Текст книги "Млечный путь"
Автор книги: Ахияр Хакимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Зиганша не из тех, кто привык подставлять левую щеку, когда бьют по правой. Что-то затевал, к чему-то готовился и всю зиму при каждом удобном случае, чаще под хмельком, морочил людей рассказами о своих фронтовых подвигах. Кто-то верил ему, кто-то с сомнением качал головой, но охотников связываться с ним и спорить не было. Знали его грязный язык и дурной драчливый характер. Люди помнили другое: еще в сорок пятом он вернулся из Германии. На груди красная нашивка – знак ранения, две медали – за победу в войне и за взятие Берлина. Этим, конечно, никого не удивишь. Удивляло другое – Зиганша приехал, как купец с ярмарки: три больших чемодана, до отказа набитые всякой всячиной. На том тряпье да, как с гордостью рассказывал сам Зиганша, на тысяче иголок он и нажил себе состояние.
Была у него и справка о ранении. Кто же заставит инвалида войны делать тяжелую работу? Вот Зиганша и устроился продавцом в магазине, а когда выяснилось, что не чист на руку, чуть было не угодил за решетку. Нашлись радетели, спасли, да еще определили сначала кладовщиком, потом заместителем председателя колхоза. В последнее время он был бригадиром, правой рукой бывшего председателя Галиуллина. При нем Зиганша, продувная бестия, умеющий подольститься к нужному человеку, где сослужить, а где и подмазать, вошел в силу и держал Куштиряк, особенно немощных стариков и безмужних женщин, в страхе. Аул голодал, а он жил на широкую ногу, умножал свое состояние. Кто плясал под его дудку, тому он отец и благодетель, кто перечил и, не дай бог, недоброе слово о нем сказал, пожаловался куда – тому нет жизни. Ни лошадь не получит, чтобы дров там привезти или сена, ни работы полегче да повыгодней. Попросит кто из вдов о чем-нибудь, ответ у Зиганши: зажарь, мол, курочку, ставь на стол бутылочку да не будь недотрогой. Куда деваться бедным женщинам? Надо было спасать детей, и находились такие, что уступали его притязаниям...
Мансур с самого начала резко осадил Зиганшу, но тот лишь сделал вид, что одумался, а на деле продолжал жить, как хотел и как привык: пил, куражился над людьми, по нескольку дней пропадал то в городе, то в соседних деревнях. На все уговоры и выговоры ответ у него один: «Когда и отдохнуть колхознику, если не зимой!»
Терпел Мансур, думал: если не по совести, то хотя бы из опасения потерять должность образумится наконец Зиганша. Вместо этого он без разрешения правления, да еще обругав последними словами конюха Шарифуллу, запряг лошадь и на несколько дней уехал в гости к своим родственникам в райцентр. Тут уж не только Мансур, но и весь аул поднялся против него. Правление единогласно освободило Зиганшу от должности бригадира.
После заседания Зиганша решил поговорить с Мансуром с глазу на глаз.
– Афарин, годок, поступил как мужчина, – сказал издевательски, скривив губы и подбоченясь. – Но, говорю, жалеть бы потом не пришлось. Зиганша не привык оставаться в дураках!
– Это известно. Покажи свой ум на заготовке леса! – ответил Мансур.
– Знаешь что? Как инвалид войны я мог бы наплевать на твое решение, но сегодня сила за тобой. Пока, конечно... Только, учти, не зря сказано: жизнь – коромысло!
Не сдержался Мансур, схватил его за ворот:
– Разве ты мужчина, тварь грязная?!
– A-а, вот ты как? Руку поднимаешь на фронтовика, на честного колхозника? За это... – Зиганша поднял слетевшую на пол дорогую шапку и бросился вон.
На заготовке леса он пробыл всего три дня и подался в район, добыл справку о том, что по инвалидности освобождается от тяжелой физической работы. Тут-то и нужно было Мансуру открыть причину его инвалидности, но, занятый делами, одно неотложнее, важнее другого, он снова упустил удобный момент. Да и, честно говоря, в который раз с огорчением подумал о малодушии или нежелании Елисеева связываться с Зиганшой. «Чистоплюй несчастный!» – в сердцах помянул его и опять отложил это дело до лучших времен.
