Текст книги "В чужой стране"

Автор книги: Абрам Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

– Что вы делаете? Ваши обязанности? – с плохо скрываемой неприязнью спросил старший писарь.

– Сижу на сигаретах. По указанию господина фон Шрейдера выписываю сигареты и раздаю. Отличная работа, должен вам сказать! – ответил Ременников и грустно улыбнулся. После минутного молчания, продолжая разглядывать лежавший перед ним большой список, проговорил негромко, с неожиданным волнением – Это замечательно, что вас сюда прислали. Один бы я здесь пропал. А теперь уже можно жить.

Тягунов задумчиво смотрел в окно.

– Значит, командуете сигаретами?

– Да, сигаретами… Я, право, не знаю, почему они посадили меня сюда. Наверное, потому, что я хорошо пишу объявления. Я архитектор. Перед самой войной институт окончил. Мечтал поработать, и вот… выписываю сигареты в немецкой канцелярии…

В голосе Ременникова звучала такая боль, что Тягунов невольно подошел к нему, положил руку на плечо.

– Ничего, вы еще будете строить города.

Ременников поднял голову, их взгляды встретились.

– Я верю в это. Верю в победу… Даже если они дойдут до Урала…

Тягунов промолчал. Сел за стол и начал разбирать бумаги.

Ременников оказался сердечным, добродушным парнем. Он удивительно быстро сходился с людьми, в лагере у него было много друзей. Но, приглядевшись к нему, Тягунов понял, что за добродушием у него скрывается крепкий характер и расчет. Да, он далеко не так прост, этот Ременников!

Его общительность совсем не случайна. Ременников изучает людей, их прошлое, настроения. От него Тягунов много узнал о своих товарищах по несчастью. И Ременников работает с пленными. Беседует с ними осторожно, больше говорит намеками и шутками, но смысл его слов хорошо понятен: надо быть сплоченней, надо держаться!

Убедившись, что на Ременникова можно положиться, Тягунов решил поговорить с ним напрямую. Однажды утром, когда они оказались в канцелярии одни, Тягунов сказал:

– Было бы неплохо создать в лагере организацию. Подпольную боевую группу… Как вы считаете? – Тягунов, стоя спиной к окну, смотрел Ременникову в глаза.

– Организацию?! – Ременников встал, лицо его побледнело. – Да, да! Это совершенно… это… – Он не мог говорить от волнения.

Тягунов рассказал о плане создания многочисленной группы, о том, что уже сделано. Ременников без колебаний согласился вступить в организацию.

Разговор с Тягуновым сильно подействовал на него. Он как-то сразу переменился, стал необычно молчалив. Лицо строгое, сосредоточенное, в глазах беспокойный блеск. Тягунов, весь день пристально наблюдавший за Ременниковым, видел, что он ждет минуты поговорить с ним. Как только немцы и «воспитатели» ушли из канцелярии, Ременников сразу же подошел к Тягунову и сказал решительно:

– Если что случится, валите все на меня. Так будет лучше… Пусть уж я один…

– Надо работать так, чтобы не было провала. Главное – правильно подбирать людей.

Ременников оказался хорошим подпольщиком. В нем счастливо сочетались выдержка, осмотрительность и смелость. В короткое время он вовлек в организацию десять человек и позже возглавил самую большую и активную группу подпольщиков.

Тягунов вошел в доверие к начальству быстрее, чем рассчитывал. Он работал с такой быстротой и четкостью, с таким знанием дела, что уже через месяц лагерь-фюрер передал ему все дела канцелярии – и картотеку пленных, и расчеты с шахтой, и распределение людей по баракам, и освобождение пленных от работы. Скоро в руки Тягунова попала даже переписка с управлением лагерями. Старший писарь составлял отчеты и доклады.

– О, этот Борис – голова. Профессорская голова! – восхищался лагерь-фюрер, с удовольствием подписывая отлично составленные бумаги.

Начальники поменьше тоже стали сваливать свою работу на Тягунова. Шрейдер, гордившийся тем, что отыскал такого писаря, однажды сказал Тягунову:

– Я говорил с лагерь-фюрером. Подберите себе помощника.

На второй день помощник – капитан Сайковский уже сидел за столом, рядом с Ременниковым. Еще через месяц по рекомендации Тягунова в канцелярию был переведен лейтенант Бещиков.

