Текст книги "Зачарованное озеро (СИ)"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Да пару дней всего.

– Еще лучше. Для нее мост – приманчивая диковинка. Еще убойней подействует, чем на наших, столичных. Ты ей по дороге расскажи про мост позавлекательнее, можешь даже присочинить, но чтобы красиво и заманчиво. С ходу умани ее в закуток, а там уж не теряйся, только гладь поласковей да с шепоточками на ушко: мол, первый раз такую прелесть вижу, непохожую на других... Девахи ушами любят. Вешай ей вирши на уши, да побольше, да покрасивее – и будет тебе победа. Ты сходил в ту книжную лавку, что я указывал?

– Сразу из порта и пошел, – сказал Тарик. – Даже два вирша заучил. Я вот что еще думаю... Нужно пригласить ее на пляски. Сам знаешь: по всему городу в ярмарочные дни большие пляски устраивают.

– Правильно мыслишь, – одобрил Фишта. – Как мы, мореходы, говорим: должным курсом следуешь. От плясок и виршей девахи особенно млеют. Мы с Сюзани пойдем на ту плясовую, что

11

Мяун-трава – валерьяна.

иа Адмиральской, там благолепнее, драк почти не бывает. Я с ней нацелился мутить подольше, чем обычно, деваха в ночных проказах невероятно искушенная, да и поболтать с ней интересно: и знает много, и ученые слова вворачивает то и дело. А то была у меня до нее одна – страшное дело. И симпотная, и в постели сущая акробатка, но как рот откроет – хоть из дому беги. Тупенькая, как полено, а я люблю не просто пожулькаться, а с разговорами. Сюзани поговорить может, и про умное тоже... Ну, чего еще? Когда с девахой будешь распускать руки, начинай скромненько, а потом понемногу все смелее и смелее, ты и без меня уже знаешь, кой-какой школариум прошел. Глядишь, гаральяночка стройные ножки и раскинет быстренько. Тем более что... Ставлю золотой против медного гроша, она уже распечатанная. Я их по глазам узнаю, ни разу не ошибался.

– Точно? – спросил Тарик. Что греха таить, этакое заверение его обрадовало. Зная нахватанность Фишты в иных делах...

– Святое слово, чтоб мне провалиться! – Фишта сотворил знак Создателя. – Ни разочка осечек не было, верь моему опыту. Женские у нее глазищи, отпробовала уже мужского достоинства, а значит, точно знает, чего хочет... – Он присмотрелся внимательно. – Тарик, может, у тебя эти самые... возвышенные чувства? Ты не сердись, я ж ничего плохого не говорю. Вовсе даже не утверждаю, что гаральянские девахи – шлюхи по жизни. Просто-напросто запускают «тверденького бесика» пораньше, чем наши, и замуж выходят тоже на пару годочков раньше. Уж я-то знаю. Есть у меня один друган, еще с юности. Он когда-то влип в историю: затяжелела от него одна дуреха, а жениться на ней он никак не собирался, не дышал к ней настолько уж неровно. А папа у нее был суровый, половиной грузалей в порту заправлял, и ходили слухи, в потаенке не последний человек, так что запросто мог Тарда утонуть в неглыб-ком месте, где курице по колено. Вот Тарда для пущей надежности сдернул аж в Гаральян – рассудил, что уж там-то портов нету, так что гадский папа туда не дотянется. И пять лет там прожил, пока папа сам в неглыбком месте не утонул – о чем я ему отписал добросовестно, он и вернулся. Уж он-то понарассказывал в таверне о гаральянских девахах. И жену с собой привез оттудошнюю. Распечатал – и, понимаешь ли, воспылал. Ну, ничего не скажешь: и красивая, и домовитая, и от него хвостом не крутит, и глаза, как у твоей, сиреневые – в Гаральяне такие часто встречаются. К чему это я? А к тому, что он ее распечатал в тринадцать годочков, и для Гаральяна это было обычное дело. А твоя тем более – уже распечатанная, так что не теряйся... Пошли? А то умыкнет наших девах какой-нибудь прыткий бадахарец, их тут полно...

