Текст книги "Зачарованное озеро (СИ)"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

в силах противиться любому ее приказу синим взглядом, и она с ее умением проникать глазами в душу не может этого не знать...

И сосредоточился на окружающем – то есть на воде.

Вода показалась какой-то странной, хоть он и не мог бы объяснить, в чем же странность заключается. Вода как вода – и в то же время словно бы не вода. Как ни мучай мысли, а удачнее слов не подберешь, хоть ты тресни...

Решив, что отплыл достаточно далеко, Тарик взмахнул руками и нырнул, уходя на глубину. Странности не пропали – он оставался таким же, прежним, но вода словно неведомым образом заполнила его, будто пустой стеклянный сосуд в виде человеческой фигуры, проникла в самые удаленные уголки тела. Он понимал, что с ним что-то происходит, но вновь не мог найти этому человеческие слова. Самое главное и самое важное – страха не было...

Пожалуй, он выполнил все, что от него требовалось, да и воздух в груди подходил к концу, подступало удушье – и Тарик вынырнул на поверхность, подплыл к берегу. Озерная Красава все так же стояла спиной к его одежде, вроде бы не выказывая нетерпения. Как же одеваться мокрому? И вытереться нечем...

И тут он обнаружил, что совершенно сух, словно и не плавал, не нырял. Не было ни времени, ни желания удивляться еще и этому – какая в том нужда? Быстренько оделся, натянул носки и обулся – и Озерная Красава обернулась в тот самый момент, когда он застегнул последний крючок – то ли угадала, то ли, что вероятнее, почуяла своим неведомым умением. Тарик наспех поискал в себе какие-то изменения, – должно же это странное купание что-то значить? – но ничего не обнаружил. То ли времени оказалось мало, то ли...

– Не пытайся, по людскому обыкновению, во всем доискаться до сути, – сказала Озерная Красава. – Я и сама не смогу объяснить, что с тобой произошло, потому что раньше никогда не встречалась с такими, как ты, отличными от обычных людей, и у меня неоткуда взяться нужным словам...

– А что во мне такого, чего нет у обычных людей? – жадно спросил Тарик, охваченный прямо-таки нестерпимым любопытством.

Умением видеть в небе цветок баралейника владеет далеко не он один. Умение видеть сквозь стены? Ага!

– То, что у меня есть... – сказал он и задумался, как поточнее подобрать слова. – Оно только в том заключается, что уже проявило себя, или найдется что-то еще?

– Безусловно, – ответила Озерная Красава, как показалось Тарику, нисколечко не задумавшись. – Что-то в тебе есть, дремлющее, спящее. Пробудится ли оно или нет, я не знаю. Поможет ли тебе купание в моем озере, я не знаю. Нет больше вопросов о тебе? Быть может, ты хочешь спросить что-то обо мне? Малыши задают вопросы такие же наивные и незрелые, как они сами. Взрослые умнее, но не всегда. Находились такие, что в первую очередь спрашивали, есть ли у меня клады. Наивность поразительная! Даже если бы у меня и были клады, неужели я бы их отдала тому, кто спросит? Кладов у меня нет.

– Что ты такое есть?

– Хороший вопрос, неглупый. Я часть натуры. Ты знаешь, что такое натура?

– Конечно, – сказал Тарик, широким жестом обвел обеими руками окрестности. – Натура – это все то, что не человек, все неразумное: животные и деревья, горы, скалы, реки...

– Прекрасно, – сказала Озерная Красава. – Были такие, что не знали этого слова «натура». Только ты чуточку неправильно сказал. Ты никогда не слышал в твоем мире, что натура бывает не только неразумная, но и разумная?

– Один раз, – сказал Тарик.

Был такой недолгий разговор у студиозусов, только он быстро завершился: пришли к выводу, что разумная натура – это придумка сочинителей жутиков, Стайвена Канга в первую голову, а наука к этому относится насмешливо и не признает. Даже студиозус Балле, порой склонный поругивать науку за верхоглядство, косность и еще за что-то непонятное (Тарик не стал просить объяснение этих заумных слов), на этот раз не ввязался в спор...

