Текст книги "Млечный путь"
Автор книги: Ахияр Хакимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
Лето в тот год выдалось жаркое, сухое. Появятся на горизонте легкие, будто сотканные из птичьего пуха, пустые белые облака и тут же истают на глазах, хотя вот уже целую неделю чувствовалось приближение дождей, духота и томление предвещали грозу.
Жизнь в ауле шла своим чередом. По пятницам, как всегда, наезжали гости, крутились, как белки в колесе, хозяева, и привыкший к этой безобидной с виду кутерьме Куштиряк почти не обращал на них внимания. Деревенский люд с тоской и надеждой взирал на небо, чертыхался на засуху.
Но вот по ночам далеко за горами все чаще стали посверкивать молнии, погромыхивал гром, и над кукольно-разукрашенным домом Гашуры тоже сгущались невидимые пока грозовые тучи.
Как обычно, началось все с незначительного, правда, глупого и смешного события. Как бы ни настаивал и ни уговаривал Гараф своих гостей держаться с достоинством, одна пара все же маленько переступила черту и попала на острый язык женщин Куштиряка. И вот уже несколько дней, соберутся ли они возле колодца, сядут ли отдохнуть в тени дерева на свекольном поле, со всеми подробностями, расцвечивая новыми красками, смакуют услышанное из уст глухой старухи Сагиды.
А случилось вот что. Будто бы собирала старуха эта у лесной опушки хворост и вдруг заметила сквозь листву что-то белое на дереве. Любопытство у женщин сильнее страха. Подкралась старушка Сагида поближе и обомлела: на маленькой, окруженной кустарником поляне лежат, подставив пузо солнцу, мужик и баба, гости Гарафа, и оба голые – в чем мать родила, только головы прикрыты газетой, а вся одежда развешана на ветках...
Так ли было дело, примерещилось ли глухой бабке, но для изнывающих от однообразной, небогатой событиями жизни куштиряковских женщин случай этот оказался ну прямо лакомым куском, божьим даром. И пошла-поехала гулять по аулу веселая и стыдная молва!
Докатилась она и до Голубого Озера. Мансур посмеялся, как все, хмыкнул в усы и задумался. Давно уже, бывая в ауле, он приглядывался к соседям, чувствовал: что-то нечистое, темное творится за крепким забором, плотно закрытыми окнами, и никому это пока невдомек. Даже Хайдар в возмущении стукнул палкой об пол, но заявил, что тут бы в пору милиции заняться, да фактов никаких; не будешь же то ли увиденное, то ли придуманное выжившей из ума старухой нарушением закона считать. Решил Мансур поговорить с Гашурой и подкараулил ее у ворот.
Странный получился разговор. Не успел Мансур упрекнуть Гашуру в неуважении к односельчанам, та сразу же взвилась:
– Какое неуважение? Может, их тоже пригласить за стол?
– Нехорошо все это, Гашура...
– Вот не знала! – расхохоталась она. – К твоему сведению, городские ждут выходных дней как праздника. Только выпадет возможность, все сломя голову бросаются в леса, к рекам да озерам. Простой человек привык питаться в сухомятку, хлебом, луком да колбасой, а наши гости – люди солидные, с положением, им горячая пища нужна. Не могут они без разносолов и хорошей закуски. Ну и удобства всякие, обхождение...
– Дорого, наверно, обходится тебе такой дом?
– Да уж не дешево, – ответила Гашура и вдруг, презрительно усмехаясь, оглядела Мансура с головы до ног: старенький пиджак, истоптанные пыльные сапоги, вид усталый, нездоровый. – Скажу тебе откровенно, сосед, не обижайся, как был ты наивным деревенским мужиком, таким и остался, даже учение не помогло. Неужели думаешь, что я эту ораву на свои кровные ублажаю? Держи карман шире! Дураков нету. Разве легко было построить да обставить такой дом? Все, что имели, в эту прорву ушло. Но теперь, слава богу, расходы наши с лихвой вернулись...
– Вон оно что... – Мансура рассердило, что она, ничуть не стесняясь, хвастливо делится с ним своими тайнами да еще поучает его как мальчишку. Но сдержался, не стал пока спорить. Пусть выложит болтливая баба все свои секреты. Потому он будто невзначай зашел с другой стороны: – А как с законом? Он-то допускает ваши... делишки?