Бадахарца не оказалось (они в эту пору дня поглощены торговлей по уши), но возле Титорши и Тами торчали двое молодых Мастеров, оба Столяры и, судя по отсутствию венчальных серег в левом ухе, холостые. Издали видно по умильным рожам и ужимкам: знакомились вовсю и похвальные словечки сыпали пригоршнями. И Сюзани, и Тами их слушали с отсутствующим видом, без улыбок, чуть отвернувшись.

– Тысяча извинений, красавицы! – жизнерадостно возопил Фишта. – Задержались немного, остановились на диковину поглазеть в балагане: двухголовый поросенок, лопни мои глаза. И мордаха такая внушительная, как все равно... – Он сделал вид, будто только сейчас заметил Мастеров (на физиономиях которых явственно проступило разочарование – враз поняли, рубанки косые¹¹, что здесь им ничего не светит). – Все равно что у этого молодого человека...

Он смотрел насмешливо, и столяры смирнехонько убрались прочь – на ярмарке не принято задираться по пустякам, Стражники зорко следят, чтобы не было ссор, а тем более драк, нарушающих благолепие, и наказания за них строже обычных. А Фишта, искушенный в словесных поединках, легонько оскорбил так, что и не придерешься. Да и крайне смешно выглядели бы те, кто затеет ссору из-за, безусловно, чужих девушек...

Тут же выяснилось, что Фишта с Титоршей направляются в ту кондитерскую лавку, которую Тарик и Тами только что покинули, – так что парочки разошлись в разные стороны.

– Интересные у тебя, выходит, знакомые, – сказала Тами и фыркнула.

– Это к чему? – спросил Тарик.

Тами засмеялась:

– Да просто твой знакомый сразу раздел меня глазами до последней ниточки, да так и не одел...

– Неужто? – с деланым изумлением сказал Тарик. – Мне всегда казалось, что человек он солидный и всякому легкомыслию чуждый...

– Так это тебе, – Тами лукаво сощурилась (Тарик начал уже привыкать к этому ее обыкновению, очень ему нравившемуся). – Ты же не девушка, а он наверняка не трубочист, чтобы так на тебя смотреть. Зато на меня очень примечательно уставился, и на проходящих... Всякая девушка такие взгляды может моментально читать и ни за что не ошибется...

Тарик весело подумал: обязательно надо будет при случае рассказать Фиште, что его якобы благолепный взгляд был раскрасавицей гаральянкой быстренько разгадан. Грузали, как уже бывало, малость посмеются. Фишта будет чуть удручен нежданным разоблачением, но ничего, переживет, глядишь, и перестанет себя считать вторым Валарисом.

А потом Тарик подумал, что только что услышанное дает повод для вполне политесных игривостей, и спросил, обозначая шутливый тон:

– Значит, ты обнаженная сейчас, коли тебя взглядом раздели?

– Для кого как, – Тами приняла дозволенную игривость и ответила в тон. – Вот ты ни разу не пытался меня взглядом раздеть, гак что для тебя я одетая, как на королевский бал! – И прищурилась. – Но на ножки ты мне смотрел, когда в первый раз встретились – и не вздумай отпираться, – и сегодня тоже! – И звонко рассмеялась. – Не смущайся, такие взгляды в мужской сущности заложены. И всякой женщине они потаенно нравятся, иначе мы бы так и носили платья до земли, как в старину. А кто он, твой раздевальщик глазами? Выглядит как мореход в отставке, только сдается мне, молод для того, чтобы в отставку выходить. Я, правда, еще совсем мало видела мореходов...

– Как-нибудь потом, при случае расскажу, – пообещал Тарик.

Надо будет сочинить что-нибудь убедительное – не годится

такую правдочку выкладывать в разговоре с политесной девчонкой, за которой взялся ухаживать всерьез. Иные знакомства тебя в глазах девчонок, безусловно, не красят...

Хорошо, что подвернулся случай отвлечься, переменить тему. И Тарик без малейшего наигрыша с искренним легоньким удивлением сказал то, что подумал:

– Странно что-то...

