Текст книги "В чужой стране"

Автор книги: Абрам Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Тягунов быстро идет к ящику, в котором стоит приемник. Сейчас он услышит Москву, голос Родины!

Ящик приоткрыт. Шкала приемника изучена тщательно, искать станцию не нужно. Три быстрых поворота ручки, и стрелка на московской волне. Лампы уже нагрелись. Слышится легкое потрескивание, и сразу же раздается отчетливый и близкий, родной до слез голос: «Говорит Москва…»

Сейчас передадут сводку. Он приготовился записывать. Рука, крепко сжимающая карандаш, подрагивает.

– В последний час… На днях наши войска, расположенные южнее Ладожского озера, перешли в наступление против немецко-фашистских войск, блокировавших город Ленинград…

Тягунов припал к приемнику, вцепился в него. «Блокада прорвана, прорвана!» Сердце так бешено колотится, что трудно дышать. В Ленинграде семья Тягунова, жена и двухлетний ребенок. Полтора года он оторван от них, полтора года тяжелых, тревожных дум о семье. Не было дня, часа, чтобы он не вспомнил о них, чтобы сердце не сжималось от острой, нестерпимой боли.

– … Таким образом, после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов 18 января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда. В ходе наступления наших войск разгромлены…

Тягунов совсем забыл о том, что ему нужно записать последние известия. Карандаш валяется на полу. Да и зачем записывать? Каждое слово западает в сердце на всю жизнь.

Передача последних известий окончена. Он отрывается от приемника. «Скорее к товарищам, скорее сообщить радостную весть!» Но он сдерживает себя. Нет, время еще есть, надо послушать, что говорят Лондон, Нью-Йорк, Швейцария…

Вращая ручку, Тягунов все время прислушивается: не гремит ли замок калитки. Только шесть-семь секунд требуется для того, чтобы дойти от калитки до двери канцелярии. За эти шесть-семь секунд надо успеть выключить приемник, переключить диапазон, перевести стрелку на Берлин и закрыть ящик. Все рассчитано, продумано каждое движение. Если работать быстро, останется еще в запасе одна-две секунды. Надо только услышать звук открываемого замка, звон цепей.

Несколько дней назад Бещиков чуть не был застигнут комендантом – часовой не закрыл калитку, рассчитывая, что писарь скоро пойдет обратно. Оставлять калитку открытой для немцев безопасно: если писарь и вздумает бежать, то он все равно наткнется на часового. Но открытая калитка делала опасным прием последних известий. Надо было заставить немцев закрывать ее на замок.

На помощь пришел работающий в канцелярии бельгиец Юресен, член Белой бригады. Выбрав подходящий случай, он завел с лагерь-фюрером разговор о достоинствах солдат различных армий.

– Я считаю, что самые исполнительные и дисциплинированные солдаты – это негры, – сказал Юресен.

Лагерь-фюрер взбесился. Как этот «паршивый бельгиец» может с кем-то сравнивать немецких солдат, да еще с этими «скотами неграми»! Лагерь-фюрер готов был накинуться на бельгийца с кулаками. Но Юресен этого только и ждал.

– Я не спорю, герр лагерь-фюрер, не спорю… Но вчера был такой случай. Я задержался вечером в канцелярии, выхожу и что вижу? Калитка открыта! Прошел, а часовой меня даже не заметил. Сегодня я пришел пораньше, в канцелярии еще никого не было. А калитка опять открыта!

– Врешь, Юресен. Немецкие солдаты так не делают! Врешь!

– Ну, значит, тут на посту стоял негр!

На другое утро, когда Тягунов прошел через калитку, солдат мгновенно закрыл за ним дверь на замок.

– Боишься, что убегу? – бросил ему Тягунов.

– Что там убежишь! Вчера комендант такую сигару вставил за эту калитку, что до сих пор чешется…

Теперь можно не опасаться. Тяжелый замок с цепью гремит так, что слышно за километр. Сигнал надежный!

