошенькая картина представала мысленному взору...

– Долго еще идти?

– Ну, большую часть пути уже прошли. Но еще шагать... Устала?

– Да нет, с чего бы вдруг? Просто кто-то завлекательно обещал вирши...

Что ж – раз это, по заверениям знающих толк людей, девчонкам страшно нравится... Не зря же так старательно весь вчерашний вечер сидел, как над учебником, над книжкой некоего Митраля Тубара!

– Ну вот, – сказал Тарик.

Живу, и гибну, и горю дотла, я замерзаю, не могу иначе – от счастья я в тоске смертельной плачу, легка мне жизнь, легка и тяжела...

– Красиво, – посмотрела Тами серьезно. – А дальше? Забыл?

– А это все, – сказал Тарик. – Короткий такой вирш, но был самым первым, вот и запомнился...

– Элегия, – сказала Тами.

– Что? – искренне не понял Тарик.

– У иных виршей есть свои названия, – без тени чванства познаниями объяснила Тами. – В точности как у песен – балладино, романсеро, крикушки¹⁸... Такие иногда называются элегиями.

18

Крикушки – частушки.

– Ну, красиво, – сказал Тарик и, как часто обстояло с учеными словечками, постарался его запомнить, чтобы ввернуть при случае в подходящей компании.

– А еще вирши знаешь?

– Конечно, – сказал Тарик.

А на улице – дождь, дождь.

Между нами все – ложь, ложь.

И что любишь ты – лжешь, лжешь.

И цена тебе – грош, грош.

Аля тебя это – смех, смех.

Вечно буду неправ я.

Между нами не год – век.

Между нами не сон – явь.

Только все это – блажь, блажь.

Между нами и дождь – снег.

И поэтому плачь, плачь.

Для меня это – смех, смех.

Тами слушала очень внимательно, не сводя с него светившихся загадочным выражением сиреневых глаз, и Тарик старался.

Но упала на день ночь.

Низ губ твоих – крик, крик.

Не гони меня прочь, прочь,

Нам отпущен не век – миг.

Между нами дождей гул.

И звезда в небе – брошь, брошь.

Что люблю тебя – лгу, лгу.

И цена моя – грош, грош...

Когда Тами поняла по его уверенному молчанию, что вирш подошел к концу, сказала не раздумывая:

– Тоже красиво, хотя и печально... – И, судя по ее лукавому прищуру, следовало ждать очередной ехидненькой подначки, каковая тут же и последовала: – А ты не потому ль выбрал этот именно вирш, что вспомнил, как тебя бросила красивая, но ветреная девчонка?

Ну, легко было ответить чистую правду...

– Хвала Создателю, никто еще меня не бросал ни разу. – Он нарочно произнес с гаральянским выговором: – Тут ты крупно промахнулась.

– Бывает, – ничуть не смутившись, сказала Тами. – Я же не фея Мудрости, чтобы никогда не ошибаться... А ты много виршей девушкам до этого читал?

– Тебе первой, – снова ответил Тарик чистую правду и приготовился к очередной подколке – очень уж озорной у нее был взгляд.

– Значит, смело можно сказать, что я тебя лишила невинности? Ну, самую чуточку, легонечко...

Велев себе ни за что не конфузиться, Тарик браво ответил:

– Можно сказать и так... если тебе это доставляет удовольствие.

– Да ничего подобного, – заверила Тами. – Снова мой острый язычок, вот и весь сказ... Печальные вирши. Упорно мне кажется, что они сочинены кем-то, кто пережил сердцераздирающую любовь, был безжалостно брошен ветреной красоткой, оттого и излил душу в грустных виршах. Говорят, с сочинителями так частенько бывает – перекладывают в вирши свою тоску и радость, победы и боль...

– Да, говорят, – с видом знатока согласился Тарик, услышавший о таком обыкновении сочинителей виршей впервые в жизни – ни худог Гаспер, ни студиозусы виршами не увлекались, а Фишта никогда о них не рассуждал.

И подумал: неужели очаровательная юная дворяночка, скрывшаяся за мужским именем, тоже пережила тяжелую сердцераздирающую любовь с бесповоротной разлукой и тоской? Такого вроде бы в юные годочки не случается... или он об этом ничегошеньки не знает толком? Бывало, пусть редко, что его приятелей бросали девчонки, но никто из них не горевал на разрыв души и уж тем более не сочинял виршей...

