Текст книги "Млечный путь"
Автор книги: Ахияр Хакимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)
– С кем ты там разговаривал, дедушка?
– Почему не спишь? Рано еще, – только и нашелся что сказать Мансур. Но, увидев появившуюся в дверях внучку, поспешил улыбнуться, скрыть свое беспокойство. – Вот повезло, могу бабушку твою Фатиму навестить. Может, вместе с ней и назад вернемся.
...Увидев в дверях вертолета сестру, Мансур и вовсе растерялся. А та чуть не бегом ему навстречу и запричитала с сокрушенным видом:
– Ах ты боже мой, не говорят мне, скрывают что-то... Оказывается, в Москву тебя отправляют. Что бы там могло случиться?
Не говорят, значит. Но тут и без того ясно как день, просто так в Москву отправлять не станут старого человека. «Анвар», – мелькнуло в мыслях. Вот оно, случилось...
И парень-практикант, прилетевший на замену, и пилот ничего не могли объяснить, только плечами пожимали: «Велено доставить». Да, да, быстрее надо добраться до конторы...
Пока он наспех объяснял практиканту его временные обязанности да наказывал сестре, чтобы на ночь запирала амбар с козой и убрала подальше ружье, потому что ручаться за молодых нельзя, – грязно-зеленый вертолет яростно загудел, завертел стрекозьими крыльями, а стоило Мансуру подняться в кабину, тут же взвился над хутором и понесся на запад.
Через четверть часа Мансур вошел в контору, и Савельев вручил ему телеграмму.
– Не откладывая садитесь вон в тот «уазик», чтобы поспеть на вечерний поезд. Утром проснетесь в Уфе, а там дневным самолетом в столицу. – Сказал – как отрубил и протянул на прощание руку, отсекая всякие расспросы.
Какой бы спешной ни была дорога, Мансур упросил водителя завернуть на деревенское кладбище. Не может он уехать, не постояв у могилы Нурании и не укрепив свой дух в мысленном разговоре с ней.
«Здравствуй, Нурания!» – прошептал Мансур, опускаясь на колени возле невысокого могильного камня, вытесанного им самим из плоского плитняка. Он мог бы поставить у изголовья покойной памятник не хуже других. Нет, не поставил. Не от скупости – от внутренней скромности, из чувства протеста тем ловкачам, которые сбежали в трудные для колхоза дни в города, а потом понаставили крикливые дорогие памятники на могилах своих родителей, в одиночестве скончавшихся от тоски и болезней. Вину ли свою хотели смыть, долги ли неоплатные думали оплатить? Или богатством своим решили блеснуть перед односельчанами? Приходилось слышать Мансуру, как хвастались эти ловкие, хваткие люди, приезжая в аул: мол, во столько-то сотен обошелся памятник, знай, мол, наше бескорыстие! Можно подумать, добрую лошадь приобрели.
Бог с ними, поставили и поставили. Уж если при жизни эти усопшие старики и старухи хлебнули горя через край, то хоть праху их досталось уважение. И то сказать: чем лучше поросшие бурьяном и сровнявшиеся с землей заброшенные могилы? Тоска, уныние сплошное от вида таких могил. Известно ли кому, чьи останки лежат в них? И будет ли кто искать их через десять – пятнадцать лет? Жили когда-то люди на свете в безвестности, мыкали горе и ушли в небытие, словно и не было их вовсе. По приметам Мансура, поодаль от тропы, за оградой, могила Зиганши. Этого злодея, жившего без чести и совести, никто сейчас и не вспомнит. А ведь умер-то всего два года назад! Да что там чужие люди – собственные дети Зиганши забыли дорогу в аул.
Чуть дальше покоится старуха Сарбиямал, соседка Мансура. И тоже могила неухоженная. Стоит за это постыдить дочь покойной – Марфугу, что живет теперь в Каратау, да и старшую при случае взгреть. Не то Гашуре в свое время достало ума превратить отчий дом в дачу, а лучше сказать – в вертеп, и все лето пировать да куражиться с городскими друзьями. Но чтобы привести в порядок могилу матери... А ведь вся жизнь Сарбиямал прошла на колхозной работе, в бедности и неусыпных заботах о куске хлеба для пятерых дочек-сирот. Еще в молодости оставшись вдовой, она выходила, поставила их на ноги. Как можно забывать такого человека!..
