Текст книги "Млечный путь"
Автор книги: Ахияр Хакимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
При встрече она с ходу ошарашивает его каким-нибудь вопросом и с нетерпением ждет ответа, хотя сразу видно, что ответ этот ею уже найден, нужно лишь безоговорочное подтверждение его правильности. Мансуру почему-то не хочется играть в поддавки, если не согласен. Он пытается дать свое объяснение, свой ответ. Где там! Вафира и слушать не желает. «Вы ретроград, Кутушев-агай! Боитесь новизны!» – парирует она чуть не со слезами на глазах. Пока он ищет нужные слова, чтобы успокоить ее, Вафира или уже хлопнула дверью, или, когда разговор происходил на улице, убежала прочь, не догнать. Правда, остывала тоже быстро.
Однажды она зашла к нему в мастерскую и пригласила в кино.
Фильм был из тех, что красочно живописали деревенскую жизнь. Во весь экран колышутся тучные хлебные нивы, гудят комбайны, колхозники с песнями и музыкой едут на машинах в поле. Село – городу под стать: сияют огнями высокие красивые дома, улицы покрыты асфальтом, везде цветы. Богато, зажиточно живут и главные герои фильма, но они, молодые супруги, почему-то не могут притереться, найти общий язык. Постепенно выясняется причина конфликта: оказывается, муж не хочет работать трактористом, а хочет пересесть на комбайн. «С детских лет мечтаю об этом!» – кричит он на дородную красивую жену, размахивая маленьким, как у подростка, кулачком. Муж шумит, скандалит, жена почему-то уперлась, не дает согласия...
Посмотрев фильм до середины, Вафира потянула Мансура за рукав, шепнула:
– Может, уйдем? – А выйдя на улицу, расхохоталась: – Вот бы увидеть такой колхоз хоть одним глазком!
Честно говоря, Мансуру тоже было не по себе от этой насквозь фальшивой, клокочущей весельем экранной жизни. А спор между мужем и женой – и вовсе смешон и жалок. И все же, чтобы разговорить Вафиру, досаду свою он скрыл, заметил с нарочито серьезным видом:
– Я так думаю, что мечту нашу изобразили...
– Защищаете эту... эту галиматью?! – вскинулась она. – Какой прок сбивать людей с толку таким враньем?
– Как это – сбивать с толку?
– Не притворяйтесь, прекрасно знаете – как, – не унималась Вафира. – Что подумает ваш куштиряковский колхозник после тех красот и богатства, что в этом фильме увидит? Он скажет себе: «Значит, только мы живем в бедности и мыкаемся за пустые трудодни. Бросать надо все и уехать или в такие колхозы, или в город!» Без того молодежь не удержишь в деревне, всеми правдами и неправдами бегут куда глаза глядят... Искусство должно быть правдивым, честным.
– Не слишком ли строго судишь? – усмехнулся Мансур, прилаживаясь к ее шагу.
Вафира не ответила и только спустя несколько минут проговорила:
– Может, смеяться будете, но я фильмы про войну люблю.
– Вот как! – удивился Мансур. – Так ведь в них тоже много выдуманного. Чаще всего немцы – дураки, а наши – герои хоть куда!
– Войну я не видела, судить не буду. Сама дрожу от страха, а глаз не могу оторвать от экрана. Так и кажется, что вот-вот отец мой появится... – Вафира зябко повела плечами, подняла воротник пальто. – Глупо, да? Знаю, что в кино артисты играют, но все равно жду, надеюсь... Отец еще в сорок втором пропал без вести. Раз похоронки не было, мать тоже ждет...
Так впервые она приоткрыла свою жизнь, но этим и ограничилась, а допытываться дальше Мансур счел неуместным.
За разговором они не заметили, как дошли до дома Вафиры. Она остановилась у калитки.
– Если не спешите, прошу ко мне. Небольшой праздник у меня сегодня.
Оказалось, у нее день рождения.
– Ну вот, в какое неудобное положение поставила меня! – сожалел Мансур, раздеваясь. – Намекнула бы днем, сообразил бы какой-нибудь подарок.
– Не жалейте, Кутушев-агай, можете и потом подарить, – то ли серьезно, то ли в шутку ответила Вафира, зажигая огонь в очаге и ставя на плиту закрытую сковороду.