Первая «командная высота» в лагере была завоевана.

Старший писарь и его помощники с каждым днем получали все большие права и свободу действий. Теперь уже, помимо лагерь-фюрера и «воспитателей», шли на кухню списки, по которым одним выдавалась дополнительная порция похлебки, а другие вовсе ее лишались. Распоряжения Тягунова было достаточно, чтобы перевести пленного из одного барака в другой. Он расставлял людей так, чтобы в каждом бараке, в каждой смене были подпольщики. Старательные писаря помогали немцам подбирать лагерную команду. Скоро в девяти бараках из двенадцати старостами оказались члены подпольной организации. Свои люди были поставлены и на кухню.

Лагерь-фюрер был доволен работой русских писарей. Внутренний порядок в лагере обеспечивается без его особого вмешательства. Канцелярия работает превосходно. Можно сидеть дома и попивать коньяк или пропадать в городе.

* * *

Как-то к концу рабочего дня, когда в канцелярии остались только русские писаря, вошел зондер-фюрер Траксдорф. Шумно дыша, он опустился в кресло рядом с Тягуновым, стал разглядывать бумаги на столе. Потом аккуратно собрал листочки, подмигнул Тягунову.

– Иду я сейчас сюда, в канцелярию, и думаю: «Этого Тягунова послал сам господь бог». Клянусь честью… Терпеть не могу все эти канцелярские дела, проклятые бумаги. А им все пиши, пиши… – Он минуту молчит, почесывает пальцем за ухом. – Тут надо опять писать доклад в управление лагерями, в Лувен. Солят они там эти доклады, что ли?

– Не беспокойтесь, господин зондер-фюрер. Завтра утром будет готово. Это не так сложно.

– Да, с вашими способностями… – Траксдорф достает сигареты, протягивает старшему писарю. – Где вы изучали немецкий язык? Разговариваете, как настоящий берлинец!

– А вы неплохо владеете русским. Конечно, не как настоящий москвич, но…

– Я долго жил в России, Тягунов. – Зондер-фюрер посматривает по сторонам. – Я больше русский, чем немец. Душа у меня русская!

Канцелярия пустеет. В большой, заставленной столами и шкафами разных размеров комнате становится полутемно. Но зондер-фюрер не спешит уходить. Подождав, когда они останутся вдвоем, Траксдорф начинает рассказывать Тягунову свою биографию. Он попал в Россию, в Петербург, ребенком. Отец его был переплетчиком. Траксдорф пошел по стопам отца, стал работать в русской типографии. Но незадолго до первой мировой войны семья вернулась в Германию. И в первые же дни войны Траксдорфа забрали в армию, послали на фронт. Он воевал только один месяц – попал к русским в плен, оказался в Сибири, работал в какой-то деревне у крестьян.

– Они были добрые люди, эти крестьяне. Они ко мне хорошо относились. О, у русских добрая душа. Я знаю русских людей…

Тягунов внимательно слушает, смотрит на Траксдорфа. «Кто же ты, Траксдорф?..»

– Господин зондер-фюрер…

– Меня зовут Артур Карлович. Называйте меня Артуром Карловичем!

– Артур Карлович, вы говорите, что уважаете русских людей. В лагере больные пухнут с голоду. Им вдвое сокращают норму… А что сокращать?

Траксдорф молчит, хмурится. Потом произносит ворчливо:

– Да, зачем эта жестокость… Они не понимают русских людей. Чего добьешься этой жестокостью? Ничего. Надо хорошо кормить пленных – они будут хорошо работать.

«Да, знаешь ты русских людей…» – усмехается в душе Тягунов. Но глаза его, задумчивые, мягкие, с прежней сосредоточенностью и вниманием смотрят на зондер-фюрера.

– Артур Карлович, у вас доброе сердце. Вы могли бы помочь больным. Если вы распорядитесь, им будут передавать кое-что из продуктов.

– А комендант? – зондер-фюрер смотрит с опаской на Тягунова. – Комендант! За это… вот! – зондер-фюрер энергично проводит рукой по шее.

– Но продуктами ведает канцелярия, господин зондер-фюрер.

Траксдорф затягивается сигаретой и долго кашляет. Вытерев кулаком глаза, говорит нерешительно:

– Хорошо, Тягунов, я попытаюсь. Только чтобы они ничего не узнали…

«Они» – это немцы, «начальство». Зондер-фюрер не хочет причислять себя к ним.

