Текст книги "Зачарованное озеро (СИ)"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Справа от Тарика оказалась личность неинтересная – пожилой лысоватый Аптекарь, державший на коленях сразу три книжки Канга, с невыразимым почтением взиравший на высокую двустворчатую дверь в глубине павильона, откуда должен был появиться Канг. Зато слева сидела прямо-таки очаровательная Школярка в форменном платьице с пятью золотыми совами (похоже, годовичок Тарика). И яблочки налитые, и ножки стройные... В другом случае Тарик непременно постарался бы подкараулить ее после встречи и попытался познакомиться, но нынче его мысли занимала некая гаральянская девчонка, гулявшая сейчас с Байли по королевскому зверинцу. Так что темноволосая кареглазка его всерьез не заинтересовала, все же далеко ей до Тами при всей ее красоте...

Слышно было, как захлопнулась широкая дверь в павильон, – значит, зал полон, наверняка заняты все места. Однако минута тянулась за минутой, как стайка неспешных черепахиусов, а сочинитель все не появлялся, и это тоже входило в творческий метод – чтобы публика как следует прониклась. И она прониклась: Тарик не разглядывал своих соседей, но самые ближние, Аптекарь и кареглазая Школярка, уставились на дверь с одинаковым выражением лиц, в которых было что-то от восторженного ужаса. Ему самому передалось общее напряжение, витавшее над залом.

Дверь распахнулась неожиданно. Обе створки отворил еще один человек ученого вида, остановился от двери в трех шагах. Следом вышли двое осанистых, но с простоватыми лицами, встали по обе стороны двери, держа фанфары, блистающие, будто отлитые из чистого золота, слаженно вскинули их к губам и затрубили так, словно оказались в чистом поле за городом. Еще шестеро вышли цепочкой и застыли у кушеток. Все одеты в вишнево-алый аксамит, разве что золотого шитья поменьше, чем у секретаря: парочка летучих мышей, парочка пауков, черепов...

Повисла напряженная тишина. Казалось, урони кто на пол носовой платок – загрохочет как черепица. Старательно готовивший себя к ремеслу матроса, Тарик все же вырос в семье лавочника

и с малолетства наслушался разговоров папани с родственниками и приятелями о торговых делах, а с некоторых пор сопутствовал отцу в поездках и не раз был свидетелем долгого искусного торга. И потому подумал с нешуточной уважительностью лавочника: что ж, за свои денежки публика получает впечатляющее зрелище, сочинитель, даром что пьет чуть не ведрами и совращает юных девиц с потрясающим размахом, умеет продать свой товар с наибольшей выгодой. Будь он торговцем, высоко бы взлетел...

Секретарь выбросил руку и торжественно возвестил среди гробовой тишины:

– Почтенные горожане, внемлите! Певец сладкой жути, мастер ночных страхов... – Он выдержал паузу, как опытный лицедей, и воскликнул на пределе человеческого голоса: – Стайвен Канг!

Зал грянул такими аплодисментами, что Тарик невольно взглянул вверх: показалось, сейчас обрушится потолок. Нет, выдержал... Однако фанфар не слышно было. За спиной Тарика сразу в нескольких местах в аплодисменты вплелись девичьи визги и бессвязные выкрики.

И появился мастер ночных страхов. Он величаво вышел из распахнутой двери и направился к помосту, где прочно утвердился в золоченом кресле, гордо подняв голову. Он был внушителен и великолепен в тяжелой мантии вишневого цвета, украшенной множеством пауков и летучих мышей. На его шее на толстой цепи, которую не порвал бы и самый злющий кобель, висел золотой череп без верхушки, из коего наискось торчало золотое перо, – ну да, именно такая чернильница красуется у него на столе, повернутая мертвым оскалом к сочинителю, и в ней налиты красные как кровь чернила...

Тарик тоже старательно захлопал – и чтобы не выделяться из толпы, и воодушевленный общим подъемом. Визжали девицы, Аптекарь по правую руку от Тарика, едва не падая со стула, подался вперед со столь одухотворенным лицом, словно узрел святого Бенульфа, шагающего, как посуху, над глыбью Коногельских болот.

