Текст книги "Млечный путь"
Автор книги: Ахияр Хакимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
Так рассуждал Хайдар, хотя сам он еще не всегда точно следовал своей теории. На упреки Мансура отвечал: «Делай не то, что делает мулла, а то, что он советует! Ум не надо пропивать!» Тут у него доводы крепкие. Счетная работа требует ясности в голове, трезвости, этому правилу он следует честно. Да и жена его, цепкая, домовитая Фагиля, прежних вольностей мужа не потерпит. Мансур даже подтрунивал над ним: вот, дескать, Фагиля-то девчонка еще, на целых семь лет моложе тебя, а пляшешь ты под ее дудку. Но Хайдару это только в удовольствие. Видно, нет для него большей радости, чем угадывать настроение жены по всплеску ее бровей, по ясной улыбке или сумрачной тени на круглом лице. Хайдар есть Хайдар. Мог бы иной раз и взбунтоваться, поставить на своем, выйти из оглоблей, но ума хватает мужику не скатиться на старое. Не благодаря ли Фагиле на крышу его дома села наконец птица счастья?..
Любил Хайдар неспешные, солидные разговоры о жизни, о делах колхоза и не поощрял желание Мансура отказаться от безрадостной должности стража при полупустых амбарах. «Нет, нет, – говорил, – нельзя давать воли Галиуллину. Он ведь, только допусти, по зернышку растащит наше добро, а ты на его пути... Да и о себе думать надо. Что же, богатырем себя считаешь? Все тело в дырявых заплатах. То-то, брат, как ни крутись, выше пупа не прыгнешь...»
То же при встречах толкует Марзия. Говорят, если хорошенько уговорить человека, он и в проруби искупается. Взвесил все, посоветовался Мансур с Нуранией и подался в город, получил разрешение сдавать экзамены за техникум экстерном.
За войну медпункт то открывался, то закрывался на многие месяцы с уходом очередной заведующей на фронт, и люди уже почти забыли о нем. Уставшая от вынужденного безделья, Нурания ухватилась за медпункт как за последнюю возможность вернуться к жизни. Под ее неусыпным присмотром были заменены сгнившие половицы, отремонтировано крыльцо, вставлены оконные стекла. Она сама вымыла бревенчатые стены и полы, побелила печь, и ожил заброшенный дом.
Все чаще улыбка озаряла ее лицо. Ведь жизнь входила в колею, страхи и сомнения рассеивались мало-помалу, как уходящие за горы темные облака. И думала Нурания, что сама она теперь не пропадет, только бы помочь Мансуру по-настоящему стать на ноги. Только бы не вздыхал он тайком то ли от болящих ран, то ли от душевного непокоя. Но она ли не подсобит ему, не подставит плечо? Сдержанная от природы, стыдливая, Нурания не любила выставлять свои чувства напоказ, а лишь ласковым взглядом лучистых глаз, кивком головы, тихой улыбкой умела подбодрить или легонько укорить Мансура, одобрить или упрекнуть, когда надо. Ему и не нужно большего. Оба привыкли с полуслова понимать друг друга. Даже оставаясь с мужем наедине, нежась в его объятиях, Нурания чаще молчала и вздыхала, пряча счастливые слезы. «Ах, Мансур!..» – говорила она, вкладывая в это кажущееся ей волшебным имя всю свою любовь и благодарность, и расцветала ее душа.
Долгими зимними вечерами Мансур готовился к экзаменам. Делал выписки из учебников, чертил таблицы и схемы. Нурания читала медицинские книги и вдруг, не совладав с переполнявшей сердце нежностью, тихонько гладила ему руку или припадала лишь на миг головой к его плечу и тут же, приложив палец к губам и улыбаясь, запрещала мужу отвлекаться от занятий.
Часто к ним заглядывают Хайдар и Фагиля. Острая на язык, разбитная Фагиля знает все деревенские новости, пересказывает их на свой манер, с грубоватым юмором, и дом полнится весельем.
В один из таких вечеров они написали в Москву запрос о Валдисе. Копию письма решили отправить в Ригу. Им хотелось во что бы то ни стало найти старого латыша или хотя бы его детей.