– Ив тюрьме, в карцере, Артур Карлович. Вода и кусок хлеба. А люди и без этого совсем истощены. Как же они будут работать? А ведь уголь нужен. Берлин требует угля!..

– Вы правы, Тягунов. Они это зря делают. Я уж и не захожу в тюрьму, жалко смотреть на этих людей.

– Но им можно помочь, Артур Карлович.

Траксдорф снова хмурится, долго думает.

– Да, им надо помочь. Правильно. Не понимают они русских, не понимают! Зачем морить голодом? Зачем их бить? Я вас спрашиваю – зачем? – Траксдорф смотрит на Тягунова такими глазами, точно это старший писарь отдал приказ лишать пищи и избивать до полусмерти русских военнопленных.

На завтра же, без ведома коменданта и лагерь-фюрера, в лазарет и тюрьму отправили двойную порцию супа. На кухне теперь командует член подпольной организации лейтенант Солодилов, о том, что для больных и арестованных выделяется пища, никто не узнает.

Через несколько дней в конце работы зондер-фюрер опять пришел в канцелярию. Молча уселся около старшего писаря, косо, с неприязнью поглядел в сторону «воспитателей» Шрейдера и Леонтовича, сидевших за своими столами. Зондер-фюрер этих типов терпеть не может. Все другие немцы относятся к ним свысока, с пренебрежением, но все-таки считают своими людьми, вместе с ними пьянствуют. Траксдорф же вообще старается не замечать их, в ответ на приветствие «воспитателей» что-то сердито бормочет под нос.

Шрейдер кричит на всю канцелярию, «отчитывает» стоящих перед ним трех пленных. За день он вызвал человек сто. Эти трое – последние. На столе перед Шрейдером лежит длинный список «саботажников». Против каждого рабочего номера пометка: одного в концлагерь, второго в тюрьму, третьего лишить хлеба. Разговор с пленными у него всегда короткий: объявит приговор и выгонит вон. Но с этими тремя он что-то разговаривает долго.

– Подлецы, мерзавцы! Мы вам покажем, как саботировать, мы вам отобьем охоту саботировать. Большевистские агитаторы… Кто вас подстрекает, кто? Мы все знаем, все… И про листовки знаем! – Шрейдер вскакивает. Тусклое, желтое лицо его покрывается красными пятнами. – На виселицу пойдете, мерзавцы… Всех вздернем, подлецы!

– Господин Шрейдер… Господин фон Шрейдер, вы напрасно на нас кричите, – спокойно, негромко говорит пожилой, сутуловатый пленный. – Какой же из меня саботажник? Видите, едва на ногах держусь. Голодные мы, больные…

– Знаю я тебя. Больной… Знаю, какими ты разговорами занимаешься. Завтра тебя здесь не будет. В концлагерь! Там ты недолго будешь болтать…

За соседним столом сидит другой «воспитатель», бывший ротмистр и бывший сахарозаводчик Леонтович. Он не вмешивается в разговор. Сидит, облокотившись о стол, подперев ладонью щеку, и смотрит осоловелыми глазами в окно. Его опустошенную душу ничто не может оживить, даже ненависть. Пленными он занимается только в отсутствие Шрейдера, когда приходится разбирать дела «саботажников». Разговаривает он с ними без злобы, лениво. Равнодушным, сонным голосом, позевывая, объявляет: «Под арест, голубчик… без хлеба, голубчик». Исполнение наложенных взысканий Леонтович никогда не проверяет. Лень. Старший писарь это знает, и списки «штрафников» с «приговором» Леонтовича остаются в канцелярии.

…Красноречие Шрейдера, наконец, иссякает, он выгоняет пленных и уходит сам. Леонтович поднимается и идет следом за Шрейдером.

Зондер-фюрер Траксдорф, проводив «воспитателей» сердитым взглядом, достает сигареты, закуривает. Ему что-то нужно сказать старшему писарю, но он по обыкновению долго молчит. Выкурив одну сигарету, достает вторую. Брови зондер-фюрера насуплены, лицо сердитое. Не поднимая глаз, начинает ворчать:

– И что они опять придумали?.. Сами орут, что уголь нужен, а людям отдохнуть не дают. И что искать? Я им говорю, что нечего искать, а они свое… Опять что-то искать собираются! И обязательно ночью. Людям спать надо, а они… – Зондер-фюрер замолкает, сердито сопит. Посидев молча минут десять-пятнадцать, встает, направляется к двери, но, сделав несколько шагов, останавливается, о чем-то думает. Потом возвращается, подходит к Тягунову.