Школярка выглядела так, словно какой-то молодой ухарь ублажал ее ухваткой, известной как «проказливый язычок».

Сзади послышался какой-то шум. Секретарь подобрался, словно сделавший стойку на затаившуюся птицу охотничий пес, показал рукой – и туда бросились служители. Понесли к кушеткам трех девиц, упавших от волнения в обморок; сноровисто, без малейшей суеты уложили удобно, достали флаконы с нюхательными солями. Слабовато сегодня, непочтительно подумал Тарик, – в иную встречу, рассказывают, все до единой кушетки бывают заняты, как койки в хорошем веселом доме...

Когда стало ясно, что больше упавших в обморок не будет, Канг простер руку, требуя тишины, и она покатилась по залу, словно круги от ухнувшего в спокойную воду булыжника. Стала столь алмазной, что шаги пробежавшего из угла в угол таракана показались бы конским топотом.

Стайвен Канг начал речь. Он говорил про то, что страх, быть может, даже более сильное чувство, чем любовь, голод и жажда: даже неразумные создания способны испытывать страх, забывая ради него о любви, голоде и жажде, что же говорить о человеке – венце творения, наделенном Создателем бессмертной душой? Говорил, что страх сопутствует человеку от рождения и до смерти, принимая разнообразнейшие формы, виды и обличья. О том, что сам он смертельно боится пауков и в доме у него есть особый слуга, только тем и занятый, что денно и нощно высматривает, не пробрался ли куда паук.

Речь его текла плавно, как широкий ручей по ровному дну, он ни разу не запнулся, не помедлил, не подыскивал слова – ну конечно, давно зазубрил наизусть, как прилежный Школяр, выезжающий на прекрасной памяти. И все равно это было интересно, в другое время Тарик непременно заслушался бы, – но сейчас это ничем помочь ему не могло. Очень быстро он потерял нить и не мудрствуя разглядывал певца сладкой жути.

Менее всего тот походил на виршеплета или сочинителя с парадных портретов, скорее уж на преуспевающего торговца – щекастая

одутловатая физиономия, маленькие глазки (если вовсе уж непочтительно, то их можно назвать и свинячьими), реденькие волосы, полусъеденные обширной лысиной, оттопыренные уши. Впрочем, к этому надо отнестись с пониманием: уж Тарик-то знал. В Шко-лариуме среди других портретов висит изображение великого арелатского виршеплета, славного и пьесами в виршах, которые представляют в лучших театрах вот уже двести лет. Великий Тародор Науч изображен стройным юношей с буйными кудрями, но худог Гаспер еще в прошлом году показал Тарику гравюру и заверил, что она сделана с прижизненного портрета. Совсем другой человек предстал: толстяк пожилых лет, почти лысый, с редкой бороденкой. Он и в юности, добавил Гаспер, не мог похвастать ни стройностью стана, ни буйством кудрей. И это далеко не единственный пример. Просто так уж заведено: знаменитых людей, чем бы они ни прославились, большей частью изображают гораздо пригляднее, чем они были в жизни. Этак и Канга годочков через полсотни нарисуют писаным красавчиком («если только не забудут к тому времени напрочь», – хмыкнул Балле)...

Ага, завершилось не такое уж долгое пастырское слово (прости, Создатель и все святые, за такое вольнодумное сравнение!), Канг, откашлявшись, бархатным голосом возвестил:

– Задавайте вопросы без стеснения, друзья, ибо вопросы ваши – хлеб в голодную пору и живительная влага в великую сушь, та тучная почва, на которой произрастают мои творения...

Последовало короткое молчание – должно быть, многие пытались превозмочь робость. Неожиданно вскочила кареглазая соседка Тарика и звенящим от волнения голосом сказала:

– Может быть, вопрос прозвучит глупо, так что заранее простите. Мастер, действие ваших гениальных книг очень-очень редко происходит в столице, вообще в больших городах. Наоборот, в городках совсем маленьких, а то и в деревнях, дебрях и чащобах. Есть ли здесь потаенный смысл?

