Текст книги "Млечный путь"
Автор книги: Ахияр Хакимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Мансуру стало не по себе от этих слов.
– Ну, если журналист так рассуждает! Ведь надо кричать, во все колокола бить!
– Я уже попробовал, да сам не рад. Только в грязи вымазался, – махнул рукой Басыров. – У тех руки ой какие длинные! Кроме того спрос рождает предложение, слыхал? Вот и кидаются колхозы в объятия шабашника.
Мансур хотел опять возразить ему, но на шум прибежала сестра, потребовала, чтобы больные легли на свои места и не галдели так громко.
На другой день к Юламану приехал его заместитель. Невольно прислушиваясь к их разговору, Мансур узнал, что на жалобу Юламана райком не откликнулся и никто с проверкой в колхоз не приезжал, что через неделю специально созданная комиссия будет принимать готовый коровник. Кроме того, строители берутся установить прозрачные трубы и резервуары для молока, уборочный транспортер и лампы дневного света. За все это колхоз должен платить артельщикам сверх первоначального договора. Правление согласилось: мол, кашу сварили – масла нечего жалеть.
С горькой иронией вспоминал Мансур короткий срок своей работы председателем. Хотел как лучше, бился как рыба об лед, чтобы поднять обнищавший колхоз, и попал под колеса. Время, конечно, было другое. С тех пор многое изменилось, дышать вроде бы стало легче. Но почему же и сегодня, почти двадцать лет спустя, люди должны рисковать и ловчить? Где обещанные народу порядок и справедливость? Понять председателя из колхоза Юламана Валиевича можно: раз нет возможности на законном основании построить этот злополучный коровник, он пошел окольным путем, шагнул против ветра и рад сомнительной удаче. Обойдется все благополучно – победитель. Попадет на зуб начальству и законникам – грозы не миновать. Сжуют и выплюнут, не постесняются. В лучшем случае с позором снимут с работы, а в худшем... Нет, как ни жаль бедного Юламана, в душе Мансур был на стороне того молодого председателя. Да и с шабашниками дело, оказывается, не такое простое. Хвалить их не за что, но и запретить им работать тоже нельзя. Верно сказал Басыров: есть спрос – есть и предложение. Надо схватить за ушко да вытащить на солнышко тех, кто стоит за ними...
После того как побывал помощник, Юламан Валиевич опять сник. Лекарства пил нехотя, ел без аппетита, без конца тер очки и вздыхал, а самое худшее – несмотря на настойчивые советы врачей, вовсе отказался вставать с постели.
Простодушный, неунывающий Миша как узнал историю его злоключений, изменил свое отношение к нему, перестал подшучивать и задирать. Однажды он даже облокотился на спинку его кровати и с серьезным видом посоветовал:
– Плюнь ты на это, Юламан Валиевич, не горюй! Деньги-то не твои личные, верно? Если надо будет, и без тебя разберутся...
Юламан не откликнулся. Он лежал весь бледный, с потухшими глазами и судорожно ловил ртом воздух.
Мансур вскочил с кровати, шепнул Мише:
– Иди, скорее сестру позови!
Не прошло и двух минут, больного обступили врачи, начали щупать пульс, переговариваться между собой, то и дело вставляя непонятные латинские слова. Тут же решили перевести его в другую палату.
Опустела кровать Юламана Валиевича. Притихли, приуныли оставшиеся: раз перевели человека в другую палату, хорошего в этом мало. Что-то будет с ним? И потянулись дни, полные томительного ожидания.
Как ни старался Мансур выпытать у сестер что-нибудь о здоровье Юламана Валиевича, те молчали, будто воды в рот набрав. За этими расспросами его и застала однажды Амина Каримовна и не на шутку рассердилась:
– Что тебе не сидится на месте? Марш в свою палату!..
Пришла беда – отворяй ворота. Болтливая старая санитарка под большим секретом поведала ему еще одну нехорошую историю о больном Юламане. Вернее, не про него даже, а про жену, которая, оказывается, лет на десять моложе его. Вот, мол, и путается в отсутствие мужа с другими мужчинами. Хоть и накричал Мансур на сплетницу: «Не стыдно тебе, старой, пустое молоть?!» – у самого заныло сердце. Листва не зашуршит без ветра. Может, есть правда в словах санитарки?