Приняв известия, Тягунов достает из-под шкафа карту Европейской части СССР, ее передал Купфершлегер. Из предосторожности пометки на карте не делаются, но и одного взгляда на нее достаточно, чтобы отчетливо представить обстановку на советско-германском фронте.

… Утренняя смена еще не ушла. Пленных строят во дворе лагеря, пересчитывают. Переводчик Комаров сообщает сводку главного штаба германских вооруженных сил – это он делает по приказу «воспитателя» Шрейдера. Комаров уже получил сведения от Тягунова. Под видом немецкой сводки он передает сообщения Москвы.

Этот день принес Тягунову еще одну большую радость: Ременников сообщил, что связь с подпольной группой, действующей самостоятельно, установлена.

– Вам надо встретиться с Тюрморезовым. Руководит группой он. И он настаивает на встрече со старшим.

– Тюрморезов? – удивленно, с недоверием проговорил Тягунов.

– Да, он. Рабочий № 186.

– Знаю, знаю… Тюрморезов! Я его считал… Да, попробуй догадайся!

– Но ведь встреча со старшим писарем, которому покровительствует сам комендант, для него тоже будет неожиданностью!.. – усмехнулся Ременников.

При встрече Тягунов и Тюрморезов решили объединить подпольные организации и согласовали цели и задачи борьбы: противопоставить немецкой и власовской пропаганде большевистскую пропаганду, информировать военнопленных о положении на фронтах и о международном положении; организовывать прямой саботаж и диверсии; организовывать побеги военнопленных и создавать на территории Бельгии советские партизанские отряды; всю работу проводить в тесном союзе с бельгийскими подпольными организациями, прежде всего с Айсденским подпольным комитетом коммунистической партии Бельгии.

Тюрморезов вошел в руководящее ядро организации, сообщил рабочие номера членов своей группы. Теперь в организации стало девяносто четыре человека.

Меницкий проходит проверку

Тюрморезов восьмой день лежит в лагерном лазарете: поранил в шахте ногу. Рана небольшая, она могла бы уже затянуться, но он усердно растравливает ее кислотой.

От долгого лежания на жестком соломенном тюфяке болят бока. Тюрморезов поднимается, выходит в коридор. В кабинете врача идет прием больных. Дверь приоткрыта, Тюрморезову видна почти вся небольшая комната, полная людей. Осматривает больных бельгийский врач Кюперс – высокий, седобородый старик. Справа за столом врача сидит русский переводчик Меницкий, а слева немецкий санитар ефрейтор Дерфель, контролирующий работу врача. Кюперса можно было бы и не контролировать, он служит немцам не за страх, а за совесть. Из десяти больных дает освобождения двум-трем – не больше. То и дело из кабинета доносится его громкий, сердитый голос: «Але, работать!»

Первое время прием больных вели еще два бельгийских врача, Фаллес и Декстерс. Они освобождали от работы всех, кто приходил в лазарет, больных и здоровых. Каждый день тогда не выходило на работу до двухсот военнопленных. Гитлеровцы переполошились, в лагерь приехал немецкий врач, осмотрел больных и из двухсот сто семьдесят отправил в шахту. Фаллесу и Декстерсу, к большому удовольствию Кюперса, запретили вести прием больных в лагере и перевели их в амбулаторию шахты. Кюперс теперь хозяйничает в лазарете один.

К столу врача робко приближается очередной больной, держит в руках серую, наполовину истлевшую рубашку. Все его исхудавшее тело усыпано огромными красно-синими фурункулами. Фурункулезом страдают почти все пленные. Ночами в бараках не утихает стон, люди, измученные тяжелой работой, не могут уснуть.

Кюперс окидывает прищуренным и каким-то хищным взглядом тело больного, поворачивает его спиной к свету. Не отрывая глаз от спины больного, берет скальпель и коротким, резким движением руки запускает его в тело больного. Пленный исступленно кричит, изгибается от боли, тело его покрывается потом, но Кюперс только крепче стискивает плечо больного и, прищелкивая от удовольствия языком, снова и снова запускает тонкий блестящий нож. Исполосовав спину пленного, Кюперс толкает его:

– Але, работать!