– Нельзя таких людей забывать! – горячился Хайдар, хотя никто ему не возражал. Все думали одинаково, считали это своим человеческим долгом.
– Глазам бы своим не поверил Валдис, если бы увидел меня, – волновалась Нурания, вспоминая страшные годы неволи.
– Еще бы! После всего, что пережили... Вот бы найти его, позвать в гости! Даю слово, последнюю овцу зарежу, расшибусь, но приму как генерала, – не унимался Хайдар.
– Почему как генерала? – смеялся Мансур.
– А черт его знает. Как же еще?
По рассказам самого Хайдара, генералов на фронте он видел всего два раза, но привык, видно, как и другие солдаты, считать, что именно в их руках и ключи от победы, и собственная его судьба.
Словом, полетели письма по двум адресам, и оставалось ждать: вдруг отыщется след, откликнется Валдис? Но ни Мансур, ни Нурания даже подумать не могли, что эти написанные от чистого сердца, невинные письма лягут на чашу весов, когда правда и ложь, зло и добро столкнутся в непримиримой борьбе. А пока жизнь шла своим чередом, приближая этот роковой час.
Все началось с того, что в конце сорок восьмого года отчетно-выборное собрание сняло Галиуллина с работы и избрало председателем колхоза Мансура Кутушева.
Давно не знал Куштиряк такого бурного собрания. Поначалу все шло, как всегда. Журчала плавная, округлая речь председателя, сыпались факты и цифры отчета. Ловя боковым взглядом одобрительные кивки уполномоченного района, Галиуллин рубил ребром ладони воздух, громил безымянных лентяев, хвалил тех, кого побаивался, и закончил доклад заверением, что правление сделает все, чтобы устранить недостатки и вывести колхоз на передовые рубежи. Раздались жиденькие хлопки, и установилась в душном клубе гнетущая тишина.
Первые выступления в прениях прозвучали в духе отчета и никакой грозы еще не предвещали. Но вот одна за другой на трибуну стали подниматься женщины, и заерзал за столом президиума уполномоченный, зловещим шепотом выспрашивая у Галиуллина фамилии этих возмутительниц спокойствия.
А буря набирала силы. Вырвались наружу копившиеся в сердцах обиды, глухое недовольство. Уставших от долгого ожидания хоть какого-то проблеска в своей жизни, битых нуждой и голодом куштиряковских женщин нельзя было узнать. Все припомнили Галиуллину и его прихвостням: как они бесстыдно транжирят колхозное добро, как пьянствуют, не дают честным людям хода, делая всяческие поблажки подхалимам и лодырям.
Попытки самого Галиуллина и уполномоченного района Замлиханова повернуть собрание на заранее рассчитанный спокойный лад ничего не дали.
С трудом утихомирив собрание, на трибуну вышел Замлиханов, работник районного отдела МВД. Он долго говорил о международном положении, о происках империализма, о задачах колхоза и железной дисциплине. Но стоило ему заикнуться о заслугах Галиуллина, который якобы трудится, не жалея сил и здоровья, поднялся невообразимый шум:
– Вор и пьяница твой Галиуллин!
– Гнать его поганой метлой из колхоза!
– Не видишь, какую рожу наел?!
– А пузо какое отрастил, ходит, как беременная баба, тьфу!..
Только и сумел уполномоченный, улучив момент, объявить, что райком партии рекомендует избрать Галиуллина председателем на новый срок. Дальше никто уже не слушал его. На сцену вскочил однорукий фронтовик, оттеснил Замлиханова от трибуны.
– Вот что, уважаемое собрание... – поднял он руку, призывая людей к тишине. – Этот товарищ от имени райкома вносит предложение, но я так думаю: видно, там не все известно о Галиуллине. Вот товарищ уполномоченный и расскажет райкому, что тут слышал... Нельзя Галиуллина оставлять председателем!
– Верно!.. Гнать его! – раздались голоса.
– Ты кто такой, чтобы райком учить? За такую провокацию... – вскинулся Замлиханов.
– Не пугай! – отмахнулся от него однорукий. – Пуганый... Не тебе работать с председателем, а нам... Так вот, я предлагаю избрать товарища Кутушева Мансура!
Не успел он под аплодисменты и бурное одобрение собрания сойти со сцены, снова поднялся уполномоченный.