Мансур стал рассматривать фотографии на стене и случайно увидел лежащую на тумбочке телеграмму.
– От мужа. Поздравляет с днем рождения, – заметила Вафира, собирая на стол.
От мужа? А ведь Мансур и не знал, что она замужем. Может, шутит? Но вдруг его захлестнула печаль: вспомнилось, как в сказочно далекие времена, так же легко порхая по комнате, с тихой улыбкой накрывала Нурания на стол, а потом, подперев щеки ладонями и широко раскрыв лучистые, с медовым отливом глаза, любила смотреть, как он ест...
Вафира села за стол, разлила по бокалам густое темное вино и попросила Мансура произнести тост.
Скрывая нарастающее чувство неизъяснимой печали, он пожелал ей долгой жизни, большого, как мир, счастья. Вафира тут же бедово запрокинула голову, осушила свой бокал и с зазывной пристальностью стала смотреть на Мансура.
После нелепой смерти Каратаева Мансур уже почти пятнадцать лет ни капли спиртного не брал в рот. Не нарушил бы этой клятвы и на этот раз. Но в глазах Вафиры такая мольба, укор и одновременно – насмешливые искорки, что он, махнув рукой на давний зарок, выпил тогда два бокала вина. «Бес попутал», – думал он, с тоской и стыдом вспоминая потом случившееся в тот вечер.
А пока что вино развязало им языки. Вафира оказалась вовсе не такой простушкой, как считал Мансур. Обо всем судила здраво и серьезно, ни бестактности, ни легкомыслия в разговоре не допускала. Слово за слово, она рассказала и о своей жизни. Родилась в соседнем районе, вырастила их, двух дочерей и сына, одинокая мать. Младший брат Вафиры только прошлой осенью вернулся из армии, женился и теперь стал главой семьи. Старшая незамужняя сестра работает в городе на стройке, живет в общежитии. Поговорили и о совхозных делах. Мансур посетовал на отсутствие запчастей. Вафира рассказала о том, что ее приглашают, а вернее – переманивают в другой район главным агрономом в богатый совхоз.
И вдруг неожиданный поворот:
– Что же вы о муже моем не опрашиваете?
Мансур рассмеялся:
– Разве не видно по глазам, что спрашиваю?
– Если какую новость кто-то не удержит за тридцатью зубами, она на тридцать сторон разлетается. Неужели до тебя не долетела? – перешла она на «ты».
– Честно говорю, не знал ничего. А так и о нашей с тобой встрече, значит, пойдут толки?
– Еще как пойдут! О нас с тобой и так уже бог знает что болтают. Мало ли людей, которых хлебом не корми, а дай языки почесать.
Говорила она все это, пренебрежительно посмеиваясь, как о чем-то неизбежном, но и недостойном внимания. А Мансур забеспокоился. И не о себе – о Вафире подумал. Не зря же говорят: мужику потеха, бабе не до смеха. Особенно одиноких женщин не щадит молва.
– Да ты не бойся, Мансур Бектимирович. Вину я на себя возьму. Вдовам это привычно, – объявила она.
– Это как же? – удивился Мансур. – И замужем, и вдова?
– Так оно и есть! – Вафира поставила на стол мерно гудящий самовар, разлила чай.
Мансур незаметно следил за ней и любовался ее стройной фигурой, красивыми, размеренными движениями. Вся она сегодня была не такой, как всегда. Обычно Вафира одевалась скромно: простенький вязаный костюм, старые сапоги или резиновые боты, русые волосы туго перетянуты на затылке узлом. Сейчас она была в элегантном бледно-зеленом платье. На шее дорогие бусы, волосы распущены по плечам.
– Одинокой женщине не избежать сплетен, – возобновила она прерванный разговор и начала рассказывать о своей, как она выразилась, глупой и бестолковой жизни.
С Рустамом они поженились в последние институтские дни, когда уже шло распределение выпускников. Молодые, он – инженер, она – агроном, должны были ехать в этот самый совхоз, и вдруг для Рустама появилась возможность, а вернее сказать, лазейка – получить место в Уфе. Куда иголка, туда и нитка: Вафира могла остаться с ним. Но ее ждали в совхозе, где она два лета подряд проходила практику.