У стены, молча, с ненавистью наблюдая за Бородой, как зовут Кюперса в лагере, стоят человек десять-двенадцать пленных. Во рту у них торчат термометры. Немецкий санитар, лично измеряющий температуру, не разрешает ставить градусники под мышку.

– Эти русские шельмы нагоняют температуру! – ругается он. – Ловко подстукивают, канальи… Но меня не проведешь, нет!

Но санитара все-таки надувают. Отправляясь в лазарет, пленный наполняет кипятком фляжку и прячет под куртку. Улучив момент, он берет в рот немного горячей воды. Вставляя в рот градусник, одновременно сглатывает воду. Температура тридцать девять с десятыми…

У двери стоит татарин Семенов. Он потирает плечо, морщится от боли и тихо стонет. Все плечо у него синее. «Здорово парень работает!» – усмехается Тюрморезов, наблюдая за Семеновым. Тюрморезов знает, как делаются такие «ушибы». Надо только достать синий и коричневый карандаши, умело натереть… Рядом с Семеновым с забинтованной рукой стоит Павел Яковлев. Худое, изможденное лицо его мертвенно бледно. Яковлев подставил под колесо вагонетки левую руку. Сорвало ногти, мясо до костей… Так делают многие. Лучше изувечить руки, чем этими руками добывать врагу уголь.

В лазарет идут и идут люди. Всех сразу к врачу не пускают, пленные толпятся в коридоре. Появляется старший лейтенант Дубровский. Дубровский – единственный, кто получает указания непосредственно от Тюрморезова. Даже старшие групп и звеньев не знают, что Тюрморезов в руководстве подпольной организации.

Они отходят в конец коридора. Дубровский информирует о делах на шахте, получает новые задания. Лазарет – самое безопасное место для таких встреч.

Из кабинета врача выходит переводчик Меницкий.

– Ну, как с этим? – спрашивает Дубровский, показывая на него взглядом.

– На разговор не идет. Не прощупаешь… Кажется, сволочь.

Кюперс орудует с такой быстротой, что через полчаса прием уже заканчивается. Четверо больных, и среди них Яковлев, остаются в лазарете. Меницкий отводит их в палату.

Кюперс и немецкий санитар, громко споря, покидают лазарет. Из-за двери, озираясь, выходит военнопленный. Убедившись, что ни Кюперса, ни ефрейтора нет, он идет к палате, машет рукой Меницкому. Тот выходит в коридор.

– Что вам?

– Друг, устрой освобождение. Ты же можешь… У меня сигареты есть. Я сам некурящий. Вот, целая пачка!.. – пленный лезет в карман.

– Я не даю освобождений. Их дает доктор Кюперс. Ступайте!

Меницкий поворачивается, прямой, негнущийся, и, высоко держа голову, направляется в палату.

– У, стерва! – зло плюет пленный и уходит из лазарета.

Тюрморезов, проводив Дубровского, останавливается у окна, с неприязнью думает о Меницком: «С этим не договоришься…» А как много мог бы сделать он для подпольной организации. Он переводчик, ведет всю картотеку с историями болезней, составляет и передает в канцелярию списки освобожденных. Он ежедневно встречается с Фаллесом и Декстерсом, членами Белой бригады, в амбулатории шахты. Через Меницкого подпольная организация могла бы установить оперативную и безопасную связь с Белой бригадой. Но Меницкий держится обособленно. Живет он отдельно, в лазарете, общается главным образом с немецким санитаром и избегает всяких разговоров с русскими. Его пытались «прощупать» уже несколько раз, и все безуспешно.