– Удивил! Закону еще доискаться надо, что к чему. Дел ему без нас хватает. Попробуй-ка спроси у моих гостей, сколько они платят за эту райскую жизнь. Если кто не умеет держать язык за зубами, конец, путь ему закрыт, даже к воротам не подойдет. Все делается по уговору, дорогой сосед, и документик имеется, что дом этот построен сообща с моими сестрами. – Уперев руки в раздавшиеся жирные бока, Гашура рассмеялась с победоносным видом и шутливо погрозила Мансуру пальцем: – Смотри же, не проболтайся, я тебе по старой дружбе говорила.
– Дела! – Его поразила ее откровенность. – Как бы боком не вышло все это.
– Эх, Мансур, сосед мой незадачливый! Крутила тебя жизнь, ломала, а все не научился ты уму-разуму. Ну, разве можно жить в наше-то время простаком да без друзей? Но что с тобой толковать! – Она шагнула к резным воротам, обернулась, хихикая: – Может, зайдешь? Чаем угощу, и другое найдется. Хочешь, на будущей неделе подругу привезу. Такому, как ты, бобылю одинокому, в самый раз.
Тут уж Мансур не выдержал, взорвался:
– Не о тебе ли сказано: если у кого воронье в друзьях, то и питаться ему падалью! Ни стыда, ни совести, тьфу!
– Вон ты как заговорил! – Гашура со стуком захлопнула калитку и вернулась к нему, потирая сильно задергавшееся плечо. – Стыд. Совесть... А знаешь ли ты, праведник липовый, что я пережила и вынесла, через какие унижения прошла, пока добилась чего-то и, плохо ли, хорошо ли, гнездо свое свила? Такого врагу не пожелаешь... О фронте не говорю, война была несчастьем для всех. Хоть и сгорела там моя молодость, скажу честно, нет у меня в жизни другого времени, которое вспоминала бы с теплом и гордостью... Помнишь, работала я в ресторане? Ушла я оттуда – не то спилась бы, совсем с пути сбилась... Душа чистоты хотела, но и одиночество страшило. Вот и связалась с тем майором, а он пройдохой оказался... – Гашура еле сдерживала рыдания, вытирала ладонью слезы, размазывая по лицу синевато-черную краску. Плечо дергалось все сильнее. – Где их найдешь честных да совестливых? Может, ты один и остался. Бабы пошли какие-то непутевые, мужики совсем осатанели, здоровье, ум свой пропивают. Разве увидят такие душу одинокой измученной женщины? Они только бабу в тебе видят, так и шарят, так и рыскают глазами по твоему телу. Раз обожглась, другой, а молодость уходила... И кем только я не работала! И уборщицей в школе была, и санитаркой в больнице, и трамвай водила. Дураков работа любит... Все искала, надеялась найти свою долю. Когда уже совсем отчаялась, встретила Гарафа. Не красавец, конечно, и почти на десять лет старше, но он человека во мне увидел. Если муж о семье заботится, то и жена на ласку не скупится. Хорошо живем... Только ты не думай, мне-то самой много не надо, не молода уже. Ради Марата бьюсь. Чтобы не видел он той грязи и бедности, которые достались матери в молодые годы...
Сникла, замолчала Гашура, опустошенная невольной своей исповедью, и стало Мансуру жалко ее. Проговорил тихо, с печалью в голосе, словно не для нее даже, а для самого себя:
– Боюсь, хорошему не научится Марат у вас.
– Не у тебя ли учиться-то? – усмехнулась Гашура. Она уже успокоилась немного, стала глядеться в маленькое зеркало. – Нет, Мансур, не поймем мы друг друга. Да ты открой глаза пошире! Неужели не видишь, что творится кругом? Ведь каждый о себе только и думает, все в дом тащат. Да, да, не хмурься, святых нет, одни грешники!..
Вот и поговорили. Мансур хотел пристыдить ее, наставить на путь истинный, а кончилось тем, что пожалел шальную бабу, да и в душе одна смута осталась. Ведь если подумать, в чем-то и права Гашура. Разве позабудешь, какими гордыми и окрыленными возвращались домой солдаты в сорок пятом? Живи, радуйся! Но всем ли повезло в мирной жизни? Вспомнил Мансур свои послевоенные молодые годы, и стало ему стыдно перед Гашурой. Хорошо, что она ушла домой, а не то он уже был готов чуть ли не прощения просить у нее за этот нелепый разговор. Какой спрос с шальной бабы? Старается наверстать упущенное, согласна ради сына с камня лыко драть.