На первых порах Вафира еще навещала мужа и надеялась, что уговорит его поехать в село, а тот, в свою очередь, то ласковым словом, посулами, то срываясь на крик и ругань, настаивал, чтобы она немедленно вернулась в город. Вслед за ней, уже в письмах, летели опять же угрозы и оскорбления. Два года тянулась эта канитель, и Рустам наконец перестал писать. С тех пор только к праздникам шлет ей поздравления.
– Ну, теперь-то, думаю, понятно, почему я назвала себя замужней вдовой? Так и живем, как два упрямых барана, и ни один не хочет уступить, а на развод Рустам не соглашается. Стыдно, видишь ли, что с женой не совладал... Я-то уже привыкла, только мать жалко. Плачет, за нас с сестрой очень убивается. Чем, говорит, всю жизнь за вас дрожать, лучше было бы вовсе не рожать. Нет, она любит нас, только не может мириться, что не повезло нам... – так она закончила свою горькую исповедь и, с отчаянием тряхнув головой, выпила чуть не полный бокал вина.
– Может, и вправду надо было тебе в городе остаться?.. – осторожно предположил Мансур. Его кольнула мысль о том, что из всех людей, кого он знал, почему-то самые хорошие чаще обделены счастьем. Ведь не должно так быть...
– Нет уж, бумажками шуршать в конторе – не для меня. Увольте! – ответила Вафира. – Отец Рустама хотел устроить меня в министерстве, но не могла я пойти на это. Все четыре года, пока училась, нам твердили, что в деревне не хватает специалистов. Рустам назвал меня за это идеалисткой. А я решила: лучше идеалистом быть, чем дезертиром. Вот так, Мансур Бектимирович, трудно угадать, что у человека на уме...
Мансур посмотрел на часы, торопливо встал:
– Ого, засиделся я у тебя!
Вафира тоже встала, положила руки ему на плечо, натянуто улыбнулась:
– Испугался?..
Что-то случилось с Мансуром. Не отдавая себе отчета и повинуясь мимолетному шальному чувству, он обнял ее за тонкую талию, и тут же в жадном поцелуе сомкнулись их губы...
4Дома он уже не стал ложиться. Еще в сумерках, воровато оглядываясь по сторонам, направился на конный двор. Сегодня ему предстояло везти сына в Каратау к врачу. В последнее время Анвар страдал от покрывших все тело болячек.
Со старым конюхом Василием Мансур обычно ладил. Но на этот раз, увидев его ни свет ни заря, Василий нахмурился, хотя и был предупрежден еще с вечера.
– Можно подумать, гонятся за ним... – буркнул он с недовольным видом. – Коней только что пригнали с водопоя.
Мансур промолчал, и это, кажется, успокоило Василия: вывел из конюшни резвую саврасую трехлетку – обычно ее запрягали на такие недальние, без груза, поездки.
Еще затемно Мансур приехал в Куштиряк. Фатима не ждала брата так рано. Она только что пришла с утренней дойки и хлопотала у плиты, готовя завтрак. Слишком ранний приезд Мансура ее насторожил. Да и хмурый, встревоженный вид его вызывал у нее беспокойство.
– Все ли хорошо? – осторожно спросила Фатима.
Чтобы успокоить ее, Мансур улыбнулся:
– Настолько хорошо, что даже не верится! – А у самого кошки скребут на душе. Потому всякие деревенские новости, которые рассказывала сестра, слушал вполуха, поддакивал ей рассеянно, то и дело возвращаясь к событиям прошедшей ночи. Даже радостный визг и болтовня бросившегося ему на шею Анвара не вывели его из оцепенения.
– Чай остывает... – напомнила Фатима. – А оладьи сегодня – какие ты любишь. Поешь, проголодаешься в дороге-то. А ты что возишься? Анвар, говорю, иди умойся! Думаешь, отец будет дожидаться тебя? Останешься!
– Да, да, поторопись, сынок.
Фатима все приглядывалась к брату, все вздыхала по привычке:
– Аллах милосердный, а похудел-то как! Опять, видно, на бегу да всухомятку питаешься. Кто об одиноком мужике позаботится. Ни тебе пищу приготовить, ни в доме прибрать...
Слова знакомые. При каждой встрече, то шутливым намеком, то горестными причитаниями, она укоряет брата за нежелание завести новую семью: «Если себя не жалко, то хоть о сыне подумал бы. Ему-то каково? Заедешь раз в неделю и опять исчезнешь. При отце должен быть ребенок!..» Обычно Мансур отделывался шуткой или, когда Фатима заходила слишком далеко, отмалчивался, делая вид, что занят делами. А на этот раз не выдержал, прикрикнул на нее:
– Ну, сестра, доведешь ты меня! Сколько можно толочь воду в ступе? Что тебе, делать нечего?
