Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Ахияр Хакимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Как бы торопя и подталкивая на этот шаг, ей все чаще снятся лопочущие что-то веселое маленькие близнецы, отец с матерью, пронизанные солнцем ясные родные дали. А проснется – и нищенская постель и одежда, вода и скудная пища, даже обкорнанные, как хвосты стригунков, куцые деревья, мрачным солдатским строем обступившие усадьбу, – все источает полынный дух. Странно это, тревожно. В родных краях Нурании растет такое множество разных трав и цветов, что не горькой полыни чета. Так нет, не благоухание весенних степей, а запах полыни преследует ее...

Скрытая от постороннего взора напряженная работа мысли не могла не сказаться и на поведении Нурании. Смотрит на нее Валдис и ломает голову: как же так?

Жила себе женщина, задавленная горем, собачьей жизнью, равнодушно, безмолвно выполняла самую тяжелую работу, и вдруг что-то случилось. Глаза то вспыхивают затаенным блеском, то темнеют от гнева, даже походка изменилась, стала порывистой и уверенной. Молчавшая целыми днями, она теперь то и дело сама заговаривает первой и, что особенно удивительно, старается разговаривать только на немецком. Ее интересует природа здешних мест, реки и горы, дальние и ближние хутора, дороги. «Да, – решил Валдис, – немного оправилась от горя и смирилась женщина, поняла: плетью обуха не перешибешь. Судьба. Уж ее-то не объедешь...»

Пока искал работу, Валдис вдоль и поперек исходил окрестности Мюнхена, а раньше, когда его бывший хозяин был еще здесь, повидал и другие города, поэтому охотно делился своими познаниями.

– Ну, ты уж знаешь: река, что за капустным полем проходит, это Изар. Километрах в сорока он впадает в Дунай. А Дунай – большая река. Пожалуй, не меньше Волги. Течет по Австрии, Венгрии, Югославии и до самого Черного моря...

Нурании этого мало, ее интересуют дороги.

Однажды у нее вырвалось:

– Эх, была бы карта!

– Зачем она тебе? – насторожился Валдис.

Нурания замешкалась лишь на миг и тут же нашлась:

– Должен же человек знать, где он живет.

Позже, когда этот разговор, казалось, был забыт, Валдис неожиданно принес ей какую-то книжку:

– Вот, кажется, то, что тебе нужно. – Предупредил: – Только смотри, как бы Марта не увидела.

Это был старый, потрепанный путеводитель по Баварии, выпущенный еще в самом начале тридцатых годов, со множеством фотографий, схем и карт, словарями на нескольких языках. Написан просто, без тех трескучих фраз, которые режут ухо в пропагандистских передачах по радио.

Нурания обратила внимание в первую очередь на карты и схемы дорог. Но увлеклась чтением и за несколько дней, пользуясь где словарем, где прибегая к помощи Валдиса, без особого труда одолела книжку. Вычитала из нее, что Бавария расположена на юге Германии, столица ее – Мюнхен. Название города происходит от слова «монах», и связано это с тем, что еще в средние века Мюнхен был одним из признанных центров католической церкви. В свое время здесь жили ученые Ом и Рентген, писатель Томас Манн, великие композиторы Моцарт, Штраус, Вагнер.

Кое-что всплыло в памяти Нурании из полузабытых школьных уроков истории. Кажется, в девятнадцатом году очень короткое время просуществовала Баварская советская республика, и еще раньше, в начале века, Ленин основал здесь, в Мюнхене, штаб «Искры». Конечно, этих сведений в путеводителе не было, и не могло быть, но не разило от него и тем смрадным духом шовинизма, которым удалось Гитлеру отравить сознание немцев. Книжка-то вышла до прихода фашистов к власти.

Подолгу рассматривала Нурания карты и схемы. Чуть севернее – Чехословакия, к востоку – Австрия. Куда, в какую сторону удобнее бежать? Вся Европа захвачена немцами. Если даже с трудом перейдешь границу самой Германии, все равно попадаешь в руки тем же немцам. Выходит, нет спасения?