Так-то оно так. Вроде бы упрекать Гашуру поводов у него маловато, но и мириться с ней он не мог. Какой пример они с мужем подают аулу, где тоже хватает любителей жить припеваючи, не трудясь. Кем вырастет Марат? Нет, нельзя поддаваться жалости, надо что-то делать. Может, с Гарафом поговорить?
А Гараф-то, оказалось, сам искал встречи с ним. Как-то, остановив его на улице, начал без обиняков, даже не поздоровавшись, – и не скажешь, что тихий, смирный человек, как думал Мансур. Зло блеснул золотым зубом, гневно сверкнули маленькие глаза:
– Ты зачем, сосед, пристаешь к женщине, которая живет сама по себе, своим трудом и старанием? Дорогу она тебе перешла? Ты не начальник над нами, чтобы нас уму-разуму учить. Пожалуйста, не лезь не в свое дело!
Не успел Мансур ответить, Гараф вдруг присвистнул, махнул рукой и чуть не вприпрыжку припустил к своему дому: у ворот остановилась легковая машина. Не иначе как новые гости пожаловали.
Не получился разговор. А когда Мансур зашел к Хайдару и стал об этом рассказывать, тот вовсе рассердился:
– Я-то что могу? Ну, говорил я с Гашурой, а прижать нечем. Где у нас факты? Не басней же глухой старухи побьешь.
– А то, что их гости, эти толстопузые, приезжают с молодыми женщинами, пьют, гуляют, – не факты? Узнать бы, кто они такие! И Зиганша, видно, неспроста возле них вьется...
– Знаю, – нахмурился Хайдар. – Давай подождем маленько, присмотримся...
Время шло. Приезжали и уезжали гости, суетилась, бегала по аулу запыхавшаяся Гашура, добывая для них свежие овощи, молоко, яйца. И Мансур уже было махнул рукой на всю эту возню, как вдруг, узнав, что он завернул домой, к нему зашел Марат. Слово за слово, выяснилось, что парень-то, оказывается, не одобряет, как он назвал, «примитивный бизнес» родителей, стыдится за них.
– Надоело все. Противно! – горячился Марат. – Уехал бы в город, но... В общем, если вы не против, я хотел два-три дня пожить у вас на хуторе. Можно?
– А как родители?
– Маму я уже уговорил. Ей что? Лишь бы я не торчал в ауле. Иди, говорит, хоть от девчонок будешь подальше. На Марьям намекает, – покраснел Марат.
В тот же день они отправились к Голубому Озеру. Знать бы, чем все это обернется, Мансур бы ни за что не согласился взять его с собой, руками-ногами отбился от него. Но не сказано ли, что беда подкрадывается исподтишка, лисьим шагом и входит в дом без стука...
3В несложном хозяйстве горного хутора каждому делу отведен свой час. Ложится Мансур поздно, за ночь просыпается раза два и поднимается на скалу, чтобы послушать тишину и обозреть спящий лес. На утренний обход уходит часа три. Отдохнуть ему удается уже после обеда.
Парень любознательный и смышленый, Марат быстро освоился на новом месте и заявил, что бездельничать ему надоело и в городе, поэтому будет помогать во всем. Но какой из него помощник? Живая душа рядом, есть с кем перемолвиться словом – вот и рад Мансур. Да и своих занятий Марату тоже хватает. Целыми днями он лазает по скалам, фотографирует зазевавшихся птиц и зверей, поразившие неприступным видом и дикой красотой горные вершины. Очень нравилось ему следить за лесными пчелами.
– Они, наверное, самые трудолюбивые из живых существ, – объясняет Мансур. – Работают с утра до позднего вечера. Но, учти, у них тоже не все просто. Есть трудовые – ну, как бы сказать, – нормальные, что ли, пчелы, есть и разбойники, которые воруют мед с чужих бортей. И это еще не все. Есть пчелы нелетающие, те живут на всем готовом. Их трутнями зовут. Кстати, и человека, который не любит трудиться, но живет в свое удовольствие, за счет других, тоже ведь называют трутнем. Может, слыхал?