– Вы с этим фоном… осторожнее. Он плохо сказал о вас коменданту. Он следит за вами…

Зондер-фюрер уходит. Тягунов смотрит на Бещикова, сидящего за столом напротив.

– Значит, сегодня ночью опять повальный обыск?

– Да, надо предупредить всех. Ребята оставляют у себя листовки…

Тягунов может не принимать никаких мер предосторожности. Гитлеровцы обыскивают все: каждый барак, каждый матрац, одежду пленных, кухню, лазарет, умывальник, уборные, но канцелярия – неприкосновенна!

Утром первым заявляется Шрейдер. Старший писарь встает, приветствует его.

– А, вы уже тут… – Шрейдер носком сапога отбрасывает с дороги стул, стремительными, короткими шажками меряет канцелярию. Он зол, как черт, колючие глазки бегают по комнате – ищет к чему бы придраться.

– Вам бы следовало пойти отдохнуть, господин фон Шрейдер, – говорит Тягунов, копаясь в бумагах. – Вы всю ночь работали. У вас плохой вид, господин Шрейдер.

Шрейдер поднимает голову, пристально, с ненавистью смотрит на старшего писаря. Он чувствует скрытую издевку, но придраться нельзя. Лицо старшего писаря серьезно.

– Ничего, Тягунов. Мы найдем тех, кто подбрасывает эти пакостные листовки. От нас не уйдешь! – Слова звучат как угроза лично ему, Тягунову.

– На вашем месте, господин фон Шрейдер, я бы так не расстраивался. Прежде всего – здоровье! Оно еще пригодится. – Тягунов спокойно смотрит Шрейдеру в глаза. «Траксдорф прав, он меня подозревает. Ничего, у меня есть против него хорошее средство…»

Побегав по комнате, Шрейдер останавливается у шкафа с картотекой, начинает рыться в ней.

– Господин фон Шрейдер, я давно хотел вас спросить… У меня был друг детства… Большой друг. Мы с ним вместе кончали среднюю школу в Орле. Он сын бывшего штабс-капитана генерального штаба царской армии Шрейдера.

– Штабс-капитана Шрейдера? Орловского? – Шрейдер резко поворачивает голову, изумленно смотрит на Тягунова. – Что вы о нем знаете? – Шрейдер бросает картотеку, быстрым шагом подходит к Тягунову. Он сильна взволнован. – Расскажите… Ведь это мой брат!

– Они жили хорошо. Очень хорошо. Ваш брат занимал в Красной Армии крупные посты. Он умер в 1936 или в 1937 году…

– Умер?

– Да, я это знаю точно. Его хоронили с почестями. И семья пользовалась большим уважением…

Шрейдер садится у стола, задумывается. Гладко выбритое, но тусклое, какое-то измятое лицо его приняло необычайно скорбное выражение.

– Да, штабс-капитан Шрейдер… Так, говорите, он занимал у красных большие посты? Как они жили, где? Да рассказывайте же!

Тягунов начинает рассказывать, но в это время входит Леонтович. От него сильно несет вином: «воспитатель» всю ночь пьянствовал. Он против обыкновения оживлен, на тонких блеклых губах обозначается что-то вроде улыбки.

– Господа… Господин фон… фон Шрейдер! Я хочу задать вам одну загадку. Оригинальную загадку! – Леонтович слегка покачивается. – Скажите, пожалуйста, господа, какой самый большой город в мире?

– Лондон, – отвечает Шрейдер.

– Ничего подобного.

– Нью-Йорк?

– Ничего подобного… Сталинград!

– Почему Сталинград? – Шрейдер недоуменно смотрит на Леонтовича.

– Немцы сто дней идут от его окраины до центра и никак не могут дойти! Ха-ха-ха…

– Леонтович! – Шрейдер багровеет. – Отправляйтесь спать!

– С удовольствием, мой друг, с величайшим удовольствием! – бормочет Леонтович и идет к двери.