Фатима украдкой смахнула слезу, но отвечать на грубость брата не стала. Лишь головой покачала и вздохнула печально:
– Сам, наверно, знаешь. Не маленький... Только ведь, как сказано, на чужой роток не накинешь платок. Разговоры всякие идут. Хорошо ли? Да и та девушка, слышно, не отталкивает тебя... – Заметив, как заиграли желваки на щеках Мансура, она принялась собирать их в дорогу. – К вашему приезду бешбармак буду варить, старайся пораньше управиться. И Хайдар хотел видеть тебя... Зимнее солнце обманчиво, и ветер бывает резкий, когда едешь быстро. Я отцовский тулуп проветрила, почистила...
Слушал Мансур заботливую воркотню сестры и не мог отделаться от чувства вины перед ней. Не только за свой грубый окрик. Может, впервые за многие годы он подумал о том, что, в сущности, ради него и Анвара она погасила очаг собственного дома и перешла в дом брата. Теперь-то, в сорок с лишним лет, ей уже поздно думать о своей семье, но сразу после войны она еще могла устроить судьбу. Опять же кто, как не Мансур, стал преградой на ее пути? Пока он пропадал в лагере, и за отцом с матерью, и за Нуранией с ребенком Фатима приглядывала, она была им опорой и советчицей.
– Прости... – пробормотал он, погладив ее по плечу, и стал одеваться.
Анвар торопливо глотал последние куски и в радостном возбуждении тараторил:
– Слышь, папа? Мне нужны цветные карандаши, тетради, клей и книга о самолетных моделях. Найдем?
Зимний путь не всегда совпадает с летним проселком. Дорога в Каратау, как натянутая струна, минуя лесные посадки, проходит теперь мимо старого кладбища.
– Виноват я перед тобой, Нурания, – пробормотал Мансур с убитым видом.
– Что ты сказал? – Анвар высунул нос из ватного одеяла, в которое его завернула Фатима.
– Нет, нет, я просто так... – Чтобы отвлечься от невеселых дум, Мансур начал смотреть по сторонам.
Ехать в такую погоду по зимней дороге – одно удовольствие. Поднявшийся было с утра резкий ветер утих и улегся, не набрав силы. Сверкают на солнце безмолвные белые просторы. Мотая головой, пофыркивая, резво бежит савраска, еле слышно визжат полозья, и словно весь мир стремительно мчится тебе навстречу. Мелькнут и скроются за холмом темные стены леса, по крыши занесенные сугробами деревеньки, а там снова до самого горизонта бескрайняя заснеженная равнина.
Добрые, спокойные мысли приходят к человеку в такие мгновения. Радость жизни, ожидание счастья, пусть далекого и несбыточного, завораживают, несут его как на крыльях. Пережитые невзгоды, боль утрат и неудачи – все отступает перед красотой мира, перед беспричинным восторгом, заставляющим учащенно биться натруженное сердце...
Анвар притаился под боком отца. Мансур время от времени спрашивает его: «Ну как, не холодно?»
– Нет, тепло! – отвечает Анвар и смеется. – Знаешь, как закроешь глаза, так и кажется, что на самолете летишь
Мансур тоже обмяк душой, улыбнулся:
– Ты разве летал когда на самолете?
Ответ у Анвара на кончике языка:
– А я всегда летаю во сне.
– Страшно?
– Скажешь тоже! Я... это... только тети Вафиры боюсь. Говорят, злая очень...
Вот она, детская логика! Кровь ударила Мансуру в голову. Не сдержался, накричал на сына:
– Прикуси язык!
От его крика саврасая кобыла сбилась с ровного бега, скакнула в сторону, чуть не перевернув сани. Мансур в сердцах ударил ее кнутом и тут же круто натянул вожжи. И долго еще после этого лошадь мотала красивой головой и испуганно косила назад. «Ну, ну, савраска, не балуй! Больше не буду...» – еле слышно винился он, пряча кнут под облучком.