Молчит, думает Марат. То ли согласен с Мансуром, то ли посмеивается про себя над его бесхитростным намеком: дескать, наивно все это, слыхали...
Гашура отпустила сына на три дня. Мансур было напомнил ему об этом, но Марат даже слушать не стал:
– Что, трутнем считаете меня?
– Не говори глупостей! – рассердился Мансур. – По мне, хоть до осени живи. Только матери-то что обещал?
– Ничего, потерпит, не ребенок же я. Потом, где я еще увижу такую красоту? И пленки не все использовал. – Марат погладил фотоаппарат.
– Ну, как хочешь. Я не гоню тебя. Вдвоем-то куда веселее, – согласился Мансур, решив, что ответ перед Гашурой придется ему держать.
Марат размечтался:
– Будь моя воля, остался бы у вас на всю жизнь. Красиво здесь. Цветами пахнет.
– На всю жизнь терпения не хватит. А вот на следующее лето – милости прошу, приезжай! Оформим тебя сезонным рабочим.
– Да, было бы здорово! Только мне ведь на будущий год выпускные экзамены сдавать. Но ничего, я найду время...
Так они переговаривались, продираясь сквозь заросли малины и шиповника к самым глухим, затаенным уголкам леса, которые Мансур обещал показать Марату. Этот волшебный мир завораживал парня. Закукует ли кукушка в чаще, застучит ли дятел на вершине высохшего дерева, промелькнет ли молнией белка меж ветвей или раздастся вдали трубный зов лося – Марат, возбужденно блестя глазами, начинает допытываться: сколько лет живет кукушка? много ли лосей в заповеднике? есть ли волки?.. А более всего он мечтает увидеть медведя. В зоопарке и цирке видел много раз, но там они ручные, оторванные от своей стихии. Вот бы хоть издали, хоть одним глазком посмотреть, как ведет себя медведь на воле и сфотографировать его!
– Да, да, – для вида соглашался Мансур, а про себя думал: с парнем-то ухо надо держать востро, еще уйдет один в лес и впрямь набредет на медведя. А у косолапого нрав не больно-то покладистый. Правда, иной раз пройдет шагах в тридцати – сорока, словно смирный телок, опустив голову и не обращая на тебя никакого внимания. Но зверь же дикий. Не однажды Мансур видел его и другим: прет неизвестно куда, с треском ломая кусты, и ревет страшным голосом. Значит, не в духе косолапый, что-то гнетет, чем-то недоволен. Тут уж лучше подальше от него держаться. Особенно надо остерегаться медведицы с медвежатами...
Медведя все же увидел Марат, но было бы во сто крат лучше, если бы он ушел с хутора пораньше и не стал свидетелем того, что случилось на другой день. До сих пор при одном воспоминании об этом Мансура трясет от гнева и ярости.
Да, случилось это на второй день после их похода в самые дальние, глухие места заповедника. Кончив завтракать, Мансур мыл посуду, Марат, что-то напевая про себя, заряжал фотоаппарат. И тут утреннюю тишину разорвал выстрел. От неожиданности Мансур выронил чашку, но в следующее мгновение был уже у двери, сорвав с гвоздя ружье.
Стреляли близко, но где именно, сразу нельзя было определить, и Мансур затоптался на месте, не зная, куда бежать, и в этот момент грохнул еще один выстрел.
Не разбирая дороги, он ринулся на всполошивший всю округу раскатистый звук. Ветви хлестали по лицу, ноги путались в высокой траве, он падал, снова поднимался и бежал, запаленно дыша. Мимо него промчались перепуганные до смерти лоси, пролетая над деревьями, трещали сороки, каркали вороны.
Марат догнал его у края небольшой поляны, откуда слышались чьи-то голоса. Людей они еще не видели. Выбежали из чащобы и стали как вкопанные, настолько поразило обоих своей жестокой несуразностью то, что предстало их взору: в середине поляны, уткнув морду в траву, лежал большущий медведь.
Мансур уже заметил убегавших людей.
– Стойте! – закричал он и бросился за ними.
Но те двое и не думали останавливаться, с остервенением пробирались сквозь кусты малинника. Одного Мансур узнал сразу: Зиганша. А другой, кажется, гость Гарафа. Выходит, неспроста вертелся Зиганша возле приезжих. Он и привел того в лес, не иначе.