С улицы донесся крик. Тюрморезов, вздрогнув, приник к окну. Напротив лазарета – тюрьма. Там пытают пленного. Гитлеровцы, не в силах сломить сопротивление русских, звереют все больше. В тюрьме пленных избивают до полусмерти, пропускают через тело электрический ток, щипцами вырывают ногти, выворачивают суставы.

Снова крик, страшный, душераздирающий. Тюрморезов вцепился в раму с такой силой, что пальцы побелели, его затрясло.

– Палачи, что они с ним делают, палачи!..

– Отойдите от окна, зайдите в палату! – послышался сзади голос Меницкого.

Тюрморезов резко повернулся.

– Сейчас же зайдите в палату! – строгим голосом повторил Меницкий. Бледное лицо его было непроницаемым, казалось каменным. Сквозь большие очки в роговой оправе требовательно, властно смотрели острые светлые глаза.

Тюрморезов смерил Меницкого ненавидящим взглядом, пошел в палату.

Спустя несколько дней, выйдя из лазарета, Тюрморезов говорил о Меницком с Тягуновым.

– С Меницким мы не договоримся. Я в этом убедился. Надо заменить его. Там должен быть наш человек.

– А я все-таки не теряю надежды, – возразил Тягунов. – Меницкий нужен нам, нужен! Держится он обособленно, не идет на откровенный разговор, это правда. И его постоянное общение с немецким санитаром и с этим Бородой… Все это, действительно, настораживает. Но мы установили его прошлое. Меницкий – ленинградец, с «Электросилы». Работал начальником пирометрической лаборатории, добровольцем пошел в народное ополчение. Как он попал в плен? Нам это тоже известно. Взяли тяжелораненым… Нет, Меницкий честный человек и будет с нами!

– Сомневаюсь. Пристроился в лазарет и…

– Меницкий не использует своего положения в личных целях! Он заботится о больных, достает для них продукты. Нет, такой человек не может стать сволочью… – Тягунов минуту молчит, морщит большой лоб и произносит решительно: – Меницкий должен быть в организации!

На другой день, вечером, Меницкий пришел в канцелярию со списком освобожденных от работы. В канцелярии, кроме Ременникова и Тягунова, никого не было.

Меницкий сухо поздоровался и молча протянул Тягунову список, намереваясь сразу же покинуть канцелярию.

– Вы торопитесь, Леонард Фортунатович?

– Не очень, а что? – в голосе Меницкого настороженность.

– Я хотел вместе с вами разобраться в списках освобожденных. У меня тут какая-то путаница. Присаживайтесь, пожалуйста… Как там, на улице, сильный дождь?

– Порядочный. – Меницкий садится на стул.

– Вы, кажется, работали на «Электросиле»? Я бывал на вашем заводе, – говорит Тягунов, листая в папке бумаги. – Чудесный завод, первоклассный.

– «Электросила» – гордость Ленинграда. – Меницкий снимает очки, старательно протирает их полой короткой куртки, устало щурит глаза. – Уцелел ли он? Фронт проходил так близко…

Тягунов закрывает папку, встает. Походив по комнате, останавливается против Меницкого и неожиданно спрашивает:

– Хотите послушать Москву?

Меницкий удивленно, с испугом глядит на Тягунова. В канцелярии напряженная тишина. Слышно, как по крыше стучит дождь.

– Москву?!

Ременников с недоумением уставился на Тягунова. Он мог ожидать всего, но только не этого… Тягунов, не глядя на Ременникова, подходит к ящику, открывает его и включает приемник.

Передают итоги шахматного турнира. Знакомые имена советских шахматистов – Ботвинника, Рагозина, Левенфиша…

Тягунов не сводит с Меницкого глаз. Тот стоит по-прежнему прямой, негнущийся, как статуя, ни один мускул не дрогнет на его лице, твердые губы строго поджаты. А в глазах слезы. В руках дрожит список.

– Говорит Москва! Продолжаем трансляцию из Большого театра Союза ССР оперы…

Тягунов выключает приемник. Полные слез глаза Меницкого светятся радостью, он пытается ее скрыть и не может.