Ему было стыдно перед сыном, а тот, кажется, не очень и обиделся. Если бы обиделся, не стал бы так тесно прижиматься к отцу да еще мурлыкать песню. Но ему-то от этого легче ли. Анвар, конечно, многого еще не понимает, и вырвалась у него та глупость, может, даже не в укор отцу, а все равно не по себе. Значит, болтают в ауле о нем и Вафире, хотя до этого ни он, ни она никаких поводов для пересудов не давали. Выходит, до Анвара тоже дошел слушок. Поговорить бы, успокоить его, но что ему скажешь, как объяснишь терзавшее душу сомнение?
С Вафирой вышло – хуже некуда... Что она подумала о нем, когда он оделся молча и так же молча, как вор, прикрыл за собой дверь? А ведь, наверное, ждала каких-то добрых, теплых слов, ласки. Как теперь он покажется ей на глаза? Чем объяснит свой, как ни крути, трусливый побег?..
Да, наломал дров, усмехался горько и стыдил себя Мансур, глядя на убегающую назад дорогу. Тебе ли, битому и мятому, на пороге сорока лет мечтать о новом счастье? Вспомнилось, как он вернулся в аул из лагеря, как не находил себе места от обрушившегося на него горя. Думал, не жить ему на свете. Пережил, устоял. Проходили дни, месяцы, складываясь в годы, отступало горе, и он уже привык, терпеливо нес неутихающую боль и одиночество. Ему бы теперь о сыне думать, а не себя тешить. И не должен был он вносить смуту в жизнь Вафиры, без того нескладную и запутанную. Не зря, выходит, говорят: седина в бороду, бес в ребро. Уже виски побелели, а он туда же, словно пустобрех легкомысленный, не постеснялся молодую женщину морочить...
С делами в райцентре Мансур управился довольно быстро. Показал сына врачу, забежали в аптеку за лекарствами и только в магазине задержались дольше. Оказалось, что, готовясь в район, Анвар составил целый список нужных ему вещей. И все же они еще до полудня отправились домой.
Выбежавшая навстречу им Фатима с порога крикнула:
– Выпрягай лошадь скорее! Гостья у нас, Залифа приехала, тетушка Нурании.
Увидев Анвара, Залифа обняла его и заплакала, запричитала в голос:
– Ах ты, жеребеночек мой! Дитя разве смотрит, что он сирота, вон как вырос!.. Только что и куме Фатиме о том говорила: что ни ночь, ребенок этот снится. Да ты не обессудь, кума, сну разве запретишь сниться? Всякий раз вижу, что Анвар-то, сиротинушка горькая, то от голода плачет, то мачеха злая гонится за ним с палкой... Просыпаюсь и реву, просыпаюсь и реву. Вот и не выдержала, дай, думаю, поеду, проведаю.
У простодушной Залифы – что на уме, то и на языке. Мансура от ее слов бросало то в жар, то в холод. Языкастая Фатима, конечно, не простила бы ей этих ее несуразных слов, но знает: гость – посланец аллаха, нельзя его обижать грубым словом. И все же не захотела остаться без ответа.
– Снам верить – головой в омут бросаться. Бог свидетель, ничем наш Анвар не обделен, – хмуро проговорила Фатима и погладила его по голове.
Но Залифа не заметила скрытой обиды в этих словах. Все внимание ее на Анваре: то обнимала и целовала его, то, отодвинув от себя, глядела на него, как на диво, и заливалась слезами:
– Только бы не сглазить тебя, мой ягненок! Какой пригожий да красивый, ну прямо как покойная мать горемычная! И брови – будто ласточкины крылья, и ресницы длинные, густые, как весенняя травка... Рашит-то мой тоже ой как хотел приехать, но где там! Только вернулся с солдатской службы, тут же на ферму определили. Ни днем ни ночью нет покоя...
Анвар насилу вырвался из ее объятий и занялся своими покупками.
Фатима, чуть не бегом накрывая на стол, сердито прикрикнула на брата:
– Мансур, время ли сидеть без дела? Посмотри лекарства Анвара. Сам-то ребенок разве будет знать, что к чему?.. Гостья наша, наверное, проголодалась, я до обеда хоть к чаю что соберу.