– А тебе часто декламировали вирши? – спросил он, решив перейти от защиты к наступлению, как учит не только военное дело

(знакомое по рассказам брата), но и некоторый опыт словесных поединков с девчонками.

Тами ответила без промедления:

– Не так уж часто, но бывало. Один воздыхатель в Гаральяне даже пытался сам для меня сочинять вирши, но они получались коря-венькие, и я подняла его на смех, так что он отстал... – И с самым невинным видом спросила: – Я очень надеюсь, ты не станешь расспрашивать меня про мое былое? Это ведь ужасно неполитесно...

Ну да, разумеется, Тарик ни за что не стал бы задавать таких вопросов – хотя, по совести, ужасно тянуло узнать кое-что о ее былых временах в Гаральяне. Вряд ли такая девчонка до этих дней жила монашенкой – учитывая к тому же известную вольность гаральянских нравов, о которой многие наслышаны. Наверняка и целовалась, и вольности позволяла прогульщикам (не могло у нее там не быть прогульщиков), а то и дальше заходила – кое в чем Фишта наделен прямо-таки волшебным чутьем и никогда не ошибается. Ничего удивительного, если когда-то в умелых объятиях она лишилась того, что иные (но далеко не все из знакомых Тарика, говоря откровенно, вовсе даже не все) считают сокровищем добропорядочной девушки.

Странное чувство у него возникало, когда он думал, что Фишта был прав насчет Тами и кое-что прочитал безошибочно по ее глазам: и непонятное разочарование охватывало, сплетенное с легкой грустью, и в то же время душа наполнялась нешуточными надеждами. Такое вот загадочное раздвоение мыслей и чувств, испытанное впервые в жизни...

– Я вспомнила жутик о незадачливом графе, и мне стало любопытно, – начала Тами тем самым мнимо безучастным голоском, скрывавшим очередное злоязычие. – Тарик, а у тебя есть заветное желание... которое ты мог бы облечь в словеса так, чтобы не получилось двоякого толкования?

Смело можно признаться самому себе: есть с некоторых пор именно такое желание, при встрече с Бродячей Гусятницей не поставившее бы его на место незадачливого героя Стайвена Канга.

Но сейчас о нем следовало намертво помалкивать, потому что оно связано как раз с Тами...

А потому он собрал в кулак всю волю и с самым безразличным видом сказал как мог увереннее:

– Вот так сразу и не скажешь... Не одно желание в голове вертится, и какое из них заветное, с ходу не определишь... А у тебя?

Пожалуй что, Тами ненадолго, но всерьез задумалась. Наконец встряхнула головой так, что волосы еще красивее легли на обнаженные плечи. Бесшабашно сказала:

– Ну, ты и озадачил! Как ты только что сказал, вот так сразу и не скажешь. Желаний много, а которое из них заветное и есть ли вообще заветное – не догадаешься с ходу...

– Ага, а сама меня спрашиваешь.

– Ну, все люди разные... Я подумала, вдруг ты можешь ответить с ходу...

– Увы... – улыбнулся Тарик. И наконец подыскал игривые конечно, но вполне политесные слова: – А вот как ты думаешь: желание поцеловать очаровательную девушку можно отнести к заветным?

Судя по лукавому взгляду Тами, она его прекрасно поняла... ну да, красивым девчонкам такая догадливость как раз свойственна, простушек среди них как-то не бывает. И ответила с улыбкой, от которой не в первый раз сердце провалилось в сладкое томление:

– Это уж каждый сам для себя решает, заветное это желание или нет...

Какое-то время они шагали молча, потом Тами спросила с лукавой улыбкой, уже прекрасно Тарику знакомой:

– И что это означает? Ты на меня смотришь как-то... пытливо.

– Знаешь, что я подумал? – сказал Тарик. – Твой профиль очень красиво смотрелся бы на монетах...

– Вот уж куда мне никогда не попасть! – рассмеялась Тами и заключила серьезно: – И к лучшему, я так думаю. Представь только: мой профиль лежал бы на столах в игорных домах, моим профилем платили бы мзду чиновным и рассчитывались с веселыми

девками, да мало ли в каких неприглядных руках он побывал бы... Разве не отвратно?