– Да-a, вижу, политического чутья у вас ни на грош! – грозно насупив брови, он оглядел собравшихся. – А знаете ли вы, что названный здесь Кутушев не вызывает доверия? За ним политические ошибки числятся, чтобы все было ясно!..
Мансур досадовал, что выкрикнули его имя, и поднялся с места. С Замлихановым спорить не стал, но, сославшись на плохое здоровье и отсутствие опыта руководящей работы, отвел свою кандидатуру.
Уполномоченному это было по душе, и он похвалил Мансура за честное признание своей неготовности быть председателем. Зиганша и несколько сторонников Галиуллина шумно поддержали Замлиханова. И тут взял слово Хайдар.
– Из отчетного доклада, а еще больше из выступлений все мы узнали положение колхоза. Плохи дела, товарищи, – начал он, солидно покашляв и развернув какие-то бумаги. – Урожайность – ниже некуда, трудодни почти пустые, животноводство наше убыточно... Я в партии всего полгода, но и как коммунист, хоть и молодой, и как главный бухгалтер тоже виновен в этих делах. Да, да, корень зла в слабости руководства. Дисциплины нет. Может, я ошибаюсь? Тогда поправьте. Скажите на милость, разве на пользу, что за последние пять лет в колхозе три председателя сменились?.. Тут некоторые за Галиуллина заступаются. Что можно сказать на этот счет? Зря они беспокоятся. Раз он такой хороший, как объяснил товарищ уполномоченный, Галиуллин нигде не пропадет, найдется другое место деловому руководителю. Нам нужен председатель из своих, куштиряковских, человек, выросший среди нас, знающий, чем мы дышим, на что каждый способен!
– Верно, в точку попал! Давно бы так! – поддержали его одни.
– Молодой еще Мансур! Рано ему в председатели! – возразили другие.
Еле успокоив собравшихся, Хайдар продолжил свою речь:
– Вот ты, Кутушев, говорил, что у тебя опыта нет. Ведь неправду толкуешь, брат. Не ты ли на фронте командовал взводом, да еще каким, а иногда и ротой? И такой человек не найдет ключи к сердцам людей? Не поверю, хоть побейте, хоть убейте!.. Ну, понятно, колхозник – не солдат, здесь «раз, два» не пройдет, но ведь руководитель-то должен требовательным быть. Тогда и порядок будет в колхозе. Это первое. Теперь – во-вторых... Уважаемый товарищ уполномоченный говорил о политической ошибке Кутушева. Так вот, чтобы у народа не появились всякие подозрения, надо внести ясность в это дело. Может, сам объяснишь, Кутушев?
Мансур махнул рукой: нечего, дескать, говорить. Но собравшиеся, особенно женщины и фронтовики, повскакали с мест, зашумели, требуя объяснения:
– Выкладывайте, чего скрывать?!
– Что это за ошибка, чтобы в глаза человеку колоть? Неужто на государство руку поднял?
– Пустое болтаете! Что в горшке – видно по крышке! Вы на грудь посмотрите Мансуру!..
– Ну, народ! Будете, нет ли слушать? – Хайдар нетерпеливо постучал палкой по полу. – Раз сам Кутушев не хочет, я скажу... Насколько мне известно, дело было так. Уже в самом конце войны, когда победу объявили, Мансур своей властью отпустил домой двух пленных. Один был старик, еле на ногах стоял, другой, его сын, – мальчишка лет пятнадцати...
– Старик ли, мальчишка ли – они были солдатами вражеской армии! – поправил его Замлиханов.
– Я тоже не считаю этот поступок Кутушева правильным. Но ведь и наказание он за это получил! А, как известно, за одну вину дважды не судят. К тому же потом разыскали того австрияка и узнали, что он всю жизнь работал на заводе. Рабочий, значит, а никакой не фашист. По мне, просто даже смешно человеку напоминать о той истории. Выеденного яйца она не стоит! Кутушев – коммунист, бывалый офицер, вся грудь в орденах, а тело в шрамах. Если такому не доверять, то кому? Не бараны же мы безмозглые!..
– Верно говоришь, – подала голос доярка по имени Зайтуна. – Кто в колхозе хозяин? Если мы, то нам и решать!
