Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Ахияр Хакимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Млечный путь

Дом в горах

1

День еще только начинался, а ночная прохлада быстро отступала в укромные лесные чащобы, в заросшие кустарником глубокие волчьи овраги. Вершины гор, необъятные просторы дальних степей плывут в дрожащем мареве, сливаясь с белесым горизонтом. Стояла самая жаркая пора середины лета.

Раннее тихое утро. Едва потускнела разгоревшаяся алым пламенем заря на востоке и выглянуло солнце из-за гряды ближних гор, как заиграла золотом и серебром мелкая рябь на поверхности Голубого Озера. Медленно, будто нехотя, сползают с листьев капли тяжелой росы, оживают цветы, раскрывая сонные бутоны навстречу теплу и свету. Величаво покачиваются кроны деревьев на еле заметном верховом ветру.

Вот уже десять годочков каждым летним утром, обмирая сердцем, встречает Мансур эту пробуждающуюся красоту. Мужчине вроде бы к лицу быть сдержанней, прятать свои чувства даже от себя самого, но как устоять перед волшебством рождающегося у тебя на глазах нового дня? Как скрыть охватывающий душу священный восторг, почти языческий трепет перед огромностью и грозной силой мира, если собственная твоя жизнь – всего лишь миг в его неисчислимых веках?

С волнением, затаив дыхание, всматривается Мансур в бледнеющее небо, озаренные утренним светом вершины гор, бескрайние лесные просторы. Смотрит и не может насмотреться. И переживает непонятную горькую радость, жадное чувство неутоленных желаний. Не оттого ли, что с каждым разом открывает все новые краски и узоры, не замеченные доселе приметы бесконечного совершенства природы, а в себе самом – увы! – лишь печаль...

Так начинается утро Мансура.

Вот стоит он, взбодрив себя улыбкой, и старается настроиться на неотложные дела. Мягкий, как парное молоко, ветерок прошелестел по кустам шиповника, взъерошил густые, с обильной проседью волосы Мансура, и он, спохватившись, спешно зашагал в сторону грибовидной скалы. Все привычно: почти без передышки он взобрался на вершину утеса, приставил к глазам полевой бинокль и начал внимательно осматривать окрестности. В такую сушь за лесом нужен глаз да глаз. Того и гляди, от случайной искорки или непогашенного окурка вспыхнет пожар.

Пока все было спокойно. Куда ни глянь, точно в забытьи, мирно дремлют подернутые легким туманом вековые леса. Даже поднявшие поутру невообразимый шум птицы приумолкли в глухих чащах.

Величавый покой, охвативший природу, смахнул с души Мансура тревожные ночные думы. Теперь, как всегда, в самый раз заняться повседневными делами.

Он – страж леса, точнее сказать, охраняет его заповедную часть от пожаров и, конечно, от лихих людей, охочих в любое время года бить птицу и зверя. Зимой Мансур живет в ауле и обходит леса на лыжах, по весне перебирается по первым проталинам на это сухое плато на берегу Голубого Озера, чтобы остаться здесь одному до самой черной осени. Днем и ночью, в зной и ненастье бродит он по непроходимым чащобам, оберегая покой обитателей леса. Стоит ему заметить где-нибудь тоненькую струйку дыма, как уже бежит по проводам срочное сообщение в контору заповедника, примостившегося там, в низине, близ родного аула Мансура. И получаса не проходит – над подозрительным участком начинает стрекотать вызванный из соседнего лесхоза вертолет. А прогремит ружейный выстрел и закружат над опасным местом всполошенные птичьи стаи, Мансур бросается туда, точно солдат в атаку, забыв про свои шестьдесят лет.

Случается такое не часто. Зная неуступчивый характер вездесущего стража, браконьеры не очень-то и суются в пределы заповедного леса. Но обязанности Мансура не ограничиваются борьбой с любителями легкой поживы и предупреждением пожаров. В сущности, не хватило бы пальцев на руках, чтобы перечислить все тс большие и малые дела, за которые он в ответе. Ему надо хотя бы приблизительно знать число птиц и зверей, примечать места их гнездовий и зимовок, определять пору набухания почек и цветения деревьев, как, впрочем, и время листопада. А чтобы знать и помнить все это, не обойтись без подробных записей. Словом, Мансур – и страж, и работник, и своего рода научный деятель. Его постоянные наблюдения – незаменимый источник ценных сведений для работников заповедника.