После случившегося Зиганша притих, ходил как побитый пес и даже в кругу дружков и собутыльников только жаловался на судьбу и хныкал, но исподтишка готовился к решительной схватке. Так заведено от века: правда и справедливость действуют открыто, стремятся к свету дня, а зло выбирает тьму, кривые дорожки, нападает из засады...
Все началось с того, что Зиганша написал жалобу, а вернее – донос, в прокуратуру о прошедшей в Куштиряке зимовке скота. Опоздал Мансур, не успел сообщить в соответствующее место о преступлении Зиганши на фронте. Кто же поверит человеку, который сам попал под недремлющее око закона? Куда ни поверни, это будет рассматриваться как попытка отвести обвинение, личная месть.
Колхоз только что закончил весенний сев, и, пользуясь передышкой перед сенокосом, Мансур развернул строительные работы. И в эти-то горячие дни в Куштиряк нагрянула ревизия.
Опасаться чего-либо у Мансура не было причин. Потому объясняться с ревизорами он поручил Хайдару, а сам продолжал заниматься повседневными делами. Только Нурания лишилась покоя.
– Ах, Мансур! – встретила его однажды со слезами. – Чует мое сердце, затевается что-то недоброе. Говорят, Зиганша прямо злобой исходит и радуется, что, мол, конец Кутушеву, будет вертеться, как уж на сковороде.
Ревизоры делали свое дело молча, ни словом, ни намеком не выдавали своих намерений и умыслов. И все же по аулу пополз слушок: и стоимость коровы, и выделенных многодетным солдатским вдовам двух телков и десяти пудов хлеба, и еще какие-то будто бы незаконные расходы – все, мол, как разбазаривание колхозных фондов ставится в вину председателю. От бабьих пересудов Мансур мог отмахнуться, но ведь и Хайдар, бушуя от негодования, говорил, что к такому выводу склоняется ревизия.
– Пустое! Сами знаете, ничего противозаконного я не совершал, – успокаивал он жену и Хайдара.
Но молчание ревизоров и недобрые слухи рождали в его душе смутную тревогу, предчувствие беды. А ведь он-то мечтал выбраться в город, сдать хотя бы два-три экзамена в техникуме. Разве уедешь теперь...
Наконец ревизия закончилась. Хмурые, неразговорчивые ревизоры уехали, не сообщив результатов двухнедельной проверки. А еще через три дня Мансура вызвали в прокуратуру.
Было неизвестно, какой ход дадут делу. Внешне все шло спокойно, следователь разговаривал уважительно, ни придирок, ни подвоха в его вопросах Мансур не улавливал и отвечал на них уверенно, подтверждая свои показания документами, которые подготовил для него Хайдар. Все сходилось, и следователь, по всему, был доволен. Если не считать потерянных на поездки в район трех дней, Мансуру тоже вроде бы грех на что-то жаловаться и чего-то опасаться. Да, он маленько отступил от колхозного устава, но ведь не было у него другого выхода. Главное, скот спасли от ежегодного мора. Он верил в силу справедливости.
Марзия тоже рассуждала в том же духе. Правда, говорила, что выговора от райкома ему не миновать.
Вдруг следствие перешло в руки Замлиханова, и Мансур был взят под стражу. Ни Нурании, ни Хайдару, примчавшимся в район, свидания с ним не разрешили.
Замлиханов очень круто повел допрос, с самого начала обвинив Мансура в злонамеренном нарушении устава и покушении на основы колхозного строя. То, что председатель, пусть временно, пусть из добрых побуждений, что конечно же сомнительно, раздал дойных коров колхозникам, говорит о его неверии в жизненную силу колхоза. Тут не просто политической близорукостью пахнет, а сознательным вредительством, и такая линия поведения Кутушева прослеживается издалека. Факты? Пожалуйста. Верно ли, что в сорок пятом году в Австрии самовольно отпустил двух пленных фашистских солдат? Верно ли, что женился на женщине, целых четыре года находившейся во вражеском плену, а потом зачем-то искал подозрительного человека, сбежавшего в сороковом году из Латвии? Как оценить, что без разрешения и документов хранил трофейный пистолет?