От Гашуры мысли Мансура сами собой скакнули к ее сыну Марату. «Эх, Марат, Марат! И на твою юную голову свалилось столько бед и напастей, что хватило бы на век взрослого человека. Не поняли тебя родители, не до того им было. Мысли у них не шли дальше крикливого, напоказ, достатка, желания переплюнуть других. А в итоге? Чуть было не сломали судьбу единственного сына...»
Простой уральский камень почти тридцать лет венчает поросшую изумрудной травой могилу Нурании. Дорогие многосотенные памятники потрескались по краям, выщерблены кусками, а этот стоит неколебимо, словно от самого себя получая стойкость и неубывающую силу. Ни свирепые морозы, ни жара и ливни – все нипочем.
Мансур вытянул руку, осторожно погладил зеленую травку, укрывшую приземистый холмик, и тут же заметил, что стебель юшана[1]1
Юшан – горькая степная полынь.
[Закрыть], вырванный им в прошлом году, появился снова. Вот так каждый год: он вырывал, а стебель упрямо прорастал из остатков корня. И Мансур сдался. «А вдруг в этом есть какой-то тайный смысл?» – усмехнулся он не без суеверного чувства.
– Это я, Нурания... – зашептал Мансур. – Опять нам что-то грозит. Но ты не волнуйся. Лишь бы сердце выдержало, а там уж я... Да, да, Нурания, прорвемся, не сомневайся.
«Прорвемся!» – его любимое выражение. Его клич и пароль, поддерживающие в трудную минуту.
Забыв вытереть повлажневшие глаза, он поднялся на ноги, постоял будто в нерешительности и не спеша зашагал прочь. Горькая усмешка застыла на губах Мансура. Он с удивлением думал об упорстве полынного стебелька...
2Не зря сказано: мы предполагаем, бог располагает. В данном случае бог – закон дороги. Мансур рассчитывал к утру добраться до Уфы, оттуда два с небольшим часа воздушного пути – и Москва. Но дорога диктовала свои законы. Кому только ни показывал Мансур злополучную телеграмму, как ни доказывал, то унижаясь, то кому-то чем-то грозя, – ничто не помогло: билет на самолет достать ему не удалось.
Правда, в какой-то момент один из начальников с широкими золотыми нашивками на рукавах темно-синего кителя дрогнул перед ним и пообещал помочь, но вскоре и он пошел на попятную: «Ну, добуду я тебе билет, а дальше что? Видишь, сколько народу в залах ожидания? Цыганский табор! Не летают самолеты. Никуда не летают. Почему, спрашиваешь? А черт его знает почему. Из Москвы нет. Вот тебе мой совет: садись в автобус или бери такси – и дуй на железнодорожный вокзал. Я звякну туда по телефону. Попадешь на вечерний поезд, поспишь две ночки – и будешь в Москве».
Нет, не мог понять Мансур, почему в эту летнюю пору, когда люди снуют по всей бескрайней стране со своими неотложными делами, в отпуска и из отпусков, самолеты вдруг перестали летать. Какие только догадки и толки не услышишь по этому поводу. И чем дольше засиживаются люди в аэропорту, тем невероятнее становятся их предположения. Один из таких, с женой и двумя детьми, направляющийся на Украину, к могиле погибшего в войну брата, всерьез уверял, что не хватает керосина. Ну, не глупец ли! Если в нашей стране его не хватает, то как же обходятся те страны, что живут на покупном горючем? От другого слышишь: «Вокруг Москвы вот уже два или три дня бушуют грозы и ливни». И опять же вранье, потому что по радио передавали совершенно другое. Впрочем, осатаневших от томительного ожидания пассажиров понять можно, тут невесть что заговоришь. Так что же, рот им прикажете закрыть? Ничего удивительного, что еще один болтает, подмигивая, о летающих тарелках, из-за них, дескать, пилоты боятся подняться в небо.