– Нет, нет, Фатима, не беспокойся! Зачем дважды стол готовить, раз еще гостей ждете? – запротестовала Залифа, улыбаясь. И не скажешь, что еще минуту назад плакала горькими слезами. Вот она по-молодому легко вскочила на ноги, стала развязывать узлы и сумки, одновременно рассказывая свои нехитрые новости: – Сама-то я только летом в поле работаю. То на сенокосе, то на свекле, а зимой дома сижу. Постой-ка, говорю, съезжу, проведаю их, вас, значит, пока есть время. И Рашит тоже: «Поезжай, – говорит, – хоть увидишь, успокоишься, чем всякие страхи выдумывать». Так и собралась в дорогу... Анвар, сыночек, подойди ко мне. Это тебе. Из чистого козьего пуха связала, нисколечко шерсти не добавила... – И положила Анвару на плечо мягкий, пушистый шарф. – А куме Фатиме вот этот кашемировый платок. Рашит мой привез из армии целых два. Один, видишь, тебе суждено носить. Не знаю, понравится ли... А Мансуру, зятю, – шерстяные перчатки. Тоже сама связала... Вы уж не обессудьте, примите мои маленькие подарки как большие. От сердца дарю...
Фатима торопливо вытерла мокрые руки фартуком и, отбросив давешнюю обиду, обняла Залифу:
– Ой, кума, да разве мы подарков ждали от тебя? Ты сама нам в радость! Ни зимы не побоялась, ни дороги дальней... – И тут же сложила большой цветастый платок углом, накинула на голову и поспешила к зеркалу.
– Ну вот, она и забыла, что стол надо готовить! – усмехнулся Мансур, наблюдая за сестрой.
– Дерево красят листья, человека – одежда. Гляди-ка, кума, платок-то как раз по мне, а? – приговаривала Фатима, так и сяк поворачиваясь перед зеркалом.
– Да, да, кума, очень тебе к лицу! – поддакнула Залифа, подхватывая эту своеобразную игру. – А я все сомневалась, понравится ли...
Пока женщины, обмениваясь новостями и осыпая друг друга любезностями, накрывали на стол, подоспели Хайдар с Фагилей. Мансур немного побаивался встречи с другом, но его приходу был рад. Он помог ему раздеться, усадил в красный угол, и потекла беседа, перемежаясь веселыми байками Фагили, дружным смехом.
С тех пор как Мансур начал работать в совхозе, такие шумные застолья редко бывали в этом печальном доме. Раскрасневшаяся у горячей плиты Фатима носилась между кухней и праздничным столом, Мансур потчевал гостей. Хайдар, солидно покашливая, рассказывал деревенские новости.
– А тетушка Фатима как помолодела! Можно хоть сегодня под венец, – заметила смешливая Фагиля.
– Ты что, меня в перестарки записала? Всего-то сорок два исполнилось твоей тетушке. Если подходящий жених найдется, и под венец готова!
– Верно, верно! – подхватила Залифа. – Хоть мы и вдовы солдатские, не спеши списывать раньше времени. Есть и на нас охотники, не думай! Один – года четыре, как умерла жена, проходу не дает...
– Ну и что? Взяла бы да пошла!
– А я ему: «Так ведь молод ты еще, только шестьдесят исполнилось, погоди маленько...» – расхохоталась Залифа, но тут же закрыла лицо руками и забилась в глухих рыданиях.
Фатима бросилась к ней:
– Успокойся, кума. Не для того мы встретились, чтобы плакать да причитать, – говорила она, еле сдерживая слезы.
– Плакала бы, ой как плакала бы, только слезы-то давно уже высохли! – Залифа мотнула головой и запела тихим голосом: – «Ушел мой милый за Ашкадар-реку, чтобы на норку поохотиться. Ушел на охоту и бесследно исчез, мне же одинокой всю жизнь печалиться...» – Спела эту старинную песню и сказала: – Вы уж не сердитесь на меня: мол, откуда заявилась эта шальная баба? Уж судьба наша, видно, такая. И в радости плачем, и в горе песней утешаемся...
– Пойдем покурим, – Хайдар кивнул Мансуру и прошел в кухню. Открыл задвижку очага, сел, закурил не спеша. – Давно бы потолковать, да разве тебя застанешь...
Мансур насторожился: неспроста Хайдар предупреждал Фатиму, что хочет с ним поговорить.
– Ездить приходится много. То в район, то в город... С запчастями туго, – ответил Мансур.