– Так вот, я и есть разумная натура. Чуждая и добру и злу, потому что такова уж натура. Против нее пакостят тоже неразумные стихии: против леса – пожары, против рек – засухи, против полей – суховеи... Ни при чем тут ни добро, ни зло, вот натура и не держит ничью сторону...

– Потому что не умеет, – сказал Тарик. – Мне вот пришло в голову... Если бы леса умели как-то выступать против пожаров, а реки – против засухи, неужели не стали бы бороться? А бороться – это и значит встать на чью-то сторону...

Он чуточку удивился сам себе: гладкие слова сами собой лились с языка, и на ум приходили мысли, над какими прежде не задумывался...

– Ты умный, – сказала Озерная Красава. – Давным-давно у меня в гостях был такой... Я тогда еще могла бродить по лесу, выходить на берег. И наткнулась на него в лесу, он еще не упал с ног, но обессилел изрядно. Пошел, как это называется, напрямик по незнакомым лесам и заплутал, никак не мог найти верной дороги, я его взяла к себе в гости, кормила и выхаживала...

– А потом?

Озерная Красава пожала плечами:

– А что могло быть потом? Я же не ем ни людей, ни животных, и пленников не держу, хотя иные и рассказывают обо мне такие байки. Потом ему стало у меня тоскливо, и он ушел. Я послала с ним птиц, – она кивнула туда, где по-прежнему лениво кружили над здешними камышами пестрые птицы. – И они его вывели на правильную дорогу...

– Получается, ты сделала добро, – сказал Тарик.

– Ну, не так уж чтобы совсем бескорыстно... – В ее глазах мелькнула обычная женская игривость, многое сказавшая Тари-ку. – Мне, как и людям, иногда хочется любви, а он был молодой и красивый. Занятно. Мы много разговаривали: и о добре и зле, и об умной и неразумной натуре... Он говорил то же, что и ты. Только раз встречала человека, говорившего об умных вещах. Обычно попадались гораздо более глупые. Иные выпытывали у меня про

клады и никак не хотели верить, что их нет, иные домогались любви, нимало не озаботясь тем, что они мне не нравятся, а были и такие, что ловили в моем озере рыбу, ничуть не заботясь, что ей предстоит нерест... А он был совсем другой. Это понятно: он жил в таком доме... где те, у кого много знаний, передают их тем, у кого знаний мало. Только там были не дети, а юноши...

– Ну да, – без труда понял ее Тарик. – У нас такие юноши зовутся студиозусы...

– У нас как-то иначе, но я забыла, это было давно, а память у меня не бездонная. Ну что же... Ты верно подметил: разумная натура не всегда остается в стороне от борьбы со злом. А в тебе я увидела человека, который как раз собирается со злом бороться. Особенно если то, что в тебе дремлет, проснется. И я могу тебе помочь, пусть немножко...

Обернувшись к озеру, она подняла руку ладонью вверх и пошевелила губами. Тарику показалось, что уши у него заложило, но это тут же прошло. Вскоре невдалеке от берега возникла волна – углом, как от быстро плывущей лодки, но на спокойной глади никакой лодки не видно.

Ага, вот оно что... Воду вспорол и поднялся над поверхностью высокий плавник, колючий и длинный. А там и показалась верхняя часть чешуйчатого туловища, длинная голова... Большая рыбина подплыла совсем близко, встала на мелководье – длиной чуть ли не с Тарика, похожая на щуку, с зубами, которым позавидовала бы иная щука. С первого взгляда ясно, что питается она не водяными козявками и подводными травами – хищник...

В зубах она что-то зажимала – и вдруг, рванувшись всем телом, выскочила из воды, лишь хвост в ней остался, и с шумом, плеском и брызгами обрушилась назад – но предмет, который держала, полетел вверх, и Озерная Красава поймала его на лету. Протянула Тарику:

– Такой вот мой тебе подарок, может пригодиться...

Тарик взвесил вещичку на ладони – тяжелая, как свинец, но цвета не свинца, а старого золота. Овальная бляшка размером с пару

денаров и толщиной с денар, на одной стороне глубоко вырезан непонятный знак, а другая чистая...