За все время жена Юламана, действительно молодая, шустренькая, только раза три навестила его, а в последние недели вовсе перестала бывать. То коротенькое письмо пришлет, то передаст с кем-нибудь узелок с домашней снедью, а муж почти не дотрагивался до него, той санитарке и отдавал. Не до еды ему было, он ждал жену, хотел услышать от нее доброе слово, нуждался в поддержке и утешении. Не зря сказано: куда иголка, туда и нитка. А то еще: муж – голова, жена плечи. Ближе их нет людей. Споткнется, упадет один – другой спешит на помощь, себя не жалея. А эта – тьфу! За таким беспокойным и совестливым человеком, как Юламан, нужен глаз да глаз.
Бывшие соседи по палате больше не увидели Юламана. Прошла уже неделя, и Мансур увязался за проходившей по коридору Аминой Каримовной. Сначала она, по привычке, отчитала его за назойливость, а потом все же смягчилась, сказала, что Юламана отправили самолетом в Уфу.
– Скоро и Басырова... отправите? – похолодев от предчувствия беды, спросил Мансур.
– Типун тебе на язык! – замахала она руками. – Ну, Кутушев! Давно тебя знаю, но не думала не гадала, что такой несносный у тебя характер. Репей, да и только. За нарушение больничного режима...
– Согласен на любое наказание! – прервал ее Мансур. – Но ведь с Юламаном мы почти два месяца вместе лежали. Разве грех спросить о его здоровье?
– О здоровье... – Амина Каримовна, вдруг побледнев, прислонилась к стене, в глазах появились слезы.
Он все понял и, чувствуя, как накатывается на него что-то темное, неумолимое, зашагал обратно. Тут Амина Каримовна сама окликнула его, взяла под руку и повела в ординаторскую. Оба подавленно молчали. Наконец она тряхнула головой, словно сбрасывая оцепенение, заговорила:
– Ты прости меня, Кутушев...
– За что?
– Как солдат солдату говорю, – продолжала она, оставив вопрос Мансура без внимания, – ты уж не говори кому попало, больным от таких вещей радости мало... Сегодня уже три дня, как нет Юламана. Не уберегли. Не сумели. Места себе не нахожу... – И вдруг сорвалась на крик: – Ну, что, добился? Чего стал как столб? Марш в палату! И смотри у меня, не болтайся в коридоре, аника...
Ах, Юламан, Юламан, вот и ты проиграл свое сражение с жизнью. А все потому, что захотел плыть против течения, да сил твоих оказалось маловато. По себе знает Мансур, какое это трудное дело – плыть против течения. Вроде бы во всем ты прав, помыслы твои чисты и благородны, а в итоге – одно разочарование. Поневоле опустишь руки. И все же судьба Юламана – урок оставшимся: не стал он пособником неправого дела, не уступил до смертного часа. Жаль только, утешения в этом никакого и человека не воскресишь...
Молчит, думает Мансур. Тихо лежит в своем углу Басыров. Даже вездесущий Миша часами сидит в палате. Но вот он встал, с хрустом потянулся и подошел к Мансуру:
– А день-то каков, а, Мансур Бектимирович? Солнце. И тепло вроде. Красота! Может, убежим в сад? – предложил то ли серьезно, то ли в шутку.
Не сдержался Мансур, резко оборвал его:
– Иди, прогуляйся один, если не сидится! Болтаешь много. – Но тут же понял, что зря накричал на него. Добавил примирительно: – При тебе же врач наказал мне два дня не вставать.
Ладно хоть Миша – парень не обидчивый, покладистый. Улыбнулся чуть виновато, даже руки поднял:
– Все, все, Мансур Бектимирович. Я пошел! – и тихо прикрыл за собой дверь.
– Ты что это накинулся на него? – подал голос Басыров. – Какое зло на хорошем человеке срываешь?
– Виноват, – покраснел Мансур. – Дурной конь стригунков обижает... Душа болит, вот и сорвался.
– Если бы этим можно было воскресить Юламана, я через кровать перепрыгнул бы. Не посмотрел бы на худое сердце.