– Да, так вы знали трейдеров… – вздыхает Шрейдер. – Наш род знаменитый, Тягунов. Шрейдеры! Раньше это звучало… – Он минуту молчит, потом негромко, доверительно говорит – Я думаю поехать в восточные области, в Россию. Думаю, что плохо там мне не будет. Где живут ваши родные, Тягунов?

– В Ленинграде.

– В Ленинграде? Я туда обязательно поеду. Петербург, Петербург!.. Мы его скоро возьмем, не волнуйтесь. И я вам обещаю, Тягунов, что передам привет вашей семье!

– Буду вам благодарен, господин Шрейдер.

– Фон Шрейдер!

* * *

На другой день Шрейдер опять приходит в канцелярию мрачный, как туча, ненавидящим взглядом смотрит на писарей. «Какая собака его укусила? Наверное, попало от коменданта!»– думает Тягунов, незаметно наблюдая за «воспитателем».

Следом за Шрейдером вваливается Леонтович. Он опять пьян.

– Как вам это нравится, фон Шрейдер, а? Всю армию Паулюса… – Он вытягивает руку, широко растопыривает длинные тонкие пальцы и энергично сжимает их в кулак: – Фьють! В котел! Нет, господин фон Шрейдер, русская армия остается русской армией. Это вам не…

– Замолчите! – Щеки Шрейдера трясутся от злости, пальцы маленьких рук сжимаются и разжимаются. – Замолчите!

Тягунов смотрит на Леонтовича, на Шрейдера, и его наполняет, захлестывает радость. «Фашистская армия под Сталинградом окружена!» Хочется броситься к друзьям, кричать, но надо сдержать себя… Тягунов смотрит горячими глазами на Бещикова, тот смотрит на него и трет от волнения щеки, а в глазах – слезы…

Леонтович осоловело глядит на Шрейдера, машет рукой и направляется к выходу. Но у порога останавливается, оборачивается к Шрейдеру.

– А вы знаете, фон Шрейдер, в этой неприятной истории для нас есть кое-что приятное. Эти канальи бельгийцы держут нос по ветру. Когда у большевиков дела на фронте поправляются, продукты в Бельгии дешевеют…

– Уходите, слышите!

* * *

Известие об окружении фашистской армии под Сталинградом окрылило пленных. Диверсии следовали одна за другой. Лагерь воспрянул духом. Все жили наступлением Красной Армии, связывая с ним надежды на скорое освобождение, говорили и думали только об этом. Но сообщения в лагерь проникали редко. Бельгийцы не могли часто передавать листовки и сводки Совинформбюро. А гитлеровская пропаганда, изо всех сил старалась сбить пленных с толку, посеять сомнения.

Как-то после смены Комаров встретил Тягунова.

– Люди ждут сообщения с фронтов, Борис Иванович. Такое у всех состояние, а мы получаем сведения раз в три-четыре дня. Что-то надо делать. Хоть выдумывай сообщения из головы!..

– Да, рассчитывать только на листовки мы не можем. Вот уже неделю листовок нет, – с горечью ответил Тягунов. – Бельгийцам тяжело их печатать… Нужно что-то придумать, что-то придумать!..

Но шли дни, а положение не изменялось. Сообщения с фронта передавались в лагерь с перебоями.

Тягунов, Комаров, Сайковский, Ременников, Бещиков: собрались вечером в канцелярии, чтобы обсудить создавшееся положение. Выдвигались самые различные варианты, но все они упирались в одно: получать сообщения через бельгийцев опасно – гестапо усилило слежку, за каждым бельгийцем, который как-то соприкасается с русскими, пристально следят. В домах шахтеров идут обыски, принимать сообщения становится все труднее.

– Я думаю, что выход у нас один, – сказал капитан Сайковский. – Нужен приемник…

– Но где его взять? Кто вам даст? Комендант? Лагерь-фюрер? – запальчиво проговорил Комаров. – Фантазерство!

– Приемник достать можно, – спокойно сказал Сайковский. – Надо использовать Купфершлегера. Он может, например, подарить приемник коменданту…

– Купфершлегер? Так, так! – Тягунов сразу схватил мысль Сайковского. – Но этот Купфершлегер… Я ему не раз намекал, что мы нуждаемся в его помощи. Он проявляет нерешительность, побаивается!