– Что? – Тами проследила за его взглядом и пожала плечами. – Вроде ничего странного...

На взгляд человека, впервые попавшего на Большую Ярмарку, действительно выглядит все обычно: толпы, где перемешались жители столицы всех сословий, теснясь, вливаются в настежь распахнутые ворота огороженной высоким дощатым забором Фиглярской пустоши – обширного луга, где помещаются балаганы лицедеев, циркачей, фокусников, шутов. Именно что толпа, и конца ей не видно.

– А странность в том, что народу валит слишком много, – пояснил Тарик. – Который раз на ярмарке, а такого многолюдства в этом месте не припомню, впервые вижу. Там фигляры, лицедеи, акробаты, фокусники. Интересно, конечно, они все мастеровитые, но не настолько уж, чтобы толпа взрослых туда ломилась. Любопытно... Подойдем-ка поближе, вон афиша приколочена...

Ага, вот оно что! Теперь понятно. Справа от ворот огромная афиша в три краски. Поверху здоровенные буквицы: «Впервые на канате Равольт Неустрашимый!!!» И под ними – картинка, которую враз поймет и любой Темный: на толстом канате удерживает равновесие акробат, затянутый в белоснежное трико с черным

Огненная вода – керосин.

13

– Прекрасно помню, что тебе здесь по сердцу, – сказал Тарик. – Стрельбище, конские ряды, иноземные ткани и качели. Ничего не упустил?

– Нет, ничего. А что ближе?

– Иноземные ткани, – не раздумывая сказал Тарик с уверенностью старого ярмарочного бывальца. – Потом стрельбище, качели и конские ряды – они на самой окраине возле пустоши, чтобы можно было коней проверить на разных аллюрах. Пойдем?

– Пойдем, – кивнула Тами. – Хорошо, что ткани ближе всего... только честно тебя предупреждаю: я там надолго застряну. Вытерпишь?

– Конечно, – сказал Тарик.

И нисколечко не удивился: он уже ходил с девчонкой на прошлую ярмарку и прекрасно знал, как надолго иные из них застревают у прилавков с иноземными тканями, – так он сам и его друзья застревали у прилавков оружейников, разглядывая шпаги, кинжалы и охотничьи ножи, хоть ничего не могли взять в руки: либо это дворянское оружие, либо лезвия превышают дозволенную длину, а потому мальчишкам их ни за что не дают даже подержать. Странно (снова мысли сына лавочника), что до сих пор приезжие оружейники не додумались продавать дозволенные складешки, доступные для мальчишек, как это делают столичные мастера. Неплохую денежку выручили бы... Видимо, и тут есть какие-то запреты. Он давно знал от батяни, что многие торговцы – не только оружейники, но и иные Цеха – добиваются от ратуши, а то и от королевских министров приказов, которыми запрещается пришлым торговать в Арелате тем-то и другим-то. Ну, неделю в году на Большой Ярмарке могли бы и разрешить, разрешают же иноземцам привозить ткани, сладости и еще многое другое, чего в Арелате не делают. Тут явно какие-то высокие государственные соображения, о которых нет нужды думать – и не по причине юных годочков, а оттого, что это ему совершенно ни к чему. А уж если удастся все, что он задумал, претворить в жизнь после успешного окончания Школариума именно так, как всерьез наметил, – мореходу это тем более не нужно...

Они вновь переплели пальцы и пошли дальше. Обогнули очередь – толпу, стремившуюся в ворота поглазеть, чем кончится выступление этого самого Неустрашимого. Тарик покосился на нее неприязненно: нашли чем тешиться. Должно быть, в языческие времена такие же толпы с радостно блестевшими от гнусного возбуждения глазами валили на схватки гладиаторов, о которых Тарик немного читал...

Он ненадолго задержался, и Тами, ничего не спросив, послушно остановилась рядом, только глянула чуть недоуменно.

Перед ним крутилась Большая Карусель – так Тарик назвал ее для себя. На ярмарке было полдюжины каруселей, но это самая большая, и он, если не считать самого первого раза, всегда ходил только к ней, пренебрегая другими.