Но так уж устроен человек, что даже у края бездны он надеется на улыбку судьбы. С завистью провожает Нурания пролетающих над усадьбой птиц, и вспоминаются ей ласковые, врачующие слова матери: «Терпи, доченька, вот увидишь, все будет хорошо. Бог только у шайтана отнял надежду, а человекам ее оставил...» Так она утешала, когда дочь мучилась своими детскими невзгодами – из-за плохой отметки в школе, ссоры с самой лучшей подругой или в дни скоротечной, с жаром и страшными снами, болезни. Да, да, не должна Нурания отчаиваться. Ведь не все немцы похожи на Марту. Наверное, немало и таких, как Сабина. Помогут, пожалеют. А уж когда граница останется позади, вовсе полегчает. Люди в тех странах сами изнывают под немцами, ненавидят Гитлера, а Нурания такая же, как они, несчастная жертва фашизма.

Мысль о том, что не все немцы – фашисты, придавала ей уверенность. Ведь она со школьных лет знает, что Германия – родина Маркса, Энгельса, Эрнста Тельмана. Есть здесь сильный, сознательный рабочий класс. Не может быть, чтобы всего за двадцать с небольшим лет напрочь угасла память о Баварской республике! Ведь еще живы те люди, что совершали революцию в девятнадцатом году. Им и сейчас не так уж много лет. Марта и ей подобные не в счет. Это отсталая часть народа...

Как и большинство своих соотечественников, она не знала, что фашисты беспощадно расправились с лучшими людьми Германии, что сознание народа сковал страх, отравила лживая пропаганда об избранности немецкой нации; подачки, посулы развратили людей. Неизвестно было Нурании и о том, какие немыслимые зверства творят фашисты на советской земле. Потому, словно позабыв, что именно немцы и причинили ей самой столько зла, отняли семью и свободу, лишили будущего, она уверяла себя: у простых людей Германии, рабочих и крестьян, найдет понимание, они помогут ей. К тому же в памяти живы слова Зарифа и других командиров: «Если фашисты осмелятся напасть на нас, немецкий рабочий класс поднимется на борьбу с ними». Да, народ здесь набирает силы, вот-вот возьмется за оружие и сбросит Гитлера...

Одежда и пища – вот что больше всего заботило Нуранию. Попробуй запастись едой на дорогу, ни сроки, ни расстояние которой не известны. У Марты не разживешься. Она держит все взаперти. Один выход – потихоньку откладывать впрок из той скудной пищи, в которой Марта и вовсе бы отказала ей, если бы не опасалась лишиться батрачки. С одеждой оказалось не так трудно. Нурания выстирала, заштопала тщательно свое пока еще не совсем потерявшее прежний вид платье.

План у нее был такой: во что бы то ни стало добраться до Дуная, перебраться через него в Чехословакию, а там – леса, горы... По схеме из путеводителя видно, что дорога неблизкая, километров сто пятьдесят, местность то ровная, то холмистая, покрытая кустарником, изрезанная оврагами, но большая ее часть, должно быть, обработана под посевы.

В последний момент Нуранию вдруг осенило: в первые два-три дня надо уйти как можно дальше от хутора. А как это сделать? Пешком далеко не уйдешь. Так, может быть, воспользоваться велосипедом, висящим в каменном амбаре на толстых железных костылях? Тогда попробуй догони Нуранию!

А вскоре и случай подвернулся удобный: на нарядной двухколесной таратайке, запряженной парой вороных, Марта отправилась в город. Понятно, Валдиса она забрала с собой. Присмотр за домом и батрачкой был поручен старому Генриху. Нурания мельком услышала слова хозяйки о том, что вернутся они поздно.

Еще до этого дня, улучив минуту, она успела снять велосипед с гвоздей и убедиться, что он в полном порядке. Только бы теперь обмануть старика и незаметно выскользнуть со двора. А у того свои заботы, и Нурания знает какие: Генриху нужно пиво.

Вот он сошел с крыльца, прошелся, почесываясь, к мрачным амбарам, от нечего делать потрогал замки на массивных дверях. И не выдержал, поманив пальцем, подозвал к себе Нуранию, подметавшую мощеный двор.

– Эй ты! – приказал гордо выпятив грудь. – Вытащи из погреба пиво!

– Так ведь погреб-то заперт, Генрих.

– Не Генрих – герр Генрих, невежда! Ключ у меня. Возьми вот и притащи сюда пару кружек.