– Это было до Сталинграда, Борис Иванович, – возразил Сайковский. – После Сталинграда настроение поднялось. Помните, как сказал Леонтович? Когда у большевиков на фронте успехи – на бельгийских рынках дешевеют продукты. И настроения тоже меняются!..

– Хорошо, я поговорю с ним прямо. Его бояться нечего… Теперь вот что. Последние диверсии, обвал в девятой лаве подтверждают, что независимо от нас действует другая подпольная организация.

– И очень смело действует! – проговорил Ременников. – Я убежден, что у них есть тоже связь с бельгийцами. Возможно, что и с теми, которые работают на нас. Бельгийцы не скажут ни им, ни нам о своих связях!

– Правильно, Александр, – согласился Тягунов, подумав, – но найти их мы должны. Что ты предпринял?

– Одного из той организации мы уже нащупали. Дубровский, старший лейтенант. За ним наблюдает Семенов, татарин. Этот Дубровский – парень надежный. На его счету три диверсии. Работает не один, мы уже установили…

– Передайте Семенову: действовать смелее. Мы не можем ждать! А с Купфершлегером я поговорю…

– Борис Иванович, на Купфершлегера можно нажать через Броншара, – заговорил Комаров. – Они друзья. Я могу встретиться с Броншаром завтра же.

– Нет, этого делать не следует. Купфершлегер поймет, что Броншар с нами связан. Раскрывать Броншара мы не имеем права. Поговорю с Купфершлегером сам.

* * *

Купфершлегер заходит в канцелярию почти каждый день. И он не упускает случая поговорить с русскими, особенно с Тягуновым, к которому питает большую симпатию. Через Купфершлегера кое-что уже удалось сделать. Пользуясь правами представителя шахты по делам военнопленных, он несколько раз отправлял в лагерь продукты сверх положенной нормы, хотя в документах указывался вес, точно соответствовавший лагерным нормам. Оказал Купфершлегер и еще одну услугу. По «заявкам» Тягунова он переставлял нужных людей в шахте по сменам, забоям, рабочим местам. Но все это Купфершлегер мог делать просто по своей доброте, из симпатии к русским, не догадываясь, что он работает на подпольную организацию. И до сих пор, помогая пленным, он не подвергал себя большому риску. Пойдет ли Купфершлегер на сотрудничество с подпольной организацией, станет ли он рисковать жизнью ради русских? Тягунов не был в этом уверен. Но он помнил слова Петро: Купфершлегер не предаст.

Тягунов ждал Купфершлегера весь день. Но он пришел в канцелярию только перед концом работы.

В канцелярии, кроме писарей, сидели лагерь-фюрер Виганд и зондер-фюрер Траксдорф. Купфершлегер дружески с ними поздоровался, уселся за свободный стол.

– У вас, кажется, свежая газета, господин лагерь-фюрер? – обратился он к Виганду, читавшему газету. – Что там новенького, хорошего?

– Можете прочитать. – Виганд снял очки и протянул газету. – Наши выпрямляют линию фронта…

Купфершлегер взял газету, стал читать сводку.

– Ого! «Сбито двенадцать английских и тридцать шесть советских самолетов! Два наших истребителя не вернулись на свою базу…» – Купфершлегер опустил газету и спросил с серьезным видом: – Вы слышали, господин лагерь-фюрер, Гитлер сказал, что все сбитые немецкие летчики попадают прямо в рай?

– Да, конечно.

– А сколько вчера вы потеряли самолетов?

– Вчера? Ни одного. Наши летчики дерутся прекрасно. О, немецкие асы!

– Да, да, разумеется… Но представьте себе, господин лагерь-фюрер, как раз вчера у врат рая произошла неприятная сцена. Пришли несколько немецких летчиков, немного, человек так десять-пятнадцать, а их в рай не пускают. Что? Как? Почему? Нам сам фюрер обещал рай! А им отвечают: правильно, мы всех сбитых немецких летчиков без всяких формальностей пропускаем в рай. Пожалуйста! Но ведь сегодня, согласно вашей сводке, не сбито ни одного немецкого самолета…

Лагерь-фюрер смотрит на Купфершлегера, по-бычьи наклонив голову, выставив тяжелый лоб. Он не знает, как ему поступить: разразиться бранью или рассмеяться. Но на лице бельгийца такая добродушная, невинная улыбка! Лагерь-фюрер оглушительно хохочет, крутит большой, коротко стриженой головой.