Тами сказала мягко, ничуть не напористо:

– Почему-то так получилось, что я перестала кататься на каруселях еще до того, как вошла в девичьи годочки. Разонравилось однажды – и как отрезало. Может, потому, что стала себе казаться козочкой на привязи. Скучно как-то стало...

– Ну и у меня примерно так же, – сказал Тарик. – Никем на привязи я себя не чувствовал, ни козой, ни собачкой, но однажды скучно стало вертеться по кругу. А им, сама видишь, еще не надоело... И все равно, несколько лет здесь крутился, чуточку грустновато смотреть теперь...

Большая Карусель, как каждую ярмарку, выглядела великолепно. Шатер из разноцветных полосок, спускавшаяся от него цепочка столь же ярких флажков, начищенные до сияния бронзовые стойки по всему кругу, сиденья выглядят новехонькими, словно их изладили вчера: лодки (иные – с лебедиными головами), кони, олени, сказочное зверье. Каждый год, когда веселая и многолюдная коловерть стихала, карусель накрывали огромным парусиновым шатром, а недели за две до ярмарки его снимали, подновляли всячески, подкрашивали, подправляли и смазывали то, что нуждалось в подправлении и смазке. Рядом на возвышении из крашеных досок всегда устраивался оркестр из нескольких музыкантов.

Они и сейчас наяривали что-то веселое, бравурное. По кругу плыли Малыши и Недоросли с восторженными лицами. Как и Тарик когда-то, они уверены, что карусель неким волшебством крутится сама по себе, – невеликие годочками дети свято верят, что в жизни полно волшебства. Но теперь-то Тарик знал, что за высокими, ярко расписанными боками карусели ходят по кругу, босиком по дощатому полу, навалившись грудью на толстые рычаги, Градские Бродяги, но никто их не видит и не слышит. Вот и «волшебство»...

– Тоскуешь по детству? – прищурилась Тами.

– Вот уж нисколечко, – сказал Тарик.

– Случаем, не хочешь, чтобы тебе опять стало годочков шесть? Как в какой-то сказке, где дворянин оказал услугу колдунье и попросил именно об этом?

– Вот уж чего не хотел бы, – живо возразил Тарик. – Что хорошего? Помню я эту сказку. Очень даже назидательная сказка. Поначалу-то дворянин жутко возрадовался, а потом сообразил, в какую западню попал. Колдунья ж память у него не отбирала, память вся при нем осталась. Добрые друзья и родители его не узнают, на верного коня без лесенки не взберешься, в таверны ходу нет, девушка, по которой он вздыхал, на верховую прогулку едет с его соперником... Б-р-р! Хорошо еще, отыскал колдунью, взмолился и покаялся, и она его в прежний облик вернула. Так все и было, если помнишь сказку.

– Да помню, – сказала Тами. – Все правильно. Только иногда хочется не просто стать маленькой, а вернуться в прежние времена, когда мне было годочков семь. Родители в пожаре сгорели, когда мне девять было. Уж я бы им не дерзила, не проказила, непослушанием их не огорчала, зная все наперед... А может, и сумела бы вовремя о пожаре предупредить...

Ее личико омрачилось, но дурное настроение, сразу видно, быстро улетучилось, она улыбнулась, потянула Тарика за руку и сказала с ничуть не наигранной веселостью:

– Пойдем?

Глава 5

ШЕЛКА, СТРЕЛЫ И ПОДКОВЫ

И они пошли дальше. Тарику на ум пришла неплохая мысль, и он сказал (помня к тому же наставления Фишты):

– А знаешь, про карусель даже вирши есть. Ты вирши любишь? – Смотря какие, не все. Первый раз слышу, чтобы про карусель...

– Есть, знаешь ли, и про карусель, – с видом завзятого знатока виршей сказал Тарик.

Кто не помнит свою первую карусель, карусель?

У коней серебряных гривы пенные...

Кто не сел?

Веемы в этой жизни победители или жертвы напастей, и недаром дарят дам родители карусель, карусель...