Убедившись, что его лесным владениям пока никакая опасность не грозит, Мансур спустился вниз, открыл двери амбара и выпустил на волю своенравную, шалоглазую козу. Не успел он ее подоить и пристегнуть длинной веревкой к старому дубу, как из чулана черным колобком выкатился радостно повизгивающий щенок – дар куштиряковских ребят Наиле. Не желая оставлять щенка в ауле, внучка Мансура чуть не за пазухой принесла его сюда, на хутор. Звали щенка Актырнак, что значит «Белый коготь».

На шум и возню выполз из-под крыльца старый лохматый пес Пират. Лениво потягиваясь и пластаясь брюхом по земле, он было подался вслед за хозяином в дом, но тот требовательным взмахом руки велел ему остаться на улице: мол, не спеши, свой завтрак, хоть и не больно заслужил, получишь, как обычно, на амбарном крылечке, а мне в первую очередь надобно покормить маленькую гостью.

Девятилетняя Наиля учится в школе-интернате в районном центре. Приехала на каникулы к бабушке Фатиме в Куштиряк и тут же пристала: «Хочу к деду в горы» – и просилась до тех пор, пока не добилась своего. Теперь она, как цветок за домом на пустыре, будет все лето скрашивать одинокое житье Мансура. По вечерам девочка требует от деда сказку, днем, как бабочка, порхает на взгорье, по зеленым лужайкам, собирает разноцветные камешки, чтобы одним их видом сразить интернатских подружек, между страницами старых книг засушивает всякие листья и цветы. Частенько, увязавшись за дедом и яростно сражаясь с комарьем, собирает в кустах сладкие лесные ягоды. В скором времени должна подоспеть сюда старшая сестра Мансура Фатима, и тогда начнется хлопотливая сушка и заготовка на зиму разного лесного добра: закипят медные тазы с черно-бурым смородинным и янтарным земляничным вареньем, затрепещут на ветру связки целебных трав. Страда!

Наиля приехала сюда бледной, слабенькой. Здесь на свежем воздухе да на козьем молоке стала день ото дня крепнуть, набираться сил прямо на глазах. И двух недель, кажется, не прошло, а уже и щечки у девочки разгорелись румянцем, округлились, и голубые болезненные прожилки на тонких ручках исчезли.

Взглянет Мансур на внучку – и забьется сердце в тихой радости: оживает дитя! Девчушка от горшка два вершка, а смышлена не по годам и готова не только делить грустное одиночество деда, но и быть ему душевной опорой. Это ли не утешение обоим?

Будить Наилю не пришлось – и подняться успела, и в озере искупаться. И вот уже бежит навстречу радостно повизгивающему щенку, забавно размахивая мокрым полотенцем и заливаясь звонким смехом.

«Живи долго, внученька, никогда не знай хвори и напастей», – шептал Мансур умиленно, любуясь девочкой и одновременно готовя завтрак.

За чаем Наиля неожиданно спросила:

– Дед, а дед, почему ты живешь здесь совсем один?

– Вот тебе на! Да ведь служба моя тут, – только и нашелся Мансур, не понимая, куда клонит внучка.

И она не заставила себя ждать:

– А до этого?..

– До этого, говоришь? Да, раньше я был не один. Поначалу ни один человек не бывает один... Была у тебя бабушка. И отец твой жил в ауле со мной. А как уехал он, я и перебрался на берег Голубого Озера... Наелась? Иди, детка, играй. – В одиночестве Мансур отвык от долгих разговоров. Вот и с внучкой он так же немногословен, хотя нашлись бы для нее ласковые и теплые слова. Чтобы как-то сгладить неловкость, бросил будто невзначай: – Можешь бинокль взять с собой.