Так и пришлось Мансуру махнуть на все рукой и податься на железнодорожный вокзал. Хорошо, начальник тот оказался человеком слова – стоило Мансуру пробраться к кассе и назвать свою фамилию, как он незамедлительно получил билет.
Сколь ни была угнетающа мысль о двухсуточной тряске в вагоне, она пугала меньше здешней толчеи, ожидания «летной погоды», пустых хлопот. «Нет уж, чем ждать самолета, лучше мало-помалу двигаться», – утешал он себя.
А беспокойные думы его уже в Москве. Что там его ждет? Почему невестка Алия не написала обо всем ясно и подробно, а все как-то в обход: мол, в службе Анвара предвидятся перемены и было бы, дескать, желательно, чтобы отец приехал, и как можно скорее. Нет, видно, неспроста телеграмма, не в переменах каких-то дело. Алия женщина умная и сдержанная, деревенского человека в такую пору от дел отрывать беспричинно не станет. Скорее всего, Анвар опять угодил в какую-нибудь передрягу. Или вновь прикован к постели, осложнения какие-нибудь... Иначе разве стали бы вызывать в срочном порядке?
Ворочается Мансур на своей полке, от дум своих уйти хочет, заснуть себя заставляет. Но куда там! Не выходит из головы Анвар. А мысль о нем тянет другую, третью, одно воспоминание вяжется ко второму... Нет сна и покоя даже в поезде. Сидеть бы сейчас да смотреть бездумно в окно, созерцать мимолетные, беспрерывно меняющиеся картины проносящегося мимо пространства. Нельзя опять же – ночь. Ничего не видать, кроме огней. Что и говорить, нашла на тебя ночная бессонница – и воспарила память птицей в небо! Летит, куда ей захочется, в такие дебри тебя заводит, такие закоулки начинает ворошить, что в другое время и не вспомнишь вовсе.
А поезд задержится где-то ненадолго и снова несется вперед. Спят пассажиры, и только Мансуру не до сна.
Как там лесной хуторок на берегу Голубого Озера? Справляется ли студент-практикант с делом? Не отлынивает ли от работы, ссылаясь на свое временное пребывание на посту? Чего доброго, отыщет ружье и начнет палить для забавы или со страха... Словом, с какого боку ни подойти, поездка эта совсем не ко времени. И годы не те, и здоровье не то. Отъездился Мансур, покатался по свету, напереживался. Чаша жизни испита, можно сказать, до донышка, и дорога уткнулась в лесной хутор, последний островок в жизни, куда навечно прописан он сам и где сейчас обитают самые близкие ему существа. Мансур цепляется за эту мысль, проникаясь умилением, и немного оттаивает в груди. Вот о нем-то, о хуторе, и следует думать ему в тишине вагона, и ни о чем другом.
Последний островок. Последняя гавань... Долго он шел к ней, брел трудной и петлистой дорогой. Дошел и словно бы сбросил с плеч некий груз, освободил душу и тело от гнетущей тяжести. И это уже хорошо. Не каждый благополучно добирается до своего последнего островка. И то сказать, Мансур шагал по жизни открыто, ни за чьи спины не прятался, наравне со всеми делил невзгоды и радости времени. Чего еще? И сейчас могут кое-что его натруженные руки, и уголек продолжает тлеть в домашнем очаге. Нет, не может он сетовать на судьбу, жизнь свою проклинать. Конечно, звезд с неба не хватал, и шатало его под ветром, и на землю кидало. Но вставал, отряхивался и шел дальше. Никому не досаждал жалобами – сожмет скулы до зубовного скрежета, губы в кровь искусает – и вперед, вперед... А если столь неровной и ухабистой была его дорога, кто в том виноват? Сам ли, жизнь ли... Да не все ли равно, в конце концов! Если жизнь, то, значит, сам ее такую избрал. А если сам, то зачем винить жизнь и людей?..