Он замолчал, увидев на лице Тами лишь вежливый интерес, и не более того. Спросил:

– Тебе не понравилось?

– Не сказать чтобы не понравилось... Просто не особенно люблю вирши про всякие неинтересные вещи – мельницу там, леса-перелески, теперь вот карусель...

– А какие любишь? – спросил Тарик.

В глубине души он был только рад, что так обернулось: вирши про карусель он прочитал мельком и дальше не помнил.

– Про любовь, – лукаво глянула Тами.

Тарик возликовал: с этим-то все обстояло прекрасно, им он, по совету Фишты, уделил особенное внимание и помнил хорошо. И ведь прав был Фишта, знаток женской души!

– Такие я тоже знаю.

– Ты знаток виршей? – прищурилась Тами.

– Почитываю иногда, – солидно и скромно ответил Тарик.

И ведь не врал нисколечко! Именно так и можно было назвать

его знакомство с виршами. Начавшееся с Митраля Тубара – оказалось, он и не Митраль Тубар, и не мужчина вовсе, но стихи-то как раз о любви, и красивые...

– Продекламировать тебе что-нибудь? – предложил Тарик.

– Знаток виршей... – засмеялась Тами. – Всякие вирши требуют своей обстановки. Никто ведь не ходит на бал в охотничьем платье, а на охоту – в домашнем. Так и с виршами. Не годится читать вирши о любви посреди развеселой ярмарки, для них нужно подходящее место...

Тарик не ощутил неловкости за невольный промах: они уже говорили о месте, как нельзя более подходящем, чтобы декламировать красивой девчонке вирши о любви, и Тами с ним согласилась туда пойти. Так что все прекрасно складывается, никакой неловкости...

– Самое подходящее место для виршей о любви – мост Птицы Инотали, – сказал Тарик без малейшей неловкости. – Придем туда, и сама согласишься...

– И ты часто туда водишь девушек читать вирши? – прищурилась Тами.

– Веришь ты или нет, еще ни разу, – ответил Тарик.

Он и сам с превеликой охотой задал бы ей парочку откровенных вопросов, вспоминая то, что сказал Фишта о своем умении кое-что безошибочно определять по женским глазам, – но это было жутко неполитесно, и Тарик промолчал, гадая, верит Тами ему или

нет, а ведь он говорил чистейшую правду: вообще никогда еще не декламировал вирши девчонкам...

Словно прочитав волшебным образом его мысли, Тами сказала:

– Верю-верю, не насупляйся. Далеко еще?

– Да нет, скоро придем, – сказал Тарик. – Вон за тем балаганом, где на балкончике паяц кривляется, и начинаются торговые ряды.

Столпотворения поубавилось – в торговые ряды шли не поглазеть, а покупать, – но все равно было многолюдно. Такова уж Большая Ярмарка. Как и в дни столичных торжеств и праздников, здесь дворяне не соблюдали своей привычки шествовать непременно по прямой, и никто не торопился расступаться, давать им дорогу – в противоположность тому, что повсеместно в обычае на городских улицах. Не так уж часто, но можно лицезреть, как молодые Мастера пускаются в словесные игривости с молодыми красивыми дворянками – вещь немыслимая на городских улицах, где пешими дворянки ходят только в сопровождении мужчин, а те в два счета проткнули бы шпагой наглеца (но никакому наглецу и в голову такое не придет). Иные молодые красавицы благородного звания поддерживают словесные игривости – одну-единственную неделю в году, потому что это Большая Ярмарка со своими собственными политесами и негласками, а кому они не по нраву, пусть сиднем сидит дома. Говорят люди, которым, безусловно, можно верить (тот же Фишта, и худог Гаспер, и студиозусы), что порой этакие словесные игривости имеют продолжение в городе – понятно, жутко потаенное...

Да, ярмарка – коловращение жизни во всех ее проявлениях. В этой веселой коловерти замешалось немало «сквознячников», самых искусных, самого благообразного вида, на которых и не подумаешь – ничего похожего на мелкую шантрапу (иные, самые отчаянные, наряжаются дворянами, за что при поимке несут удвоенную кару, а вовсе уж отпетые головушки притворяются священниками, за что их ждут рудники).