Девочка захлопала в ладоши, набежавшую было на лицо тень как рукой сняло:

– Я на скалу заберусь, ладно? Лес буду смотреть! – и тут же выбежала вон.

Новая теплая волна захлестнула грудь Мансура. Забыв убрать со стола посуду, он поспешил за внучкой. Опомнился во дворе: куда это я? Собирался-то осмотреть борти, еще с вечера приготовил всю нужную снасть. А взвалил он на себя этот труд добровольно года четыре назад – ведь какое богатство пропадает ни за что ни про что.

Помнит Мансур, как в былые, еще довоенные времена люди охотно промышляли бортевым медом, да и сам он мальчишкой любил увязаться за взрослыми в лес. Их, знатоков этого дела, было немного – помнится, два или три человека, но они не вернулись с войны. Вот старый промысел и забылся.

Перебравшись на берега Голубого Озера, он по ровному гудению догадался, что здесь обитают пчелы, отметил для себя три места. Не без труда разыскал Мансур в ауле кое-какие снасти, оставшиеся от бывших бортников, отобрал мало-мальски пригодное, подновил-подправил и приспособил к делу. Начал, можно сказать, от скуки да в забаву, но увлекся не на шутку. В скором времени руководители заповедника тоже почувствовали пользу от этого будто бы случайно возникшего из небытия промысла и вот уже два-три года наделяют Мансура полновесным планом – в несколько пудов меда. А мед-то лесной каков! С чем сравнить его аромат и целебным нектаром напоенную сладость!..

Наиля давно уже забралась на скалу, расположилась там по-хозяйски: на шее бинокль, на плоском, как стол, камне разложены книжки. Рядом – шаловливый Актырнак. Чтобы по неосторожности не сорвался со скалы, глупыш привязан тоненьким шнурком к молодой березе, проросшей из каменной расщелины. Девочка то и дело приникала глазами к биноклю и с сосредоточенным видом обозревала просторы леса. Помощница!

– Если что заметишь, крикни мне. Я буду тут неподалеку, – наказал ей Мансур. Серьезность, с которой он сказал эти слова, как бы подчеркивала особую важность ее наблюдений.

Пошел было Мансур к лесу, да бросил взгляд в устрашающе ясное, словно выгоревшее, небо. На восточном его окоеме появилась темная точка. С каждым мгновением она увеличивалась в размере, пока не обрела черты беркута, плавно парящего на мягко подрагивающих крыльях. Старый знакомец Мансура. Можно сказать, сосед и безмолвный собеседник. Он тоже считает себя хозяином этих гор.

Беркут сделал над озером полный, четко очерченный круг и, зорко всматриваясь в заросли кустарника, стал планировать в сторону хутора. Мансур погрозил ему кулаком:

– Эге-е! Улетай-ка ты отсюда, ищи себе поживу в другом месте!

Всего неделю назад, пользуясь отсутствием хозяина, крылатый разбойник утащил несмышленыша козленка, осиротил его дойную мать. Как же посмел он после такого снова сюда явиться? Мансур рассердился не на шутку. Конечно, он мог бы одним выстрелом снять его с высоты. Мог бы, да рука не поднималась. Сколько здесь живет, ни разу не брал на прицел ни птицу, ни зверя. Даже шального медведя не трогал, разве что выстрелит в воздух, чтобы отпугнуть, да и то в редких случаях, когда нельзя без того. Свято чтил Мансур закон заповедника: не должны здесь греметь ружейные выстрелы, ибо где еще мирно жить и плодиться беззащитному зверю в наше жестокое время?

Дошел ли до беркута гнев Мансура или нет, но тот вдруг издал какой-то скорбно-пронзительный клекот, похожий на стон, и стал отмерять неровные круги над озером. А может, высматривал там кого? Но нет, скорее всего, услышал суровый окрик человека, ибо круги стали шире и ровнее, все выше уводя птицу в бескрайнее небо, к дальнему горизонту. Что ни говори, а достает у гордеца понятия не соваться туда, где есть люди.