– Да-а… Москва… – глухо произносит он и, не простившись, идет к выходу. Открыв дверь, – ее вырывает из рук ветер, – он останавливается, медленно поворачивает голову. Но вдруг, словно спохватившись, нагнулся, нырнул в холодную дождливую темноту.

– С ним надо поговорить серьезно, – раздумчиво сказал Тягунов, глядя на дверь, за которой только что скрылся Меницкий. – Сделает это Бещиков. Да, связь с ним установит он…

На следующий день Бещиков сообщил Тягунову:

– С Меницким все в порядке. О, это человек, с большим опытом! Он давно работает, один…

– Почему же он нас сторонился? Сколько раз его пытались вызвать на разговор!

– У него были основания оберегаться…

Подпольная деятельность Меницкого началась еще тогда, когда он, тяжело раненный, попал в Ригу, в лазарет для военнопленных. Гитлеровцы вызнали, что он владеет несколькими иностранными языками, и отправили его работать в управление лагерями, писарем в картотеку. Здесь, оказавшись один среди врагов, он и начал действовать.

Рижский лагерь был лагерем-фильтром, как его называли сами гитлеровцы. Пленных здесь или уничтожали, или рассылали по разным лагерям и рабочим командам. Писаря заводили на каждого пленного специальную карточку и потом отмечали, куда он выбыл. В картотеке велся также учет военнопленных, завербованных немецкой контрразведкой.

Офицеры контрразведки (третьего отдела) часто разыскивали карточки военнопленных, выбывших в другие лагеря. Меницкий узнал, что контрразведчики берут карточки людей, которых им удалось разоблачить, на которых поступили доносы.

И Меницкий поставил своей целью мешать контрразведчикам, сбивать их со следа. Однако, несмотря на все старания, долгое время ему ничего не удавалось сделать: среди писарей были агенты гестапо. Но позже он получил некоторую свободу действий. Войдя в доверие к обер-лейтенанту, начальнику картотеки, Меницкий убедил его, что надо ввести в картотеке новую систему учета, более строгую, четкую, и не позволять рыться в карточках каждому.

Обер-лейтенант согласился. Он любил порядок, особенно если он создается руками других.

Когда «новая система» в картотеке была введена, то карточки по запросам контрразведки мог выдавать один Меницкий. Получив очередной запрос, он отбирал не меньше дюжины карточек с одинаковой фамилией и именем. Через лагерь-фильтр проходили десятки тысяч людей, однофамильцев всегда находилось много. Меницкий посылал в третий отдел дюжину карточек, но ту, которая требовалась контрразведке, – уничтожал. Гестаповцы запутывались, сбивались со следа. Так он спас от смерти и пыток десятки советских людей.

Весной 1942 года гитлеровцы начали усиленно вербовать агентуру среди военнопленных. Внимательно изучая карточки, которые возвращались в картотеку из третьего отдела, Меницкий стал обнаруживать на некоторых непонятные отметки, условные обозначения. Проследив за судьбой нескольких людей, на карточках которых третий отдел сделал пометки, за их движением, Меницкий пришел к заключению, что эти люди завербованы контрразведкой. Догадку вскоре подтвердили сами контрразведчики. Один из офицеров третьего отдела, придя в картотеку, лично отобрал пачку карточек. Когда он уже заканчивал составлять список, в картотеку вошел ефрейтор и сказал, что майора срочно требует шеф. Офицер вручил карточки Меницкому и на ходу бросил:

– Положите на место.

Меницкий осмотрел карточки. Все они были с пометками…

На другой день он вынес из управления лагеря список, в котором значились фамилии и адреса агентов контрразведки. Меницкий надеялся как-нибудь переправить список через линию фронта.

Но за ним уже следили. Латышский переводчик, действовавший по заданию третьего отдела, обнаружил в карточках подделку: Меницкий записал четырех советских офицеров-летчиков рядовыми солдатами. К счастью, до обыска он успел изъять и уничтожить список вражеской агентуры. Меницкого избили, бросили в тюрьму, а потом отправили в Германию, в лагерь под Дрезденом.