– Ты разве знаешь?..
– Чего там, как увезли его на каталке, я сразу догадался, что дело плохо. Ведь не первый раз вижу таких больных, и сам от них далеко не ушел... Впрочем, Амина Каримовна сказала мне уже на второй день...
– Нашла кому говорить! Не потому ли опять многовато начал лежать? Не поймешь эту Амину Каримовну, – удивился Мансур.
– Да, брат, понять ее нелегко. Но чтобы ты голову зря не ломал, скажу: мы ведь еще с фронта с ней знакомы. Бывает, поговорим иногда о том, о сем...
Басыров повернулся к стене, замолчал, а Мансуру загадка: как же им, двум фронтовым товарищам, удавалось до сих пор ни словом, ни жестом не выдать эту безобидную – да какое там! – просто очень приятную тайну? И зачем? Вот люди! Басыров, наверное, сам настоял, чтобы никто в больнице не знал об их знакомстве. Потому и врачи не выделяли его. То же обхождение, те же, что другим больным, считанные минуты при обходе. Да, с характером оказался этот журналист, хоть и сердце никудышное.
Вскоре Басырову полегчало. Похудел, правда, и стал как-то строже, задумчивее, но временами – и разговорчивей, чем прежде. Часто сам затевал долгие вечерние чаепития, рассказывал всякие истории. В палате они теперь с Мансуром вдвоем. Мишу наконец, после контрольного рентгена руки, отпустили домой, наказав через две недели приехать на повторное обследование.
Сразу после обхода Басыров доставал из тумбочки записные книжки, читал, что-то исправлял, а при появлении сестры быстренько совал их под подушку. Как начал понемногу работать, повеселел журналист, но стал тяготиться больничной жизнью, то и дело вспоминать о прерванных, не доведенных до конца работах, о городской сутолоке, о своей газете.
Мансур старался не мешать ему и ждал часа послеобеденной прогулки.
Зима уже вошла в свои права. Шел декабрь. Стояли на редкость тихие солнечные дни с легким морозцем, и было одно удовольствие – не спеша прогуливаться по уснувшему саду, вдыхать чистый особенно целебный после больничной духоты воздух. Говорили обо всем на свете, иногда спорили. Разговор, начатый на прогулке, продолжался в палате. Вспоминали войну, пережитые радости и испытания, жалели Юламана. Басыров грозился сразу, как выпишется, поехать в тот колхоз, посмотреть на злополучный коровник, стоивший Юламану жизни. Посетивший Басырова редактор районной газеты тоже намекал, что было бы нелишне поинтересоваться этим делом; ему-то самому не подступиться, начальство не даст, а товарищ Басыров, мол, журналист именитый, ему и карты в руки.
Мансур выразил опасение, как бы председателя не взяли в оборот. Басыров успокоил его. Нет, он не будет подкапываться под председателя, он-то поневоле связался с шабашниками. Тут интересны сама механика, скрытые пружины, источники аферы, надо на них выйти.
– Не сам ли говорил, что еле выпутался тогда? – выразил сомнение Мансур.
– Да, оплошал я в тот раз, но теперь не отступлюсь. Кстати, ты вот рассказывал о бедственном положении с запчастями. Может, там тоже подобное творится? Сделаем так: дома я разузнаю кое-что и напишу тебе письмо с вопросами. Думаю, ответишь во имя нашей дружбы?
На том и перешили, хотя особой уверенности, что Басырову удастся что-то сдвинуть с места, у Мансура не было. Он ли не нагляделся вдоволь, как научились теперь разные ловкачи, которым несть числа, вывернуть любое хорошее дело наизнанку, утопить в словах. Но спорить не стал из уважения к Басырову. Пусть попробует.
Мансур не знал, как бы сложились у него отношения с ним, встреться они не в больнице, а в обычной жизни, но вот случилось так, что свело их несчастье, и они стали близкими людьми. Что и говорить, ему льстила дружба такого человека. И затосковал Мансур, когда стало известно, что скоро, самое большее через неделю, Басырова выпишут. Ему-то самому предстояло еще дней пятнадцать томиться здесь.