– Стой, Зиганша, стрелять буду! – крикнул Мансур и нажал на спусковой крючок.
Выстрел уложил браконьеров наземь. По команде Мансура они, опустив головы, вернулись к убитому ими медведю, Зиганша без звука отдал ружье, которое тащил, как палку, по траве.
Тот, чужой, толстяк лет сорока пяти, в высоких охотничьих сапогах и серо-зеленой ладной штормовке, силился сказать что-то, но икал и сипел запаленно, хватаясь за двойной подбородок, голос не шел. Зиганша дрожащими руками пытался зажечь сигарету, спички ломались, гасли одна за другой, и тоже молчал.
Марат сидел на корточках возле медведя и мелко-мелко трясся всем телом. На оклик Мансура он поднял голову, посмотрел на него широко открытыми потемневшими глазами, дернулся как-то судорожно и рывком встал на ноги. Тут он увидел прислоненное к кусту одинокой черемухи ружье и, молниеносно схватив его за ствол, бросился на незнакомого стрелка.
– Убью! – закричал он диким голосом.
Не схвати его Мансур за куртку, пришел бы тому конец. Толстяк сразу осел, опустился на землю и что-то залепетал еле слышно.
Но ружье оставалось у Марата. Он вырвался из рук Мансура, спотыкаясь, подбежал к разлапистому дубу и со всего размаху ударил ружьем по дереву. Раздался треск, новенький карабин разлетелся на куски.
Кажется, этот звук вывел Зиганшу из оцепенения.
– Какое ружье погубил, сопляк! – замахнулся на Марата. – Платить-то чем будешь? – Это был уже всегдашний Зиганша. Наглый, нахрапистый. Начал наседать на Мансура: – Ох, Кутушев, не в доброе дело ты ввязываешься! Ну, ладно, со мной можешь не считаться. А знаешь ли ты, кто такой Дамир Акбарович? То-то – не знаешь! Он ведь бровью поведет – и нет тебя, понял?
– Заткнись, гнида! – не сдержался, осадил его Мансур и подошел к сидевшему на земле Дамиру Акбаровичу. – А ну-ка, гражданин, предъявите документы!
Этот вроде бы тоже немного оправился от испуга. Встал, как-то криво улыбаясь, вытащил из нагрудного кармана красную книжечку, подал молча.
– Ого! – У Мансура брови вскинулись вверх.
– Не говорил я тебе? – Зиганша хмыкнул многозначительно, закурил и, пыхнув едким дымом вперемешку с запахом перегара, положил руку ему на плечо: – Мой тебе совет, годок, надо замять это дело. Ведь не последний же это медведь в лесу...
Мансур смахнул его руку:
– Вредители! Душегубы! Как только земля вас носит!
Поникший, несчастный Марат все не мог оторвать взгляда от мертвого медведя, все ходил вокруг огромной туши.
– Смотрите, дядя Мансур, как они разворотили ему голову.
– Жаканом шарахнули, не иначе. От таких добра не жди.
– Этот, который Дамир Акбарович, каждый раз с секретаршей приезжает. Как выпьет, пристает к отцу: «Скажи, – говорит, – Гараф, сумел бы ты этот дом в рай превратить без меня?» За отца стыдно, – с ненавистью посмотрел Марат на толстяка.
– За отца! Ха-ха! – осклабился Зиганша и выругался грязно. – Какой он тебе отец? Ты же щенок неизвестно чей. Вот и подобрали тебя на улице!
– Врешь! – Схватив ствол разбитого ружья, Марат бросился на него и даже успел хорошенько огреть его по спине.
– Прекратите драку! Что же это, а? За что мне такое несчастье?! – заговорил Дамир Акбарович плаксивым голосом, оттаскивая Зиганшу в сторону. – А ты, Марат, взрослый уже парень, не болтал бы чего не надо...
Зиганша матерился, вырываясь из его рук, грозился стереть Марата в порошок. Марат размахивал ружейным стволом и уже заходил сбоку, подступаясь к Зиганше. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы вдруг не послышались голоса и шум раздвигаемых ветвей. У края поляны появились двое верховых на взмыленных лошадях. Директор заповедника Ташбулатов и молодой научный работник Савельев примчались на выстрелы.