С каждым взмахом крыльев беркут отдалялся от притихшего хутора, от сверкающей глади Голубого Озера, а Мансур, завороженный необъятностью неба, все смотрел и смотрел вслед темной точке. «О небо! Храни его, единственного моего сына...» – прошептал он, не в силах унять хватающую за грудь боль. Вместе с этой болью томила его душу непрошеная печаль, и он чувствовал, как ослепительный, пронизанный беспощадным солнцем небесный океан давит на него своей невесомой тяжестью.

Вдруг что-то теплое, мягкое прильнуло к его ногам, и он, перестав блуждать глазами в воздушном мареве, только тут заметил увязавшегося за ним Пирата. Боль в груди отступила, Мансур вздохнул с облегчением.

– Эх ты, засоня! Проморгал козленка, – сказал он псу с упреком. Тот завилял хвостом, подобострастно подняв на хозяина слезящиеся глаза. – Не тащись за мной, там от тебя не столько пользы, сколько... – и, не договорив фразу и не оглядываясь, зашагал своим путем.

Виновато опустив голову, старый пес направился в сторону пегой козы, которая паслась на изумрудно-зеленой лужайке, и выбрал для отдыха плоский камень, разогретый на солнцепеке. Коза покосилась на него, но приставать не стала, только фыркнула то ли с презреньем, то ли сердито: мол, лежи уж, бедолага, если ни на что другое не способен, не все ли тебе равно, где дремать... Коза, конечно, права по-своему. Она дает молоко. А молоко нравится и хозяину, и тому же Пирату. Теперь еще вон невесть откуда появившаяся здесь девчонка сует кружку, не дожидаясь дойки. Посему пегая, хоть и с норовом животное, цену себе знает, держится с достоинством. И к Пирату, который не сумел уберечь ее козленка, относится с откровенным пренебрежением.

Мансуру нынче повезло. Уже к обеду ему удалось перенести из бортевых ульев в амбар с десяток сотовых рам, а на их место установить новые, пустые. Недаром сказал кто-то: лен посеешь – с рубашкой будешь. Верно сказал. Не пропали старания Мансура: для развода поместил с осени искусственные соты в дуплах и снабдил их прикормом. Начиная с весны зорко следил за тем, чтобы не нагрянули пчелы-воровки, называемые хурнаками. И вот награда – полные рамы меда!

Так-то оно так, да сам Мансур уже не тот, чтобы карабкаться на каждое меченое дерево, обмотав себя кирамом – ременными подвесками. Нелегко одному справляться с пчелиным хозяйством. Без молодой подмоги, видать, не обойтись. Здесь сила да ловкость нужны, а уж ремеслу научить долго ли.

Впрочем, лукавит старый, сам перед собой притворяется. Если бы не хотелось, если бы силушку свою да здоровье жалел, то и сидел бы себе вон на той скале. В том-то и дело, что нравится ему эта возня, доволен он ею. Потихоньку раздуваешь тлеющую в дымаре труху и, мягко уговаривая осердившихся пчел, водишь им по дуплу. Хмельной дымок вгоняет их в одурь, делает вялыми и пассивными. Тут уж не до всяких отвлеченных мыслей. Кому не известно, что пчела не любит спешки и грубости? Обращайся с ней осторожно, с уважением и нежностью, проявляй полное внимание, и она тебе ответит тем же. Нет, тут недосуг думать о всяких прочих вещах!

Главное в этом деле – терпение. Скажем, забралась пчела под сетку, поползла вверх по виску, запуталась в волосах, зажужжала там, затрепыхалась. Всяк ли терпеливо выдержит такое? А если не одна пчелка, а несколько? Да ужалит какая? А если целый рой избрал тебя своим насестом?.. Ох, непростое это дело – пчела, и если обучать кого из молодых, то надо приваживать исподволь, без спешки, чтобы он самую суть и тайну ее открыл для себя...