– Хороший ты человек, Мансур, – сказал Басыров. – Только счастья тебе, как и мне впрочем, выпало маловато. Но, главное, не сдался. Словом, давай держать связь. Будешь в городе – заходи, как брата встречу. Адрес, телефон знаешь.
– Да я специально приеду к тебе! Может, и о себе расскажешь когда-нибудь... – улыбнулся Мансур.
– Веселого в моей жизни не так много, – нахмурился Басыров и, неожиданно разговорившись, поведал грустную историю, а была она связана с Аминой Каримовной.
...Они познакомились осенью сорок третьего, когда шли бои за освобождение Киева. Корреспондент дивизионной газеты старший лейтенант Басыров был ранен в ногу и попал в полевой госпиталь, в руки Амины Каримовны. Рана оказалась не очень опасной, кость не задета, потому эвакуировать его в тыл не стали.
Через месяц Басыров ушел догонять свою редакцию и уже оттуда написал Амине письмо с признанием в любви. Она тоже ответила очень тепло, и началась переписка. Но вот в марте сорок пятого Басырова снова ранило. На этот раз рана оказалась серьезной, его отправили в госпиталь на Урал. Связь между ними прервалась, а когда они нашли друг друга вновь, было уже поздно: прошло целых четыре года. Решив, что он не пожелал с ней встретиться, Амина вышла замуж.
– Как же так?! – удивился Мансур. – Может, другую полюбил?
– Да нет., – ответил Басыров и замолчал, будто прислушиваясь к отзвуку давних событий. Лицо затвердело, лоб прорезала глубокая складка. – Тут, брат, другое дело, – заговорил нехотя. – Оказалось, что Амину тоже ранило в самом конце войны. Отправили ее в госпиталь в Среднюю Азию. Словом, сам понимаешь, как оно бывает. Потеряли мы друг друга... Вернулся я домой уже осенью, устроился на работу в газете и начал искать Амину. Наконец узнал адрес госпиталя, написал письмо, а там и стал собираться ехать к ней. Но ни выехать туда не успел, ни отвечать на ее письма стало не с руки...
– Но почему же? – с досадой воскликнул Мансур, но тут же насторожился, почти догадываясь о печальном конце этой истории.
– Говорил же я тебе, что веселого в моей жизни мало, – как-то виновато усмехнулся Басыров и махнул рукой. – Напрасно затеял этот разговор. Никому до сегодняшнего дня не рассказывал, а здесь...
Посмотрел Мансур на его побледневшее лицо, грустные, в сети мелких морщин глаза и заторопился:
– А ты ложись-ка, ложись и лекарство выпей! По себе знаю как тяжело вспоминать такие вещи... Ну вот, лежи спокойно и молчи.
– Чего уж! Раз начал... Короче говоря, выступил я в газете с разоблачением одного деятеля, который всю войну просидел в тылу да не просто сидел, а набивал карманы народным добром. И все на виду у людей, без стеснения. Попал-то я в точку, только сил своих не рассчитал. У того жулика покровителей оказалось много. И что тут началось! То в райком вызывают, то к следователю. Затаскали... Кончилось тем, что меня самого и обвинили в оскорблении честного коммуниста и руководителя. Само собой, из редакции вон, из партии исключили, редактору влепили выговор. Что мне оставалось делать? Попытался доказать свою правоту, написал в Москву, а оттуда письмо мое в Уфу и вернули для проверки. Плюнул на все и уехал в Сибирь, был рабочим у геологов, зимой работал на звероферме... Сколько раз, не выдержав тоски, садился писать письма Амине, но не шли слова. Было стыдно, боялся, что не захочет понять она мое состояние.
– Я уверен, поняла бы, – сказал Мансур. – Такая женщина...
– Потом я и сам убедился в этом, но время ушло... В пятидесятом году уже меня разыскал наш редактор. Оказалось, того хапугу все же застукали и посадили в тюрьму. Так я снова оказался в редакции. В партии восстановили, учебу в вечернем институте возобновил, а Амину потерял навсегда.
Как только уладил свои дела, Басыров кинулся к ней, но оказалось слишком поздно: у Амины уже была почти годовалая дочь, муж любящий, покладистый. Как ни умолял, как ни уговаривал ее Басыров, она не захотела расстаться с мужем. И осталась вспыхнувшая в грозное время любовь горькой памятью.