Попав в Айсден, он скоро стал переводчиком в лазарете. Его рекомендовал туда Тягунов, рассчитывая вовлечь в организацию. Но именно Тягунова Меницкий особенно остерегался. Попытки Тягунова и работавших с ним писарей вызвать его на откровенный разговор казались Меницкому провокацией. Чудом избежав расстрела, он теперь проявлял острую настороженность, готов был в каждом подозревать агента гестапо. Но Меницкий не отказался от борьбы. Он снова стал работать. И снова – один.

Когда в лазарете вели прием бельгийцы Фаллес и Декетерс, Меницкому было легко действовать, требовалось только подсказать бельгийцам, чтобы они не скупились, освобождали как можно больше людей и не писали заключений «не годен для подземной работы» (всех, кто признавался негодным для работы под землей, немцы немедленно отправляли в концлагеря, на верную смерть).

Но когда прием стал вести один Кюперс, число освобожденных резко сократилось. Договориться с Бородой было невозможно. Однако Меницкий все-таки не терял надежды.

Изучая кривую изменения количества освобожденных от работы за две недели (выходной давался раз в полмесяца), он обнаружил такую особенность. В понедельник число больных было от 40 до 70 человек, в последующие дни оно поднималось от 150 до 180 человек, а в понедельник, после отдыха, снова резко падало. И так повторялось каждые полмесяца. Это объяснялось тем, что к концу двух недель люди совершенно обессиливали, внимание их притуплялось, и это приводило к травмам, ранениям. Увеличивались и заболевания, особенно простудные. Но в лагере находились люди молодые, физически крепкие, которые смогли выжить в лагерях смерти, в фортах Каунаса.

Отдохнув день, основная масса освобожденных поправлялась, и врач выписывал их на работу.

Меницкий установил и другое. Немецкое медицинское начальство, от санитара до штабного врача, штабартца, проверяет правильность освобождения от работы только тогда, когда количество больных достигает большой цифры.

Он решил действовать. Техника его была очень простой. В субботу, когда число больных становилось предельно большим, он давал в лагерь правильные сведения, ничего не изменяя. Но в понедельник, когда Кюперс освобождал только 40 человек, Меницкий передавал в лагерь список, в котором была другая цифра—135. Кюперс об этой цифре ничего не знал, освобождение в карточке больного не записывалось, списки посылал сам Меницкий. Во вторник и в последующие дни цифра освобожденных понемногу снижалась – на четыре-пять человек.

Немецкий санитар Дерфель, просматривая сводки, вручаемые переводчиком, был доволен.

– Смотри, Меницкий, как у нас хорошо идут дела. Вчера было 135 больных, а сегодня уже 128… Если дальше так пойдет, то наши неприятности со штабартцем кончатся. Верно я говорю, а?

Ефрейтор оставался веселым до субботы, пока числа больных по сводкам убывало. В субботу же, когда количество освобожденных резко возрастало, он хватался за голову. Приезжал штабартц, и начиналась поголовная проверка больных. Но все больные действительно оказывались больными – либо температура, либо травма.

Неприятности Меницкому доставляли только сами больные. Кюперс отправлял их на работу, а вечером им объявляли, что они в списке освобожденных. По лагерю пошел слух, что это «работает» переводчик Меницкий. Его стали осаждать военнопленные. Но Меницкому ничего не оставалось делать, как заявлять, что он никого от работы не освобождает, что на это имеет право только врач. Люди отходили от него с обидой, с затаенной злобой.

Какие-то слухи дошли до старосты лагеря Федулова, «русского коменданта», как все его называли. Он заподозрил, что среди освобожденных от работы оказывается немало здоровых. Федулов – военнопленный, но он из кожи лезет вон, стараясь выслужиться перед гитлеровцами. Десятки советских людей он выдал гестапо, отправил в лагеря смерти.