– Кто стрелял?! – грозно нахмурив брови, директор прошелся по лицам находившихся на поляне и вдруг заметил медведя. – Мать честная! – Что-то булькнуло у него в горле, глаза побелели. Приседающей походкой он подходил то к одному, то к другому и, наставив плетку, выталкивал из себя хриплым голосом: – Кто, я спрашиваю? Чье злодейство?
Первым заговорил Зиганша:
– Нет, не злодейство, товарищ Ташбулатов, это... по ошибке...
– Ну? Кутушев, ты-то чего молчишь?
– Да ты меня слушай! Кутушев ведь не видел ничего, – спешил выговориться Зиганша. – Идем это мы с Дамиром Акбаровичем по лесу, и вдруг выскочил откуда-то проклятый зверь да прямо на нас!.. Хорошо, хоть Дамир Акбарович не растерялся, молодцом оказался, а то бы... – Говорил, заискивая перед толстяком, но в то же время отделяя себя от него: дескать, сам он не стрелял, ружье было у Дамира Акбаровича.
– Ошибка ли, нет ли, похоже, что жаканом выстрелили, – сказал Савельев. – Вы посмотрите, товарищ Ташбулатов, пол головы снесли.
– Вижу, не слепой, – чуть не плакал Ташбулатов, цыкая больным зубом. – Какой же сволочью надо быть, чтобы совершить такое! Ведь мы уже несколько лет наблюдаем за этим медведем. Пройдет в десяти шагах, не тронет никого, только и знал, что разорял борти. Какой красавец был...
Зиганша опять за свое:
– А если бы он Дамира Акбаровича задрал? По-вашему, жизнь поганого зверя дороже человеческой?
– Человеческой, говоришь?! – с нескрываемой ненавистью и презрением проговорил Мансур. – Тебе ли толковать о таких вещах! Ни стыда, ни совести... Кто тебя просил в лес прийти с ружьем? Кто заставлял?
Ташбулатов плюнул в сердцах, обошел окровавленную тушу и велел Савельеву:
– Составляй акт! А ты, Кутушев, рассказывай...
Пока Мансур говорил о случившемся, Ташбулатов, стиснув зубы и горестно качая головой, прохаживался по поляне и властным взмахом руки пресекал попытки Зиганши и Дамира Акбаровича вставить хоть слово.
Но Зиганша не хотел сдаваться. Все хорохорился, пугал и ерничал, противно хихикая:
– Пишите, пишите! Только ты бы, Ташбулатов, сначала на удостоверение Дамира Акбаровича посмотрел. Одним глазком! Для интереса...
– Начхал я на это удостоверение! – ответил директор. Но когда увидел красную книжку и подержал в руках, досадливо крякнул, заскреб в затылке. Да и властности в голосе поубавилось. – Ты вот что, Кутушев, – повернулся к Мансуру, – отправляйся на свой хутор. Остальное мы с Савельевым доведем до ума. Акт потом подпишешь.
– Насчет сломанного ружья не забудьте написать! – подсказал Зиганша. Он, кажется, почувствовал изменившееся настроение директора и подмигнул своему напарнику.
Толстяк молчал, но выглядел уже не так жалко, как в начале. С отрешенно-начальственным видом он надувал щеки, хмурился, одергивал куртку.
Все это время Марат с каменным лицом стоял в стороне, изредка обжигая взглядом Зиганшу и стискивая кулаки.
– Пойдем, – позвал его Мансур упавшим голосом.
Марат усмехнулся, с презрением кивнул на Ташбулатова:
– Директор-то струхнул, видать. Неужели собирается замять все это? Почему вы молчите?..
– Разберемся, – ответил Мансур, обнимая его за плечи. – Выше закона не прыгнут, не позволим!
– Да уж, вижу! – процедил Марат сквозь зубы и, сердито сбросив руку Мансура, нырнул в чащу, как в зеленый омут.