– Да, как голые факты, все так. Но ни под одним из них нет злого умысла, – ответил на эти обвинения Мансур.
Замлиханов выразил удовлетворение:
– То, что не отпираешься, это хорошо. А в твоих умыслах мы еще разберемся...
Клубок «преступлений» Мансура разматывался дальше, всплывали все новые факты: приобретение стройматериалов незаконным путем, отстранение от работы да еще избиение честного бригадира-фронтовика, разбазаривание колхозного добра – словом, пренебрежение к мнению правления и самовольное, потому противоречащее закону решение вопросов, требующих коллективного разума. Так сформулировал Замлиханов эту часть обвинения. Ни документы, ни показания свидетелей не помогли. Дело перешло в суд.
Вскоре Мансура исключили из партии. Суд приговорил его к пяти годам лишения свободы.
Формально его обвинили в нанесении ущерба колхозу, хотя сам он понимал, что главным здесь были мотивы политические.
Приближалась холодная, дождливая осень сорок девятого года...
5И снова померк белый свет для Нурании. Какие-то страшные слова, произносимые на суде, перекрестные допросы, то гневные, то деловито-спокойные ответы Мансура, а в конце – его потухший взор, опущенные плечи – все ей казалось сном, неправдоподобным и жутким. Вот-вот она проснется, и черная пелена, затмевающая день, спадет с глаз, мир снова озарится сиянием. Но все было напрасно, солнце счастья закатилось. Схватившись за грудь, она упала прямо в зале суда.
Состояние ее было тяжелым. Не помнит, как и с кем добралась домой, как осматривал ее врач. И только на второй день она очнулась и с мучительной болью стала вспоминать подробности случившегося. Ей все еще не верилось в постигшее ее и Мансура несчастье. Беззвучно плача, она заклинала какие-то неизвестные ей беспощадные силы о помощи, не за себя просила и умоляла, а за безвинно пострадавшего, опозоренного мужа. Потом снова полусон, полузабытье: бегут, бегут к ней и никак не добегут маленькие Хасан и Хусаин. Вслед за ними, сверкая на солнце орденами и по привычке поглаживая смоляные кудри, спешит навстречу улыбающийся Мансур. А Зариф ей уже не снится. Кажется, она даже лицо его плохо помнит, поэтому, как проснется, начинает судорожно восстанавливать в памяти его улыбку, жесты, слова, но тут же спохватывается: все думы ее о Мансуре. «Прости меня, Зариф, дорогой, я виновата перед тобой, – шепчет она, вытирая покаянные слезы. – Но ты пойми, если бы не встретила Мансура, я давно уже была бы в могиле. Он вернул меня к жизни, и я полюбила его на счастье и на беду...» Тут приходит новая догадка: не потому ли ей выпали эти страдания, что забыла Зарифа, потянулась к счастью наперекор злой судьбе? «Но ведь я слабая женщина, Зариф! Ни тебя, ни моих малюток уже не было. Никого! Умерла бы я без Мансура...» – так она убеждала то ли погибшего Зарифа, то ли себя.
Слабая, убитая горем, она металась между сном и явью, когда Фатима тихонько погладила ее по волосам.
– Тихо, тихо, не бойся, лежи спокойно, – сказала Фатима. – Марзия приехала проведать тебя.
– Ах, Марзия, добрая душа! Спасибо тебе, что не забыла. Ведь я умру скоро, – вскинулась Нурания.
И тут же получила ласковый выговор от Фатимы:
– Глупенькая, разве о смерти тебе думать? Ребенка ждешь... Ну, вы поговорите, а я самовар поставлю.
Марзия подсела к больной, заговорила, поглаживая ей руку:
– Верно сказала Фатима-апай, тебе сейчас не только о себе, но и о ребенке надо думать. И отчаиваться не нужно. Дело Мансура мы передали в город на повторное расследование.
Нурания успокоилась немного, села поудобнее:
– Только как бы ты сама не пострадала из-за нас. Не боишься?