Кружились, цепляясь друг за друга мысли. А сквозь смеженные веки процеживался странный свет, и вычерчивалась в нем полоса солнечного берега, зеркальная гладь Голубого Озера, ветлы, свисающие к самой воде. Душе покой и глазам радость... Но помнит Мансур это озеро и в бурю, его бешеные волны, кипящую пену, свинцовые брызги, взлетающие в мутное, взбаламученное небо. Не так ли и жизнь человеческая: то в гору, то вниз, то тишь да благодать, то шальная буря, валящая с ног. Но, сказать по правде, что твоя жизнь перед вечностью? Одно мгновение, сон мимолетный. И почему она так сладка и желанна, несмотря на все горести и невзгоды? Не потому ли, что нами движет смутное подспудное чувство нашей нужности в круговороте бытия, а раз так, то и причастности к вечному? Вот оно! Каждый человек – звено в цепи поколений, и жизнь его бесценна. Уйдет он – останется потомство, останутся его дела, заботы, мечты, их подхватят другие. И так без конца...
А покуда Мансуру надо дорожить своим последним пристанищем, которое дарит ему покой и отдохновение на старости лет. Придет время, он станет частицей вечных гор, как и его бесчисленные предшественники. В том и суть, что каждая пядь родной земли близка сердцу, дорога глазу и слуху человека. И поросшие мхом валуны, некогда скатившиеся с горных вершин, и тонкие ручейки, выбивающиеся из каменистых расщелин, подобно змеям, и леса...
Что от века было у наших людей в изобилии, так это земли. Но таков уж человек – все ему мало. Он проникал в такие дебри, в такие неприютные места, где и черти не гнездятся. Вот и на берегах Голубого Озера, которые даже посейчас поражают глаз своей дикостью, согласно давним преданиям, объявился некогда смельчак, решивший бросить вызов самой природе. Бог весть откуда он взялся, от закона ли бежал, грехи ли великие пришел замаливать перед богом, о том умалчивает легенда. Но известно, что, вымерив здешние труднопроходимые версты выносливыми, как у волка, ногами, человек тот, можно сказать, взял штурмом горную вершину и соорудил там небольшую хижину. Обзаведясь жильем, он объявил войну этим лесам и каменистой почве, не столько полагаясь на топор и ножи, сколько на свой неукротимый нрав и упорство. Долго ли жил, недолго ли, то неведомо. Итог – одинокая могила под грибовидным утесом, изъеденный дождем и ветром камень над ней, где острым железом выбита замысловатая арабская вязь. Полустертую эпитафию с трудом, но можно еще разобрать: «Здесь нашли последний приют останки безродного скитальца. Прости, аллах, грешную душу раба своего». Вот и все, что известно о том человеке. Даже имя свое он унес с собой в землю. Явился на свет божий, дополнил книгу грехов человечьих несколькими новыми страницами и ушел из бренного мира.
Но не оборвалась после него жизненная тропа к берегам Голубого Озера, о чем свидетельствует небольшая пещера в скале. И сегодня там можно увидеть остатки бывших нар, обломки самодельного стола и детской колыбельки, подвешенной к потолку на одеревенелых сыромятных ремнях. По углам валяются черепки от глиняной посуды, всякий прах и крошево, по которым и представить нельзя первоначальный предмет. Выходит, жили тут. Да еще о продолжении рода заботились!..
Все это – день вчерашний. А день сегодняшний – просторный дом, сложенный из неохватно могучих бревен, не на годы – на десятилетия, крыша сотворена из широких и толстых досок, крыльцо – из дубовых плах. К дому примыкает столь же надежный амбар с крепким запором, и все эти строения вплотную прижаты к отвесной скале и напоминают некое крепостное сооружение, только вала недостает. Впрочем, вполне возможно, что при закладке дома учитывались и фортификационные его свойства, отнюдь не лишние в условиях лесного окружения, когда любой лесной зверь или бродяга может заглянуть ненароком во всякий час дня или ночи. Сама скала напоминает сторожевой пост. С ее макушки открывается необозримая, завораживающая взгляд панорама. В сущности, скала и служит для этой цели – пост неусыпного стража лесов.
Ну, а жители Куштиряка называют горное жилище «Хутором Мансура», так как этот странный аульский отшельник вот уже более десяти лет живет высоко над ними в суровом одиночестве. Пусть себе называют! Люди ко всему на свете лепят метки да ярлыки. Если у каждой лощины, скалы или брода есть свое название, почему бы жилому уголку Мансура не называться хутором его имени?..