Жизнь берет свое. Раны заживают. Жить бобылем Басырову надоело, и он женился. Но опять случилось по известной поговорке: если лошадь твоя споткнулась у ворот, удачи в дороге не жди. Через год жена его умерла от родов...
Долго не мог заснуть Мансур в ту ночь. Беспредельная, гнетущая тоска давила на сердце. Мысли путались, на душе неизбывная горечь. Было обидно за бессмысленно загубленную любовь двух самых достойных счастья людей. Только смежит веки, выступает из темноты, печально улыбаясь, Нурания. Шепчет что-то, тихонько головой качает, словно хочет успокоить его, уговаривает быть терпеливее. И снова Басыров. Этот тоже улыбается, но в голосе печаль. Да, он так же, как Мансур, живет одиноко, не может забыть свою первую любовь. А говорят, нет незаменимых людей. Неправда это, утешение для лукавых и двуличных...
Настал день прощания. Басыров крепко обнял Мансура и так же, как тот Орлов из городка Гнездова, сказал: «Никак нам нельзя терять друг друга. Буду ждать. И еще: надо жить будущим...»
Было ясное морозное утро. По настоянию Басырова, Мансур проводил его только до крыльца, на улицу выходить не стал, а войдя в палату, бросился к окну.
Остановившись возле легковой машины, Басыров бросил портфель в кабину, с нетерпением посмотрел на часы и повернулся к больнице. С крыльца по-молодому легко сбежала Амина Каримовна. Ее, значит, ждет Басыров.
Прощание этих грустных людей показалось Мансуру как продолжение давней, но незабытой, неизбывной драмы. Вот они пожали друг другу руки, Амина Каримовна что-то сказала, погрозила ему пальцем. Тот покивал головой, улыбнулся. Слов не слышно, но все понятно: они не могут, не должны перейти незримый барьер, выросший между ними. Годы и годы разделяют их, тогдашних, молодых, от сегодняшнего дня.
Но вот машина тронулась. Амина Каримовна украдкой вытерла глаза, вошла уже в калитку и вдруг повернула обратно. Поникшая, печальная, она зашагала в сторону темнеющих в конце улицы деревьев. «Да, да, – мысленно одобрил ее Мансур, кивая головой, – пройдись, побудь одна. Не нужны твоим слезам свидетели...»
2Из больницы Мансур вышел со справкой инвалида второй группы. Догнала-таки война. Амина Каримовна потребовала, чтобы он оставил совхоз, нашел работу, «соразмерную» своему здоровью. Похудел, ослаб Мансур от долгого лежания и вернулся в аул в мрачной задумчивости. Деваться было некуда, пришлось написать заявление и уволиться с работы. Да и место его, хоть и временно, как сказал Фомин, успел занять молоденький инженер, приехавший по распределению из института. И это правильно. Молодым надо уступать дорогу.
Фомин, кажется, был рад, что он не стал размахивать документами и требовать восстановления в должности. Дал хорошую характеристику, выхлопотал бесплатную путевку в санаторий, хотя Мансуру вовсе не улыбалось ехать куда-то, опять почти что в больницу, в людской муравейник. От путевки он отказался, решил до весны заняться домом. Где подправить, где подлатать – мелочей всяких набралось много, а руки до них не доходили, пока жил в совхозе. Думать о новой работе ему не хотелось. От осторожных намеков сестры отшучивался: «Была бы шея, хомут найдется». Но думать, конечно, было надо. Не может человек сидеть без дела. Хайдар при встрече каждый раз о том и говорил, а однажды огорошил его ну прямо несусветным предложением:
– Вот что, Мансур, на бюро о тебе говорили... Сам знаешь, Ахметгарей постарел, сердцем мается. Может, пойдешь к нему в заместители? А там...
– Шутишь?! – рассмеялся Мансур.
А Хайдар за свое:
– Я понимаю, старые обиды и всякое такое. Но ведь не тянет Ахметгарей, день на ногах, два дня в постели. Ну и, что греха таить, отстал малость от жизни.