– Не боюсь ли? Нет, Нурания, не боюсь. Мои страхи знаешь где остались!.. – Марзия встала, прошлась по комнате, сурово нахмурив брови. – Бороться надо. Верю, партия не допустит несправедливости. Словом, возьми себя в руки. Голову подними! Нельзя нам сдаваться. Ради Мансура, ради вашей любви и ребенка, что под сердцем у тебя...
Долго еще уговаривала и увещевала она Нуранию, и робкая надежда затеплилась у нее в груди.
Пусть, думала, заставят Мансура возместить какие-то расходы, признанные следствием незаконными, пусть отнимут дом и все имущество, снимут с работы. Но зачем же человека честного, не жалевшего себя ради колхоза, сразу же в тюрьму сажать? Зачем исключать из партии? Он же не враг. Ей ли, Нурании, не знать его чистую душу? Да, да, права Марзия, не может, не должен закон наказывать безвинного.
Ни сама Нурания, ни ее близкие еще не знали, что жалобы и прошения останутся без ответа, приговор сохранит свою силу, что Мансур исчезнет почти на пять лет, и не будет от него даже маленькой весточки: он был осужден без права переписки...
В ту осень Нурания родила сына. От радости свекор и свекровь были на седьмом небе, и, когда зашел разговор о том, как назвать внука, это право они, вопреки обычаю, уступили самой невестке. Она вспомнила, как бедный Валдис, ее защитник в немецкой неволе и спаситель, тосковал по детям, особенно тревожился за отчаянного Айвара, и решила назвать сына Анваром. Это созвучие имен будет напоминать ей о добром, старом Валдисе, сгинувшем в урагане войны.
В первые полгода Анвар рос плаксивым и болезненным. Днем и ночью Нурания не отходила от него, умереть была готова, только бы сохранить ему жизнь: если он не выживет, не жить и ей самой. Судьба сжалилась над ней, вместо двух близнецов, отнятых войной, она подарила ей Анвара. Скоро отец его вернется. Как он обрадуется! «Береги сына», – просил Мансур, когда узнал, что Нурания ждет ребенка. Увидеть бы ей, как он возьмет сына на руки, подбросит в воздух, поцелует, – тогда и умереть не страшно. Придут ли эти счастливые дни?..
А в мире и после войны не было покоя. Радио приносило вести тревожные: то в одном конце Земли, то в другом гремели выстрелы, погибали люди, рушились города. Особенно беспокоило Нуранию, что от нашей страны отвернулись государства, еще совсем недавно воевавшие вместе с нами против фашизма. Неужели снова разразится война? От одного этого слова Нуранию бросало то в жар, то в холод. Она прижимала Анвара к груди и со слезами на глазах шептала имена маленьких близнецов: «Хасан, Хусаин...»
Глухо доходили до нее отголоски событий, недоступных ее пониманию. Где-то далеко протекала сложная, высокая жизнь, равнодушная к судьбе Куштиряка и его жителей. Она, та жизнь, бурлила радостью, клокотала гневом, чествовала каких-то победителей и лауреатов, клеймила позором врачей-убийц и писателей, ставших чуть ли не пособниками империализма.
Что-то темное, зловещее творилось и вокруг. Недавно Хайдара освободили от должности главного бухгалтера и сделали простым учетчиком. Если верить деревенским слухам, выходило, что он помогал Мансуру в его подрывной работе. От тюрьмы его, дескать, спасло только то, что действовал он по принуждению, не мог противостоять давлению председателя. Поплатился Хайдар должностью, а Ахметгарей и Зайтуна получили по выговору.
Но вскоре пришло еще более пугающее известие: Марзию сняли с работы и перевели в другой район с понижением. Причину опять же связали с Мансуром. Оступилась, говорили злые языки, взялась защищать человека, осужденного за подрыв колхоза.
Так в постоянном страхе прошел год, а Мансур исчез, словно упавший в воду камень.
Нурания уже три месяца как снова работала в медпункте, но почему-то ее зарплата перестала поступать в сельсовет. По совету Хайдара, она побывала в районе и вернулась оттуда больная, окончательно выбитая из колеи.