Колеса вагона стучат по рельсам. Что-то скрипит и позвякивает, где-то звенит посуда. За окном время от времени вспыхивают огни, с оглушительным грохотом проносятся железные мосты... Когда в сорок шестом Мансур возвращался из Венгрии, почти все время простоял на ногах возле окна. Да, молод он был тогда, чертовски молод! И будущая жизнь представлялась бесконечной и чарующей, как песня. Грезы, мечты!.. Но разве не было чарующей песней то, что он отыскал Нуранию и зажил с ней, как одна душа? И возвращение на родину, и друзья детства и юности, и родительское тепло... Нет, не все, далеко не все было таким уж безысходным и печальным в его судьбе. Есть что вспомнить с душевным волнением и благодарностью.
Стоило вспомнить Нуранию, как опять защемило в груди и оборвалось дыхание; сам не заметил, как заохал, застонал, ворочаясь на бугристом матраце. Кто бы мог подумать, что полкой ниже кто-то еще мается бессонницей. «Что с вами? Вам плохо?» – тут же раздался участливый голос, и Мансуру ничего не оставалось, как стыдливо заверить, что у него все в порядке и это он спросонья. По тому, как шумно вздохнул пассажир, Мансур понял, что тот ему не поверил.
Мыслимое ли дело обуздать память, когда она срывается с привязи! Как ни старайся, начинают одолевать те воспоминания, которые ты изо всех сил гонишь от себя. Казалось бы, сколько лет прошло с тех пор, как ушла из жизни святая святых его судьбы, его Нурания, но по-прежнему стоит в ушах ее горький плач. Если бы полуторагодовалые ее близнецы Хасан и Хусаин умерли от какой-нибудь болезни, не так терзалась бы душа Нурании. В невыносимо тяжелые минуты могла бы пойти на их маленькие могилки, выплакать накипевшие слезы и обрести облегчение. Нет, она была лишена даже этого утешения. Детей ее поглотила страшная война, а прах развеян безжалостным ветром чужбины...
Мансур был убежден, что страдания Нурании нет-нет да странным образом вскипают в крови Анвара, и начинает его трясти беспричинная ярость. Все, что попадет под руки, летит прочь, губы до крови прикушены, на бледном лице гримаса боли и непонятного отчаяния. Но состояние это быстро отпускало его. Всем своим видом он выражал раскаяние, молил о прощении. Ну точь-в-точь шальной вихрь посреди жаркого летнего дня. Он ведь тоже возникает невесть откуда и стремительным пыльным веретеном взовьется ввысь, закрутит, завертит всякий мелкий сор, попадающийся на пути. И тут же, опомниться не успеешь, а его уже нет, исчез, истаял, и только взлетевшие в воздух пух-перья да листья, точно раненые птицы, медленно опускаются на землю...
Горько, что подобные срывы Анвара далеко не безобидны, а порой чреваты непредвиденными неприятностями. Сам себе по горячности создает парень ненужные трудности. Сказано: взвесь, подумай, прежде чем молвить слово или что-то предпринять. А он словно хочет опровергнуть эту поговорку.
Мансур подавил вздох. Ему припомнился вовсе уж бессмысленный и несвоевременный, с его точки зрения, поступок, который совершил Анвар, когда учился на втором курсе летного училища. Нежданно-негаданно огорошил отца телеграммой: мол, немедленно приезжай, женюсь.
«Глупец!» – вырвалось у Мансура, едва он взглянул на телеграмму. И впрямь, о какой женитьбе речь, когда впереди три года учебы? Где у него жилье, где средства содержать семью? Глупость все это, самая обыкновенная распущенность! Он хотел уже было написать резкое письмо, чтобы удержать, предостеречь сына от опрометчивого шага, но тут вспомнил, как сам повстречался с Нуранией, как женился... И отложил ручку, собрался в дальний путь, в Москву...
Говорят, на свадьбу являйся сытым. Вот и Мансур решил не ударить лицом в грязь: в подарок будущей снохе захватил оставшийся от матери старинный браслет из черного серебра с золотым припоем; сыну купил наручные часы; липовым медом заполнил деревянный жбан, а в холщовый мешок сунул баранью тушку.