– Пустое! – отмахнулся Мансур. – Мне теперь самое верное – в ночные сторожа идти.
– Ты не спеши, подумай, – настаивал Хайдар.
Но не о том голову ломал Мансур, оставаясь наедине с самим собой, хоть и лестно было, что односельчане еще не сбросили его со счетов, а думал о неумолимом беге времени, об ушедшей молодости, неисполнившихся надеждах. Вспоминал и первые страшные месяцы после возвращения из лагеря. Когда он узнал о смерти Нурании, о лишениях, выпавших на долю постаревших родителей, свет померк в глазах. Где были все эти люди, тот же Ахметгарей, к примеру, ставший сразу после Мансура председателем и палец о палец не ударивший, чтобы защитить его семью от произвола таких, как Зиганша? Ну, а с самим Мансуром как поступили? Бросили из милости, как кость собаке, готовую развалиться полуторку. Если бы не Хайдар и Марзия, не выдержал бы он, сдался...
Вот о чем думал он, распаляя себя, хотя и понимал, что прав не до конца и не во всем. Дело не в нем одном, и не бедные односельчане виноваты в том, что случилось с ним и многими из тех, с кем вместе он валил лес, толкал тяжелую тачку. Но что теперь сводить счеты с прошлым? Верно говорил Басыров, надо жить будущим.
А будущее это оказалось совсем рядом, в километре от Куштиряка, в конторе заповедника. Туда и пригласили его в начале весны для разговора. Выходило так, что сам себе и наворожил: предложили ему, правда, не ночным сторожем быть, а принять на себя охрану горного участка заповедного леса. «Надо подумать», – ответил Мансур и кинулся в Каратау к Марзии. Что она посоветует?
Марзия поначалу даже слушать не захотела, стала уговаривать согласиться с Хайдаром, и если не принять предложение бюро, то хотя бы стать заведующим машинного двора. Но Мансур уже решил про себя идти в заповедник, и Марзия сдалась.
– Ну, что же, – проговорила с сожалением, – поработай один сезон, там увидим. Может, за лето здоровье поправишь, успокоишься. Что еще скажу?.. С лесом мороки много, так что попотеешь еще. Нечестных людей хватает: один разрешил за деньги незаконную рубку, другой устроил для заезжего начальства охоту без лицензии...
– Разберемся, – ответил он бодро.
Так началась одинокая полукочевая жизнь Мансура на берегу Голубого Озера.
Ни теперешнего крепкого дома, ни других построек тогда еще не было на хуторе. На их месте, притулившись к грибовидному утесу, стояла ветхая, с прогнившей крышей и трухлявыми стенами хижина. Жить в ней было нельзя, потому в тот же год Мансур с помощью рабочих соседнего лесхоза заготовил добротный сруб, а с приходом весны пришли строители. К середине следующего лета поставили просторный пятистенок, пристроили к нему амбар из неохватных бревен, от конторы заповедника к хутору протянули телефонный провод, и затеплилась жизнь в горах.
Привыкший быть всегда на людях, Мансур на первых порах страдал от одиночества, но понемногу привык и к этому. Уже в конце апреля по не высохшим еще проталинам, с рюкзаком за спиной и с ружьем на плече, отправляется он в свое жилище в горах. Целых три дня приходится ему мыть и скрести по всем углам дома, выветривать застоявшийся за долгую зиму нежилой дух, топить и прогревать отсыревшую печь. Только управившись с этими делами, можно начинать сносное житье и нормальную работу, которую он называет не иначе как службой.
Весной еще безлюдно в лесу. Только птичий гомон и трубный зов лосей нарушают тишину. Вокруг хутора тоже тихо. Волки сюда не заглядывают, им здесь поживиться нечем. Иной раз, правда, довольно близко подойдет отощавший за зиму медведь, но ему-то встречаться с человеком вовсе не резон. Постоит поодаль, принюхиваясь к запаху дыма, и уйдет восвояси.