Однажды Федулов пришел в лазарет и самым дружеским тоном, заискивающе стал объяснять ефрейтору Дерфелю, что если бы он, Дерфель, почаще обращался к «русскому коменданту», то ему было бы гораздо легче работать, он смог бы сразу покончить с симулянтами.

Федулов плохо говорил по-немецки, ему пришлось объясняться с Дерфелем с помощью Меницкого. С первых же слов «русского коменданта» переводчик почувствовал опасность. Если Федулов сдружится с Дерфелем, получит доступ в лазарет, то его, Меницкого, могут быстро разоблачить. Федулов хитер и опытен.

Осторожно подбирая выражения, так, чтобы не понял Федулов, знавший отдельные слова, Меницкий перевел речь «коменданта»:

– Я – русский комендант. Почему вы без моего ведома выписываете на работу больных? Я требую, чтобы вы впредь согласовывали все свои действия со мной.

Дерфель вскочил, как ошпаренный, сжал кулаки.

– Я еще не сошел с ума, чтобы слушать приказы военнопленного коменданта. Вон из лазарета!

Меницкий перевел несколько мягче:

– Дерфель говорит, что знать тебя не желает, убирайся ко всем чертям и не попадайся ему на глаза.

Федулов попытался возражать, но Дерфель в ярости накинулся на него:

– Вон! Вон!

«Комендант» пулей выскочил из лазарета.

– Идиот! Скотина! – долго еще не мог успокоиться ефрейтор. – Я ему покомандую, я ему…

В лазарете всегда находилось не меньше двадцати тяжелобольных. Гитлеровцы держали их на голодном пайке. Лишний бачок чечевичной похлебки (Траксдорф сдержал свое слово) был плохой поддержкой истощенным, больным людям. Надо было где-то доставать для них продукты. Меницкий решил действовать через Фаллеса и Декстерса.

С врачами бельгийцами он встречался ежедневно, когда приводил в амбулаторию военнопленных, получивших в забоях травмы. В амбулатории переводчика знали к всегда встречали радушно.

– Браво, русский! – первым приветствовал Меницкого старший фельдшер Жан, совсем уже седой, но очень подвижный человек. Он сердечно любил русских и открыто презирал гитлеровцев. В осенние месяцы 1942 года, когда гитлеровцы тщетно пытались взять Сталинград, Жан каждый раз встречал Меницкого радостным возгласом: Вот уже два месяца, а Сталинград не капут… Вот уже три месяца, а Сталинград не капут!» Когда Жан узнал о разгроме фашистов под Сталинградом, он от радости чуть не задушил Меницкого в объятиях. Жестикулируя и сверкая глазами, он восторженно восклицал: «Немцам капут! Немцам капут! Браво, русский, браво!»

С тех пор он всегда приветствовал Меницкого словами: браво, русский!», не обращая внимания на косые взгляды другого фельдшера – Жака, обрюзгшего угрюмого старика.

Вести откровенные беседы в присутствии Жака опасно. К тому же в кабинете врача постоянно торчит немецкий санитар-контролер. Фаллес, познакомившись с Меницким поближе, предложил ему изучить французский язык.

– Я валлонец[1]1
  Основное население Бельгии – фламандцы и валлоны. Валлоны по языку и культуре близки к французам, фламандцы говорят на фламандском языке, близком немецкому и голландскому.


[Закрыть], будем говорить на французском. Знание еще одного языка вам не помешает! – На другой же день он вручил Меницкому словари и учебники грамматики.

Этот маленький худощавый валлонец с курчавой и черной, как у негра, шевелюрой обладал поразительной энергией и смелостью. Постоянно находясь под контролем немецкого санитара, в окружении медицинского персонала, он в короткое время установил связь со многими русскими и всем им помогал. Но Фаллес никогда не раскрывал своих связей, ни одному из русских он не говорил о контакте с другими военнопленными.