– У нас это называется тагайр, – сказала Красава. – У Малышей, – она посмотрела в ту сторону, где довольно далеко от берега с охотой гонялись друг за другом Тильтиль и Митиль, – это зовется «оберег». Вот я и подумала: если ваши обереги от зверей исправно отпугивают наших хищников – мне рассказали Малыши, они бесхитростные, – то, может, тогда у вас и тагайр станет исправно служить? Это такой... такой оберег от злой силы. Может быть, все носители зла не смогут к тебе и близко подойти и сделать что-то плохое, а может быть, и не все, тут уж я не знаю: представления не имею, чем наша злая сила отличается от вашей, а в чем схожа. Это уж тебе самому выяснять...

– Благодарю, – сказал Тарик, бережно спрятав загадочную вещицу в карман и лишний раз убедившись, что тот не прохудился. – Будет случай выяснить, и скоро... Благодарю.

– Есть такая приговорка: из благодарности одежу не сошьешь... – Красава, склонив голову к плечу, глянула на него с тем самым выражением, с каким женщины хотят о чем-то попросить. Порой они с самым невинным видом уверяют, что речь пойдет о совершеннейшем пустяке, но часто это не так. Бывало, знаем...

– У нас тоже похожие приговорки есть, – сказал Тарик. – Хочешь, чтобы я тебе чем-то отслужил?

– Очень хотелось бы, – сказала Озерная Красава с хорошо скрытым нетерпением (Тарик и эти женские уловки знал). – Не подумай, что я торгуюсь и ставлю условия, ты можешь отказаться и уйти с тагайром – дареное не забирают назад. Но если бы ты согласился, мне стало бы гораздо вольготнее жить. То, что я в тебе чувствую, и то, что в тебе дремлет, позволяет надеяться, что ты сможешь. Тем более что время для отслуги настанет не сегодня и не завтра, хоть и не обороты придется ждать...

– И что нужно сделать? – тихо, серьезно спросил Тарик.

– Я не боролась со злом нарочно, но получилось так, что оно само меня нашло, – сказала Озерная Красава, похоже, чуточку

волнуясь и стараясь того не показать. – Однажды пришел тай-фель. Это, как тебе лучше растолковать... Создание, от ушей до пяток напоенное злой силой, и в то же время обладающее кое-чем присущим человеку. Людям он только вредит и никогда не делает добра. Однажды он заявился и потребовал любви – не попросил, а именно потребовал. Он очень отвратный, и я наотрез отказала. Он озлился и стал вредить... В озере он мне ничего не мог сделать, силы не хватило – но на берегу он многое может. И сделал так, что я уже давно не могу выйти на берег и вольно ходить по окрестным лесам. Я заперта в озере... как эти, не помню названия, тот юноша мне про них рассказывал, но это было задолго до тайфеля, и я не стала запоминать – у людей много разных названий, какие мне никогда не попадутся, так что незачем было запоминать. Людей сажали надолго в комнату, откуда не выйти...

– Узники, – без труда подыскал слово Тарик.

– Похоже... но какая разница? Я заперта в озере. Иногда он приходит и спрашивает, не передумала ли я, а когда я отвечаю, что никогда не передумаю, злобится и уходит. Если он навсегда перестанет быть, то все, что он наводит, рассеется. У меня даже есть вещь, которой это можно сделать... но нет человека, который бы с ней вышел на тайфеля, а сама я не могу. Попробовала однажды, но сплоховала, ничего не вышло. Тайфель хитер и осмотрителен, он всегда становится так далеко, чтобы я не могла его достать. А человека подходящего нет. Я хотела подыскать кого-то подходящего у вас, но это можно сделать только через Малышей. Я попробовала раз, но они еще несмышленыши и не поняли, чего я от них хочу, да и не получилось бы у них ничего в вашем мире. А вот теперь появился ты. Не буду скрывать: это опасное дело, но это не значит, что человек заранее обречен на поражение, а вот тайфель, если поразить его этой вещью, навсегда перестанет быть, мне точно известно...