Отложив задуманные с вечера неотложные дела и забрав вещи Марата, Мансур отправился в контору. Как ни спешил, он сделал крюк, чтобы проверить, послал ли Ташбулатов кого на поляну. Все верно, двое незнакомых парней, видно сезонные рабочие, взваливали медвежью тушу на длинную самодельную волокушу, третий пытался удержать за короткий повод визгливо храпящую перепуганную лошадь. Останавливаться около этих шальных людей, по всему успевших с утра пораньше выпить и злобно матерящихся, не было смысла. Мансура беспокоило, что директор как-то сразу сник, когда увидел книжечку толстяка. Человек, по мнению Мансура, неплохой, любящий порядок, Ташбулатов был трусоват, при виде начальства, сам того не замечая, вытягивался в струнку, краснел, как мальчишка. Как бы и на этот раз он не пошел на попятную. Тогда уж нечего и думать о справедливой силе закона. А Марату каково от всего этого?
Вспомнив о нем, Мансур прибавил шагу. Нехорошо получилось. А ведь как радовался Марат лесному раздолью, красоте неприступных гор, свободе от назойливой опеки матери. Где теперь эта радость? Мало того, что почти на его глазах убили безобидного лесного зверя, которого он так хотел увидеть в родной стихии, да еще потерявший совесть Зиганша плюнул ему в душу, раскрыв тайну, наверняка тщательно скрываемую от парня.
Ну, а закончилась эта история вовсе не по-людски, так что при одном воспоминании о ней Мансура бросало то в жар, то в холод. Стыдно. Противно...
Не успел он переступить через порог конторы, Ташбулатов, обычно спокойный, обходительный с людьми, коршуном накинулся на него:
– Какого черта путаешься здесь, бросив свой пост?! Кто тебя звал?
– Так ведь надо акт подписать. Разве не я задержал тех злодеев?
– Думаешь, без тебя не разберутся? Крови жаждешь?– огорошил его директор, потирая распухшую щеку.
– Я-то что. Есть закон, товарищ Ташбулатов. А кричать на себя не позволю! – подошел Мансур к столу. – Выкладывай акт!
– Вот ведь ты какой. Не зря, выходит, считают тебя в ауле упрямцем несговорчивым... – Но, увидев, как сомкнулись широкие брови, стиснулись зубы и побелели костяшки сжимавших ружейный ремень пальцев Мансура, директор вдруг присмирел, а может, решил взять его хитростью: – Ты садись-ка, садись, Кутушев, в ногах правды нет, – кивнул на скамейку. – Вот ведь какое дело... Решили не доводить дело до скандала. Каждый может ошибиться...
– Ошибиться?! – вскричал Мансур, подступаясь к нему. – Не ошибка это, а преступление! Удостоверения того толстяка испугался? Хорош, ничего не скажешь!
– Да ты, погоди, Кутушев, не кипятись. Я человек маленький... Позвонил я в район, советовался. Понимаешь? – Указательный палец директора вскинулся вверх. – Так вот, велят не поднимать шума. А Дамир Акбарович кается, говорит, с перепугу выстрелил. Попробуй не испугайся, когда медведь на тебя прет...
– А кто его, Дамира Акбаровича этого, просил соваться в заповедник с ружьем? Не знает, что лес государством охраняется? Эх ты... – Мансуру было стыдно за Ташбулатова и за тех, чье трусливое мнение он выражал. – Как после этого людям в глаза будем смотреть? Как удержим местных браконьеров?
Ташбулатов сел за стол, обхватил голову руками. Стало тихо. Глядел Мансур на его безвольно опущенные плечи, на выбившиеся из-под соломенной шляпы седые волосы и даже пожалел незадачливого директора. Что с него возьмешь. Человек, можно сказать, всю жизнь был на мелких руководящих должностях и привык поддакивать словам начальства, больше угождать, чем за дело болеть. У такого нрав известный: с подчиненными и рука твердая, и голос громкий, а кто выше стоит – перед ними готов переломиться пополам.
– Давай акт, – нарушил Мансур тишину.
– Ну, зачем он тебе? – усталым движением поднялся Ташбулатов из-за стола. – Неужели не понял? Запретили копаться. Дамир Акбарович заплатил штраф и уехал, а ты все ломишься в открытую дверь.
– Смотри же, не пожалел бы потом! – Мансур, не попрощавшись, вышел из кабинета. Он решил отдать Марату его дорожную сумку, а может, и поговорить с ним. Знал, что разговор будет непростым, но откладывать его тоже было нельзя.
Он не удивился, увидев Марата у себя дома: значит, ждал.