Опять шум-гам.
– Этот наш гость, видно, и за людей нас не считает, – крикнула еще одна.
– Сказала тоже! Кто ты такая, чтобы с тобой чиниться? Галиуллин и этот уполномоченный – свояки, оказывается...
После этого возражения сторонников Галиуллина никто и слушать не захотел. Председателем был избран Мансур.
Такие вот дела... Если бы он заупрямился, нашел веские, неотразимые доводы и настоял на своем самоотводе, то, возможно, и жизнь его потекла бы по иному руслу, и печальные события, которые уже замаячили на горизонте, обошли стороной. К сожалению, Мансур даже не успел по-настоящему осознать происходящее на собрании и пришел в себя уже после голосования. Его потребовали на трибуну.
– Скажи что-нибудь! – попросили женщины.
Но что скажет он, человек, еще не осознавший до конца все значение случившегося? Стоял новоиспеченный председатель у края сцены весь бледный, растерянный, и глаза его метались по рядам притихших односельчан. Их настороженно-пытливые взгляды выражали и надежду, и безмолвное одобрение, и, быть может, сомнение. Но отступать было некуда. Откашлял Мансур подступивший к горлу комок, сказал:
– Ну, что же... Будем работать! – и под бурные рукоплескания спрыгнул со сцены.
4Он уже был наслышан, да и сам видел по прошлому году, какие муки терпит Куштиряк с немногочисленным скотом за долгие зимы. Дела на фермах были хуже некуда. В обветшавших коровниках гуляет ветер, наметая целые сугробы, овечьи кошары то и дело приходится откапывать от снега, кормов хватает едва ли до апреля, а там, в самую гиблую пору весенней распутицы, начинается падеж скота.
Уже на второй день после собрания Мансур обошел фермы, побывал на конюшне, а вечером созвал правление. Все ждали его слова, но он не торопился говорить, хотел послушать не в пример ему опытных односельчан, особенно – уважаемых стариков. Поначалу актив отмалчивался. Сбитые с толку бесконечными неурядицами, отвыкшие от деловых, откровенных разговоров и спора люди смотрели на молодого председателя с опаской: высунешься, скажешь что-нибудь невпопад и окажешься в дураках, а то и доверие потеряешь. Потому они больше вздыхали, и кряхтели, каждый хотел спрятаться за спину соседа, а если кто и выронит слово, то давал понять, что зря, мол, тратим время, все эти заседания – мертвому припарка; придет зима, и снова будет по-старому...
Мансур и сам знал, что это так.
– Значит, считаете, выхода никакого? – спросил он, ощупывая глазами собравшихся.
Никто голоса не подал, отчаянный вопрос председателя повис в воздухе.
– Можно сказать? – поднялся старик Шарифулла.
– Известно, что ты скажешь, – хмыкнул Зиганша. – Пусть другие говорят!
Шарифулла отмахнулся от него:
– Известно ли, нет ли, но скот нужно сохранить... Вот уже два года мы, старики, горло дерем, советуем, а эти умники нос воротят. Нельзя, дескать, не по закону... Выход есть. На зиму дойных коров надо раздать по дворам колхозников.
– Эка, хватил! – Это опять Зиганша.
– Не мешай, Зиганша... Спрашиваю: готовит каждая семья сена для своей скотины? Готовит, не без того. Это первое. Потом... в каждом доме есть картошка, остаются отруби да высевки. Значит, можно прокормить одну корову. Вот вы послушайте: летом, в самую пору сочной травы, колхозная корова дает четыре литра молока. Смех и позор! За это стоило бы как следует всыпать заведующему фермой. Ну, а зимой? Тут и вовсе одни слезы. В среднем два литра, а некоторые коровы совсем перестают доиться... Что хочу сказать? Если кто согласится взять на зиму корову, то пусть сдает по три литра молока в день. А будет ухаживать за ней получше и, скажем, по четыре-пять литров получать, то излишек оставит себе. Выгода какая всем! И коров сохраним, и колхозник не в накладе.
Мансур и сам подумывал об этом, и теперь, когда один из самых авторитетных в ауле стариков высказался в том же духе да еще подкрепил свою мысль подсчетами, он вздохнул с облегчением.