– Да, с ними и у нас беда. Но я хотел о другом... Не обижайся, что не в свое дело встреваю, но и не сказать не могу. Надо тебе определиться с Вафирой, нельзя так. В ауле черт-те что болтают!
– Говоришь, крутится мельница Куштиряка? – Чтобы скрыть смущение, Мансур рассмеялся нарочито громко.
Хайдар не принял шутливого тона:
– Конечно, у тебя своя голова на плечах, не мальчик. С утра Ахметгарей был у вас в совхозе. Вот Фомин и говорит ему: мол, не ожидал такого от Кутушева. Тут, брат, одно из двух. Если любишь...
– Может, оставим этот разговор? – рассердился Мансур. Хотел сказать еще что-то, но тут перед друзьями появилась Фатима:
– Думаете, я не знаю, о чем вы шушукаетесь наедине? – Она прикрыла за собой дверь, сердито топнула ногой. – Вот что, дорогой мой братец, как хочешь, но нет моего согласия на эту Вафиру!
Хоть Мансур и ждал от сестры чего-то такого, он поначалу опешил, но тут же сообразил, что спорить с ней не в его интересах, и попытался опять перевести разговор на шутку:
– Вот тебе на! Сама же все уши мне прожужжала: женись, мол, не живи бобылем, и вдруг – нет согласия!
– Смейся, смейся, еще наплачешься! – не унималась Фатима. – Мы тут не глухие, слышим, как она из вас, мужиков, веревки вьет. Упаси аллах, чтобы я отдала ей в руки ребенка! Ты думаешь, если маленький, то ничего не понимает Анвар? Как бы не так! Услышал, видно, от кого и опрашивает меня: «А что, говорит, мой папа жениться будет? Если так, то я больше никогда в совхоз не поеду». Нас она, твоя Вафира, за людей-то не станет считать...
– Иди, побудь с гостями, чем попусту горевать, – попросил ее Мансур. Настроение у него было испорчено окончательно.
– Да, да, тут нельзя сплеча рубить, – поддакнул ему Хайдар. – А на Вафиру не надо грешить. Знаю, хорошая девушка...
Скользкий этот разговор на том бы и прервался, но за столом его нечаянно возобновила Залифа. Все началось с того, что она вдруг вспомнила, как из Каратау добиралась до Куштиряка:
– Из Каратау я пешком шла. А что? Нам не впервой ножками топать. Сумки не очень тяжелые, дорогу люди показали. Пошла. Уже километра два прошагала, как нагнал меня человек один в кошевке. Сам в мохнатом тулупе, лошадь хорошая, резвая. Спросил, куда иду, и говорит: «Садись, подвезу! А цена, – говорит, – не дорогая, чарочка да курочка!» Вижу, мужик-то пьяный. «Нет, – отвечаю, – не беспокойся. Я привыкла пешком ходить». Пристал: «Давай, давай, – говорит, – не чинись, я ведь тоже куштиряковский». Согласилась, дура.
– Зиганша... – догадался Хайдар.
– Да, так он назвал себя. Вылез из саней, чуть не силком усадил меня и начал допытываться, откуда иду да к кому... Бывают же подлые люди, не хотела говорить вам, не удержалась. Язык у таких – что помело. Этот тоже, как узнал, что к Мансуру приехала, зафырчал, выругался грязно. Нашла, говорит, родственника. «А что, – отвечаю, – Мансур тебе на пятку наступил?» – «О прошлом его, – говорит, – толковать не будем, хвалиться ему нечем. Ты спроси, что сегодня он вытворяет. Развратник он, ваш Мансур. За каждой юбкой трусцой бежит». – «Останови лошадь!» – кричу, хватаясь за вожжи. Зиганша хохочет: ничего, мол, послушай, какие речи в ауле о твоем Мансуре идут... Натянула я вожжи, дернула посильнее, и лошадь сбилась с колеи в сугроб. Это и помогло. Схватила свои сумки и скатилась в снег. Зиганша матерится, хохочет: «Дура ты, такая-сякая! Я думал, только у нас тут бабы глупые. Оказывается, и в ваших краях они не умнее!» Я тоже не осталась в долгу. Кричу ему вслед: «Конечно, глупая. Будь я поумнее, стала бы связываться с такой грязной свиньей, как ты!..»