– Придумают же, подлецы!

Помощнику главного инженера шахты дозволительны такие шутки. Он с немцами в дружбе. Лагерь-фюрер не раз хорошо угощался в богатом коттедже Купфершлегера. Бывает там и сам господин комендант…

Лагерь-фюрер уходит к коменданту. Траксдорф копается в бумагах и что-то сердито бубнит себе под нос. Купфершлегер подходит к старшему писарю, просит найти какую-то справку. Тягунов передает справку вместе с запиской: «Нам необходимо встретиться. Здесь, после работы».

Купфершлегер приходит ровно в семь. Кроме старшего писаря, в канцелярии уже никого нет. Купфершлегер садится у стола, молча закуривает. Лицо его серьезно, – губы плотно сжаты. Он понимает, что предстоит важный разговор.

Тягунов сразу объяснил, для каких целей нужен приемник, и сказал, что русские рассчитывают на его помощь.

– Хорошо! – Купфершлегер кивнул головой. – Все, что в моих силах, я сделаю… Но как подойти к ним, к этим болванам? – Напряженно думая, он постукивал пальцами по столу. – Постойте, постойте… Здесь есть микрофон! Из этой комнаты Шрейдер вызывает бараки… Репродукторы во всех бараках?

– Да, во всех.

– Хорошо!.. – Купфершлегер быстро поднялся. – Я не могу задерживаться, Борис. – Он первый раз назвал его так: Борис. – Кажется, у нас это получится!

На другой день Купфершлегер направился прямо к коменданту. Он застал там Траксдорфа.

– О, и господин зондер-фюрер здесь! Чудесно… – Купфершлегер по обыкновению добродушно улыбается. – Вы знаете, у меня возникла превосходная мысль. Да, да… Я даже сказал себе: молодец, Купфершлегер, твоя голова еще на что-то годится…

– Вы в этом сомневались, господин Купфершлегер? – комендант, протягивая руку помощнику главного инженера, ухмыльнулся.

– Я убедился, что мы с вами плохо работаем. Не можем выжать из этих русских побольше… Я не против карцера, голодных пайков. Все это надо, надо… Но ведь нет результатов, господин комендант! Результатов нет! – Купфершлегер сокрушенно разводит руками. – Боюсь, что нам придется отвечать перед Берлином. Выработка падает и падает! А в Берлине шутить не любят…

– Что вы тянете? – недовольно перебивает комендант. – Если есть дело, так выкладывайте! – Комендант не хочет подать вида, но он страшно заинтригован. Еще бы! Добыча угля срывается, а он ничего не может с этим поделать.

– Этим русским надо поднять настроение, дух поднять, господин комендант.

– Уж не хотите ли вы, чтобы я их коньяком поил или духовой оркестр в лагере завел?

– Нет, духовой оркестр не обязательно, господин комендант. Хотя, может быть, и это следует сделать… На первый случай можно предавать немецкую музыку. Немецкие марши! Господин Геббельс именно так делает… Пропаганда! Создать настроение! Пусть они слушают немецкие передачи, немецкую музыку. Это подействует лучше, чем тюрьма, могу вас уверить!

– Господин Купфершлегер говорит правильно. Это не дело – тюрьма… Надо знать русского человека! – произносит Траксдорф, многозначительно поднимая вверх указательный палец.

Комендант молчит, щурит глаза.

– Но у меня нет приемника… Где я возьму приемник? Не покупать же мне его!

– Приемник даст шахта. Это в наших интересах. Нам нужен уголь, господин лагерь-фюрер. Мы не хотим остаться без головы…

– Шахта? Тогда другое дело… Один приемник? А может быть, вы два дадите?

– Будет сделано! – Купфершлегер понимающе подмигивает коменданту. – Для вас я устрою превосходный приемник…

Через два дня в канцелярии уже стоял мощный многоволновый супер первого класса фирмы Филлипс. В присутствии коменданта приемник поместили в обитый железом ящик и закрыли на замок. Ключ забрал комендант.