– Фрау Марта... – начала было Нурания, смекнув, что старый пьянчужка сумел подделать ключи, но тот грубо оборвал ее:

– Тебе что говорят, не понимаешь? Слушайся, когда приказывают господа! Должна знать, Марта моя близкая родственница. Но, смотри, языком не болтай!

Нурания еще не знала, на пользу ли ей эта уловка Генриха с ключом, или ждут ее новые неприятности. С бьющимся сердцем она спустилась в подвал и при коротких вспышках спичек быстро обнаружила бочонок с пивом, недавно привезенный из города к какому-то празднику. Но попробуй вытащи пробку и выцеди из него хоть каплю. Не каждый мужчина откроет бочку с пивом. Поэтому она захватила с собой одну из запотевших от холода бутылок и выбралась на свет.

– А как же пиво? – недовольно спросил Генрих, когда она вручила ему бутылку.

– Разве я могу открыть бочку, герр Генрих?

– Ну ладно, – хихикнул старик, обнажив остатки гнилых зубов, и сделал несколько глотков прямо из горлышка. Лицо и вовсе подобрело, пошло пятнами. Сказал миролюбиво: – Пиво – хорошо, шнапс еще лучше!..

Через полчаса он опьянел окончательно. Начал бормотать что-то бессвязное и вдруг, неуклюже размахивая руками, запел сиплым голосом: «Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес!..»[3]3
  Германия, Германия превыше всего!..


[Закрыть] Время от времени песня прерывалась петушиным вскриком: «Сталин капут! Русланд капут! Хайль Гитлер!» Обмякла душа, гордость и умиление овладели всем существом старика, из глаз полились мутные слезы. Ему уже не было дела ни до усадьбы, ни до Нурании. Крепкий шнапс и минуты пережитого сентиментального вдохновения сделали свое дело – старик свалился на скамейку.

– Эй, ты, даю тебе час отдыха, – сказал заплетающимся языком. – Я буду спать, поняла?.. – И тут же захрапел.

«Помоги мне, аллах!» – прошептала Нурания, может быть, впервые после детских лет обращаясь к богу, в которого не верила. Небольшой сверток с кусочками черствого хлеба, остатками высохшей, превратившейся в камень колбасы был припрятан под стрехой ее коморки. Оставалось переодеться в собственное платье и прикрепить сверток к багажнику велосипеда. Все это она делала как во сне, мысленно уговаривая себя быть спокойнее и еще больше волнуясь. Но вот приготовления кончились. Нурания распустила длинные каштановые волосы: видела, так ходят молодые немки. Чем не юнг-фрау? Мысль эта немного развеселила ее, напряжение, сковавшее все тело, чуть-чуть отступило.

Убеждала себя: «Ты прилично и чисто одета, внешне ничем особенным от других молодых женщин не отличаешься, даже волосы рассыпаны по плечам. Смелее! А пока Генрих проспится и поднимет тревогу, сумеешь отъехать от хутора километров на двадцать».

Выкатив велосипед из ворот, она огляделась по сторонам и до широкой бетонированной дороги прошлась пешком. Сердце учащенно билось, лицо горело, от страха и волнения отнимались ноги. Огромным усилием воли Нурания заставила себя отбросить сомнения и села на велосипед.

Обсаженная деревьями бетонка уходила на восток, в дрожащее марево, и неизвестно, что там за горизонтом. На счастье Нурании, легкий ветер дул ей в спину, дорога шла чуть-чуть под уклон, и скорость она взяла хорошую. Главное, не волноваться, сохранять веселое выражение лица, приветливую улыбку. Но она то и дело забывала об осторожности и сильнее нажимала на педали; опомнившись, сбавляла скорость, делала вид, будто никуда особо не спешит. То птицей, вырвавшейся из клетки, то сбросившим путы, вольным стригунком чувствовала она себя. Душа ликовала, сердце учащенно билось, и казалось ей, что никогда еще так не радовалась она солнцу, ветру, свободе.

Вот она обогнала груженные мешками подводы, помахала рукой солдату, который тоже был на велосипеде, и поверила в удачу.

Возле моста через небольшую бурную речку Нурания остановилась и стала наблюдать за снующими по нему подводами. Чтобы не вызвать подозрения, прислонила велосипед к дереву и притворилась, будто поправляет цепь. Прошло минут десять, пока движение на мосту не прекратилось, и только тогда поехала дальше.