Стайвен Канг, оглаживая масленым взглядом ее фигурку снизу вверх и сверху вниз, ответил, как показалось Тарику, живо и охотно:

– Ну что вы, красавица, вопрос вовсе не глуп и делает честь вашему молодому уму. Понимаете ли, жизненный опыт давно привел меня к выводу: в больших городах – в наших каменных чащобах – почти что и не осталось Пугающего Зла, Нелюдских Страхов: они исчезли, как исчезает под весенним солнышком снег (тебя бы к нам на улицу Серебряного Волка, непочтительно подумал Тарик). А вот в маленьких городках, где гораздо меньше камня и всяких новых придумок, где люди часто живут как их далекие предки в незапамятные времена, не в пример больше таится по углам того Зла, с которым мне самому приходилось сталкиваться, под самыми безобидными личинами скрывавшегося до поры и наверняка таящегося еще и теперь...

Пожалуй, это и для Тарика было интересным. К сожалению, певец сладкой жути тему развивать не стал. Умильно таращась на кареглазку, Канг сказал без тени скуки:

– Если вы всерьез интересуетесь этим, девичелла, быть может, останетесь после нашей встречи, чтобы я вам рассказал гораздо обстоятельнее и подробнее об этих интереснейших вещах?

– С превеликим удовольствием, мастер, – зардевшись, ответила кареглазка и села на свое место после плавного жеста Канга.

Тарик хохотнул про себя: наслышаны, как же. Очень быстро эта дурешка окажется в спальне Канга, где певец сладкой жути ее обстоятельно и подробно познакомит отнюдь не с таящимися по глухим местам страхами. И ведь ухитряется как-то обставлять все так, что такие вот дурехи уступают ему во всем и никогда никому не проболтаются. Вроде бы для них, если окажутся невинными, у Стайвена Канга есть даже особый подарок: немаленький золотой паук с глазами из самоцветов. Впору повторить вслед за студиозусом Балле: вообще-то, нужно проявить здоровую мужскую зависть – хорошо устроился, шельмец...

Тарик тут же отогнал легкомысленные думы, усмотрев великолепную возможность узнать то, за чем пришел, – пока никто не опередил с вопросом. Вскочил, голос и в самом деле дрожал от некоторого волнения:

– Мастер, очень часто нечистая сила в ваших книгах побивается и побеждается серебром. Насколько это соотносится с жизнью?

Канг ответил без промедления, на сей раз глядя на спросившего с хорошо скрытой скукой:

– Книги мои всегда соотносятся с жизнью, ею и порождены. Серебро не служит главным и единственным оружием против нечистой силы, но играет в сокрушении ее громадную роль, как пушка на войне.

Это прозвучало как заученное, и Канг умолк с таким видом, словно такой вопрос ему задавали множество раз и он давно заготовил ответ. Скорее всего, так оно и было. Тарик уселся, так и не понявши, удовлетворен ли он ответом. С одной стороны, сочинитель отделался парой фраз, с другой – Тарик уверился, что он на верном пути и что нужные подробности следует искать в другом месте, куда он и собирался. Как и следовало ожидать, Тарику мастер ночных страхов не предложил остаться после встречи и выслушать подробные пояснения – ну понятно, он же не красивая Школярка со стройной фигуркой, а Стайвен Канг кто-кто, но, безусловно, не трубочист...

Само собой, уйти посреди встречи было бы неполитесно, и Тарик сидел чинно, пока задавали вопросы. Иные были интересными, вот только сейчас не до них: тут в собственную жизнь внезапно ворвались ночные страхи, отнюдь не нежные, чтоб им провалиться. Так что он стоически терпел, стараясь не выказывать нетерпения. А вот кареглазая соседка от другого нетерпения сгорала, сразу видно, ждала, дурочка, обширного разговора о таящихся в глухомани страхах, не подозревая, что ждет ее совсем другое. Нет, правда, как этот лопоухий ухитряется так устраиваться, что ни одна не пожалуется? Не дурманом же каким поит, а убалтывает...