Будущий сват встретил его в аэропорту с почестями, достойными иностранного гостя. «Хоть языки у нас немножко разные, да души родственные», – сказал тот, увозя Мансура на сверкающей «Волге» в свою большую, богато обставленную квартиру, где поместил его одного в отдельной комнате.
Выяснилось, что хозяин дома, отец Алии, – из московских татар, потомственный носильщик на Казанском вокзале. О зажиточности семьи лучше всего говорила четырехкомнатная квартира чуть не в самом центре Москвы. Что касается Алии, то она была единственной дочерью любящих родителей, но и своей красотой, и общительностью, и тем, что с первого раза ласково обратилась к Мансуру со словом «отец», пришлась ему по душе. А когда он узнал, что учится Алия в архитектурном институте, готовя себя к большому и полезному делу, то и вовсе обмяк душой, даже возгордился втайне, но всячески скрывал свои чувства, стараясь изо всех сил казаться если и не равнодушным, то хотя бы спокойным. Три дня и три ночи гудела татарская, по-городскому шумная, непривычная для Мансура свадьба. Богато одетые мужчины и женщины пара за парой шли в дом, дарили молодым дорогие подарки, пели полузабытые деревенские песни, плясали до упаду.
Когда ошалевший от свадебной кутерьмы, всевозможных, немыслимо прекрасных кушаний, названий которых он не знал и никогда не узнает, Мансур наконец собрался домой, ему нечего было сказать, кроме скромного «приезжайте к нам на кумыс». Но Алия повела себя так, словно это приглашение оказалось самым радостным событием в ее жизни и гвоздем всего этого пиршества. Не стесняясь гостей и мужа своего Анвара, звонко чмокнула она свекра в щеку и захлопала в ладоши: «Поедем, поедем! Это и будет нашим свадебным путешествием!»
Но случилось так, что ни через год, ни через два и позже Алия с Анваром не приехали к Мансуру, хотя каждое лето он с затаенным волнением принимался ждать их, а вместе с ним поглядывали на дорогу и многие односельчане, которым Мансур тогда же легкомысленно объявил о скором приезде московской четы. Конечно, обычная человеческая добропорядочность не позволяла Куштиряку напоминать Мансуру о его обещании продолжить свадьбу здесь, в ауле, чтобы, не дай бог, не обидеть его. Но от этого ему было не легче. Глубокая обида на сына и сноху все глубже поселялась в его сердце, и по ночам сильнее болели фронтовые раны. Именно эта затаенная обида делала его все более нелюдимым, заставляла безвылазно жить в горной крепости.
А может, зря обижался? Просто ли молодым вырваться из столицы, когда по рукам и ногам держит учеба, всякие экзамены да зачеты, а там – рождение ребенка с бесчисленными хлопотами... Жизнь не щадит, казалось бы, даже самые счастливые семьи.
После окончания училища Анвара направили служить в Западную Украину, Алия же осталась в Москве одна. То ли покидать родимое гнездо не пожелала, то ли действительно необходимым был уход за больной матерью, которая стала страдать сердцем после смерти мужа. Вот так и жили молодые целых три года врозь. Если учесть, что в их возрасте и три дня в разлуке равны вечности, то ведь за три года и поостыть можно во взаимных чувствах...
Но, слава богу, до серьезных осложнений дело не дошло. Со временем Анвара перевели под Москву, и после смерти матери Алии молодые зажили одни в большой столичной квартире. Вскоре Наиля в школу пошла. Но родительским своим сердцем чувствовал Мансур, что не все у них ладно. И чем больше длилось это тревожное предчувствие, тем непереносимее оно становилось. В конце концов не выдержал и в самую морозную пору позапрошлой зимы поехал в Москву.