Где зверь, там и охотники. Посреди ярмарочного столпотворения немало и сыщиков Сыскной Стражи, тоже выглядящих так, что на

них никогда не подумаешь – ничего похожего на жалкие потуги Хорька с его неумело приклеенной бородой...

Тут и веселые девки во множестве. Это в городе они, выходя на промысел, непременно носят цеховые бляхи и допускают неполитес-ные вольности в одежде (а тех, кто этому не следует, ждет наказание согласно одному из регламентов ратуши). Здесь все иначе: в одежде соблюдена политесность, но люди с жизненным опытом моментально их узнают по украшению, какого ни одна порядочная женщина не наденет, – раковине кагури, служащей символом понятно чего. Либо медальон на цепочке, либо подвеска на браслете, либо брошка. Отчего порой возникают забавные недоразумения – какая-нибудь невеликих годочков девчоночка по наивности просит маманю: «Купи мне такую красивую брошку!» Если это произносится достаточно громко, окружающие разражаются хохотом, а покрасневшая маманя утаскивает дурешку в сторону и делает ей строгую словесную выволочку, вдалбливая, что так говорить на людях не следует. (Интересно, как мамаши выкручиваются – при том, что неприглядную правду малолетней дочке сказать нельзя? Однако ж как-то выкручиваются – надо полагать, преподносят какое-то убедительное вранье, на которое женщины мастерицы...)

Ну, вот и торговые ряды, являющие собой не лавки с окнами и дверями, куда нужно входить, а длинные широкие прилавки под черепичными крышами на кирпичных столбах. Рулоны тканей уложены на высоких полках в глубине, а на прилавке лежат образцы в локоть длиной, и покупательницы (мужчина-покупатель тут явление редчайшее) берут их, разглядывают (иные попроще и на зуб пробуют), прикладывают к себе и любуются собой в большущие зеркала, выставленные с двух сторон прилавка.

Мужчинам, сопровождающим прекрасный пол, отведено строго определенное место: они стоят в отдалении, терпеливо ждут, старательно скрывая лютую скуку (покупка затягивается надолго, а переждать в таверне не позволяет самый твердокаменный на этом свете политес – женская воля). Иногда женщины обращаются к спутникам за советом, но чаще полагаются на собственное разумение

и желание, что Тарик прекрасно знал на примере мамани – во всех насущных житейских вопросах она признавала главенство папани и подчинялась его решениям, но непреклонно главенствовала в двух вещах: домашних делах и покупке тканей. У очень многих так обстояло. Тарик слышал, что иные мужние жены прибирают к рукам и побольше власти, и вполне этому верил – и Титор Долговяз тому примером, и полдюжины других обитателей улицы Серебряного Волка...

Так что он с грустной покорностью судьбе и помня прошлогоднюю ярмарку, на которую впервые ходил с девчонкой, заранее смирился с долгим ожиданием среди собратьев по несчастью...

И здесь все равны, не то что в городских лавках. Частенько можно видеть, как у прилавка рядышком стоят, выбирая ткани, дама в отделанном кружевами платье (кружева дозволены лишь дворянам, это старинная привилегия, чьи истоки теряются в глубине времен) и девица, одетая вполне политесно, однако с украшением-ракушкой на шее, на браслете или на груди. Пусть благородная дама затаенно кипит от спесивого гнева, показывать это неполитесно, приходится ограничиться тем, что дама старательно делает вид, будто рядом с ней никого и нет – один чистый прозрачный воздух. Ехидные языки говорят, что у иных веселых девок кошель набит гораздо туже, чем у дворянок...

В городе обстоит совершенно иначе. Все прекрасно знают: в лавки, отмеченные золотым трилистником, старинным указом ратуши запрещено входить обладательницам блях как Цеха веселых девок, так и Танцорок (всем отлично известно, что это, собственно, одно и то же), как бы туго у них ни был набит кошель. Ослушницам полагаются плети на Таисовой площади, а если какая-нибудь отчаянная девка все же проникнет в запретную для нее лавку (скажем, раздобудет «политесную» бляху) и будет разоблачена, ее частенько не волокут к Стражникам, а поступают гораздо проще: приказчики ее крепенько колошматят на заднем дворе, вдобавок сплошь и рядом за бесплатно пользуются услугами ее ремесла. Так что дворянка и веселая девка никогда не окажутся рядышком у прилавка.