Походило на то, что и самому Кангу надоели сто раз задававшиеся вопросы вроде того, что родил, набравшись отваги, пожилой Аптекарь:

– Мастер, а в основу «Косматой тени» легли жизненные события или вы напрягли свое великолепное воображение?

Сразу видно, Канга так и тянуло страдальчески поморщиться, но он ответил длиннющей гладкой фразой – без сомнения, из заученных: он-де причудливо перемешивает в своих книгах жизнь и воображение, но обещал многим, что никогда не расскажет о доверенном ему и виденном самолично, так что так и останется, простите великодушно, тайной сочинительского кабинета, где вымысел, а где жизнь. И при этом не сводил взгляда с кареглазки, тоже охваченный нетерпением, о природе которого не следовало долго гадать...

Надо отдать мастеру ночных страхов справедливость: он не оставил без внимания ни один вопрос, пусть на большинство отвечал обкатанными фразами; старательно выждал, когда вопросы прекратились, и, лишь окончательно убедившись, что новых не будет, встал и величественно простер руку:

– Друзья мои, меня призывают бумага и чернила. Благодарю вас за то, что пришли!

Все вскочили – и Тарик, конечно, тоже. Под гром аплодисментов Канг прошествовал к двери и скрылся за ней, а следом, снова протрубив, ушли фанфаристы. Служители остались, они вручали давным-давно очнувшимся и все это время горделиво возлежавшим на кушетках девицам особо для такого случая придуманные отличия: серебряных паучков со шлифованными красными самоцветиками. Остался и секретарь. Он подошел к растерянно замершей у своего стула кареглазке, взял ее под локоток и что-то с доброжелательной улыбкой пошептал, а потом увел в двери, куда тут же удалились и служители.

Тарик вышел на улицу одним из первых. Ничуть не считал время потраченным зря – именно ответ Стайвена Канга на вопрос кареглазки укрепил его в той мысли, что довольно быстро пришла на ум. Так и следует поступить в скором времени, но сначала – книга...

До книжной лавки дядюшки Лакона оказалось лишь несколько минут неспешной ходьбы. Называлась она, как и говорил Чампи,

«Чтение поучительное и назидательное». Тарик здесь никогда раньше не бывал и с порога отметил отличие от тех двух лавок, куда он постоянно заходил за голыми книжками, именовавшихся гораздо завлекательнее: «Пещера приключений» и «Море страстей».

Дело отнюдь не в отличии названий – в облике лавки. В тех двух во всю ширину лавок стояли высокие наклонные щиты под потолок, и на них располагались лицом к читателю разнообразные голые книжки – чтобы всякий, кто зайдет, мог сразу высмотреть то, что ему по нраву, или сразу узнать новинку. А у стены тянулись полки, откуда приказчики проворно доставали выбранное или спрошенное.

Здесь оказалось все иначе: никакого товара лицом, никаких щитов с поперечными планочками и пестроты обложек. Все книги, в солидных кожаных и матерчатых переплетах, стояли на полках из темного дерева. На каждом корешке имелось название и очень часто – имя сочинителя, тисненные золотом. Сразу ощущалась обитель книжной премудрости, голые книжки выглядели бы здесь чем-то совершенно чужеродным, как веселая девка в тарлатановом платьице посреди собрания Титоров в мантиях.

Поначалу Тарик самую чуточку оробел от непривычной, знаменовавшей ученую премудрость обстановки, но тут же овладел собой – в конце концов, это торговое заведение, а он полноправный покупатель, и в кармане у него не фаолятские пуговицы⁸, а полновесное серебро чеканки королевского казначейства. Ежели подумать, нет особой разницы в торговле морквой и ученой премудростью, так чего же тут робеть?

Так что вошел уверенно. Чампи не повернулся на бряканье дверного колокольчика – он что-то рассказывал степенному старику в короткой профессорской епанче и большом берете, обшитом золотым кружевом (Тарик знал, что именно так и выглядят

профессора, – истины ради, не из жизни, а по мастерским карикатурам худога Гаспера, где профессора именно так одеты). Насколько разобрал Тарик, речь Чампи была пересыпана незнакомыми и заковыристыми учеными словечками, Стекляшка держался совершенно на равных с профессором, отвечавшим на той же ученой тарабарщине, – и невольно вызывал уважение.