Но дело, конечно, было непростое, и разгорелся спор.
Первым после Шарифуллы взял слово Зиганша. Вот он снял шапку, внимательно оглядел ее, поворачивая и так и этак, провел рукой по маленькой, как у подростка, голове, пригладил жиденькие волосы.
– Так, так... – сказал, выдержав паузу. – Значит, думаешь, у председателя нашего две головы? Одна полетит – другая останется?.. Уж на что Галиуллин, прежний наш председатель, человек опытный, всякое повидавший, но и тот ни разу не пошел на такое. Почему не пошел? А потому, что знал: на политическую ошибку толкает уважаемый Шарифулла!
– Видали праведника, печальника колхозного! – снова вскочил старик Шарифулла. – Даже дружка своего вспомнил, пьяницу и жулика! А где ты был, когда от бескормицы каждую весну трех-четырех коров лишались? Об овцах я и не говорю, те десятками мерли! А вы, умные головы, списывали все это на болезни, скрывали, что кормов заготовили от силы на четыре месяца вместо шести-семи. Вот где ошибка!
– Ты тоже с неба не свалился, членом правления был, – буркнул Зиганша.
– Был, а что толку? Разве Галиуллин слушался нас? Зато вот такие, как ты, во всем ему поддакивали. Знаем, к списанным коровам пристегивали и упитанных подтелков, но у вас все шито-крыто, акты налицо...
– А ты говори, да не заговаривайся! За клевету тоже статья имеется! – не унимался Зиганша.
Тут в спор вмешался Хайдар:
– Ты помолчи, Зиганша, а то запугал всех... Я думаю, прав Шарифулла-аксакал. Надо обсудить спокойно, нам ведь важно спасти скот... А вот и другое: из сорока коров на сегодня тридцать две дойных. И что же? По сводке уже сейчас сдаем меньше ста литров молока! Зимой-то дай бог чтобы по полтора литра с коровы нацедили. Опять же кормов заготовлено меньше прошлогоднего...
– Что скажет заведующий фермой? – спросил Мансур.
– Не скажет! Ахметгарей – он у нас осторожный, первым в лужу не ступит, пусть сначала другие замочат ноги, – пошутил кто-то.
Но на этот раз Ахметгарею не удалось отмолчаться. Он нехотя поднялся на ноги.
– Сиди, сиди! – хохотнул тот. – Потолок заденешь...
Человек с непомерно широкими плечами, кряжистый, но ростом чуть выше подростка, Ахметгарей равнодушно оглядел присутствующих и каким-то бесцветным сонным голосом произнес:
– Не знай, не знай, товарищи, погнавшись за лисицей, как бы зайца не упустили...
– Вот-вот! Он ведь и жену себе выбрал не сам, а это... на вкус соседа, – снова засмеялся шутник.
– Еще раз тронешь жену, по шее получишь, – беззлобно ответил Ахметгарей. – А насчет коров надо с райкомом посоветоваться.
– Ишь какой умный! – не выдержал Хайдар. – Хочешь свою заботу на райком взвалить? С больной головы на здоровую?.. Может, прямо у Москвы разрешения просить, а? Нет, брат, пан или пропал, сами будем решать! Если товарищ Кутушев скажет, то завтра же составлю список желающих разобрать коров по дворам. Народ, думаю, не будет против.
– Афарин[10]10
Афарин – возглас одобрения.
[Закрыть], наконец-то головой стали думать, а не сидячим местом! – поддакнул ему старик Шарифулла.
Но не сдавался и Ахметгарей:
– Не знаю, узаман[11]11
Узаман – обращение к уважаемому старику.
[Закрыть], Кутушев-то как бы партбилета не лишился...
– А ведь, к слову, ты и сам партийный человек! Готовься вместе со всеми нести ответственность.
Мансур, конечно, понимал, что дело это не совсем чистое. При желании припишут и нарушение устава, и подрыв колхозного строя. Такие, как Зиганша, уже теперь горло дерут, хотя не о колхозе у них болит голова, а свое боятся упустить. Им привычнее старые порядки, а вернее сказать – беспорядки. Но скот-то надо спасать. Если большинство колхозников поддержит правление, то разве постановление общего собрания не приобретает силу закона? Вот что надо обдумать хорошенько и обосновать. Нелишне будет разузнать, как поступают соседи в таких случаях...