В райздравотделе она ходила из кабинета в кабинет и наконец получила задержанные деньги, но на этом ее мытарства не кончились. Ей сказали, что с ней будет говорить сам заведующий. Пришлось дожидаться его возвращения с какого-то совещания.
Усадив ее в кресло, заведующий сердито буркнул: «В Куштиряковский медпункт назначается другой фельдшер...»– «А я?» – спросила Нурания, побледнев, как полотно, и судорожно хватаясь за подлокотник кресла. «Тебе велено в колхозе работать», – ответил заведующий, опустив глаза, и начал отчаянно тереть щеки.
Много хорошего слышала Нурания об этом седом как лунь, пожилом и одышливом человеке, фронтовом хирурге, а видела его только один раз. В прошлую зиму он побывал в Куштиряке и уехал довольный работой медпункта. Что же теперь-то случилось? Что изменилось? И слова какие-то непонятные, пугающие: «Несколько месяцев не была на работе. То сама болела, то с ребенком... Считается, что квалификацию утратила...» – «Так ведь еще только в прошлом году сами хвалили меня! Кто же считает по-другому?» – удивилась Нурания. Наконец заведующий поднял голову, глянул ей в глаза: «Кто, кто! – повысил голос. – Есть, значит, люди, считающие не так, как ты и... Вот что, Кутушева, приказ о твоем увольнении еще не подписан, человека на твое место тоже пока нет. Ты езжай домой и привези характеристику из сельсовета. Да не отписку, а подробную характеристику!»
С помощью Хайдара нужная бумага была отправлена на второй же день. Целую неделю ждала Нурания ответа, извелась вся, ночей не спала и наконец ее вызвали в сельсовет. Ей вручили выписку из приказа, в котором специальной комиссии поручалось проверить уровень квалификации фельдшера Кутушевой.
Вскоре она прошла эту проверку, приехала домой окрыленная добрыми словами врачей. «Вот видишь, из-за путаницы пришлось обидеть тебя, – сказал заведующий отделом. – Но ты не огорчайся, всяко бывает. Иди, работай...» Только потом узнала Нурания, что за нее стала Амина Каримовна.
О причинах и подоплеке всех этих странных событий Нурания только догадывалась, но не хотела верить, что тут, кроме Мансура, есть еще что-то. Душа противилась этим пугающе-назойливым мыслям. Подозревать ее за годы неволи так же нелепо, как несуразно, грешно считать Мансура врагом. Разве не прошла она весь ад страданий и позора у проклятой Марты? Разве не лишилась самых дорогих людей? Если и после всего этого она еще в долгу перед кем-то, ей нечем больше платить, кроме как собственной жизнью.
Проходили дни, недели, месяцы. Рано утром, ни свет ни заря, наспех поцеловав разметавшегося в постели сына, она бежала в медпункт: надо еще до первых посетителей приготовить все необходимое для приема. Врача в ауле отродясь не было, она сама и врач, и фельдшер, и санитар. Да и повода для недовольства и недобрых пересудов она не должна давать, потому что знает, как Зиганша и его дружки караулят каждый ее шаг. Не из-за них ли, не по их ли жалобе учинили над ней унизительную процедуру экзамена? Надо остерегаться этих людей. Вот и Фагиля с Хайдаром то и дело предупреждают о том же.
Нурания любит свое дело, но ей приходится и о другом думать: ведь если она лишится работы, то вся семья останется без куска хлеба. А так, худо-бедно, идет, хоть и небольшая, зарплата. Есть корова, картошка своя. Живут небогато, но концы с концами кое-как сводят. Она готова дорожки мести собственными волосами, управляться и в медпункте, и по дому, но погаснуть очагу Мансурова дома не даст, не позволит.
Старики души в ней не чают. Совет ли какой, беда или нечаянная забота, все «сношенька» да «невестушка». Что она скажет? Как посмотрит? Постарели оба, особенно сдал свекор. А для Зиганши и это на руку: как стал снова бригадиром, тут же отказал старику Бектимиру в его привычной работе по ремонту сбруи на дому, а председатель Ахметгарей не заступился. Видно, понимал, что связываться с Зиганшой небезопасно.