Тарик подошел к конторке, за которой помещался сам дядюшка Аакон, знакомый по описаниям Чампи: пожилой человек с седой шевелюрой, в глазинетовом кафтане и стекляшках в массивной оправе (у Тарика вновь сработал опыт сына лавочника, и он отметил: похоже, владелец не бедствует и такие книги приносят неплохой доход). Не моргнув глазом, владелец спросил:

– Что привело сюда молодого человека?

Тарик немедля ответил:

– Мне нужен «Трактат о нечистой силе», полное издание (Чампи наставлял, что именно это надо добавить).

Вспомнив нагломордого приказчика в той лавке, где покупал вирши, он не удивился бы, ухмыльнись владелец саркастически и брось что-нибудь вроде: «Ошибся лавкой, молодой человек, ступай туда, где голыми книжонками торгуют!»

Ничего подобного – владелец сказал:

– Есть и такая, последнее полное издание прошлого года. Желаете приобрести?

– Да, – сказал Тарик.

– Осмелюсь заметить, это дорогая книга. Двенадцать серебряных далеров.

– При мне такие деньги, – сказал Тарик. – Прикажете показать?

– О, что вы! Трактат, трактат... – Владелец присмотрелся к книжным полкам, уверенно извлек книгу и положил перед Тариком на конторку.

Тарик с уважением подумал: неужели он наизусть помнит, где какая книга стоит? Что ж, знает свое ремесло...

Книга в черном кожаном переплете с бронзовыми фигурными уголками внушала даже не уважение, а почтение: высотой чуть ли

нс в полтора локтя, шириной почти в локоть, толщиной с широкую мужскую ладонь. Такие книжищи, он помнил, именуются ученым словом «фолиант».

– Вот, извольте! – Владелец привычно раскрыл книгу.

Слева всю страницу занимал портрет. Справа имя автора и название – и вот их-то Тарик не мог прочитать, они были напечатаны красивым и замысловатым букворядом «Барендаль»: старинными буквицами, употреблявшимися сейчас только в ученых книгах, порой целиком на нем напечатанных. Ему учили только студиозусов, но не Школяров, так что для Тарика это выглядело сущей иноземной грамотой. А ведь Чампи эту премудрость самостоятельно одолел за год – силен Стекляшка, надо признать!

По-настоящему растерявшись, Тарик сбивчиво сказал:

– И что же, вся книга... на «Барендале» ?

Владелец понял его моментально:

– О, что вы! Уже очень давно ученые книги перестали печатать исключительно на «Барендале» – чтобы ученая премудрость стала гораздо доступнее для всех, кто владеет грамотой, а не только для узкого кружка. Вот, извольте убедиться.

Он наугад раскрыл книгу примерно на середине, и Тарик с превеликим облегчением увидел прекрасно знакомые буквицы: «Касательно мерзопакостных существ, именуемых болотными упырями, а попросту "болотниками", следует сказать, что...» Дальше он не стал и читать, убедившись, что заполучил искомое. Дядюшка Лакон продолжал:

– Как видите, на следующей странице напечатано нынешним общедоступным букворядом: Огге Галадар, «Трактат о нечистой силе»... Осмелюсь спросить: вы выполняете чье-то поручение – или...

– Нет, мне самому понадобилась эта книга, – сказал Тарик. (А вдруг и насчет книг есть какие-то ограничения по годочкам? Тогда придется поискать обходной путь...)

Нет, не похоже. Дядюшка Лакон смотрел скорее одобрительно:

– Отрадно видеть, что молодые люди интересуются серьезной литературой вопреки распространенному убеждению, будто их привлекают исключительно низкопробные книжонки...

Ясно было, что дело сладилось. Вскоре Тарик вышел из лавки. Он стал беднее на двенадцать серебряных, но нисколечко об этом не жалел.