Пока активисты судили-рядили всяк по-своему, Мансур прислушивался к слитному гулу спорящих голосов и старался уловить, куда склоняется правление. Полного единодушия не было, потому он, подняв руку, прервал обсуждение:
– Ну, что же, каждый высказался, остается все это обдумать. Тут, я вижу, рубить сплеча нельзя... А тебе, Ахметгарей-агай, надо привести в божеский вид фермы, ну, хотя бы крыши подлатать, стены обмазать глиной...
– Чтобы звезд не видно было! – поддакнул Хайдар.
– И прошу вместе с бухгалтерией подготовить расчет кормов. Но главное, повторяю, ремонт.
– Раз такое распоряжение даешь, может, и с материалами поможешь? Бревна, доски... – нахмурился Ахметгарей.
– Просил один у нищего копейку... Сам знаешь, нет у нас материалов. Перемещай телят в большой коровник, утепли его. Временно, конечно. А там, глядишь, к весне и бревна, доски появятся.
– Выходит, коров-то раздаем все же? Гляди, Кутушев, как бы на ровном месте не споткнулся! – все не унимался Зиганша.
Мансур не стал спорить с ним, бросил не глядя:
– Посмотрим... – и перешел к следующему вопросу: – Еще одно больное место – лошади. Предлагаю: с завтрашнего дня вывести всех лошадей из оглобель, поставить на отдых. Ведь что происходит? Оба бригадира, заведующий фермой, заместитель председателя боятся шагу сделать пешком, а некоторые держат лошадь на своем дворе как собственную. Прекратите это безобразие! На ферме и для хозяйственных нужд колхозников есть быки.
– Не знай, не знай, председатель, не сильно ли вожжи натягиваешь? – выразил сомнение Ахметгарей.
И Зиганша тут как тут:
– Здесь тебе не фронт, товарищ Кутушев, чтобы приказы такие давать! Какой авторитет у пешего руководителя?
– Фронт вспомнил?! – не удержался Мансур, стукнул кулаком по столу, но опять, в который уже раз, прикусил язык, не бросил ему в лицо тот камень, что жег ладонь. Посмотрел на притихших активистов и поспешил добавить: – Нынче другой у нас фронт – трудовой.
Все же Зиганша, видно, почувствовал опасность.
Втянул голову в плечи, пробормотал примирительно:
– Я – что? Я как другие...
Но другие, особенно те, на чьи права покушался председатель, подняли шум: мол, попробуй походи по аулу, это тебе не один раз пройтись, а целый день на ногах. Но и Мансур не хотел сдаваться:
– Нет, товарищи, надо кончать с самоуправством! Если лошадям не дадите отдых, это аукнется на весеннем севе. Не от хорошей жизни я иду на такую строгость.
– Давно бы так. Где теперь прежние лошади. Одни старые клячи да опаршивевший молодняк, – поддержал его Хайдар.
– Словом, если по делам колхоза в район ли ехать, на МТС ли, пожалуйста, запрягайте, но каждый раз с моего разрешения! Нет меня – просите у заместителя. Слышь, Шарифулла-агай? Без этого никому лошадей не давать!
Старик, довольный, закивал головой...
О крутом разговоре на правлении уже на другое утро знал весь Куштиряк. Люди радовались, что, может быть, наконец-то воцарится порядок в колхозе, прижмут хвост разные бездельники и хапуги. Но были и такие, кто привык в мутной водице рыбку ловить, – те обвиняли нового председателя в чрезмерной строгости, незнании положения дел и установившихся в ауле обычаев. И пошла плясать губерния!
На ферме его обступили доярки.
– Что же, закрывается ферма? – спросила Фагиля, жена Хайдара. – Нет, говорю, не закрывается, а бабы не верят.
– Из старых уст – новые вести! Кто сказал такое?
– Да вот говорят... Зиганша сказал...
Доярка по имени Зайтуна сразу в слезы:
– Скажи на милость, как мне прокормить трех сирот, если трудодни не зарабатывать?