Меницкий считал, что ему первому удалось близко сойтись с Фаллесом. Он держался осторожно, старался получить от доктора помощь так, чтобы тот не догадался о его работе, целях. Но Фаллеса, опытного подпольщика, трудно было обмануть. Наблюдая, как Меницкий тонко «подбирается» к нему, врач с улыбкой думал: «Если бы ты знал Фаллеса, его дела…» На счету валлонца было немало крупных диверсий, в том числе взрыв компрессорной. Позже, когда Тягунова, Тюрморезова, Комарова не стало в лагере и Меницкий оказался во главе подпольной организации, когда он и Фаллес стали большими друзьями, Меницкий узнал подробности этой диверсии. Взрывчатку доставила из Брюсселя жена Фаллеса. По дороге поезд, в котором она ехала, был оцеплен эсэсовцами, и все пассажиры подверглись поголовному обыску. Но храбрая бельгийка проскользнула под носом у эсэсовцев и благополучно доставила взрывчатку в Айсден. Фаллес пронес взрывчатку в шахту и в своем кабинете передал подпольщикам. Мины были заложены под все шесть компрессоров, но один компрессор уцелел – не сработала мина. Спустя несколько месяцев гестаповцам удалось схватить одного из диверсантов – бельгийца. Он погиб, никого не выдав…

Но в то время, когда Меницкий решил говорить с Фаллесом о продовольственной помощи больным, он ничего этого не знал.

Зайдя в кабинет Фаллеса с группой больных, Меницкий присел у стола врача. В кабинете были оба фельдшера – Жан и Жак.

– Как жизнь, как настроение? – спросил по-немецки Фаллес, оглядывая больных.

– Наша армия наступает, значит, настроение у нас неплохое, – ответил по-французски Меницкий. – Вы слушали сегодня радио? Какие сообщения с фронтов?

– Вы так успешно изучаете французский, что каждый раз заставляете меня удивляться, – сказал Фаллес, с уважением посмотрев на Меницкого.

– Я его немного знал, доктор.

– Теперь мы можем беседовать свободно. Французский они не знают!

Осмотрев больных и отправив их с фельдшером в перевязочную, Фаллес спросил Меницкого:

– Как у вас дела в лазарете?

– Очень плохо, доктор. Больные страдают от голода. Я все сделал, что мог, но наши возможности так ничтожны! Товарищи, работающие в забоях, отдают больным последнее. Сами голодные, и отдают.

– Русские люди… – задумчиво проговорил Фаллес. – Мы их совсем не знали, русских людей…

В кабинет входит врач Декстерс – высокий розовощекий блондин. Фаллес встает, отводит своего друга от двери, говорит быстро и требовательно:

– Ваш Красный крест обязан помочь русским! Если не разрешат немцы, – передадим продукты через своих людей, шахтеров. Декстерс, это надо сделать!

– Да, это надо сделать, Фаллес! – согласно кивает головой Декстерс и подходит к Меницкому. – Мы поможем больным. Средства у нас есть. Поможем! – Против обыкновения Декстерс взволнован. Должно быть, ему неловко, что сам он, руководитель местного отделения Красного креста, не догадался о помощи больным военнопленным.

* * *

Приняв Меницкого в подпольную организацию, руководящий центр возложил на него связь с Фаллесом и Декстерсом, а через них с руководителями Белой бригады.

Через несколько дней Меницкий пришел к Фаллесу с первым заданием.

– Доктор, надо помочь двум нашим товарищам бежать из лагеря.

– Вот это дело, Меницкий! – Фаллес весело, с хитрой улыбкой посмотрел на переводчика. – Что я должен сделать?

– К вам домой придет рабочий, бельгиец. Вы дадите два гражданских костюма.

– Можете быть уверены!

Через день Фаллес сообщил Меницкому:

– Все в порядке… – Помолчав, Фаллес взял Меницкого за руку, проговорил с волнением – Это очень хорошо, что мы вместе. Вместе в такой борьбе…