Марат сидел, положив начавшие наливаться взрослой силой тяжелые руки на стол, и молчал. Вид усталый, потерянный. Только глаза горят недобрым лихорадочным огнем. На голос Мансура он не откликнулся, лишь взглянул на него мельком и вдруг, уронив голову на руки, затрясся в рыданиях. Приставать в такое время к человеку не было смысла. Пусть парень выплачет горе, остынет. Бесшумно прикрыв дверь, Мансур вышел на крыльцо. Ему тоже надо подумать, как и что говорить, какими доводами убеждать и успокаивать его.
Когда он вернулся в избу, Марат возился с вещами.
– Уеду в город, – буркнул он, резким движением затянув молнию на сумке.
– Родители знают?
– Родители... – Марат с горькой усмешкой выпятил губы, покачал головой. – Мне бы, дураку, раньше догадаться. Ведь сам слышал, как одна из тех крашеных женщин говорила другой: «И чего это Гашура возится со своим подкидышем? Волчонка хоть за пазухой держи, все равно в лес убежит...» Я и есть тот волчонок, только теперь понял. Начал расспрашивать маму, отнекивается, а как пригрозил, что уйду из дома, расплакалась. «Вот, – говорит, – твоя благодарность! Не зря, – говорит, – сказано: вырастишь приблудного телка – молоком одарит, пригреешь сироту – кровью умоешься». Ну, и призналась, что взяла меня двухлетним из дома младенца...
Стиснув кулаки, Марат кидался к двери, снова возвращался и все твердил с ожесточением:
– Где же мои настоящие отец с матерью? Они что, бросили меня? Умерли? А эти скрывают...
– Не эти, а отец и мать! – рассердился Мансур. – Не скрывают они, просто могут не знать. Словом, не трави себе душу. Все у тебя хорошо, родители, Гараф и Гашура, жизнь свою готовы отдать ради тебя.
– Ну, как вы не поймете, дядя Мансур, я ведь должен знать, кто мои родители! Хорошие ли, плохие. Если живы, пусть скажут, почему бросили меня. А если...
– Что толку говорить с таким упрямцем! – Мансур с досадой махнул рукой, а про себя подумал: может, прав мальчишка? Ведь все равно не уймется, пока не добьется правды. Пусть узнает свою, скорее всего печальную, историю. Чует сердце Мансура, радости она не доставит Марату. Лишь бы выдержал, лишь бы душа не сломалась у парня...
– А медведя жалко, – вздохнул Марат, направляясь к двери. – Дамир Акбарович отчалил как ни в чем не бывало, будто и не стрелял. Зиганша напился и грозился упечь вас куда-то...
– Не волнуйся, я их выведу на чистую воду!
– Ничего им не будет, вот увидите, – сказал Марат и вдруг яростным пинком распахнул дверь: – Врете вы все! Никому, слышите, никому из вас нельзя верить!..
Так разошлись их дороги. Марат задами бросился в сереющие сумерки, к гудящему шоссе, видно рассчитывая попасть на попутную машину. Мансур, решив завтра же, прямо с утра, ехать в район, направился на хутор.
Начало темнеть, и надо было спешить. Над черными громадами гор висела уже кривобокая желтая луна, редкие звезды засветились в розовато-мглистом небе. По летнему обычаю, не зажигая огней, аул рано лег спать. Было тихо, лишь из дома Гашуры слышалась незнакомая бойкая музыка да во дворе какая-то женщина, кажется сама хозяйка, причитала громко.
Шагал Мансур по безлюдной улице и, сгорая от стыда и гневно кусая губы, думал о своем бессилии перед преступниками, о Марате и его оскорбленной, оплеванной душе, страшился, что не выдержит неокрепшее сердце юноши горького прозрения. Было обидно, что помочь ему никак нельзя.
Занятый грустными мыслями, Мансур не заметил, как миновал крайние дома. Он уже прошел мимо пруда с огромными разлапистыми ветлами по берегам и свернул в сторону леса, когда из-за старого заброшенного сарая с воплями выскочили двое парней, а еще двое погнались за ними, размахивая кольями и матерясь. Сразу видно, пьяные все и не поделили чего-то, подрались. Что тут скажешь? Такое повторяется чуть ли не каждый вечер, и нет на них никакой управы. Пьют напропалую, открыто, никого не стесняясь и не боясь. И что самое страшное – спиваются не только мужики, но и женщины.