Еле успокоил их Мансур. Говорил, что даже если часть коров отдадут на зиму колхозникам, доярки без дела не останутся, кто за телятами будет ухаживать, кто за яловыми коровами или овцами.
Между тем начались холода, и Мансур бросил все силы на ремонт коровника и овчарни, на подвоз сена.
Про себя он уже окончательно решил с дойными коровами – раздать по дворам и велел Хайдару исподволь узнавать, кто из колхозников готов к этому. Учитывалось не только желание, но и возможности каждого.
Созвали общее собрание, зачитали, затвердили протоколом список желающих разобрать на зиму коров, а на другой день развели животных по дворам, под ответственность каждого хозяина.
К удивлению Мансура, районное начальство закрыло глаза на это новшество. Только председатель райсовета при встрече как-то загадочно подмигнул ему и обронил будто невзначай: «Сам знаешь, победителей не судят, а побежденных бьют. Смотри же!..» Правда, еще Замлиханов, который был уполномоченным на отчетном собрании в Куштиряке и с тех пор волком глядел на Мансура, столкнувшись с ним в райкоме, пригрозил ему: «Слышал, слышал о твоем... так сказать, почине. С огнем играешь!»
Огонь ли, вода ли бурлящая, искать брода было поздно. Дело сделано. Да и других забот у председателя – не счесть. Надо вывозить остатки поставок, ремонтировать сельхозмашины, амбары, наладить сбор золы. Уходит Мансур из дома с первыми петухами и приходит чуть не в полночь. Еще на крыльце снимает сапоги, чтобы не разбудить стуком спящих, на цыпочках проходит в комнату. Но жена, как всегда, не спит, дожидается его.
– Ах, Мансур!.. – вздыхала Нурания, вкладывая в это восклицание всю свою любовь и тревогу за потемневшего от ветра и холода, похудевшего за последний месяц мужа. – Что же теперь будет...
– Не беспокойся, душа моя, я ведь куштиряковский, значит, двужильный! Да и Мансур мне имя, то есть «победитель»! – смеялся Мансур, нехотя проглатывая разогретый в который раз ужин. – Перезимуем эту зиму, и вот увидишь, все наладится, все по-другому пойдет, – то ли ее успокаивал, то ли себя подбадривал.
Как раз в эти суматошные, без сна и отдыха, дни стало известно, что Нурания беременна. Радости Мансура не было предела. Теперь он даже в самые горячие дни старался выкроить несколько минут, чтобы забежать в медпункт, справиться о состоянии жены. Нурания же о нем беспокоилась:
– Неужели нельзя даже на обед оторваться от дел? Ведь вон как похудел, да еще рана опять кровоточит...
– Пустое! – отмахивался Мансур, улыбаясь. – Нельзя тебе волноваться. Сына береги!..
– Почему – сына? А если дочь? – счастливо улыбаясь, она приникала лицом к его груди.
– Дочь даже лучше! На тебя будет похожа, – отвечал Мансур и начинал рассказывать о колхозных делах.
Потом, годы спустя, вспоминая об этой поре, он горько упрекал себя за то, что не всегда был внимателен к Нурании. Так ли это? Конечно, работа поглощала все его силы и время, но Мансур мог отдаться ей только благодаря любви, которая словно на крыльях несла его по жизни. Он радовался той безоглядной нежности, которая, казалось, была тогда самим смыслом существования Нурании, помогая ей преодолевать трагические переживания прошлого. Укорять же себя заставляли воспоминания о ночных разговорах с женой: она ждала, наверное, не рассказа о коровах и семенах, а красивых грез о будущем, пусть далеких и несбыточных, но неизменно светлых, врачующих душу...
Обо всем этом тогда не думалось. Время тревожных воспоминаний еще не пришло. Пока что Мансур страстно хотел одного – поднять разоренный колхоз, помочь людям обрести веру в свои силы. Он не догадывался, что, несмотря на все трудности, Нурания считала эти годы самыми счастливыми в ее послевоенной жизни.
Первая и главная забота Мансура – пережить зиму, спасти скот. Он по нескольку раз в день наведывался на фермы, следил за расходом кормов, узнавал о состоянии содержащихся в личных хозяйствах коров, о надоях. По его расчетам, к весне колхоз подойдет с достаточным запасом кормов, значит, без потерь, но для этого ни в коем случае нельзя ослаблять контроль.