Наверное, прошло уже около двух часов, как она была в пути. До этого бетонка все время шла под уклон, велосипед катился легко. Но после речки местность изменилась. Дорога стала петлять, то огибая невысокие покатые холмы, то пересекая длинные лощины. Как ни старалась Нурания, колеса крутились теперь не так резво, велосипед начал кидаться из стороны в сторону. Надо было передохнуть.

Пришлось съехать на обочину. Села она прямо на землю и зашлась долгим надсадным кашлем. Только сейчас она поняла, как мало оказалось у нее, изнуренной тяжелым трудом и недоеданием, сил для побега и каким отчаянным безрассудством было отправиться в путь по чужой враждебной стране. Но мысль эта мелькнула и тут же погасла. Не нужно поддаваться минутной слабости. Дыхание наладится, саднящая тупая боль в ногах пройдет. Надо не об усталости думать, а о том, как достичь засветло большого леса, до которого, судя по карте, остается еще не менее пятнадцати километров. Подавив стон, она развязала сверток, отпила несколько глотков воды из бутылки, съела кусок хлеба. Ничего, ничего, сказала себе, все будет хорошо. Только встать... и уснула.

...Очутилась она в полузабытом, таком далеком и призрачном, мире прошлого. Шагает будто бы по широкой, озаренной солнцем родной степи, а степь вся в цветах, в воздухе порхают бабочки. Гулкая всесветная тишина. Покой кругом. Чуть впереди на невысоком круглом холме стоит Зариф, и на плечах у него маленькие Хасан и Хусаин. Что-то кричит Зариф, кажется, зовет Нуранию. Голоса она не слышит, но все понятно: торопись, мол. Беги! Только жаль, не может она бежать, страшно болят ноги...

Потом все исчезло, солнце скрылось за тучами. Нет, не тучи, а черный дым застил свет. Он стлался по земле, и из этого мрака выползали огромные танки с желтыми крестами на боках. Бежит Нурания, задыхаясь от усталости и страха, хочет скрыться от этих чудищ, а ноги не слушаются...

В испарине, со слезами на глазах проснулась она. Сердце готово вырваться из груди, во рту горький привкус то ли выпитой воды, то ли все той же полыни. И нестерпимо болят ноги. Ей не хотелось верить, что заболела. О какой болезни думать, когда она вот-вот вырвется из неволи. Вставай, Нурания, тебя ждет дорога. Упустишь этот случай – не видать тебе свободы...

Поднялась она с трудом, едва не падая от головокружения, вывела велосипед на дорогу. Ноги дрожали от напряжения и слабости, то исходило жаром, то билось в лихорадке усталое тело. Конечно, ей не совладать с велосипедом в таком состоянии, и решила она пройтись немного пешком, пока не придет в себя. Кажется, помогло. В голове прояснилось, застилавшая глаза темная муть исчезла. «Что же это я?!» – вдруг спохватилась беглянка, заметив, что шагает чуть не по середине бетонки, мешая движению. Как это глупо и рискованно! Надо сойти с дороги и идти, скрываясь за придорожными деревьями. День клонится к закату; если даже Марта сама к этому времени не вернулась из города, то старый Генрих наверняка очухался от своего шнапса и поднял шум. Нельзя терять осторожность!

Оказалось, вдоль большой дороги тянется, скрытая деревьями, узкая полоска бетонной тропинки. Шагая по ней, Нурания чувствовала, как возвращаются к ней силы, как отпускает боль, сковавшая икры. Радовало и то, что долгий подъем кончился, впереди открылся широкий простор, и тропинка, как резвый жеребенок, бегущий бок о бок с матерью; устремилась рядом с бетонкой под уклон, к подернутому предвечерней хмарью дальнему горизонту. Пора снова сесть на велосипед.

Теперь Нурания не может нестись во весь опор. Много сил ушло на первую часть пути, но она утешалась тем, что все же не поддалась болезни, переборола себя и, несмотря ни на что, уходила все дальше, и дальше.