И только неделя ярмарки такое дозволяет. А потому обладательница украшения в виде ракушки при любой возможности пользуется случаем дворянке насолить. С самым невинным видом, вежливейшим голоском спрашивает у дворянки, к лицу ли ей эта материя. Чтобы ее не приняли за немую, дворянка вынуждена отвечать – односложно, сквозь зубы, ледяным тоном, но все-таки отвечает – к своей потаенной ярости и потаенному торжеству веселой девки. Тарик своими глазами наблюдал однажды такое и посмеялся в душе – как наверняка и остальные очевидцы, не обремененные дворянским званием...

К его тихой радости, у первых трех прилавков Тами не стала задерживаться, прошла, едва взглянув, – хотя, на взгляд Тарика, материи там лежали красивые. Видимо, все дело в том, что они были не шелковые... Возле первого же прилавка с бадахарскими шелками гаральянка остановилась как вкопанная. И, выражаясь словами мореходов, встала на мертвый якорь, рассматривала ткани прямо-таки завороженно, трогала, примеряла к себе с невероятно серьезным видом, словно в королевском совете важнейшие государственные дела решала.

Ох, не зря торговые ряды тканей именуются «Смерть мужьям и любовникам»... Тарик не принадлежал к этим двум почтенным категориям (о первой нисколечко не жалел, а вот от второй, что греха таить, не отказался бы, причем, если совсем честно, в отношении вполне определенной особы), но поневоле должен был играть роль «ожидальщика», которого насмешливо называют еще «страдальцем». Роль эта выпала уже во второй раз в жизни, но и в сто второй наверняка было бы столь же тягостно...

Товарищем по несчастью оказался молодой дворянин с лихо закрученными усиками и румяным лицом кутилы и весельчака. Тарик ему чуточку позавидовал – дворянин стоял с таким видом, что сразу становилось ясно: привык к этой тягостной повинности и переносит ее со смирением, предписанным священникам и монахам (прости, Создатель, за столь вольнодумные мысли, порожденные не ересью, а легкомыслием!).

Поймав взгляд Тарика, дворянин ухарски подмигнул, поднял плечи и чуть развел руками: мол, терпи, парень, такая нам выпала нелегкая доля, но чего не сделаешь и чего только не вытерпишь ради красавиц! Как простолюдин, Тарик не мог ответить тем же, но широко улыбнулся в знак того, что все понимает и сочувствует собрату по несчастью.

А еще, хоть это и нельзя было выразить жестами, откровенно завидует. Когда светловолосая девушка с затейливой дворянской прической, в летнем розовом платье, щедро отделанном кружевами, оказалась к Тарику не спиной, а боком, встав перед зеркалом, – обнаружилось, что она бесовски красива... ну конечно, такой сим-потный удалец дурнушку в спутницы не выберет. Ни у него, ни у нее нет в левом ухе брачной серьги, а это сразу наталкивает на игривые догадки. Тарик на его месте никак не ограничился бы гуляньем под ручку и декламацией виршей, будем откровенны...

Тами и дворянка были всецело поглощены одним из важнейших для женщин занятием: перебирали образцы, любовались на себя в зеркала, иногда тихонько спрашивали советы друг у дружки, не обращаясь ни к Тарику, ни к дворянину, – ну конечно, девушки в этих случаях всецело полагаются на свое собственное мнение. Из-за прилавка на них умильно взирал хозяин – картинный, надо признать, а в сущности, ничем не отличавшийся от прочих бадахарцев, коих Тарик уже повидал немало и на ярмарках, и в городе.