– Пожалуй, – согласился Тарик.

Чуть погодя она спросила определенно игриво:

– Тарик, а я, случайно, тебе не снилась?

– Было дело однажды, не далее как прошлой ночью, – сознался Тарик, не видя в таком ответе ничего неполитесного.

– И про что был твой сон? – прищурилась Тами.

Вот тут следовало промолчать. Потому что в долгом и приятном сне (истины ради, оставившем следы на простынях) они с Тами стали героями известной растрепки под названием «Первая мужская постель» – про то, как красивая Школярка, за которой ухаживал бравый королевский гвардеец, однажды согласилась прийти к нему в особнячок и без особого сопротивления долго побывала его игрушкой, о чем подробно похвасталась подругам. (Ходили сплетни, что и растрепки, пусть и не все, сочиняет Стайвен Канг, и Тарик ничуть не удивился бы, окажись это правдой – работа для матерого сочинителя, надо полагать, и нетрудная, и весьма денежная. После того как он случайно узнал, что виршеплет Митраль Тубар на самом деле юная дворянка, выходило, что с сочинителями может обстоять самым причудливым образом.)

Не в силах с ходу придумать ничего убедительно политесного, Тарик смешался:

– Ну, это был красивый сон...

– Не сомневаюсь, – сказала Тами. – Мы с тобой долго собирали цветочки на лугу, а потом гуляли над речкой...

Ее нежный голосок звучал серьезно, но лукавая улыбка показывала: она нисколечко не верит в то, что говорит, и распрекрасно догадывается, каким на деле был его сон. Тарик смутился, но не особенно – в конце концов, человек над своими снами не властен, они приходят какие захотят и разрешения не спрашивают.

Они свернули за угол мимо красивого старинного особняка с гербом над воротами. Красивое было место: особняк стоял на возвышенности, откуда мост Птицы Инотали был виден как на ладони.

К нему вела в давнюю пору вымощенная серым гранитом мостовая, уклон не особенно крутой, но все же неудобный для экипажей и всадников, так что мостом безраздельно владели пешеходы, не опасаясь, засмотревшись на Птицу, попасть под колеса или копыта (а тех дворянских ухарей, что верхом заезжали в самые неудобные для всадника места, еще Чедар Шестой велел наказывать на большущую денежку и приговаривать на год к пешему хождению, и это стало традицией, которую соблюдали все последующие короли; ее оставил в неприкосновенности и Ромерик).

Тами остановилась и долго любовалась мостом. Промолвила:

– Даже красивее, чем на картинках...

– Вот именно, – сказал Тарик с горделивостью столичного уроженца. – Есть мосты и красивее, но это – единственный на свете крытый мост, второго такого нет. Когда Дахор Третий узнал, что король Калартена тоже хочет построить у себя в столице крытый мост, пригрозил, что объявит войну. Калартенцы хорошо помнили, сколько раз мы их били на суше и на море, ихний король испугался и самолично порвал чертежи, и мост построили без крыши...

По правде говоря, в самом мосте не было ровным счетом ничегошеньки красивого. Больше всего он походил на превеликое множество торговых рядов: примерно половину занимает пешеходня, с обеих сторон – кирпичные строения сплошной линией, ряды маленьких полукруглых окошечек под самой крышей, выходящих на реку. Там даже в самый солнечный день царит полумрак, но именно это и любят приходящие туда парочки...

А вот бронзовая статуя Птицы Инотали прекрасной и тончайшей работы – одна такая, самая красивая на свете. Тарик мог об этом судить с полной уверенностью: у худога Гаспера есть альбом, где собраны рисунки и гравюры всех до одной статуй Птицы, что возведены в нашем мире, числом сорок шесть, от маленьких – величиной с натуральную лебедицу или орлицу – до монументов, вдвое-втрое превосходящих размерами арелатский. Но ни одна из них, все равно, ремесленниками они сделаны или искусными мастерами, в подметки не годится творению маркиза Ансельмо, и дело тут отнюдь не в горделивости жителей столицы. Великим скульптором был маркиз Ансельмо, погибший до обидного рано...

– А Королевский Приют Любви правда есть или его то ли молва, то ли книжники придумали? – с живым интересом спросила Тами. – Я слышала по-разному...