Пока ехала и шла по шоссе, она видела только дорогу и проезжающие по ней подводы да редких пешеходов. Окрестности были скрыты от нее деревьями. Теперь же перед ее глазами открылся огромный чужой мир. Куда ни глянь, красные черепичные крыши домов высятся над садами, торчат высокие черные трубы каких-то огороженных забором строений, там и сям мелькают пожелтевшие нивы. Вот проехала Нурания мимо поля, где стрекотала жатка, увидела стайку женщин, собирающих хмель. Кругом люди. И как ни странно, но за всю дорогу никто ее не остановил, не спросил, кто она такая, куда путь держит. Каждый занят своими заботами, и никому до других, выходит, дела нет.

Но недаром говорят, не поминай беду, услышит. Впереди появился пароконный фургон, груженный соломой, и почему-то остановился на переезде, преградив Нурании дорогу. На возу восседали пожилой мужчина, чем-то похожий на Генриха, и две женщины, – видимо, жена и дочь его. Крестьянская семья. Старик сошел на землю, стал подергивать и поправлять сбрую на лошадях.

Нурании тоже ничего не оставалось, как спешиться. Она изобразила улыбку на лице и уже обошла фургон, выкатила велосипед на тропинку, вдруг немец поднял руку:

– Постой-ка! – Голос тихий, вроде приветливый даже.

Сесть бы Нурании на велосипед и сорваться с места, но ее, кажется, обманул спокойный голос немца. Остановилась она и, пытаясь скрыть охвативший ее страх, уставилась на немца.

– Ты кто? Куда едешь? – спросил тот, подойдя к ней.

Слепив из пришедших на ум слов фразу, она ответила:

– Я так просто... Вышла погулять.

Брови старика поползли на лоб:

– Das haben wir’s!.. Warte mal! Warte mal! Yung-frau ist Franzosin?[4]4
  Вот тебе на!.. Постой! Постой! Девушка – француженка? (нем.)


[Закрыть]

– Nein![5]5
  Нет! (нем.)


[Закрыть] – И тут ей пришла в голову давняя утешительная мысль: старик-то не помещик какой-нибудь, а крестьянин. Простой человек. И она решила сказать правду: – Я из России.

– О!.. – Коричневые от солнца щеки и лоб старика еще более потемнели и пошли пятнами. Видимо, ответ женщины ошеломил его. – Что же ты тут делаешь? – спросил, еле ворочая языком от волнения.

– Мне надо перейти границу. Помоги, камрад!..

Похожая на птичью лапу, крючковатая и темная рука немца цапнула ее за плечо. Мигом сползли с воза и оказались рядом жена и дочь. Семья о чем-то горячо залопотала, заспорила. Не успела Нурания опомниться, как рыжая, дебелая молодая немка больно схватила ее за руку и потащила к возу. Нурания дернулась, чтобы вырваться, и та ударила ее по лицу. С другой стороны беглянку держала дородная мамаша...

4

...Тихонько постанывая от нестерпимой боли в пояснице и натруженных плечах, Нурания оглядывает кажущееся бескрайним капустное поле и ждет не дождется вечера. А остановиться ей нельзя. Дашь уставшему телу хоть небольшую поблажку, сколько сил потребуется потом, чтобы заставить себя снова взяться за ножи.

Теперь за ней присматривает Генрих. На рассвете он ведет ее в поле и намечает участок, с которого она должна убрать капусту.

– Смотри, девка, – грозится, осклабившись, старый пьяница, – если не выполнишь норму, ни крошки еды не получишь!

В прежние годы капусту они убирали вдвоем с Валдисом, и было не так трудно. Нынче его нет. В самую страду, по разнарядке военных властей, Валдиса отправили с подводой на какие-то работы в город. Потому и выпало Нурании одной гнуть спину на капусте.

Труд однообразный, тяжелый. Правда, по сравнению с прошлыми годами, она управляется теперь половчее. Руки двигаются сами собой. Срезает она головку за головкой, проходит шагов пятнадцать, потом собирает вилки в корзину и выносит на край поля. Привычная работа. Только вот уже два года после неудачного побега у Нурании побаливает сердце. Если бы не это! Но жалеть ее некому, надеяться не на что. За весь день ей дают отдохнуть всего полчаса, и то лишь во время обеда, который и обедом-то нельзя назвать: кусок черствого хлеба, объедки с хозяйского стола, кружка воды...