– Что за вещь? – спросил Тарик и сам немного удивился, как деловито это прозвучало.

– Ты знаешь, что такое нож?

– Конечно, – сказал Тарик. – Вот...

Достал из кармана и показал ей нож, который, как и Малышам, дала Лита – с закругленным концом, короткий, но для грибов такого хватит, а Малыши таким не порежутся.

– Вот наподобие, – кивнула Красава, – только острый и большой, вот такой...

Она развела ладони. Никакой загадки: заколдованный меч из сказок или серебряный клинок против нечистой силы, и тем и другим можно поразить нечисть насмерть – и она, пользуясь словами Красавы, навсегда перестанет быть. Читывали и слыхивали, как же...

– Могу попробовать, – решительно сказал Тарик, побуждаемый чем-то наподобие охотничьего азарта. К тому же по чести полагается отслужить – ее подарок может пригодиться...

– Это может быть опасно...

– Но не настолько же, чтобы я, выйдя на этого твоего тайфеля, сразу... перестал быть?

– Вовсе не обязательно. Можешь победить и первым ударом... или просто прогнать навсегда. Если он убежит навсегда – зло спадет, и я смогу выходить на берег, гулять по лесам...

– Берусь, – сказал Тарик столь же решительно.

Злобное создание, несомненно принадлежащее к нечистой силе, зачарованный меч – и все это в другом мире, куда далеко не всякий способен пройти... И красавица из озера, вроде тех Фей Ручьев, что в сказках дарили своей любовью не одних лишь благородных рыцарей, узница злого колдуна... Вот это приключение! И в книжках Стайвена Канга о таком не прочтешь!

– Берусь, – повторил Тарик. – Когда он должен прийти?

– Он приходит в определенные дни, несколько раз в оборот, когда Ночные Огоньки Небес встанут особым образом, а Золотое Око будет над самой головой. Если расчесть... – Она ненадолго задумалась, нахмурив красивые брови. – Я не знаю, как объяснить, у людей есть какая-то система счета, но я ее и не знаю, я вообще счета

не знаю, мне это ни к чему... Ждать его не завтра, но и не особенно долго... Вы считаете время по дню и ночи?

– Конечно.

– Дней и ночей пройдет больше, чем у меня пальцев на руках и ногах, но ненамного.

Недели три самое малое, прикинул Тарик. А это загвоздочка... правда, не такая уж сложная: теперь-то он знает, как добраться до Озерного Края, хотя неизвестно, как сочетаются длина дня и ночи там и здесь...

– Тебя что-то заботит, я вижу...

– Не такая уж это головоломная забота, – сказал Тарик. – Понимаешь ли, я живу не у самой тропы, а поодаль, до моего дома нужно ехать... ну, не целый день, но долгонько. Что же придумать...

– А тут и придумывать нечего, – сказала Озерная Красава с явным облегчением. – Когда должно будет наступить урочное время, я загодя пошлю к тебе вестника, он сможет пройти по тропе и найдет тебя в твоем мире... Сейчас...

Она обернулась к крутой скале, одиноко высившейся над озером, наполовину стоявшей в воде, вытянула руку, и Тарику вновь на мгновенье заложило уши. С вершины скалы сорвался серый комочек и помчался к ним. Вскоре можно было разглядеть, что это птица; когда подлетела поближе, оказалось, что она гораздо меньше тех пестрых. Красава сказала:

– Протяни руку.

Птичка безбоязненно опустилась ему на ладонь – величиной самую малость побольше воробейчика, но клюв загнут в точности так, как у хищных птиц. Очень похожа на речного соколика, искусного ловца рыбы, такая же серая, только на крыльях бурые полоски, каких нет у соколика. Снова на миг заложило уши. Птичка уставилась на Тарика немигающими черными глазами-бусинками, легкая, как воробейчик. Она легонько царапала кожу растопыренными коготками, удерживая равновесие. Несколько раз клюнула в ладонь острым, хищно изогнутым черным клювиком – больновато, но не до крови, потом, трепеща крыльями, вспорхнула с руки и низко

над водой полетела назад к скале. Не полпути резко нырнула вниз, будто провалилась, коснулась когтями воды и вновь взмыла, держа вовсе уж крохотную бьющуюся серебристую рыбешку – ну да, все повадки речного соколика. Надо полагать, таких серебристых малявок тут много – птица ничуть не выглядит заморенной голодухой, – а рыбку покрупнее ей не вытянуть...