Повесил на плечо сумку, отяжелевшую так, словно там лежали кирпичи, и зашагал к родной улице, снедаемый нешуточным нетерпением: уж коли Чампи заверил, что это то что нужно, – значит, так оно и есть...

Глава 3

НОВОСТИ РАДОСТНЫЕ, ГРУСТНЫЕ И ЗАСТАВЛЯЮЩИЕ ЗАДУМАТЬСЯ

На Аксамитной его обогнали три большие габары, запряженные парой внушительных битюгов каждая. Передняя везла кучу аккуратно уложенной черепицы цвета церковной, вторая – большие раскладные лестницы и какие-то брусья, на третьей на деревянных скамейках сидели дюжины две Мастеров и Подмастерьев (блях со спины не видно, но это, конечно же, Кровельщики). Небольшой обоз свернул на улицу Серебряного Волка – по всему видно, канцелярия бискупа не теряла времени даром.

Когда он вошел на родную улицу, со скамейки обрадованно вскочил Дальперик, добросовестно несший с утра порученную Тариком стражу, с тоской покосился на дружков, с воплями носившихся поблизости на палках с конскими головами. И прилежно доложил:

– Они только что вернулись, Тарик. Шли рядом, но за ручки не держались. Байли, мне показалось, хмурый был, а эта гаральян-ка – вроде веселая, болтала что-то. Сразу распрощались, у забора не стояли. А зачем понадобилось караулить, Тарик? Ну, ходили себе... Не пойму никак, зачем вы столько времени на девчонок тратите, ходите с ними, ходите, обжимаетесь зачем-то... Ну какая

такая радость с девчонкой обжиматься, когда можно купаться пойти или куда еще?

– Подрастешь – поймешь, – сказал Тарик значительно, отвесив новому Приписному легонький, чисто символический щелбан. – Благодарю за службу, свободен от караула, беги к своим всадникам...

Испустив пронзительный вопль, словно настоящий всадник, погоняющий скакуна, Недоросль подхватил свою прислоненную к забору палку с конской головой и, лихо ее оседлав, помчался вприпрыжку к приятелям. Тарик пошел дальше, приободрившись после известия о хмурости Байли. Впрочем, не стоит спешить – на мальца в таких делах полагаться нельзя: тот пока уверен, что девчонки созданы для того, чтобы за косички их дергать и лягух за шиворот бросать...

Тами он не увидел, только Лютый лежал у забора и, подняв тяжелую голову, проводил Тарика внимательным взглядом – правда, разок стукнул по земле хвостом-прутом, дав понять, что узнал, но особой радости от этого не испытывает.

Возле церкви стало многолюдно. Подмастерья сгружали черепицу и лестницы, а Кровельщики, по обычаю подобных мастеров, смотрели на крышу, качали головами и обменивались непонятными посторонним знаками, степенно показывая всем своим видом, что ремесло они знают превосходно и без подсказок. Двое Архитектов средних лет и не пытались им что-то указывать, беседовали с отцом Михаликом столь же солидно, как Кровельщики, разве что руками не виртуозили. И над порушенной крышей все так же стоял цветок баралейника, не особенно и утративший яркость...

Окна в доме Титора Долговяза были приотворены, оттуда доносилось нестройное бряканье гитариона (не особенно искусный музыкант Титор) и немузыкальное распевание «Ветреной мельничихи», за пение которой во дворе Школариума Титор недавно оставил после уроков на три часа двух соучеников Тарика. Не столь уж непристойная песенка, однако числится запрещенной к распеванию Школярами, – там хватает игривостей: мельничиха и в

самом деле была ветренее некуда, оправдываясь тем, что муж у нее старый и скучный, а она молода и хочет радоваться жизни, пока не увяла. Титору Долговязу, и гадать нечего, сейчас хорошо, и трепка ему предстоит явно не сегодня. Похоже, он единственный обитатель улицы Серебряного Волка, ничегошеньки не знающий о беде с церковью, – а может, и о ночной грозе...