Вечерами она чуть не ползком добирается до своей каморки и долго не может заснуть. А уснет – снова едет на велосипеде: мелькают деревья, крытые черепицей дома, подводы... Из последних сил нажимает Нурания на педали, и кажется ей, что не по земле катится велосипед, а летит по воздуху, низко-низко над полями и лесами, и нет конца этому полету в неизвестность. Просыпаясь, долго лежит с открытыми глазами, всегда сухими, потому что слез нет – все уже выплаканы.

Горько упрекала она себя за свою наивную веру в рабоче-крестьянскую солидарность. Нет у нынешних немцев этого чувства! Все они враги. И не средь белого дня надо было отправляться в путь, а темной ночью. Да змеей проползти по опасным местам, быть хитрой и чуткой, как лиса.

Лежит она без сна и думает еще и о том, что отчаянное сопротивление заставы в первый день войны может остаться неизвестным. А люди должны знать о гибели Зарифа и его товарищей, о расстреле фашистами раненых красноармейцев, больных женщин и Марии, о том, как Нурания лишилась своих близнецов Хасана и Хусаина. Кто, если не она, расскажет миру об этих страшных событиях?..

Часто во сне она видит рыжую молодую немку, слышит ее визгливый голос. «Я – Германия!» – кричит немка, оскалив крупные, желтые, как у лошади, зубы, и пытается схватить Нуранию за горло. Да, от такой Германии не дождешься пощады. А другой, похожей на Сабину, видно, нет вовсе. Да и у бедной Сабины еще в прошлом году отняли хутор, а саму ее отправили куда-то в «трудовой лагерь». Сделали это по доносу проклятой Марты и кривого жандарма, якобы за пропаганду против фюрера. Теперь, как говорил Валдис, на хуторе Сабины тот одноглазый и хозяйничает. Так устроена здешняя жизнь – на взаимной слежке, на доносах на тех, кто посмел бы хоть слово сказать против фашистов. Наверняка тот немец, его жена и дочь тоже боялись друг друга, потому ни один из них не захотел помочь беглянке.

...Они тогда отвели Нуранию в полицию и, захлебываясь от гордости, рассказали о своем патриотическом подвиге. Можно было подумать, что не батрачку чью-то поймали, а иностранного разведчика, вооруженного до зубов шпиона. Особенно бесновалась молодая немка, как оказалось, не дочь, а невестка стариков, жена воюющего в России солдата.

Полицейский чиновник быстро установил личность беглянки и запер ее в комнатке с зарешеченными окнами. Утром на взмыленных лошадях приехала за ней Марта. С ней были Валдис и Генрих.

Вид у Марты был ужасный: тонкие бескровные губы дрожат, на лице не красные даже, а какие-то зеленовато-бурые пятна. Особенно страшны побелевшие от ненависти беспощадные глаза. Увидев Нуранию, понуро стоявшую у стола полицейского, Марта чуть не задохнулась от злости и ударила ее резиновой палкой по голове. Если бы не помешал Валдис, она могла забить беглую батрачку насмерть.

– Не нужна мне эта тварь, отправьте в Дахау! Я не за ней, а за велосипедом приехала. Сыночка моего, Йозефа... – гладила она машину, словно ребенка ласкала, и замахивалась на Нуранию. – У-у, воровка проклятая!..

Услышав слово «Дахау», Валдис начал уговаривать ее:

– Подумайте, фрау Марта, ведь самая страда. Дел по горло...

– Боишься, все на тебя ляжет?! – не сдавалась она.

Но тут и Генрих поспешил на помощь Валдису. Поначалу-то он, выслуживаясь перед хозяйкой, наскакивал на Нуранию, топал ногами, брызгал слюной. А тут вдруг смекнул старый лентяй: уйдет бессловесная батрачка – прощай вольное житье. Вот и полез со своим советом:

– Надо подождать, Марта. Сам буду караулить ее.

Марта отмахнулась от него, как от мухи. Ткнула палкой Валдису чуть не в лицо:

– Смотри же у меня! Убежит еще раз, и тебя не пощажу! Все вы свиньи...

Глаза у Валдиса потемнели, кулаки сжались, но промолчал старик, сдержал себя. Ему было важно отстоять землячку, а обиды, оскорбления – дело привычное, брань на вороту не виснет.