– Вот теперь она тебя везде найдет, – сказала Озерная Кра-сава. – Даже на краю твоего света, если ты туда заберешься. Я ее пошлю загодя, чтобы ты успел приехать.

– Не слопали бы ее у нас по дороге, – с сомнением покачал головой Тарик. – Там леса, а в лесах хищных птиц полно...

– Не слопают, – улыбнулась Озерная Красава. – Вон те пестрые птицы – простые, а эта весьма даже непростая. На берегу у меня только птицы и остались, над ними тайфель не имеет власти. Рыбы послушные, но их же в твой мир не пошлешь... Желаю удачи: мы скоро увидимся...

Она погладила Тарика по щеке – словно прогретая солнцем текучая вода прикоснулась, – лучезарно улыбнулась, повернулась и вошла в озеро. Сверкавшая солнечными зайчиками гладь скрыла ее по пояс, по шею, а там и голова исчезла. Тарик стоял, глядя на резвящихся в воде Малышей. Тому, что творилось в голове, не было человеческих слов, кроме одного – яростного предчувствия

...Они с рыбарем шагали к околице. Сжигаемый нетерпением Тарик охотно пустился бы вприпрыжку, но людям, перешагнувшим годочки Недорослей, полагалось идти по деревне степенно, неторопливо – конечно, если все мирно и покойно, нет пожара, переполоха или срочных дел вроде перехвата косяка желтоперки...

В деревню они вернулись быстро. Накупавшись, Малыши вышли на берег такими же сухими, как давеча Тарик, но, в отличие от Тарика, словно этого и не заметили – привыкли, ага. И повели Тарика обратно в наш мир, к грибной поляне. Россыпь разноцветных шляпок оказалась столь обильной, что азарт грибной охоты пропал

начисто: не нужно было искать, высматривать – срезай и кидай в корзины, скоренько наполнившиеся с горками.

Когда пришли в деревню, рыбарь с подручным уже были там. С удачей вернулись: громадный косяк желтоперки перехватили, не дав ему уйти в чужие угодья. (Правда, не в обычае было перекрывать сетями озеро от берега до берега, так что меньшая часть рыбы досталась и тем, кто опоздал.) Барталаш привез три громадных мешка во влажных пятнах. И закипела работа: за длинный стол уселись Лита, рыбаренок и две тетушки-родственницы, принялись сноровисто вскрывать брюхи, выскребать потроха и сбрасывать готовую к просолке рыбу в широкие плетеные корзины (мужчинам этим заниматься зазорно, они добытчики). Тарик впервые видел, как разделывают рыбу, знакомую ему только вяленой и копченой, но насмотреться на это зрелище не успел, без сожаления его оставил, когда из дома вышел рыбарь, переодевшийся в чистое и вымывшийся, но вокруг него, как и тогда в городе, витал неистребимый дух свежей рыбы – ну, да и в городе многие ремесленники всю жизнь распространяют запахи, по которым горожанин их безошибочно узнает, хоть напяль они королевские одежды...

Кузня, как обычно, располагалась на отшибе, чтобы снопы искр, валившие из трубы, не наделали пожара, опасного и для каменных домов с черепичными крышами – там тоже немало пищи для огня вроде высохших за поколения деревянных балок. Сейчас труба не дымила и не раздавался перезвон молотков. Рыбарь вошел первым, затоптался у порога. Он выглядел чуточку робким, почти как в городе:

– Почтенные, вот господин городской по имени Тарик, у него к вам серьезное дело с надеждой на помощь, а я уж пойду...