Тогда не было нужды спешить, как нынче, потому что в путь он собрался по своей воле и в свой срок. Да и зачем торопиться, если никто тебя не ждет к условленному дню и часу? Ничуть не раздражало его и то, что машина довольно медленно ползла по ухабистой зимней дороге, шофер делал остановки чуть не в каждой деревне повидать родственников и знакомых. Оказавшись в Уфе, Мансур бесцельно бродил по городу, чтобы убить время, словно какой бездельник, заглянул к знакомому журналисту Басырову, а вечером даже побывал в театре. Наутро навестил Гашуру и к ночному поезду подошел еще за час до его отправления. Где уж там самолет! О нем Мансур и не вспомнил. Словом, по собственному почину ехал, без принуждения.
Помнит молчаливую растерянность сына, прислонившегося при виде отца к стене и долго не говорящего ни слова. Помнит первое впечатление от знакомой по свадьбе квартире: вроде бы все на месте, вплоть до шелковых гардин и дорогих ковров, но каким-то холодом, нежилой пустотой веяло от былого благополучия. В гостиной царил беспорядок, вещи валялись где попало, стулья сгрудились в углу. Но хуже всего – сами хозяева. Уже один их усталый и какой-то безразличный ко всему вид вселял щемящую тоску.
Мансур вспомнил вдруг свой разговор с журналистом, который был увлечен социологическими данными о разводах, хотел написать статью по этой проблеме. Будто можно понять эту вселенскую беду, выявить ее корни и причины. Мало ли как и почему знакомятся и женятся ныне молодые люди! О любви как-то и говорить стало вроде бы не модно – все больше дела житейские. А женятся – чего, кажется, им не хватает? Вот хотя бы его Анвару с Алией. Квартира, о какой многие и мечтать не смеют. Об одежде, еде и говорить нечего. Ан нет, выходит, не в квартире да всяких благах счастье. Утром встают порознь, словом не перекинутся – и на службу. И по вечерам мелькнут с постными лицами, спеша разбрестись по своим комнатам. Кому не лень, тот и уложит девочку спать. Такая вот жизнь.
Интересно, удалось Басырову довести свои исследования до конца? Что бы он сказал про семью единственного сына Мансура?
Оставшись на другой день один в квартире, он пригласил пожилую соседку, попотчевал ее чаем с липовым башкирским медом, а потом с ее помощью навел в доме порядок. Полдня возились вдвоем, пока не вычистили ковры, не вымели из углов всякий мусор и пыль, не проветрили комнаты. Закончив с уборкой, Мансур сходил в магазин, накупил продуктов, приготовил ужин. К приходу молодых стол был готов, даже бутылка благородного вина, залепленная наградными медалями, стояла посередине.
Странное дело: его хлопоты остались почти незамеченными. Ели нехотя, без аппетита, старательно приготовленный им бешбармак и салаты, не говоря уже о марочном вине, никакого восторга не вызвали.
Обижаться за это на сына и сноху не было смысла. Да и в нем ли, в его ли обидах дело? Он чувствовал не только пустоту и холод этого дома. Жившие тут люди были друг другу чужими. Но как же так? А что же эта семилетняя девочка? Ей-то как жить в этакой стуже? Что же она должна переживать? Или эти бездушные люди, приходившиеся ему сыном и снохой, успели выстудить и ее чувства, убить все лучшее, что есть в детях, – любовь, доверчивость, чистоту? Да как терпит все это Анвар? Или не он, Мансур, в таких трудах и лишениях пестовал из него человека, радуясь каждому его успеху и огорчаясь любой неудаче? Кому, как не отцу семейства, сделать первый шаг к примирению, перебороть свою гордыню ради самых близких людей? Не может же болезнь себялюбия настолько завладеть всем его существом, чтобы он уже был не способен на нормальные человеческие поступки...
Поздно вечером, когда хозяева разбрелись спать по своим углам, Мансур убрал посуду и вновь вскипятил себе чай. Вскипятить-то вскипятил, да только ни кусок хлеба, ни глоток влаги не шли в горло. Вот и сидел в молчаливой тоске, скрючившись в ночной тишине, подобно усталой птице.
Только было протянул руку к чашке с остывшим чаем, неожиданно появилась в дверях кухни Алия.
– Лекарства выпью, – сказала она, как-то неловко подступаясь к столу и не глядя на свекра. И голос какой-то бесцветный, потерянный.