Так вернули Нуранию на хутор...

Случись тогда кому-нибудь из довоенных знакомых встретить Нуранию, он бы ни за что не признал ее, прошел мимо. Улыбка покинула ее смешливое лицо, глаза потухли, во всем облике, в движениях – безмерная усталость, тупое равнодушие. Она уже не обращала внимания ни на окрики Марты, ни на петушиные наскоки Генриха, даже неутихающая боль во всем натруженном теле мало заботила ее. Единственное желание – добраться после работы до жесткой постели и забыться коротким, беспокойным сном.

За два года, прошедших со дня побега, Марта словно вычеркнула ее из числа живых: всякие поручения по хозяйству передавала только через Генриха, об одежде и пище для нее не заботилась, а увидит изредка во дворе или у края поля, казалось, гибкая палка в руке сама поднималась для удара.

В последнее время, после того как пришло извещение о гибели сына где-то под Курском, Марта стала совсем невменяемой, часто напивалась до бесчувствия и начинала буянить. Тогда даже Генрих старался не попадаться ей на глаза. «Доннерветтер[6]6
  Гром и молния! (нем.)


[Закрыть], довели женщину...»– бормотал он, хватая со стола початую бутылку и собачьей трусцой скрывался за калиткой.

Больше всех страдала от пьяного куража хозяйки Нурания. «Вы, вы, красные свиньи, виноваты в смерти моего Йозефа! Во всем вы виноваты! Раздавлю, убью!» – вопила она, размазывая слезы по лицу, хватала Нуранию за ветхое платье, за волосы и трясла, пока сама не падала без сил в кресло...

Не вынеся этих издевательств, Нурания чуть было не наложила на себя руки. Не подоспей вовремя неотступно шпионивший за ней придурковатый Генрих и не вырви у нее удавку, давно распрощалась бы она с белым светом, избавилась от мучений.

Валдис вернулся на хутор, когда капуста была убрана наполовину. Нурания вздохнула с облегчением, потому что он, как всегда, самую трудную часть работы – таскать тяжелые корзины и грузить рогожные мешки с капустой на подводу тут же взял на себя. Да и старый пакостник Генрих теперь перестал маячить, как огородное пугало, перед глазами.

Молчал, вздыхал Валдис, но было заметно; что-то изменилось в нем, чем-то взволнован обычно спокойный, безотказный в работе старый латыш.

– Что-нибудь случилось? – спросила Нурания осторожно, когда сели обедать.

Долго хмурился Валдис, исподтишка оглядывая исхудавшую, смертельно уставшую Нуранию, и вдруг, очнувшись от своих дум, заторопился, начал уговаривать ее:

– Ты ешь, ешь, Нора. Вижу, тебя тут без меня голодом морили. Надо сил набираться, они еще ой как понадобятся тебе!

– Много ли надо сил, чтобы до края могилы добраться... – горько усмехнулась она.

– Пустое! – прикрикнул тот. – Тоже... нашла, о чем думать! Держи голову выше, Норочка. Раз не умерла к этому часу, жить будешь!

– Нет уж, Валдис, не жить мне теперь...

Снова взялись за ножи. Валдис опасливо поглядел по сторонам и, размеренными движениями срезая капустные вилки, одним духом выпалил волновавшую его новость:

– Не я ли говорил, что если кто и даст Германии по зубам, то только Россия. Ваши... хотя почему – ваши? Наши! Да, наша Красная Армия вовсю гонит немца! Чуешь, куда идут дела? Так-то, Нора, дочь моя, свобода идет. Вернешься домой. Ты еще молода, вся жизнь впереди. Страдания эти забудутся, найдешь свое счастье...

– Нет, Валдис, конец моим надеждам...

Валдис выпрямился, погладил ее по плечу:

– Не говори так. Сердце человеческое – оно отходчиво. Ты еще сама не знаешь, на что способна... Вот уже три года, как вместе горе мыкаем. Гляжу на тебя и думаю: ведь даже собака не выдержит такого. А ты терпишь. Значит, и силы еще есть, и надежда твоя жива...