– Шрейдер, без моего разрешения не включать. И не отходить от приемника, когда он работает! Головой ответите! И вообще надо поменьше его включать. Ну его к черту, этого Купфершлегера, с его выдумкой… Музыки им надо! Я бы дал им музыку…

Приемник есть. Теперь надо перестроить работу канцелярии так, чтобы писаря могли находиться в ее помещении в любое время, особенно рано утром и поздно вечером, когда нет ни немцев, ни «воспитателей». Но как это сделать? Как убедить лагерь-фюрера, что писарям необходимо находиться в канцелярии круглые сутки? Правда, повод для этого имеется, и довольно убедительный: ночью переводчиков нет, поэтому солдатам конвоя приходится бродить по затемненному лагерю в поисках бараков очередной смены. Часто происходит путаница, поднимают не те бараки, которые нужны, и из-за этого колонны с опозданием прибывают в шахту. Ничего этого не было бы, будь ночью дежурный писарь. Довод основательный. Но как начать разговор об этом с лагерь-фюрером? Не вызовет ли эта «старательность» у него подозрений? Надо выждать удобный случай. И сделать так, чтобы лагерь-фюрер сам пришел к этому решению…

Повод для разговора нашелся на другой же день. Солдаты не разбудили вовремя поваров, завтрак для утренней смены запоздал. Вместо пяти часов утра пленных отправили на шахту в шесть. Комендант посадил на гауптвахту старшего конвоя и накричал на лагерь-фюрера, отвечающего за внутренний порядок.

Виганд весь день ходил надутый, распекал всех, кто попадался под руку. Досталось от лагерь-фюрера и Тягунову.

– Никакого порядка! Смотрите у меня, смотрите… Поваров не могли разбудить! Подлецы! Канальи!

– Порядка у нас действительно нет, господин лагерь-фюрер, – покорно ответил Тягунов. – Но что мы могли сделать? Ведь ночью нет дежурного писаря. Если бы был дежурный…

– Дежурный? – Виганд, сердито шагавший по канцелярии, остановился, поглядел на Тягунова. – Дежурный должен быть! Он разбудит этих чертей, поваров, и поможет конвою поднять бараки…

– Отлично придумано, господин лагерь-фюрер! Писарь может сделать все это и без конвоя. Он поднимет нужные бараки через микрофон из канцелярии и в шесть утро примет по телефону с шахты все сообщения о ночной смене. К вашему приходу у вас на столе будет лежать рапорт о ночной смене и за прошлые сутки. Вы будете готовы каждую минуту доложить господину коменданту или в Лувеи…

– С сегодняшнего дня я назначаю дежурных писарей! Я покончу с этими беспорядками! – Виганд, толстый, краснощекий, картинно заложил руку за борт мундира. – Покончу! Тягунов, сегодня же назначить дежурного писаря!

– Нужно отдать приказ начальнику охраны. Ночью сюда не пропустят.

– Вызовите ко мне начальника охраны! Быстро!

* * *

…В три часа пятьдесят минут утра дежурный писарь Тягунов подходит к главным воротам лагеря. Канцелярия находится на территории лагеря, но отгорожена от него проволокой, пройти в нее можно только через главные ворота; рядом с ними устроена калитка, ведущая в коридор аз колючей проволоки. Этот узкий коридор – единственный ход в канцелярию.

Часовой, увидев писаря, молча открывает главные ворота и калитку в проход к канцелярии.

В пустой канцелярии – тишина. Окна плотно закрыты изнутри ставнями и задернуты шторами. Старательные писаря тщательно выполняют приказ о полной светомаскировке. В последнее время над Бельгией все чаще пролетают англо-американские бомбардировщики.

Включить микрофон и репродукторы бараков утренней смены, объявить подъем – дело одной минуты. Дежурные повара уже разбужены – они ведь живут в одном бараке с Тягуновым. Все, что нужно к выходу смены на работу, подготовлено еще накануне, с вечера.

Он выключает репродукторы бараков, микрофон. Прислушивается. Глубокая тишина. Звонко, настораживающе пощелкивают стенные часы. Тягунов быстро извлекает из тайника, устроенного в ножке стола, ключ от ящика. Нет, это не тот ключ, который забрал себе комендант. Как-то Шрейдер, получив у коменданта ключ от ящика, на несколько минут оставил его на столе. И в тот же день член подпольной организации москвич Костя Кулайчуг; сделал точно такой же ключ.