Шелковый халат желтого цвета в красную и черную полоску, на голове красиво накручена узорчатая материя (называемая у них «тюрбе»), на шее на массивной золотой цепочке золотой непонятный знак – символ ихнего бога, которому они только у себя и поклоняются. (Церковь Создателя не считает его, как было в старые времена, очередным воплощением Врага Человечества, но зорко следит, чтобы бадахарцы не вздумали обращать кого-то в свою веру, за что может и покарать строго.) Черная бородка подстрижена по бадахарскому обычаю: узенькой, не шире пальца, полоской, и так же подбриты усы. Волос, конечно, не видно под тюрбе, но они, и так

прекрасно известно, черные как смоль – светловолосые в Бадахаре редки, как радуга зимой...

Тарик смотрел на бадахарца весьма неприязненно, как и молодой дворянин. Очень уж откровенными взглядами тот поливал и Тами, и молодую дворянку и, без сомнения, давным-давно раздел их мысленно и воображал себе картины с их участием – из тех, что продают из-под полы. И ничего с ним не поделаешь: словесно не вяжется, а ко взглядам, какими бы они ни были возмутительно липучими, не придерешься...

Начиная с определенных годочков и до пожилых арелатские мужчины, не потерявшие интереса к женщинам, бадахарцев терпеть не могли. Их торговцев в столице хватало и в обычное время меж ярмарками, и все они себя вели на один манер. Обожали светловолосых девушек, прямо-таки с ума сходили; дворянок задевать опасались, а к девушкам попроще приставали упорно и неотвязно – не переходили рубежей, позволивших бы кликнуть стражника, но словесно вязались с невероятным напором, прельщая золотом, которого у них полны карманы (и ведь, поганцы, щедро расплачивались с теми красотками, кои проявляли легкомыслие). А иные веселые девки красили волосы в светлый цвет так искусно, что и пронырливым бадахарцам трудно было распознать фальшь.

С давних времен утвердилось разделявшееся многими мнение, что женщин бадахарцы (насмешливо прозванные «угольками») пользуют исключительно на манер трубочистов, отчего эту ухватку прозвали «бадахарскими штучками». Тем, кто удивлялся, отчего же в таком случае детей там рождается не меньше, чем в прочих землях, отвечали: у бадахарцев, мол, есть в году немножко дней, когда они ради прибавления потомства к этому с превеликим отвращением прилагают труды (как поступают и скрытые трубочисты, изображающие женатых и детных). Вот только Тарика, когда он начал прирабатывать в порту, добросовестно просвещали насчет иных взрослых занятий грузали, все поголовно ретиво общавшиеся с веселыми девками, – а те, в свою очередь, липли к щедрым бадахарцам и много рассказывали об их нравах. Выходило,

что «бадахарские штучки» «угольки» пускают в ход не чаще, чем столичные жители, – что симпатии к бадахарцам у тех, кто знал истинное положение дел, ничуть не прибавляло. В столице были кварталы, где бадахарцам категорически не стоило появляться даже средь бела дня, не говоря уж о вечерней поре: и поколотят, и денежки выгребут, и разденут до исподнего. То же касалось иных таверн и увеселительных заведений. Не так давно в ратуше поднимался даже вопрос, не ввести ли для иных общедоступных мест запретительные знаки для бадахарцев, как это проделано с веселыми девками, но очень быстро отцы города замысел провалили, напомнив, что бадахарцы повсюду оставляют немало золота, а такие знаки принесут изрядный ущерб и торговцам с тавернеро, и городской казне. Но бадахарцы по-прежнему оставались героями язвительных байс и немалого числа растрепок вроде «Школярки на бадахарском постоялом дворе»...

Похоже, дворянка закончила. Так и есть: недолго поговорив с торговцем, подошла, не удостоив Тарика и взглядом (конечно, с чего бы вдруг?), и весело спросила спутника:

– Заждался, бедненький?

У Тарика осталось стойкое подозрение, что молодой дворянин испустил неслышный окружающему миру протяжный вздох облегчения. Но лицом владел мастерски – должно быть, в отличие от Тарика, свыкся с такими походами. Ответил браво:

– Готов стоять так до скончания времен, фея моего сердца, лишь бы ты затмила нарядами всех остальных!