И тихонечко вышел, а Тарик разглядывал сидящих за грубо сколоченным столом во все глаза, благо деревенским обычаям это нисколечко не противоречило. Сразу видно, кто из них кто: священник – в простой повседневной коричневой сутане с серебряным символом Создателя на груди, а коваль – в обычной одежде здешних жителей, с бляхой на груди. Несхожие лицом, но чем-то

неуловимо похожие: широкоплечий кряжистый священник и вовсе уж могучий коваль близких годочков, у обоих в волосах и в бородах нити седины, только у священника волосы темные, а коваль рыж и кудряв так, что Шотан обзавидовался бы.

– Проходите, сударь Тарик, – сказал коваль, сделав вовсе не деревенский широкий жест рукой. – Отведайте нашего скромного угощения.

Не праздничное угощение, но и не такое уж скромное: ломтики красной и белой рыбицы без костей, икра красная, черная и желтая, раки и маленькие сушеные безголовые рыбки, которых Тарик прежде не видел (оказалось, их положено есть целиком). Как и полагалось, гость не заставил себя упрашивать и уплетал за обе щеки, запивая светлым некрепким пивом.

В кузнях он уже бывал и потому не обращал особого внимания на окружающее: наковальня, молоток коваля и большущий молот молотобойца, очаг с большими мехами... Гораздо любопытнее руки священника: тыльная сторона ладоней и пальцев пестрит маленькими шрамиками, как и у Фога: ясно, что отец ловил рыбу долго и старательно, и, когда в руку вонзался крючок, вырывал его без колебаний, как обычно рыбари и поступают.

Трудами троих угощение понесло немалый урон, пиво было допито, и Тарик перевернул свою чарку, показывая, что ему достаточно. Коваль дернул блямбочку на стене, во дворе громко прозвонил колокольчик, пришла симпотная крепко сбитая молодка, убрала со стола, подала низкие широкие чашки с водой и белые утиральники для рук с вышитыми синим и зеленым рыбками. Когда ушла с ними, в кузнице что-то неуловимо переменилось: лица у обоих стали особенно серьезными, вдумчивыми. Тарик не знал, с чего начать, но священник ему помог:

– Рассказывайте, сударь Тарик, что у вас стряслось. Барталаш почти что ничего не рассказал... вернее, это вы ему далеко не все рассказали и поступили правильно: Барталаш хороший человек, но нужными умениями не наделен, ни к чему направо и налево рассказывать о своих напастях. А вас ведь посетили нешуточные

напасти, иначе не сорвались бы впервые в жизни в самостоятельный путь... Рассказывайте без утайки, а мы постараемся чем-нибудь да помочь в меру наших скромных сил...

Приободрившись, Тарик заговорил, стараясь выделить главное и пропускать лишние подробности. Рассказал о появлении «доброй бабушки», оказавшейся весьма даже недоброй, о ее ночном приходе в облике пантерки, о молниях, бивших в церковь, о сокрушении площадки для музыкантов, о бабкиных сообщниках с их улицы и с Кружевной – обо всем плохом. В завершение подал священнику бляшку из Серой Крепости – но тот, окинув ее лишь беглым взглядом, передал ковалю, а тот, положив ее на уграбистую ладонь, накрыл другой и посидел так без движения с застывшим лицом.

– Ну, что... – сказал он, возвращая бляшку Тарику. – Правду говорили ваши торговцы: ничего здесь нет от нечистой силы, иначе она б не вынесла святой воды и проявила себя, отец не даст соврать... (Священник кивнул.) Безобиднейшая вещь. Есть в ней что-то потаенное, а вот что, в толк и не возьму, никогда такого прежде не попадалось. Это как незнакомый запах – если прежде его никогда не вдыхал, не поймешь, что он такое. Бывает так со старожитными предметами, очень уж давно они в земле пролежали, из употребления вышли, разучились их понимать...

– Выходит, не все разучились? – спросил Тарик. – Зачем-то же им бляшка страшно нужна: сначала пугали, потом груду настоящего золота обещали – и ведь, сдается мне, не врали...

– Могли и не врать, – кивнул коваль. – Проще и легче купить, ежели отобрать не могут, а запугать не получается. В золоте у них сплошь и рядом недостатка нет. Что ж не продали?