Три года, как исчез Мансур, Нурания тянула семью. Сыну уже два с половиной года, значит, старше ее сгинувших близнецов Хасана и Хусаина. Пока маленькому, несмышленому Анвару невдомек боль и страхи взрослых, растет возле деда и бабушки, как молодой сеянец под защитой вековых деревьев. Но вырастет, спросит мать об отце – что ему скажешь, как объяснишь, если не вернется Мансур?
А вестей от него все не было. В первые два года Нурания каждую неделю писала ему письма и относила то в военкомат, то в МВД, потом перестала. Не верила, что его нет в живых, но поняла, что писать бесполезно.
Недавно она отправила письмо своей тетушке Залифе, где намеком, где чуть открыто рассказала ей о случившейся с Мансуром беде, о своем житье-бытье. В ответ Залифа, простая душа, без обиняков посоветовала: «Возвращайся в родной аул, чем мыкать горе среди чужих людей. Будем вместе жить, и Анвар твой, жеребеночек наш, вырастет около моего Рашита».
«Ах, тетушка моя горемычная, – думала Нурания, читая и перечитывая письмо Залифы, – как тебе объяснить, что Куштиряк и есть мой родной аул? Здесь я возродилась к жизни, нашла счастье и безмерное, непосильное горе. Это земля Мансура. Родина Анвара. Значит, и моя святая родина. Когда умру, тело мое тоже здесь найдет пристанище и вечный покой...»
Ни голод и холод, ни горе и лишения не пугали Нуранию. Неусыпная тревога ее – маленький Анвар, немощные, старые свекор и свекровь. Она выдержит, вынесет все – лишь бы они жили.
Потому странный вопрос свекрови был для нее полной неожиданностью.
– И-и, дитя мое, – со слезами на глазах обняла она Нуранию, – неужто правда, что на свою родину надумала уехать?
– На какую – свою? Здесь моя родина. Нет у меня другой родины! – резковато ответила Нурания.
– Так ведь жена Зиганши, прыткая Хамдия, пустила такой слух по аулу! Говорят, тетя твоя Залифа к себе зовет тебя, – все не унималась старуха.
Насилу успокоила ее Нурания, а у самой – камень на сердце. Жена Зиганши работает на почте и, выходит, вскрыла письмо Залифы! Не она ли прячет и письма Мансура? Вот почему нет от него ни одной весточки! Она, черная гадюка, и скрывает их!..
Кипя от негодования, с колотящимся сердцем Нурания побежала к Хайдару, рассказала ему о своей догадке.
Раньше мужа вскинулась Фагиля:
– Вот подлая тварь! Такая на любую гадость способна. Ведь собственную сестру вон до чего довела... Нет, нельзя прощать такие вещи, надо в сельсовет сообщить, а то и в район!
Хайдар не поддержал жену:
– Кто поверит слухам да догадкам? Фактов у вас нет, каждый боится за себя... Потерпим, Нурания, успокойся. А письмо от Мансура придет. Непременно! Думаю, он попал в такое место, с которым просто связи нет. Есть такие места. Тайга, тундра... Не унижайся, пусть не видят твоих слез эти люди с тухлым нутром.
Фагиля тоже остыла. Провожая Нуранию, сказала:
– Прав Хайдар, тухлое у них нутро, злобное. Аллах милосердный! Как только земля их носит? Страшно подумать, что они сделали с той девчонкой, сестрой Хамдии!
– Такая ласковая, приветливая девушка. Как заглянет в медпункт, тут же хватается за ведра, бежит за водой, начинает мыть полы. «Валима, – говорю, – зря стараешься, пол-то чистый». – «Ничего, – отвечает, – будет еще чище». Но в последнее время перестала ходить.
– Сестра, видно, не пускает. Говорят, Хамдия бьет ее, за волосы таскает: мол, из-за нее семейная жизнь у них испортилась. Девчонка ли виновата, если этот подлец Зиганша силой сломал ее.
– Почему же она с этими упырями живет? Ушла бы к себе домой...