Как ни поспешал Тарик домой, чтобы раскрыть книгу, все же не удержался: остановился у калитки Байли и громко посвистел в четыре пальца условленным образом. Вскоре Байли появился на крыльце, и в самом деле немного мрачноватый. Тарик не стал ничего спрашивать первым: не показал нетерпения, как и полагалось истинному ватажнику.

– Ничего у меня не вышло, Тарик, – грустно сказал Байли. – В зверинце ей очень понравилось, и в кондитерской лавке посидели, у дядюшки Нурмона пирожные знатные, девчонки их обожают, сам знаешь. А вот потом начался тупик. На мост Птицы Инотали не пошла, как я его ни расписывал, новые столичные байсы слушала и посмеивалась, но этак из вежливости. Ну, я стал не особенно прозрачно намекать, что хотел бы с ней подружиться, а потом и прозрачно. Только она засмеялась и сказала с этим своим забавным выговором: «Прости, Байли, ничегошеньки не выйдет. Так случилось, что девичье сердечко очень прочно занято, ты уж не обижайся...» Ну, я ж не чурбан, обхождение знаю, больше речи не заводил. Так и распрощались.

– Не переживай, – сказал Тарик, старательно скрывая торжество победителя (хотя и сам понимал, что никаким победителем не был). – У тебя Альфия есть – симпотная девчонка! Сам говоришь, что, глядишь, и позволит скоро труселя с нее снять...

– Так-то оно так, – уныло сказал Байли. – Однако ж у меня к Альфие сердце нисколечко не трепещет, одни обжиманцы... А вот Тами... – Он с грустной безнадежной мечтательностью воззрился в небо. – Морячок, а может, в Гаральяне кто остался, по кому она сохнет так, что у нас и смотреть ни на кого не хочет? Чего доброго,

даже полюбовник? И по доброй воле сама ни за что не уехала бы, но если дядя велел – куда денешься...

Мысль эта привела и Тарика в уныние, но он не показал виду – еще ничего не решено, в любом случае у него есть право завтра пойти с Тами на ярмарку, а там уж вся надежда на Птицу Инотали... Он сказал с мнимо равнодушным видом:

– Кто их знает, девчонок, их не всегда и поймешь... Ладно, бывай.

Оставшуюся дорогу до дома он проделал со смесью чувств в растревоженной душе. Совершенно не думал ни о пантерке-старухе, ни о книге, оттянувшей плечо булыжной тяжестью. Перед глазами стояла лукавая, обворожительная улыбка Тами. Ее личико, фигурка, сиреневый взгляд вызывали неотвязные сладкие мечтания...

Уже подойдя к крыльцу, отстраняя ластившегося к нему со щенячьим прямо-таки напором Черныша, он с маху остановился.

Старухино подворье, как и утром, когда он уходил, выглядело безжизненным, ничуть не изменилось, а вот огород...

Не было больше орешника – аккуратного ряда из дюжины кустов, усыпанных зелеными орехами в венчиках острых листьев. То есть кусты-то остались тем же числом, но выглядели они совершенно иначе – убого, мертво. Остались только корявые, черные как уголь ветки без единого листочка и орешка – жалкое, грустное зрелище. Будто пожар прошелся, но орешником же и ограничился: целехонька стоящая вплотную к крайнему справа кусту лавочка, на которой любил сиживать вечерами, покуривая длинную трубочку, дядюшка Пайоль, да и забор, которого касаются обожженные ветки, целехонек. Не бывает таких пожаров – вернее, бывают, как теперь ясно, но никак они не похожи на привычное буйство стихий...

Дома он попытался осторожненько, окольными расспросами вызнать у мамани и Нури, не заметили ли они в огороде соседки чего-то необычного – скажем, огня. Оказалось, они вообще не заметили происшедшего с орешником: маманя была поглощена стиркой, а Нури развешивала стиранное, носила в нужный домик мыльную воду и ополаскивала на задах оба чана. Вдобавок маманя,

покончив со стиркой, занялась ужином загодя, чтобы передохнуть от домашних забот пару часиков: большая стирка – вещь утомительная. Так что Тарик вовремя прекратил расспросы, пока они не стали вызывать недоумение...