Так, мысленно разговаривая с самим собой, приближался он к недетскому вопросу Наили насчет его, Мансура, одиночества. Впрочем, почему же недетскому? Это мы только считаем детей несмышленышами, а они, что пророки, видят взрослых насквозь, судят их своим высшим молчаливым судом. Вот спросила она, и холодом обдало деда, даже сердце трепыхнулось в груди на миг, зашлось болью. В голове зашумело от внезапно нахлынувших воспоминаний, которых он всячески избегал. Если уж совсем невмочь становилось в бессонные ночи, когда память бывает особенно привязчивой, мог встать и шагнуть за порог. Иной раз так до самого рассвета бродил неприкаянно по берегу озера, убегая от разыгравшейся памяти. Удавалось. Но легче почему-то не становилось...

Вот еще один день минул с его немудрящими заботами. Еще один календарный день прошел для лесов благополучно. Накормив внучку и заперев козу в амбар, Мансур накинул на плечи старую телогрейку и занял свой вечерний пост – вершину грибовидной скалы. На этот раз он не стал возражать против присутствия Пирата. Тут уж лучшего спутника не сыскать. До ранней зорьки им предстоит еще дважды или трижды повторить свой маршрут. И только в краткий предутренний час Мансур позволит себе прикорнуть малость. Но и этого часа хватает ему с лихвой. Что ни говори, отоспал он свое, переглядел сны за долгую жизнь.

Кругом тишь и теплынь. Ушли в дремоту горные кряжи, до макушки покрытые лесом. Только иногда вскрикнет спросонья дурным голосом какая птица да раздастся будто бы совсем рядом фырканье лося, заставляя вздрогнуть даже бывалого человека, да плеснет неугомонная рыба на озере. И вновь – мертвая тишина.

В такие часы мнится Мансуру, будто стоит он на перекрестке неведомых дорог, а может, и на какой-то головокружительно высокой вершине. Внизу, по печально-тихим долинам, движется людской муравейник. Куда движется, к каким горизонтам устремляется? Исполненный какой-то властной внутренней силы голос беззвучно вопрошает Мансура: чего стоишь? Спускайся вниз! Затеряйся в этом сонме земных твоих сородичей и спеши, спеши в путь! Но все в Мансуре противится той недоброй воле: а как же лес? Кто станет за ним смотреть? Да и лес ли только! Предайся он минутной слабости, и лишится сей мир своей последней опоры, неусыпного своего стража...

Луна еще не взошла, но сонная земля озарена зыбким сиянием Млечного Пути. Каждая звезда Большого Ковша, запрокинутого над самым хутором, блещет так близко и крупно, что кажется, приподымись на цыпочки, потянись рукой – гулко упадут они в твою ладонь, как яблоки с яблони. Но «гулко падают» те звезды только в стихах поэтов. Даже могучие, стремительные ракеты летят до самого близкого из ночных светил месяцы и месяцы, а то и целые годы.

Вопрос внучки не давал покоя. А Мансуру хотелось убежать от него, улететь на той воображаемой стремительной ракете. Но не уйти от ответа. Даже невинный вопрос ребенка переворачивает душу, ворошит былое. Думать не хочется, а заботы и воспоминания сами собой накатывают, как волны. Казалось бы, зачем? Жизнь прожита, все рвы, ямы да кочки остались позади. Живи себе тихо-мирно, наслаждайся покоем, не трави душу понапрасну. Но не в силах человек отбросить заботы, пока жив. И мысли Мансура неотвязно о сыне Анваре, о молодом и гордом соколе с покалеченным крылом.

Анвар, Анвар... Ему всего-то сейчас тридцать лет. Золотая пора человеческой жизни. Только-только расстался с молодостью, вступил в пору мужской зрелости. И чтобы в это самое время судьба подставила тебе подножку! Уж не рок ли это? Ведь именно в том благословенном возрасте беда пришла и к самому Мансуру. Конечно, беда беде рознь, но кому от этого легче?

Лишь месяц назад пришло от Анвара письмо. Долго оно заставило ждать себя. Кажется, все выгорело за время ожидания внутри у Мансура. Вся душа исстрадалась. Не стерпел, отбил наугад телеграмму – авось заставит откликнуться безмолвного адресата? Безмолвного или бездушного?