– Ах, Нурания, наивный ты человек! Куда уйдет одинокая девушка? Отец и брат с войны не вернулись, мать надорвалась на тяжелой работе и умерла. Тогда Валиме было всего четырнадцать лет, вот Зиганша и решил показать, какой он добрый и милосердный, дескать, пригрел свояченицу-сиротку у себя. Только он разве сделает что без умысла? Дом Валимы продал, а деньги, знамо, положил в карман, корову, овец пригнал в свое подворье. Вот его милосердие! Хоть и взвалили на девчонку всю грязную и тяжелую работу по дому да попрекают каждым куском, расцвела живая душа, выросла. Теперь ей, кажется, семнадцатый год пошел. Так, поверишь ли, этот срамник и негодяй изнасиловал ее в холодном сарае... А теперь, говорят, Хамдия мучает сестру, все по голове бьет...
– Да что же это такое?! – Нурания схватила Фагилю за плечо, затормошила со слезами, будто она в ответе за судьбу горемычной девушки. – Неужто на этих зверей нет управы? Ведь нельзя же так!
– Нельзя, конечно. Но Валиме, видно, стыдно жаловаться, а те двое, хоть и живут между собой как собака с кошкой, когда дело доходит до закона, все на девчонку и валят. Сама знаешь, повадки у змеи и скорпиона одинаковы. Ни стыда, ни совести нет у этого Зиганши: распускает слух, будто свояченица умом повредилась...
С тяжелым чувством вернулась Нурания домой. Старики уже легли и, тихо вздыхая, встречают еще одну бессонную ночь. Анвар, как всегда, выпростал маленькое тельце из-под одеяла и то и дело чмокает губами, что-то бормочет. Видно, летит на самолете. У ребенка что наяву – то и во сне. Говорит, как вырастет, летчиком станет. Ах, дитя! Только бы злые ветры обошли тебя стороной, только бы вырос, а там летчиком ли станешь, землю ли будешь пахать – одно у матери желание: не разминулся бы со своим счастьем.
Как ни устала Нурания за день, сон нейдет. То печалится о горькой судьбе Валимы, ищет выхода для нее, то мысленно скитается по незнакомым городам, чужим неприютным горам и лесным дебрям и зовет Мансура. Засыпает она уже за полночь. Жаждущая спасения и счастья, душа словно отрывается от измученного тела и парит в тех высоких высях, куда стремится маленький Анвар. А там, в пронизанных золотыми лучами голубых просторах, нет места ни усталости, ни страданиям...
Научилась ли Нурания трезво смотреть на мир? Потеряв родину, дорогих и близких людей, через нечеловеческие муки возвращаясь к руинам прежней жизни, она и не заметила, как прошла ее юность. Жить ей было нечем и незачем. Все светлое, святое было растоптано, душа умерла, а дома ее ждали новые утраты, новые унижения. Но, удивительно, встреча с Мансуром, его любовь и забота напомнили ей, что она еще жива и может на что-то надеяться. То был волшебный сон, и жизнь ее напоминала судьбу зверски разграбленного, разбитого и едва державшегося на волнах суденышка, чудом уцелевшего в бушующем океане. И вот оно пристало к тихому берегу, сулящему покой и счастье.
Еще терзалась память то злобным окриком Марты, то пронизывающим все тело холодом бешеных водоворотов Дуная, то унизительными допросами. Но не зря сказано: годы – лучшие целители. Шло время, раны затягивались. Нашла и Нурания себе скромное место в мире людей, полюбила, сына родила. Было бы дико и несправедливо, если бы после всего пережитого и выстраданного лишили ее жизнь тех опор, без которых она рухнет, потеряет свой смысл.
Но, вопреки утешениям друзей, Мансур не подавал вестей, и надежды Нурании таяли день ото дня. «Откликнись, не томи нас, милый! Прошу тебя», – заклинала она мужа, просыпаясь ночами от острой боли в сердце. К концу лета боли эти участились, лекарства почти не помогали. Могла бы Нурания послушаться Амину Каримовну и хотя бы ненадолго лечь в больницу, но как тут без нее управятся с домом свекровь со свекром? Что будет с Анваром? Нет, нет, не может она думать о больнице и болезнях. Чего доброго, еще без работы останется. Надо стиснуть зубы и терпеть...