– Что у тебя болит, доченька? – Мансур заботливо придвинул к ней стул.
– Присяду-ка... Ты, наверное, сердишься на меня... Внимания не оказываю...
– Дело не во мне, – только и произнес Мансур, но в словах его, наперекор желанию, просочились и обида, и боль. – А вообще... Живу беззаботно, квартира у вас теплая. Чего еще надобно старому человеку? Ну, выпей свое лекарство, а там согреешься в постели, уснешь...
– Не могу спать. Устаю за день так, что упасть готова. А лягу – и сон не берет. И думаю, и думаю... Умру я скоро, наверное.
– Типун тебе на язык! – испугался и одновременно рассердился Мансур. – Разве такими вещами шутят? – С другой стороны, и обрадовался, что сноха наконец заговорила. – Ты мне лучше скажи: что тут у вас происходит? Что случилось?
– Не знаю... – Алия склонила голову, и Мансуру показалось, что она плачет. Но вот подняла голову, и он увидел, что глаза у нее сухие, только горят лихорадочным нездоровым блеском. – Вот уже два года, как болею. Сердце... Давит все время. Щемит и давит. А Анвар этого понять не хочет. Упрекает, что притворяюсь. Может неделями не разговаривать. Тяжело мне.
– Чего же он... так?
– Подозревает в чем-то, ревнует... Видно, наговорил кто. Мало ли услужливых. А до других ли мне? И люблю я его. Не хочет понять. Сам мучается и мне житья не дает.
Тут она не удержалась, всхлипнула и, не успел Мансур слова сказать, тенью скользнула в свою комнату.
Вот оно что!.. Мансур тяжело задышал, чувствуя, как приливает кровь к голове. Ах, дурные, дурные!.. Не в силах усидеть на месте, он стал расхаживать по кухне, гневно поблескивая глазами. Где любовь? Где уважение к женщине, если изводишь ее ревностью? Да неужели не понимает Анвар, что тем самым унижает и себя как мужчину? Глупо, противно. Дал одолеть сердце этому пещерному чувству – не жди спокойной жизни. Конец любви, радости общения, человеческому достоинству. «Вот видишь, Нурания, не углядел я в нашем сыне этого порока, тиранства этого, не сумел внушить ему трепетного отношения к женщине. Моя вина, прости...»
Так он мысленно укорял сына, а еще больше себя самого. Да, что посеешь, то и пожнешь. Не хватало Анвару в детстве отцовской строгости. Нельзя было потакать его капризам, своеволию. Всем взял парень – лицом и статью, умом и упорством, а душа оказалась черствой. И все потому, видно, что рос без ласки материнской, без нежности. А там, еще не успев окрепнуть душевно, мальчишкой упорхнул из дома... Но может, еще не поздно, еще можно поправить, пока молодые живут под одной крышей и соединяет их эта маленькая, не по-детски серьезная девочка? Надо завтра же по-мужски взять сына в оборот, а если нужно, стукнуть кулаком по столу. Иначе не вернуть семье утерянный лад.
Придя к такому решению, он собрался было пойти укладываться, как появился Анвар, и по его настороженному взгляду Мансур понял, что тот слышал их разговор с Алией или догадывается о нем.
– Чай не остыл еще у тебя? Налей-ка и мне, – сказал он. И по виду его, и по голосу нетрудно догадаться, что тоже мучается бессонницей.
– От чая ко сну не потянет, – пробурчал Мансур, но все же наполнил чашку и придвинул ее к сыну. – Садись. А то ведь три дня, как я приехал, а ты хотя бы раз поговорил с отцом...
– О чем говорить... Наша жизнь перед глазами у тебя, ничего радостного добавить не могу. – Анвар положил в чашку несколько ложек привезенного отцом меда и, лениво помешивая в ней, чему-то грустно улыбнулся. – Сознаю, вина за мной. Здоровье у Алии неважное, а я... чуть что – взрываюсь. Чем больше я злюсь, тем сильнее она замыкается в себе. Разве все объяснишь... Да и на службе много всякого. Ладно, отец, ни советы твои, ни утешения облегчения нам не принесут. Ты лучше скажи: не надоело одному дни коротать?