Нет, неспроста ныло отцовское сердце: беда случилась с сыном ранней весной во время испытания нового самолета. Молнией проносившаяся в небесах машина внезапно вышла из повиновения и, как необъезженный скакун, с остервенением начала то падать вниз, то взмывать ввысь, вспыхнуло крыло. Не сразу отозвался пилот на приказ наземных служб, до последней минуты пытался спасти машину и выбросился, когда высота стала совсем уж критической. Парашют едва успел раскрыться, как недавно освободившееся ото льда болото хлюпнуло под ногами Анвара. Пока он, теряя сознание, пробирался сквозь топь и заросли камыша, пока его искали спасатели, захлестнувшая по горло ледяная вода сделала свое дело: легкие Анвара были безнадежно простужены, а при падении сломана нога.

До самого лета провалялся он в госпитале, не подавая никаких вестей. Отца, видите ли, не хотел беспокоить. А о том, какую запоздалую боль принес ему своим молчанием, невдомек молодому. У него свое, видите ли, горе: запретили летать. Оно конечно, простуженные легкие да неуверенно ступающие ноги – любому человеку не в радость. А уж для пилота, тем более для испытателя боевых машин, и того горше. Но где же ему и приходить в себя, сил набираться, как не у отца в ауле? Чем другим лечиться, как не кумысом? Мансур-то в лепешку разбился бы, чтобы создать ему нужные условия. И сумел, кажется, убедить сына. Но сердцем чует Мансур: трудновато будет Анвару возвращаться к прежней жизни. А начать новую... Ох, ему ли не знать характер сына! Его порода. И дала она о себе знать еще в школьные годы.

С тревожным любованием приглядывался Мансур к своему честолюбивому наследнику, который почему-то напоминал ему стрелу в неумелых руках, вот-вот готовую сорваться с тетивы. Торопился парень в большую жизнь! Спешил и рвался к заветной цели, в загадочную, романтическую, как ему казалось, жизнь летчиков и ни о чем другом, кроме своей мечты, думать не хотел. Но разве не таким вот неукротимо нацеленным на мечту и волевым должен быть испытатель боевых самолетов? Да, не хлипкому телом и слабому душой подобная судьба, тут и говорить не о чем. Только вот как сложится после этой аварии жизнь Анвара? Сумеет ли он одолеть беду, выдержит ли?

Трудное выпало ему детство. Родился в тот год, когда Мансура отправили в далекую Сибирь валить лес, возить песок да щебень в тяжелой железной тачке. Трудился мужик, страдал в неволе, а мысли его были здесь, возле жены и сына. Но снова увидеть жену, ненаглядную и горемычную свою Нуранию, ему не суждено было, ушла она из жизни, когда исполнилось Анвару три года. Вернулся Мансур в родные места, увидел сироту, и горько ему стало... В самую сокровенную пору, когда человек делает первые шаги по земле, Анвар остался без матери и был лишен отцовской ласки.

Малыш не знал отца и любить его не мог. Помнит Мансур, как они встретились: взглянул четырехлетний карапуз на него хмуро, исподлобья, точно волчонок, и странная злоба мелькнула в прищуренных глазках. Слова не промолвил, по-медвежьи косолапо потопал прочь.

И так и этак подступался Мансур к строптивому потомку, а тот знать не хотел отца, уклонялся от его ласк, на все мирные переговоры сердито зыркал глазенками и качал головой. А главное, молчал, только мычание какое-то издавал. И если бы не слышал Мансур издалека его заливистый смех и бойкую речь, решил бы: немой. Да лучше бы безъязыким ему быть, потому что сынок первыми же после долгого молчания словами сразил отца наповал: «Уходи. Я тебя не люблю». Упало сердце, промямлил Мансур в ответ что-то насчет своего отцовства. Но в ответ услышал еще более беспощадно-убийственное: «Ты не солдат!» Ледяной пот прошиб Мансура. «Ты ошибаешься, – ответил он, потрясенный несправедливостью сыновнего приговора. – На войне я был и солдатом, и офицером. Я воевал... А родился ты, когда меня не было здесь. Потому ты меня и не знаешь». И тогда малыш раскрылся и выплеснул наконец трагедию своей души: «А почему ребята говорят, что ты сидел в тюрьме и что у тебя нет ни медалей, ни погон? Мне такой папа не нужен».