– Есть, – уверенно сказал Тарик. – Мне рассказывали ведающие люди, которые врать не будут. Когда мост обустраивали и вместо прежних ниш устроили Приюты Любви, Чедар Шестой поручил маркизу Ансельмо построить один специально для него. Там он и встречался с той самой прекрасной суконщицей. Даже кровать, точно тебе говорю, та же самая, и шкаф тоже. Хочешь посмотреть?

– Очень, – призналась Тами.

– Посмотришь, – браво заверил Тарик.

Он поймал себя на том, что не знает в точности, во сколько ему обойдется дневное смотрение Королевского Приюта Любви, но помнил, что это за полную ночь там кавалер платит золотом, и немало, но днем можно обойтись и серебром, а перед походом на ярмарку серебро он выгреб из ховальницы до последней монетки. Пусть даже он ухнет все до денария, но Тами эту достопримечательность увидит. Он не калека и не Градский Бродяга, еще заработает в порту: жилы рвать будет, на ночные разгрузки будет ходить (против чего порой возражали родители) – за ночные разгрузки платят больше, а сейчас каникулы, да и в канцелярии найдется кому поспособствовать...

– Ну, пошли?

– Пошли, – кивнула Тами.

И они пошли к мосту. Как и на том берегу, здесь сидели рядком не менее дюжины старушек-цветочниц с плетеными корзинами спрыснутых водой алых мальв. Не стоило быть излишне придирчивым, и Тарик купил у первой же дюжину, как и полагалось, цветов, разделив их с Тами. Прежде он как-то не обращал внимания на

Приюты Любви, а теперь смотрел на них чуточку иначе, с живым интересом. По обе стороны густо, как зерна в колосе, располагались невысокие двери – все как одна украшенные бронзовыми изображениями чаш, иные из которых перевернуты (значит, комнатки заняты), а иные остаются неопрокинутыми. И насчет моста он все знал от студиозусов, ставших год назад, как вычурно выразился бы какой-нибудь сочинитель чувствительных голых книжек, его навигаре в море житейском – причем в самом хорошем смысле. Студиозусы заботились, чтобы его знакомство со взрослой жизнью, в которую вскоре предстоит окунуться, было с самого начала правильным – хорошие они все же люди...

Вот и середина моста, где на полукруглом постаменте распростерла крылья Птица Инотали, с загадочной улыбкой на прекрасном личике глядящая в неведомые дали. И левое крыло не покрыто зеленой окисью, сверкает яркой бронзой от бесчисленных прикосновений, а у подножия высокая груда алых мальв.

Тами с понимающей улыбкой показала глазами вправо и прошептала:

– В точности так, как я читала...

Ну а Тарик не единожды видел своими глазами. Один из младших смотрителей с поклоном пропустил внутрь молодую пару, закрыл за ними дверь и перевернул чашу – а это то же самое, как если бы на замок запер. Там внутри есть и засов, и особые часы, только что пущенные смотрителем на оговоренное время. А с первым ударом вечернего колокола часов не пускают: очередная пара покинет Приют Любви после первого удара колокола утреннего. Одна алмазной твердости негласка обязывает: молодую пару должны связывать неподдельные чувства. Если кто-то эту негласку нарушит, Птица Инотали не просто обидится, а разгневается, и легкомысленные нарушители никогда больше не будут счастливы и удачливы в любви. Здесь не бывает вольнодумцев, поставивших бы под сомнение правдивость негласки (хотя, когда касается других негласок, вольнодумцы и нарушители все же случаются).

Никого, кроме них, на мосту не осталось. Они возложили цветы, и Тами, увидев, что он стоит без движения, прищурилась:

– Ты не собираешься ни о чем просить Птицу?

– Я уже просил, – после короткой заминки ответил Тарик. – Совсем даже недавно, вот только не знаю пока, услышала она или нет... Аты?

– Нет такой надобности, – загадочно сказала Тами. – А это Королевский Приют Любви, да?

– Он самый, – кивнул Тарик.

Дверь напротив Птицы отличалась от всех остальных – повыше и пошире, единственная, где лакированные доски покрыты резьбой из гирлянд мальв и наличествует висячий замок, большой, красивый, начищенный до блеска.