– Вот уж никак не из пустого упрямства, – сказал Тарик. – Честно вам говорю, обычному человеку я бы продал за хорошую цену, отдал бы деньги папане, чтобы пустил на дело. К чему мне за нее цепляться? Вон даже вы не знаете, что за потаенное в ней, а ведь почтенный Барталаш говорил, что человек вы очень даже непростой... Может, это потаенное я так и не открою никогда... Тут другое.

Не хочу я ее продавать черным. Не из упрямства в вере – верующий из меня нерадивый, каюсь, святой отец, но так уж обстоит... Они змеюками вползли на нашу улицу, за короткое время причинили немало зла, даже убили людей, которых я с детства знал. И ведь не остановятся, я думаю. Вот мы и решили с ними драться, сколько сил хватит. Это моя улица, я на ней родился, всю жизнь прожил, хорошего от людей видел в сто раз больше, чем плохого. И не дам я ее в обиду. Понимаю, что нам одним не по силенкам, ищу помощи, где удастся... – Он помолчал и закончил: – Уразуметь бы только, зачем им бляшка нужна...

– Кто ж знает... – пожал могучими плечами коваль. – Какую-то выгоду они для себя усматривают, и немалую, иначе так не польстились бы...

– О бляшке пока не будем... то есть вообще не будем, – мягко, но решительно сказал священник. – Она тут далеко в стороне. Из всего, что вы рассказали, явствует: у вас и в самом деле завелся ковен. Но и об этом – погодя. Расскажите-ка лучше о вас, сударь Тарик. Про то, что видите цветок баралейника, помянули... Но твердо мне сдается: есть что-то еще. Три раза вы к этому подходили – и всякий раз в сторону сворачивали. Не могу я ошибиться. И коли уж ищете у нас помощи, мы на полную откровенность рассчитываем. Смотришь, что-то дельное и посоветуем...

– Я понимаю, – кивнул Тарик. – Держал в себе не потому, что собрался что-то скрывать, а оттого, что хотел сначала подробно рассказать о черных. А началось все так...

Сначала он запинался: не сразу находил нужные слова, преодолевал что-то в себе, но собеседники слушали с таким участливым вниманием, что он не заметил, как разговорился. Рассказал, как это с ним началось вскоре после появления «эликсира любви», как он стал видеть цветок баралейника, как начал, до сих пор не понимая, как это у него получается, видеть сквозь стены; даже, отведя глаза, сознался, что подглядывал за родителями в их спальне, и заверил, что делал это исключительно из неодолимого желания узнать, как обстоит у взрослых (к его радости и облегчению, священник не

выразил ни малейшей укоризны ни словесно, ни лицом). Рассказал и о Тами, об их отношениях, о ее Лютом, о том, как Лютый ночью почуял возле дома «пропавшие души», как Тами твердо решила драться с ним бок о бок, и теперь он беспокоится за нее гораздо больше, чем за себя... Сам не заметил, как выложил все, что знал только он один.

– Вот и все, – сказал он. – Ничегошеньки не утаил... – искренне надеялся, что они не заметят совсем коротенькой заминки: – из того, что со мной в городе происходило.

И все же добавил, тщательно подобрав слова:

– Было еще кое-что. Одна... знакомая, не вполне обычная, но к нечистой силе ни малейшего отношения не имеющая, говорила: то, что во мне дремлет, проснется... но вовсе не обязательно.

В сложнейшее он попал положение. Поклялся с поеданием земли Малышам, что никому и словечком не проболтается про Озерную Красаву. Клятву эту он обязан был держать, нарушение ее вовсе не влекло каких-то невзгод – просто-напросто с незапамятных времен считалось, что это влечет жуткое бесчестье, жутчее которого не бывает, пусть даже об этом не знал никто, кроме самого нарушителя. Его до конца жизни поедом бы ела собственная совесть – самый неподкупный и неизбывный надсмотрщик...