После этих слов свет померк в глазах Мансура. Не помня себя, он хлестко шлепнул сына по щеке, один-единственный раз за всю жизнь – от боли и отчаяния. В ту черную минуту ему вдруг показалось, что во всех его унижениях, муках виновато это маленькое неуклюжее существо, приходившееся ему родным сыном. А тот замер с широко раскрытыми глазами. Не заорал благим матом, как бы поступили на его месте другие дети, слезинки единой не проронил, не бросился прочь сломя голову. Нет, смотрел на отца широко раскрытыми глазами, жег раскаленными угольками зрачков, которые в тот миг стали удивительно похожи на материнские. «Ах, Нурания! Боль моя неизбывная, любовь моя негасимая!..» И вот с тех самых пор обжигают его необъятно расширившиеся глаза маленького сына, нет-нет да всплывая из небытия, и – в упор, в упор! И ком поперек горла. Пощечина сыну – дело житейское. Но пощечина сироте?..

Но та злосчастная пощечина и сломала лед, дала первый толчок к сближению, и в этом опять-таки проявилась порода, натура мальца, для которого подобная встряска была куда действенней самых ласковых и проникновенных слов. Главное, он поверил, что отец был солдатом, воевал против фашистов. Играя с ребятами в войну, маленький Анвар должен был ощущать, что играет в папу и его врагов, должен быть двойником своего отца. Перелом в сыне был, может быть, самым важным событием в жизни Мансура.

Да, он был и солдатом, и офицером. И совсем неплохим, а, напротив, смелым и удачливым. И вот вызвали его после возвращения из мест заключения в районный военкомат, произнесли какие-то нелепые, похожие то ли на извинение, то ли на утешение слова, и боевое прошлое как бы кончилось для Мансура. Кончилось и ушло до поры в небытие. Лишь военные документы, ордена и погоны остались на радость сыну, который теперь окончательно поверил, что отец бил фашистов.

Давно известно, что беда одна не ходит. Когда наконец Мансур вернулся к нормальной жизни и, стиснув зубы, готов был трудиться на любых самых трудных местах, – в течение месяца, один за другим, ушли из жизни его родители. Сперва отец, затем – мать. И жизнь его опять погрузилась во мрак, в котором суждено ему барахтаться вместе с маленьким сынишкой. А ведь был он еще не стар – едва за тридцать перевалило. И хоть ныли по ночам фронтовые раны и жестко серебрилась на висках седина, грудь дышала молодой энергией. Пережитые невзгоды не только закалили Мансура, но и ожесточили. Ему хотелось жить и работать наперекор всему и всем.

Внешность его была – залюбуешься: рост выше среднего, широкая грудь, открытое лицо. Только подковообразные усы, с которыми он никак не хотел расставаться, делали его несколько старше. Старше, но и солиднее, что особенно ценится в мужчине. И разве могли равнодушно пройти мимо такого вдовые женщины, едва-едва вступившие в золотую пору жизни? А разве не заглядывались на него и бойкие на язык, и тихого нрава девушки, всяк по-своему мечтающие о любви? Было, все было. Только сам он так и не решился остановить на ком-то свой выбор и завести новую семью. Ему казалось, что тем самым он предаст любовь Нурании, осквернит выпавшие на ее долю страдания. Думал: нет у него на такое права.

Но закрадывалось порой сомнение в душу: а может, совершает ошибку, сохраняя верность, которую от него никто не требует? Сын еще мал, ему нужна если не мать, то хотя бы забота женских рук. Думал, терзался. Случилось однажды так, что казалось: никто и ничто не остановит его.

Он готов был уже сдаться, уступить судьбе. Позднее Мансур думал о той поре с раскаянием и стыдом. Но черту все же не перешел и потому сохранил уважение к себе, столь необходимое для честного, много испытавшего в жизни человека, хотя счастья ему это не добавило.