Куштиряк все приглядывался к своему председателю. Не испугается ли трудностей? Не пойдет ли по проторенной дорожке? А дорожка эта известна, она чаще на свой собственный двор заворачивает. Уж как ни обнищал колхоз, а прежним председателям и их присным находилось чем поживиться, ни один не пронес ложку мимо рта. Но этот, кажется, не такой: и актив колхозный держит в узде, и о вдовах и сиротах солдатских заботится. Только бы не споткнулся, не пошел на поводу таких, как Зиганша.
Было очень важно, что те двести граммов, которые выпали на трудодень при годовом отчете, хоть и не могли спасти людей от голода, но вселили в них надежду. Особенно радовались многодетные вдовы: по настоянию Мансура, из фондов колхоза им выдали дополнительно по десять килограммов зерна на каждого ребенка, не достигшего десятилетнего возраста. Тоже, конечно, не бог весть что. Слезы горькие, как сказал Хайдар. Да, слезы, но Мансур о другом думал: пусть видят все, что государство не бросило их на произвол судьбы, старается помочь им, несмотря на переживаемые страной трудности. Только так можно вывести уставших, исстрадавшихся людей из отупляющего равнодушия и требовать с них добросовестной работы. «Угодить хочет, вот и щедрость показывает за счет колхоза», – говорили Зиганша и его дружки, считая, что хлеб сиротам выдан незаконно.
Удивительное дело, даже этот скудный хлеб, которым попрекнул сирот Зиганша, пробудил в людях полузабытый вкус к жизни. Зашумели-заиграли свадьбы, пять-шесть фронтовиков, готовые вот-вот податься в город, свили семейные гнезда и, можно надеяться, навсегда осели в родном ауле. Молодежь без уговоров и понуканий отремонтировала, вычистила до блеска старый клуб, навезла дров, и теперь по вечерам оттуда слышатся веселые голоса, дробный топот танцующих под трофейные аккордеоны и старые довоенные тальянки. Зачастила в Куштиряк кинопередвижка.
Еще одно памятное событие случилось под Новый год: по совету Нурании, впервые в Куштиряке проводился новогодний праздник. Естественно, он был устроен только для детей, но вслед за ними к разукрашенной диковинными игрушками, источающей острый хвойный дух елке потянулся стар и млад. Вместо двух дней, как рассчитывали Нурания и Мансур, праздник растянулся на целую неделю. И была в этом еще одна примета возрождающейся жизни.
Подавляя стон, вытирая горькие слезы, Куштиряк начал расправлять плечи. Надо было жить...
В больших и малых хлопотах прошла зима. Улеглись последние бураны, называемые в этих местах акман-токман, отшумели вешние воды. И как только из исходящей паром, сырой еще земли проклюнулись первые побеги, дойных коров, которые зимовали у колхозников, вернули в общее стадо. Мансур был доволен: привычную зимнюю бескормицу одолели, можно сказать, без особого урона. В самые сильные морозы погибло несколько ягнят да не уберегли двух телят. Если сравнить с прежними годами, когда падеж исчислялся десятками голов, Куштиряк нынче был не в накладе. К тому же надои на ферме за все это время не падали ниже четырех, а в частных хозяйствах – ниже пяти литров. Правда, не обошлось и без обидной ложки дегтя. В тот самый день, когда колхозникам велели пригнать спасенных ими животных на ферму, одна корова наткнулась на острый кол и распорола себе брюхо. Пришлось ее прирезать и пустить на мясо.
Потеря неожиданная, потому особенно досадная, но горевать Мансуру было некогда. Начинались весенние работы, и все свое внимание он перенес на поле. Крестьянский сын, он знал: весенний день год кормит. Отсеешься хорошо и вовремя – и урожай будет добрый.
А у зла свои заботы, свои черные замыслы.
Еще зимой Мансур снял Зиганшу с бригадирства и отправил на заготовку леса. Сделал это не один, а решением правления, с единодушного согласия колхозного актива. «Поглядим, поглядим! – пригрозил тогда Зиганша. – На фронтовика руку поднимаешь. Это тебе не пройдет даром...» Промолчал Мансур.