Хлопоты начинаются с приходом лета, когда поспевают лесные ягоды. Целые стаи женщин и детей набрасываются на лес. То и дело надо предупреждать их, чтобы не жгли костров, не ломали молодые деревья, не разоряли птичьи гнезда и муравейники. Но и это полбеды. Многие люди из окрестных деревень привыкли считать лес ничейным богатством, из которого бери – не выберешь. Один без спроса валит дерево на свои хозяйственные нужды, другой размахивает топором не на делянке, отведенной для санитарной рубки, а там, где ему удобнее и ближе. Глаз да глаз нужен за такими, хотя разве уследишь за всеми. Однако самые опасные враги леса еще не эти. Есть любители легкой наживы, для которых ничего не стоит подстрелить лося или зазевавшуюся лису, пройтись частым бреднем по озеру и вычерпать из него столько рыбы, что и на «Жигулях» не увезти.
Помнится Мансуру, на четвертое, кажется, лето, как обосновался он у Голубого Озера, приехали в Куштиряк из города на своем «Москвиче» Гашура с мужем. Было известно, что с тем майором жизнь у нее не сладилась, прожили вместе два месяца. По словам Гашуры, характерами не сошлись и разошлись, как в море корабли; а на самом деле, у того объявилась прежняя законная жена. После еще одной или двух попыток Гашура все же устроила семью. Они с мужем даже ребенка усыновили, и вырос этот мальчик, Марат, под их крылышком, не зная, что он им неродной сын.
А приехала Гашура неспроста. Большие были планы у них с мужем Гарафом.
На вид смирный, тихий, ко всем в ауле уважительный, Гараф этот оказался человеком смышленым и цепким, с коммерческой жилкой. И то сказать, в городе он, оказывается, работает в системе торговли. А дело у него в Куштиряке было такое: после смерти матери Гашура быстренько прибрала к рукам пустующую старую избу и записала ее на свое имя. Все законно, с согласия сестер, которые были только рады, что отныне родное гнездо будет под присмотром и не развеется в прах.
Вскоре весь двор был завален звенящими сосновыми бревнами, кирпичом, досками, откуда-то приехали рабочие, и закипела работа. Нет, Гараф решил не просто отремонтировать старую развалюху, а отстроить ее заново, поставить на том месте коттедж в несколько комнат с жилой мансардой, каменным подвалом, во дворе летнюю кухню, два гаража, оградить все это крепким забором с высокими резными воротами.
Уже поздней осенью закончились строительные работы, и уехала городская семья, наняв одинокую женщину присматривать за домом до весны.
Судили-рядили куштиряковцы и не могли взять в толк, зачем городским жителям такой огромный дом в ауле. Некоторые даже крутили пальцем у виска: мол, чудак этот Гараф, такие деньги угрохал, а зачем?
Тайна раскрылась уже следующей весной. Сначала приехала Гашура. С помощью нескольких женщин целую неделю она мыла, чистила комнаты, наводила блеск и порядок. Вслед за ней какие-то люди привезли на крытой грузовой машине новую мебель, большие свертки и узлы с постелью, холодильник.
И вот сразу после Майских праздников, ближе к середине месяца, у сверкающих свежей краской ворот остановилось пять легковых машин. Навстречу гостям выбежали хозяева, помогли поставить машины в гаражи и под навесом, затащить увесистые свертки в дом.
Словом, Гараф, человек смекалистый, с деловой хваткой, превратил этот дом в дачу и решил через знакомых и друзей заманивать сюда людей состоятельных, не жалеющих денег ради красивой жизни: кругом горы, леса, кишащие рыбой озера, куштиряковский кумыс, на всю округу известный, и от желающих отдохнуть день-два на лоне природы отбоя не было.
Гости вместе с Гарафом наезжали в пятницу вечером и отбывали в понедельник рано утром. Часто мужчины уезжали одни, оставив жен до конца недели. Гостей иногда доходило до десяти – двенадцати. Бывало, какой-нибудь стареющий, с брюшком уже кругленьким и блестящей на солнце плешивой макушкой начальник привозил с собой молоденькую женщину и оставался с ней на несколько дней. Считалось, что эти двое приехали поработать в деревенской тиши, без помех, над каким-нибудь важным документом или срочным докладом. И действительно, по вечерам из открытого окна раздавалась пулеметная дробь пишущей машинки.