Но он нашел достойный выход, нисколечко не идущий вразрез со строжайшими правилами чести, неписаными и оттого державшими крепче любых кандалов. Сказал, что говорила Озерная Красава, но не проговорился, кто она, умолчал и о тропинке меж двумя скалами, и об озере, и обо всем, что увидел и услышал в неведомом мире, где на небе два солнышка. Ничего против чести...

Посмотрел на коваля, ожидая неизвестно чего, и увидел, что столь же пытливо смотрит на коваля священник. Показалось на миг, что эти двое ведут меж собой немой разговор – или просто способны, давно и хорошо зная друг друга, вести короткий разговор взглядами. Многие такое могут – долго прожившие вместе супружеские пары, старые друзья... и это вовсе не какое-то белое

чародейство, а то, что именуют сродством душ. У него порой такое бывало с друзьями из ватажки, и у папани с маманей тоже...

– Дремлет, значит... – сказал коваль, словно бы отвечая на невысказанный вопрос священника. – Ну, посмотрим...

Он встал неожиданно проворно для такого верзилы, зашел Тарику за спину и положил широченные тяжелые ладони ему на виски – не сжал, а именно положил. Страха не было, Тарик остался спокоен. То ли в самом деле от твердых ладоней исходило щекочущее тепло, то ли просто показалось.

Продолжалось это недолго. Убрав руки, коваль вернулся к неказистому, но добротно сколоченному стулу (они все сидели на таких). Священник, хорошо владевший лицом, но все же непроницаемостью каменного истукана не обладавший, уставился на коваля с явным нетерпением. Тарик знал, что так сейчас выглядит его собственное лицо, гораздо более взволнованное. Священник воскликнул:

– Ну, не томите!

– Любопытные дела творятся, святой отец, – с расстановкой сказал коваль. – Я с самого начала мог бы заключить, что перед нами Зоркий, но теперь вижу: это, без всякого сомнения, Пламенеющий...

– Быть не может! – натуральным образом охнул священник.

– Вы же никогда не сомневались в умениях, отец?

– Я и сейчас не сомневаюсь, друг мой. Зоркие появляются крайне редко, но я за свою жизнь знал троих. А вот Пламенеющих не встречал ни разу: думал, как многие, что они давно перевелись...

– И тем не менее... Наш гость – Пламенеющий, ни малейших сомнений. Сударь Тарик, видеть вы, безусловно, умеете. А не случалось ли, чтобы вам приходилось что-то делать? Не руками, а как бы усилием ума? Если верить старикам, а я им верю, умения Пламенеющего пробуждаются в одно время с умениями Зоркого...

– А ведь было! – ахнул Тарик еще погромче священника. – И не далее как сегодня ночью! Я не стал рассказывать, показалось, это не имеет отношения к делу...

Побуждаемый выразительными взглядами собеседников, он принялся рассказывать, как нежданно-негаданно угодил в плен к маркизе – на этот раз торопясь, волнуясь, проглатывая слова, – а дойдя до того, как сокрушил замок – несомненно, усилием ума, – описал все подробно, даже попытался подыскать слова для того, что не выражалось словами, – и опять безуспешно.

Казалось, они ничуть не удивились, смотрели так, словно получили подтверждение каким-то своим догадкам.

– Как и описывали старики, – кивнул священник. – Умение Пламенеющего впервые проснулось, когда вы угодили в тяжелейшую ситуацию. Так обычно и бывало...

– Что это такое? – жадно спросил Тарик. – О Зорких я немного слышал и читал... правда, не в ученых книжках, а в голых. А вот о Пламенеющих не доводилось...

– К счастью, все можно растолковать быстро и кратко, – сказал священник. – Зоркие с возмужанием научаются лишь видеть, порой это умение доступно многим, но в жалких огрызочках. К примеру, наш друг Барталаш Фог умеет только видеть цветок баралейника, и ничего более – он уже вошел в зрелый возраст... А вот Пламенеющие могут еще и делать многое усилием ума. В вас, безусловно, и это просыпается. Скажу прямо: это нерадостная и тягостная ноша. Быть может, вы уже поняли на умении видеть, что это не приносит никакой радости, лишь скуку и грусть...