У природы свой извечный порядок, свой нрав. Серый, надоедливый дождь, который лил, не переставая, целый месяц, прекратился, облепившие горные вершины плотные облака, словно вырвавшиеся из загона овцы, пришли в движение. А там и небо очистилось от мутной пелены. Установились ясные дни, гостящие всего неделю-полторы перед первым снегом и наступлением морозов.
К утру земля покрывается обильным инеем, но к полудню от него не остается и следа. Снова сияет солнце, в воздухе серебрятся нити паутины, шуршит под ногами убитая заморозками багрово-желтая опавшая листва. А по ночам в иссиня-черном холодном небе падают звезды, оставляя за собой сверкающий след. И приходят ей на память причитания матери: «О аллах, опять звезды падают! Чьи же теперь-то бесценные жизни обрываются?..» Тревожно, неуютно в такие ночи. Если бы Нурания знала те молитвы, которыми ее мать ограждала себя и близких от всяких напастей, то и сама бы молилась не уставая, – в первую очередь за Мансура, потом за всех несчастных и сирых, невинно пострадавших, за Валиму и других девушек, ждущих своей доли. Перебрала бы их и снова вернулась к Мансуру.
Но она уже забыла молитвы своего детства. Да и на себе испытала, на собственном опыте познала, что не какие-то божественные силы вершат судьбами людей, а они сами творят все своими руками и своим разумом или злой волей. Добрые ратуют за правду и справедливость, себя не жалея. Злые, черствые душой всячески мешают им, строят козни, ложь и бесчестие – их оружие. Этим они и сразили Мансура. Но знает Нурания, что сердце у него доброе, любящее, помыслы чистые. Любовь и честь – вот их, Мансура и Нурании, святая вера. И нет у них ни оружия другого, ни молитвы...
В один из вечеров, когда она поднималась на крыльцо, от страшной колющей боли в груди у нее подкосились ноги, свет померк в глазах. Не помнит Нурания, как занесли ее в избу, как уложили в постель, и очнулась уже на второй день, по пути в больницу.
На первых порах ей полегчало. Навестившим ее Фатиме и Хайдару с Фагилей она говорила, что ей дают хорошие лекарства, сердце уже не так сильно болит, что не пройдет и недели, как выпишется из больницы и вернется домой. Не знала Нурания, что накануне Амина Каримовна позвонила в Куштиряк и позвала их, чтобы на всякий случай попрощались с больной.
Была печальная пора поздней осени, когда холодный ветер срывал с деревьев остатки шафранно-желтой листвы и последние стаи птиц улетали в теплые края, а в воздухе уже кружились редкие снежинки.
Нурания выразила сожаление, что не привезли к ней сына, на что Фатима ответила:
– Уж больно холодно, Нурания. Боялась – простудится. – Скрыла, что Анвар заболел.
– Письма не было? – спросила Нурания, с мольбой глянув ей в глаза.
На этот раз поспешил с ответом Хайдар:
– По пути сюда заглянул в райсовет. Это... говорят, стало известно, что объявились несколько человек, таких, как Мансур. Живы, значит!.. Ты не волнуйся, Нурания. Все будет хорошо.
Похудевшее, бледное лицо Нурании осветила слабая улыбка, на глаза навернулись слезы. Сказала, погладив ему руку:
– Спасибо тебе, Хайдар. Доброе у тебя сердце.
Фатима и Фагиля едва сдерживали рыдания.
– Верно, верно! Недалек тот день! – проговорили в один голос.
После Мансура эти трое да еще Марзия – самые близкие Нурании люди. Их помощь, задушевное слово были ей опорой в самые черные дни, ограждали от безнадежности. Не поверили они наветам, которые погубили Мансура. Подумав об этом, она прошептала:
– Морока вам из-за меня. Простите, ради бога...
– Что ты! Как можно? – обняла ее Фатима. – Болезнь разве выбирает? Сегодня ты, завтра...
– Как установится погода, пожалуйста, привезите ко мне Анвара... – Нурания устало откинулась на подушку, закрыла глаза. Отдохнула минут пять и снова заговорила: – Послушайте, апай, Фагиля... нельзя ли как-то помочь той Валиме, сиротке горькой? Пропадет ведь девушка...