Поначалу куштиряковцы на всех этих разодетых в пух и прах, праздных людей смотрели с опасливым недоверием, но понемногу любопытство и житейские расчеты взяли верх. Вреда от них никакого, наоборот, есть кому сбыть молоко, яйца, овощи, а то еще и купить у этих женщин кое-какую импортную мелочь, которой не бывает не только в сельмаге, но и городском универмаге. Пусть живут.
Сельскому активу вовсе не было никакого дела до Гарафовых гостей. Ведут они себя солидно, спокойно, если идут на рыбалку, берут с собой только удочки, не лезут в озера с бреднем да с неводами. Ну, и колхозной кассе от них хоть какой-то прибыток: то сломавшего ногу и списанного барашка купят, то меду, и кумыс им подавай не литрами, не четвертями даже, а целыми флягами. Правда, поговаривали, будто за плотно закрытыми окнами не только кумыс льется, но пьяными гостей ни разу не видели. Значит, или болтают, или вышколенные городские начальники умеют держать себя в узде.
Дом держался на Гашуре. Весь день она крутится в летней кухне, что-то варит, что-то печет и жарит, дымом и чадом несло с ее двора на всю улицу. И видно было, что она и Гараф не за красивые глазки привечают и потчуют своих гостей. На третий год они уже приехали в аул не на старом «Москвиче», а на новенькой «Волге». Впервые привезли с собой и сына, который до этого каждое лето проводил в пионерском лагере.
Марат, их приемный сын, оказался парнем рослым, крепким и очень общительным. А как Гашура и Гараф носились с ним! Не успеет Марат раскрыть рот, они как ужаленные вскакивают с места, готовые исполнить любой его каприз. Потребуй он птичьего молока, звезды с неба, чадолюбивые родители, пожалуй, расшибутся в лепешку, бросятся в огонь, в бурлящие воды – лишь бы упредить его желание, не обидеть, не обделить дитя. Сыну шестнадцатый год, вымахал выше отца, и голос уже ломался, а Гашура все оберегала его, как наседка цыпленка, все боялась, как бы чего не приключилось с ним: «Маратик, ненаглядный мой, голова не болит ли?», «Сыночек, не водись с деревенскими мальчишками!» А как увидела его однажды верхом на лошади, она чуть не тронулась умом.
Марат, конечно, ничего не требовал, не просил и только из жалости к матери терпел эту надоедливую опеку. Но удержать его дома удавалось редко. Он рвался на улицу, к ребятам, ему интересна деревенская жизнь, особенно – лошади. Быстро научился ездить верхом, днем крутился возле конюшни, вечером убегал в ночное. Выросший в городе, Марат не говорил на родном языке и очень стыдился этого. Теперь он наверстывал упущенное: прислушивался к речи обретенных в ауле товарищей, записывал их разговоры на магнитофон. Вскоре стало известно, что он берет у Марьям, пятнадцатилетней племянницы Хайдара, уроки родного языка. Деревенская молва стоуста и изобретательна: уроки, мол, уроками, а дело в том, что они, Марат и Марьям, полюбили друг друга. Не рано ли, дескать? К добру ли?
Бывая изредка в ауле, Мансур тоже видел их вместе: идут себе по улице, о чем-то оживленно разговаривая и смеясь; оба красивые, веселые и ничего не замечают вокруг – так заняты собой. Разве можно упрекать их за эту почти детскую привязанность? Ведь любовь в этом возрасте – что вешние воды. Нахлынет, закружит и пройдет. Лишь бы горечи не осталось в душах. А еще лучше, если эти встречи перерастут потом в настоящую любовь...
Так думал Мансур, но по-другому считала Гашура. Ей, видно, казалось, что сын уже тонул в тех водах и нуждается в помощи. «Чтобы наш Маратик позарился на эту деревенскую замарашку?! Чтобы я породнилась с хромым Хайдаром и с его неотесанной Фагилей?! Не бывать этому! У нас в городе такие друзья – и богатством, и положением не Хайдару чета! В каждом доме невесты подрастают...» – так будто бы заявила глупая баба. И мужу своему, говорят, проходу не дает, требует, чтобы он сына скорее отвез в город, подальше, значит, от девочки.