Нурания чувствовала, что Валдис вернулся из поездки другим человеком. Бессловесный, понурый, как усталый конь, готовый всю жизнь гнуть спину на этом чужом хуторе, он то и дело заговаривает о родине, о детях. Себя подбадривает, Нуранию пытается вывести из оцепенения. «Недолго, недолго осталось ждать. Скоро войне конец!» – твердит при каждом удобном случае. К работе он заметно поостыл. Если бы не ругань и визг Марты, время от времени появлявшейся на крыльце в тяжком похмелье, все бы забросил.

Марта тоже теперь не та, что в начале войны. Правда, в редкие дни, когда бывает трезва, она еще то с Валдисом, то с Генрихом обсуждает что-то по хозяйству, с пеной у рта спорит и торгуется с закупщиками, но сразу видно: делает все это скорее по привычке, чем из необходимости. Нет уже того прижимистого, жадного расчета, волчьей хватки, с которой она умножала свое состояние. Также, по привычке, зверем смотрела Марта на батрачку, но руки на нее не поднимала. Резиновая палка лежала без дела на подоконнике.

Новое горе обрушилось на Марту. Еще не выплакала слез по сыну, пришла тревожная весть о муже. Он, как говорил Валдис, служил где-то в Польше, был надзирателем то ли в тюрьме, то ли в концлагере. Марта каждый месяц получала от него посылки и деньги и страшно гордилась этим. Вдруг все прекратилось, ручей иссяк. Ждала, металась жена и написала письмо начальству мужа. Ответ пришел такой: «Не волнуйтесь, уважаемая фрау, ваш муж на специальном задании и очень скоро даст о себе знать». Но как раз вот эти слова о каком-то таинственном специальном задании и подкосили Марту. Она решила, что мужа отправили на тот жуткий восточный фронт, где сгинул Йозеф, или того хуже – его нет в живых...

Чем сильнее и ниже пригибало ее горе к земле, тем все более уверенно и нагло вел себя Генрих. То приставал к Валдису, учил и поучал, как управляться по хозяйству, то самыми последними словами ругал Нуранию. Терять ей нечего, отвечала тем же. «Я хозяин здесь! Я отвечаю за этот дом!» – кричал тот, выпятив узкую грудь и грозя ей кулаком. А как выпьет украдкой, становился назойливее мухи и начинал плести несусветное: «Вот увидите, скоро ваши дикие рогатые орды побегут назад. Великий фюрер готовит в тайне грозное оружие возмездия! Капут вам! Es lebe das Große Deutschland![7]7
  Да здравствует великая Германия! (нем.)


[Закрыть]

С презрением наблюдает Валдис за его пьяной истерикой и, качая головой, шепчет Нурании:

– Нет уж, их теперь никакое тайное оружие не спасет. Близится час, когда вся эта свора свернет себе шею... Но ты не спорь с ними. Молчи. Раненый зверь бывает особо опасным...

– Ты опять за свое? Все еще считаешь, что склоненную голову меч не сечет? Нет уж, хватит, бежать надо отсюда! – выпалила однажды Нурания, страшно удивив его.

– Вон-a! Попробовала же один раз. Мало вынесла после этого? И, наверно, не забыла: схватила тебя не полиция даже, а самая что ни на есть крестьянская семья, которая всю жизнь земле кланяется, в пыли и навозе копошится. Думаешь, на этот раз будет по-другому? Ох, Нора!

– Надо не так, как я... Похитрее придумать, – ответила Нурания.

– Как это – похитрее?

– Бежать ночью. И вдвоем!

– Пустое мелешь. Сказал же тебе, своих ждать надо...

Хоть и оборвал ее Валдис, чувствуется: неспроста старый так задумчив и рассеян в последнее время. Тоже что-то зреет у него в душе. Ходит потерянный, бормочет непонятное на своем языке, насвистывает.

В другой раз сам же затеял разговор:

– Каждую ночь детей вижу во сне. Сына и дочку. Живы ли, в беду ли попали...

– Так они же у себя на родине! Что бы ни случилось, хуже нашего не может быть, – охотно подхватила она.

– Эх, Нора, молода ты еще, не все понимаешь! В мире-то, видишь, как все перепуталось. У нас в Латвии бог знает что творилось в сороковом. Сама посуди, придет Советская власть – что опять начнется, страшно подумать. Раз отец убежал за границу, веры-то им, детям, не будет, так? Одна дорога – в Сибирь!