Ушел к себе в комнату, благо никакой работы от него сегодня не требовалось, и там, начисто забыв о Тами и завтрашнем походе на ярмарку (когда, пожалуй, все и решится), занялся фолиантом – будем уж употреблять книжные ученые словеса...

Долго разглядывал гравюру, портрет неведомого Огге Галадара. Сразу видно, что здесь обошлось без облагораживания, приукрашивания облика знаменитых книжников. Вполне возможно, Галадар был не настолько знаменит, чтобы его облик взялись облагораживать, – о чем-то таком, разве что относящемся к другим людям, мельком упоминали студиозусы. И уж безусловно не принадлежал к профессорам, ректорам и лекторам университетов – иначе непременно его изобразили бы в должной епанче и берете, с медальоном ученого сословия. Ничего подобного: Галадар предстал изображенным по пояс, в кафтане из какой-то однотонной ткани, не узорчатой, воротник был кружевной, но неширокий, – такую одежду с равным успехом мог бы носить и небогатый дворянин, и преуспевающий купец из тех, что одеваются нарочито скромно. Точнее определить было нельзя по причине отсутствия головного убора. Ну конечно, дома его никто не носит, а сочинитель, несомненно, дома – за спиной у него невысокое стрельчатое окно, опять-таки способное оказаться в доме и гербушника, и купца, и не только у них. За окном покрытые листвой деревья – никак не зима или ранняя весна, кроны пышные, а точнее время года не определишь: на черно-белой гравюре не видно, зеленые листья или желтые, да это и неважно...

Лицо самое обыкновенное, не особенно и красивое, но, безусловно, не уродливое, широкий упрямый подбородок, короткие густые усы, волосы подстрижены так, что сразу не определишь, дворянин это или кто-то стоящий ниже.

Кое-что становится понятным. Умерший сто лет назад сочинитель служил в таинственных Гончих Создателя, а они выступают под самыми разными личинами в самых разных обличьях – потому что те, за кем они охотятся, как раз и обитают на всех этажах той самой пирамиды, про которую Тарик так лихо отвечал на испытаниях. Так пишут голые книжки и сам Стайвен Канг – и ведь не преувеличивают. Студиозус Балле однажды с оглядочкой рассказал про некую вдовствующую королеву, устраивавшую у себя во дворце сборища черных чародеев, занимавшихся богомерзкими радениями. Многие об этом знали, но никто не решался ничего предпринять – королева была свирепа нравом. Даже бискуп столицы исходил бессильной злобой. Только ее сын, войдя в совершенные года, перехватил у матушки бразды правления (коих она вовсе не собиралась отдавать подросшему принцу) и навсегда заточил ее в уединенный замок, а тех черных чародеев, что не умели видеть грядущее и не успели вовремя скрыться, пожег на кострах. Имя принца было Магомбер...

Одним словом, нужно признать: изображенный на гравюре человек мог при необходимости изобразить и дворянина, и военного, и морехода, и купца... и даже, пожалуй, градского бродягу. Такое уж у него лицо. Перед ним, конечно, изображены кое-какие атрибуты учености – вычурная чернильница с пером, мирообраз и какой-то мудреный замысловатый прибор, каким пользуются звездочеты, расчисляя пути небесных светил, – но в жизни он наверняка пользовался только чернильницей, остальное вряд ли было ему потребно.

Тарик знал, что в ученых книгах порой труд сочинителя предваряет его жизнеописание, или, по-научному, биография, часто тоже приукрашенная не хуже портрета, – однако студиозусы говорили, что частенько в жизни знаменитости были далеко не так благонравны и добропорядочны, какими их изображают биографы, и приводили немало примеров, заверяя, что это не злословие и не выдумки, а жизнь на грешной земле. И говорили еще: научные и прочие свершения не зависят от добропорядочности или порочности их

творца, вопреки утверждениям иных книжников, то ли чрезмерно высоконравственных, то ли по-детски наивных...