– Правда, что свинья! – Хайдар стукнул кулаком по столу. – Ну, я ему еще припомню. Срам-то какой, а! Но ты, кума, не подумай, что все у нас тут такие…
– Говорю же, с самого начала почувствовала недоброе. Разве угадаешь.
Еще ниже опустилась голова у Мансура. Лицо пылало от стыда. Да еще сестра подсыпала соли на рану, решив заступиться за него:
– Язык бы вырвать этому Зиганше. Подумать только, людей на свой аршин меряет, подлец. Да разве такой человек наш Мансур, чтобы за бабами бегать? В его-то возрасте, господи...
– Зря я рассказала все это, – огорчилась Залифа. – Прошу вас, забудьте! – И, тряхнув головой, запела шуточную песню. Ее подхватила Фагиля.
Но ни песни, ни смешные деревенские истории, которые рассказывали гости, не добавили веселья сбившемуся с первоначального задушевного лада застолью. Вскоре Хайдар с женой засобирались домой. Мансур вышел провожать их. Фагиля, видно, поняла, что у мужчин разговор еще не кончился, и ушла вперед, двое друзей остановились у ворот.
Объятый серебристо-туманным ночным небом, аул давно уже опал, и ни один звук не нарушал тишину. Тускло светила желтоватая, в морозном ореоле, полная луна, мерцали, будто перемигиваясь, стылым сиянием звезды. Поддавшись очарованию этого покоя и волшебства, Мансур вздохнул полной грудью и невольно улыбнулся, позабыв на миг о преследовавших его весь день тревожных мыслях, о горьком осадке вечерних разговоров Потому первые слова Хайдара, безжалостные своей обыденностью, заставили его вздрогнуть.
– Ну как, теперь-то хоть понял что-нибудь? А ты – «мельница Куштиряка»! Словом, мой тебе совет: или оставь девушку в покое, или женись! Нельзя так... И то помни, на сколько лет она моложе тебя.
Очарование исчезло, небо померкло. Кругом лишь скованный морозом, равнодушный, чуть ли не враждебный мир.
– Может, хватит пока?! – проговорил Мансур, стиснув зубы. – Ведь и без того будто на горячей сковороде заставили плясать.
– Гляди, тебе жить. Я-то по дружбе говорю, – сказал Хайдар и вдруг рассердился то ли на Мансура, то ли на самого себя: – О чем мы толкуем? Бред какой-то!..
Не успел Мансур ответить, как сухим железным скрежетом заскрипел по снегу протез Хайдара, и через минуту он исчез в переулке.
Долго еще стоял Мансур у калитки, остужая разгоряченное от бесплодного спора лицо. Вдруг из дальнего конца аула донеслась песня загулявших допоздна парней. И песня какая-то несуразная – то ли дерзкий вызов, то ли просьба смешливая: «Когда мы поем в ночной тишине, усатые дяди нас ругают. Не сердитесь на нас, дяденьки, у вас ведь тоже парни вырастают...» Чушь несусветная, а чем-то она кольнула Мансура в сердце...
Прошло три дня. Встретиться с Вафирой Мансур не спешил. Нечаянно услышав в столовой из чьих-то уст, что она уехала в командировку, даже успокоился немного. Но двойственность положения не давала покоя, и ему казалось, что он очутился в непроходимой чащобе, метался в поисках дороги и не находил ее. То радовался, что час неизбежного объяснения отодвигался хоть на какое-то время, то вдруг его охватывала тоска по ней. Как бы там ни было, он не мог не признать, что именно Вафира осветила его унылую жизнь, разбудила в нем уснувшие чувства. Почему же он должен отказываться от пробудившейся надежды на счастье? Но тут же на память приходили бесхитростные слова сына, упреки сестры, осуждение Хайдара, и снова ему становилось невмоготу, снова терзали сомнения.
Темны и непостижимы души человеческие. Невдомек было Мансуру, что и Фатима, и Хайдар хотели видеть в нем воплощение нравственной стойкости, постоянства и не могли допустить, чтобы он забыл Нуранию, хотя имени ее во всех этих препирательствах не упоминали, словно боясь потревожить ее вечный сон.
Вафиры все не было, а справляться у кого-либо, куда и зачем она уехала да когда вернется, Мансуру не хватало мужества. Только соберется, отбросив сомнения, пойти в контору, чтобы спросить о ней, тут же находились связанные с работой веские причины, неотложные дела, и он трусливо откладывал свое намерение.