Жизнь, малоприютная, скупая на радость, пошла своим чередом. Мансур уговорил старшую сестру Фатиму, потерявшую в войну мужа, наглухо заколотить выстроенный перед самой войной дом и перебраться в просторную отцовскую избу, где он жил вместе с сыном. Так и зажили, сколотив семью из осколков прежнего благополучия.

Не заметил Мансур, как пролетели годы, и опомнился, когда Анвар заявил, что уезжает в летное училище. Не верил отец, что тот поступит, а узнав, что поступил, не ощутил радости. Вот оно, эгоистичное родительское чувство! С новой силой заныли фронтовые раны, и уже не только по ночам. Болезнь свалила в постель в самый разгар ремонтных работ в совхозе, где работал тогда Мансур. Вот когда он почувствовал неоценимую помощь и заботу сестры. Что бы он стал делать без нее? Так и этак прикинул, взвесил «за» и «против» и, едва оправившись от болезни, решил взяться за восстановление хутора на берегу Голубого Озера.

Сыновья вырастают и уходят своей дорогой. Это извечный закон жизни. Вот и Анвар упорхнул из отцовского гнезда. Знал ли он, думал ли когда-нибудь, чего стоило отцу вырастить его, поставить на ноги? Ради него Мансур отказывал себе во всем, отдавал ему все силы, как старое дерево гонит свои животворные соки молодым ветвям. Все, что есть в нем хорошего, работа на пределе сил, бессонные ночи – все для сына, для его будущего. Пусть станет добрым человеком, осуществит заветную мечту. Пусть продолжит жизнь своей матери, жизнь ее близнецов, сгоревших в огне войны.

Анвар вырос крепким и трудолюбивым парнем, во многом похожим на отца. Что ж, и это уже далеко не так мало, и Мансур благодарен судьбе. А то, что сын с детства бредил самолетами и космосом, – знак времени. Раз так, почему было не поддержать его в мечте о будущем? Но вот пришло расставание, и все обернулось тоской и печалью. Как-то забылись сразу неприятные черты в характере сына, внезапные перепады настроения, будто их и не было вовсе.

Да, хоть и не часто, но огорчал Анвар то вспышкой беспричинной грубости, то нахлынувшей невесть откуда меланхолией. Так и не смог Мансур разгадать причину этих капризов, непредсказуемых всплесков его угловатой натуры и тяжко страдал от этого. Но с самого начала твердо решил не срываться в любой ситуации, не отвечать на грубость раздражением. Его такт и выдержка придавали их взаимоотношениям постоянное равновесие, помогали сыну с головой отдаваться учебе и своим увлечениям. А наградой стало окончание школы с медалью и осуществление заветной мечты – поступление в летное училище. Мансур внутренне был убежден, что все изъяны в характере сына идут от него, от отца, а все лучшее – от матери, незабвенной Нурании. Может, так оно и было.

Горький ком сдавил горло, оборвал дыхание. Досадливо поморщившись и ругая себя за слабость, он тяжело стал спускаться со скалы.

Над темными кряжами уже разлилось призрачное сияние невидимой луны. А может быть, солнца? Да, скорее всего, именно солнца. Значит, Мансур снова, за воспоминаниями, утратил чувство времени и попросту проморгал ночь. Тогда пора укладываться спать. Но едва ступил ногой на крыльцо, вздрогнул от телефонного звонка в передней комнате. Кому неймется в такую рань?

Звонил научный сотрудник заповедника Савельев, человек новый, мало знакомый Мансуру. Встречаются они редко, а встретятся – всего-то и разговора «здравствуй», «до свидания». Слишком далеки друг от друга по службе молодой ученый и старый лесной сторож. Потому звонок этот в столь неподходящий час показался Мансуру особенно странным.

Но еще более странными показались слова, произнесенные в трубку Савельевым: «Через полчаса у Голубого Озера приземлится вертолет. Прилетайте сюда! Срочно! На замену вам отправим человека». А последние слова и вовсе поразили Мансура: «Не забудьте приодеться да захватить еды на день-два».

Опустив трубку на рычаг, Мансур остолбенело уставился на аппарат, не зная, что и подумать. Из внутренней комнаты донесся голосок Наили: