Текст книги "В чужой стране"

Автор книги: Абрам Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Противник скоро понял, что перед ним небольшая группа плохо вооруженных партизан. Солдаты, находившиеся на флангах, под прикрытием пулеметного огня, ползком и короткими перебежками стали выдвигаться к лесу. Намерение противника было ясно: охватить, зажать партизан с флангов, отсечь огнем от леса. Никитенко толкнул локтем лежавшего рядом Грудцына, показал пистолетом вправо. Грудцын, а за ним Капишников и Федоров отошли в сторону, указанную Никитенко. Их огонь заставил гитлеровцев залечь. На левом фланге противника прижал к земле лейтенант Старцев, рядом с которым были партизаны Кабанов и Сабадин – лучшие стрелки отряда.

В то время как гитлеровцы усиливали огонь, осыпая позицию партизан градом пуль, огонь партизан, частый вначале, ослабевал: кончались патроны. И несколько человек уже было ранено. Грудцын, стрелявший по врагу из винтовки, все чаще бросал встревоженный взгляд в сторону Никитенко. «Надо отходить, пора…» Но Никитенко медлил: он ждал Акимова.

В пылу боя Грудцын не заметил, когда его ранило. Кровь струей текла из-под рукава. Он чуть отполз назад, выхватил из кармана кусок бинта, перетянул руку выше локтя. Вставив новую обойму, рванулся вперед. И в ту же секунду его ударило в предплечье. Перевязать новую рану было нечем. Он стиснул от боли зубы и продолжал стрелять. А в голове металась тревожная мысль: «Что медлит Никитенко? Пора!..»

Никогда раньше партизаны не вступали в затяжной, бой. Их тактика – нанести стремительный, внезапный удар и уйти. Необычное упорство партизан в перестрелке было противнику непонятным. Гитлеровцы проявляли осторожность, не лезли вперед, боясь, по-видимому, какой-нибудь неожиданности. Огневой бой затягивался. Партизаны стреляли реже и реже. Наконец, видя, что огонь противника совсем ослаб, гитлеровцы бросились в атаку. С флангов, захлебываясь, били пулеметы.

Казалось, еще минута – и гитлеровцы ворвутся на позицию партизан. Но в этот миг из леса выбежав Акимов. Взметнув над головой автомат, кинулся вперед:

– Ур-ра! Ур-ра!

За Акимовым бежали бойцы взвода. Их было всего пятнадцать человек, но появление взвода решило судьбу боя. Партизаны, отбивавшиеся от врага гранатами, стремительно поднялись, кинулись в контратаку. Однако сильный пулеметный огонь заставил их залечь.

Вырвавшийся вперед взвод Акимова и часть бойцов третьего взвода оказались на открытом поле. Грудцын, лежавший недалеко от Акимова в низкорослой траве, чуть приподнял голову. Справа из-за бугра хлестал длинными очередями станковый пулемет. Он-то и прижимал партизан к земле. Отцепив гранату, Грудцын взял ее в левую руку и пополз вперед. Полз он медленно, с трудом: обессилел от большой потери крови. Преодолев десять метров, остановился, уронил голову в траву. К нему подполз Федоров, «вологодский старичок». Он взял из ослабевшей руки политрука гранату и, прижимаясь всем телом к земле, пополз к едва приметной ложбинке. Эта ложбинка, густо заросшая травой, выводила к бугру, за которым был пулемет. Следом за Федоровым пополз Капишников.

Вражеский пулеметчик не видел подбирающихся к нему партизан. Очереди проносились слева от них. Федоров, зажав в левой руке винтовку, а в правой гранату, продолжал ползти. За ним, уже почти вплотную, пробирался Капишников. Грудцын с тревогой следил за партизанами. «Быстрее же, быстрее!» До бугра оставалось не больше сорока метров. Можно бросать гранату, а Федоров мед лит… «Наверное, не видит пулемета…» Но вот Федоров приподнимает голову, вытягивает руку. «Давай, старик, давай!» Нет, опять пополз. «Боится промахнуться…» Еще метр, еще… Бугор совсем уже рядом. Федоров вскакивает и, откинувшись назад, кидает гранату. Пулемет замолк. Партизаны бросились вперед…

Капишников метнулся к Федорову. Он лежит на боку» положив голову на вытянутую руку. Из виска темной струйкой бьет кровь… Капишников бежит вперед, к пулемету, хватает его, оттолкнув ногою убитого солдата. Первый пулемет, добытый в бою, первый пулемет бригады!

Бой длится уже час. Половина вражеского отряда истреблена. Надо отрезать гитлеровцам путь к отступлению, выскочить к дороге. Грудцын, Кабанов, Самусенко, Любченко уже обходят врага слева. Еще бросок – и они отрежут от дороги… Но в эту минуту Никитенко замечает на шоссе колонну машин с вражескими солдатами.

– Отходить!

Гитлеровцы, выскочив из машин и рассыпавшись в цепь, бегут по полю. Достигнув опушки леса, где только что скрылись партизаны, останавливаются, залегают, наугад бьют из автоматов и пулеметов. Углубиться в лес каратели не рискуют, хотя их не меньше роты.

Этот первый открытый бой, разыгравшийся у деревни Мивэ, был началом ожесточенных схваток, активных наступательных действий.

Смерть за смерть

Командир третьего отряда Пекшев встретился в пограничной деревне Краел с командиром группы голландских партизан, договорился о совместных действиях.

Пекшева сопровождал связной Станкевич. В отряд они возвращались проселочной дорогой, проходившей у самой границы. Надвигался вечер, в низинах и над лесом уже копилась дымка, но было все еще знойно и душно. Партизаны не спеша ехали на велосипедах, вполголоса переговаривались. Оба чувствовали усталость: выехали из отряда еще до рассвета.

Обогнув темную буковую рощу, которая подступала к самой дороге, партизаны чуть не столкнулись с солдатами-пограничниками. Немцев было двое: солдат и унтер-офицер. Оба вооружены, рядом с солдатом бежала огромная овчарка.

Поворачивать к роще было поздно. Пекшев и Станкевич продолжали ехать вперед.

Поравнявшись, гитлеровцы соскочили с велосипедов.

– Стой! – Унтер-офицер, тучный, приземистый, окинул партизан подозрительным взглядом. – Паспорт!

Документы были в полном порядке, но унтер все-таки стал придираться.

– Так, вы из Бохолта… А по какому делу сюда, в Краел, приехали?

– Тут один бауэр хотел дать работу, но он куда-то уехал, – бойко ответил Станкевич по-фламандски.

– Работу… В Германию вы не хотите ехать на работу! – Унтер положил паспорта себе в карман. – Пойдемте с нами, в Краеле разберемся…

Пекшев и Станкевич идут впереди, гитлеровцы немного сзади. Унтер все время отирает платком лицо, багровую и тяжело пыхтит. Солдат, тонкий, поджарый, шагает и насвистывает, треплет за уши овчарку. Пекшев приблизился к Станкевичу вплотную, незаметно толкнул плечом.

– Ясно!

Пекшев наклонился, снял туфель и, не разгибаясь, стал вытряхивать из него песок. Гитлеровцы поравнялись.

– Иди, иди! – солдат подтолкнул Пекшева. Тот стремительно выпрямился, прыгнул на солдата, сбил с ног – карабин полетел в одну сторону, велосипед в другую.

Станкевич схватил за горло унтера, прижал грудью к земле.

У Пекшева недюжинная сила, но он тяжеловат, а гитлеровец и силен и верток, как уж. Они схватились, покатились по дороге, поднимая пыль. Наконец, изловчившись, Пекшев поймал солдата за голову, зажал между рукой и туловищем. Гитлеровец захрипел. Но тут набросилась овчарка, вцепилась в ногу. Немец вывернулся. Пекшев оказался внизу. Солдат выхватил нож. В последнюю секунду подоспел Станкевич. Вырвав нож, со всей силой ударил немца меж лопаток.

Гитлеровцев оттащили подальше в лес, закопали в одной яме с собакой. В другом месте спрятали трофейные велосипеды.

Выходить на дорогу теперь было опасно, пришлось пробираться лесом. В отряд они пришли глубокой ночью.

В землянке было темно, кто-то храпел на нарах. Пекшев зажег коптилку. Перевязал ногу. Станкевич положил перед ним хлеб, кусок холодного мяса.

– Нет, не хочу.

Он, не раздеваясь, лег на нары. Станкевич устроился рядом. Но оба, несмотря на сильную усталость, не могли уснуть. Пекшев поднялся, достал откуда-то из-под нар тетрадку, придвинулся к высокому фанерному ящику, заменявшему стол. Он долго сидел неподвижно, подперев ладонями скулы, глядя на багровое пламя коптилки. Потом склонился над тетрадкой, начал писать, пришептывая.

Станкевич приподнялся, посмотрел на Пекшева. «Опять стихи пишет!..»

Об этой слабости командира отряда, кроме Станкевича, никто не знает. В бригаде Пекшев известен как человек суровый и строгий. Иным он кажется даже черствым. Вчера кто-то из партизан, новичок, сказал о нем с обидой: «Командир он, конечно, крепкий, а только без души. Доброго слова от него не дождешься!..» Станкевич рассмеялся. «Эх, Братка, ничего ты не понимаешь. Душевнее нашего командира, может, на всем свете нет. Может, он поэт, стихи пишет… Не знаешь? А я вот знаю! Такие, Братка, стихи, что слезу прошибает…»

Партизаны не поверили Станкевичу. Пекшев, их Пекшев – и вдруг стишки… «Ну и может же загнуть этот Братка!»

Но связной сказал правду. Командир отряда действительно писал стихи…

Станкевич снова улегся, но ему не спалось. Поворочавшись, опять поднялся, подсел к Пекшеву.

– Закурить не хочешь?

Пекшев не ответил, покусывал карандаш, морща лоб. Станкевич подсушил над коптилкой сигарету, размял ее в пальцах, проговорил задумчиво:

– Про степь ты больно хорошо написал. У меня даже ладони зазудились, так работать захотелось… Будь другом, прочитай еще.

Пекшев искоса взглянул на Станкевича, полные губы тронула улыбка.

– Ладно, тебе можно…

Кажется, Станкевич и Пекшев совсем разные люди, а вот поди ты – самые близкие, сердечные друзья. Больше брата родного любит Пекшев, человек нелюдимый и суровый, этого веселого, шустрого паренька, первого в отряде балагура. Только иногда прикрикнет на связного: «Гляди у меня, Братка, допрыгаешься! Бельгийцы говорят, что опять на патрулей наскочил… Смотри!»

– А я виноватый? – оправдывается в таких случаях Станкевич. – Гоняются за мной, будто я им барышня какая. Скажи им, пожалуйста, чтобы не гонялись, стервы… Я же осерчать могу! – Станкевич говорит, а в светлых плутоватых глазах так и прыгают озорные искорки. Поглядит на него командир и улыбнется…

Пекшев минуту-другую молчит, щурит глаза и начинает читать – негромко, почти шепотом. Станкевич слушает, чуть покачивая головой и беззвучно шевеля губами. Пекшев рассказывает в стихах о своей юности, о том, как он первый раз в жизни вывел в степь трактор, как радостно забилось его сердце, когда он ощутил в руках могучую силу машины, почуял запах земли, взрезанной лемехами, а Станкевичу кажется, что это стихи о нем, о его юности. И перед ним сейчас не заволжская степь, а поля родной Белоруссии.

Пекшев кончил читать. Они сидят молча. В глазах Станкевича – задумчивость, теплая грусть.

– Миша, а о любви… Может, про любовь у тебя есты? А?

– Про любовь? – Пекшев закрыл тетрадку, вздохнул. Нет, любить он не успел… Еще девятнадцати не было – ушел добровольцем в Красную Армию: начались бои на Хасане… У Хасана, правда, драться ему не пришлось, Монголии, на Халхин-Голе, – воевал. Там первую рану получил… Только демобилизовался, приехал домой, а тут война. Начал бой на Украине, за Днепром, а война привела его к порогу родного дома, в Сталинград. Осенней ненастной ночью его взвод проделывал проход в минном поле. Кто-то из солдат поторопился, мина взорвалась. Пекшев, тяжело раненный, попал в руки врага. Нет, он раньше не был молчаливым и суровым. Суровым его сделала жизнь.

– Отдыхать пора! – Пекшев пересел на нары, откинул одеяло. Но в эту минуту скрипнула дверь. В землянку вошли Шукшин и Тюрморезов. Они завернули в третий отряд попутно, направляясь в Мазайк: гитлеровцы усилили охрану дорог и мостов через каналы, на шоссе Леопольдсбург – Мазайк беспрерывно курсируют патрули, поэтому им пришлось идти кружным путем, вдоль голландской границы.

Здороваясь с Пекшевым, Шукшин разглядел на его лице вспухшие царапины.

– Где это тебя разукрасили?

– Известно где, не на свадьбе! – недовольным голосом ответил Пекшев и полез в карман за сигаретами. – Кстати пришли. По одному делу посоветоваться надо. Садитесь. Вчера из Кинроя ушла рота. На побережье перебросили.

Теперь тут только пост воздушного наблюдения и погранпункт. Их можно ликвидировать. Лео, командир голландцев, меня поддержит. Вот только с патронами худо.

– Погранпункт, говоришь, ликвидировать? – Шукшин, раздумывая, опустился на нары, погладил колено. – Надо подождать, Михаил. Вот съездим в Мазайк, видно будет. Кажется, другие дела предстоят, поважнее… Ну, как у тебя в отряде, как люди?

– Ребята настоящего дела хотят, Константин Дмитриевич. – Хорошая операция для них, как праздник. Скоро, говорят, домой ехать, а с чем поедем, с какими делами? – Пекшев помолчал, искоса поглядел на Шукшина. – Разгромить бы этот погранпост неплохо, главное, оружие можно взять! Оружия, патронов там немало… Пока вы в Мазайк ездите, я бы с Лео это дело провел.

– Без команды штаба не ходить, – твердо сказал Шукшин. – Пока разведывай, думай… Кажется, гитлеровцы что-то готовят. Предупреди людей, чтобы осторожней были.

* * *

Поздно вечером Шукшин и Тюрморезов подъехали к знакомому каменному домику на окраине Мазайка. Шукшин вошел в палисадник, постучал в окно: три удара, пауза, еще два удара.

Дверь открыла сама Мать.

– О, Констан… Давно ты не был в моем доме! Проходите же скорее… Мия! Ты слышишь, Мия! Констан и Мишель пришли… Помоги приготовить ужин!

– Не беспокойся, Мать, мы не голодны.

– Ты всегда не голоден, я уж тебя знаю, Констан… У нас теперь неплохо с продуктами. Ты же прислал так много денег… Слава богу, теперь мне есть чем покормить твоих товарищей.

Скоро на столе появились жареная картошка, пирог с рыбой, яйца. Шукшин и Тюрморезов сели ужинать. Мать тоже присела к столу, сложила на коленях руки, спросила:

– Послушай, Констан, у нас в Мазайке все говорят, что этим проклятым бошам скоро конец. Ваша армия, рассказывают, уже в Чехословакии. Теперь уж и до нас не далеко, правда? А англичан и этих янки, американцев, так и не видно. Что они там сидят, Констан, за этим Ла-Маншем? Бошей ведь там нет, за Ла-Маншем… Я все ждала, когда ты придешь, чтобы хорошенько расспросить тебя. Ты уж мне объясни, старухе, сама-то я что-то с этим не разберусь…

– Тут разобраться, Мать, трудно. Мы сами кое-чего не понимаем. – Шукшин посмотрел на Тюрморезова, усмехнулся. – Политика – дело хитрое…

Послышался стук в окно.

– Наши… Стефан пришел. – Мать пошла открывать дверь.

Вошли двое – Стефан Видзинский и Трис. Трис устало снял шляпу, отер ладонью влажный лоб.

– Давно ждете, камрады? Кое-как проскочили, везде патрули.

– Садитесь к столу. – Мать достала из буфета еще две тарелки.

– Спасибо, надо уходить, – ответил Трис. – Констан, пройдем наверх, поговорим.

Когда они поднялись в комнату, где был тайник, Трис подошел к окну, посмотрел на улицу, прислушался, негромко сказал:

– Вчера я видел Мадесто. Он говорит, что получена директива из Берлина. Требуют покончить с партизанами… Приказано прочесать все леса, все сразу. – Трис раскурил трубку, сильно затянулся. – Приказано арестовать всех, кто находится на подозрении, брать заложников. За каждого пойманного русского партизана будут платить десять тысяч франков…

– Десять тысяч? Растем в цене! Раньше давали только четыре…

– А за твою голову и за голову Яна Боса они обещают сто тысяч.

– Смотри-ка ты! – Шукшин усмехнулся. – Можно сказать, золотые головы, а?

– Из Брюсселя приезжает специальная группа гестапо. Они сейчас усилят разведку, постараются забросить к нам своих агентов. Мадесто говорит, что с этой группой приедет Черный Голландец, специалист по партизанам. Во Франции работал…

– Мадесто не говорил, когда ждать облаву?

– Еще ничего не удалось узнать. Наверное, ждут, когда прибудет группа из Брюсселя.

– Так, понятно… Кто с Мадесто держит связь?

– Жеф.

– Об оружии он ничего не сказал?

– Ждут… Мы достали немного взрывчатки, на шахте. Иван Ольшанский привезет в лес.

– Спасибо!

– Ну, пойдем. Меня ждут…

За окном послышался гул. Он быстро усиливался, нарастал.

– Американцы! – проговорил Трис, пряча в карман трубку. – Каждую ночь начали летать. Над самыми шахтами пролетают, а ни одной бомбы не сбросили… Говорят, хозяева шахт не разрешают бомбить, не хотят нести убытки. Я бы их повесил, этих мерзавцев…

Трис ушел. Шукшин подсел к Видзинскому и Тюрморезову, беседовавшим за столом.

– Что там на шахте, Стефан?

– Хорошего мало, Констан. Вчера отправили в концлагерь еще тридцать восемь человек. Офицеров отправили…

– Офицеров? – Шукшин встревоженно посмотрел на Видзинского. – Кто попал из подпольщиков?

– Много… – Видзинский вздохнул, покачал головой. – Много, Констан…

– Взяли Бещикова, Сайковского, Ременникова… Из руководящего ядра остался Сипягин, – заговорил Тюрморезов. – Сипягин возглавит организацию, у него есть опыт и смелость… В руководящее ядро войдут Павел Яковлев и Леонид Солодилов. Организация должна действовать, несмотря ни на что…

– Солодилов должен уйти, – сказал Видзинский. – Он заподозрен, ему надо скорее уйти!

– Солодилову трудно вырваться, – проговорил Шукшин. – Если бы он работал в шахте… В шахту ему не попасть, нет!

– Они делают подкоп, – ответил Видзинский. – Подкоп из барака…

– Есть ли известия от Тягунова и Комарова? Где они? До сих пор мы не имеем с ними связи! – Шукшин поднялся, заходил по комнате.

– Тягунов и Комаров были в Антверпене, – сказал Видзинский. – Кажется, они связались с Брюсселем, со штабом партизанской армии. Я думаю, они работают по заданию штаба…

– Листовки получаете? – спросил Тюрморезов.

– Да, сегодня привезут еще, сюда, в Мазайк. – Видзинский вынул из кармана жилетки массивные серебряные часы. – Скоро товарищ из Льежа приедет. Я должен встретить его. А к пяти утра мне надо попасть на шахту… – Видзинский спрятал часы, устало откинулся на высокую спинку стула, закрыл глаза. Маленький, мертвенно-бледный, с редкими, сильно поседевшими и какими-то тусклыми, неживыми волосами, он казался сейчас стариком. Шукшин с жалостью подумал: «Совсем он плох, совсем… Где только берет силы…»

– Что же, я пойду. – Видзинский встал. – Передайте привет товарищам.

Шукшин и Тюрморезов остались вдвоем. Мать хозяйничала на кухне, Мия уже спала.

– Трис предупредил, что немцы готовят большие облавы, – проговорил Шукшин. – Кажется, они берутся за нас по-настоящему… Ну, пойдем спать. С рассветом двинемся. Ты останешься в отряде, а я – в штаб бригады…

* * *

В лес, где находился штаб бригады, Шукшин въехал вечером. В лесу было сыро, сумрачно и глухо. Накрапывал дождь, над головой тревожно шуршали листья. Выбравшись на знакомую тропинку, Шукшин присел отдохнуть. Он так устал, что одеревенело все тело. Сняв шляпу, прислонился щекой к шершавому стволу дерева, закрыл глаза. И сразу поплыли красные круги… Нет, лучше идти. Пересилив себя, поднялся, взял велосипед и, пошатываясь, пошел по тропе.

Спустившись в землянку, он молча, держась за холодную, влажную стену, добрался до топчана. Под потолком, сильно чадя, горела лампа без стекла. В землянке стояла тяжелая полутьма, пахло керосином и застоявшейся сыростью. У стола, наклонив голову, сидел Дядькин. В углу кто-то глухо кашлянул. Шукшин, вглядевшись, узнал связного третьего отряда Станкевича.

– Это ты… Пекшев прислал?

– Пекшев погиб, – проговорил Дядькин, не поднимая головы.

– Пекшев! – Шукшин вскочил. – Как же?..

– Пошли на разведку в Краел… Он, Васильев, Филиппов. Там на них наскочили.

– Я еще сказал командиру: возьми меня, я же там все знаю… – заговорил Станкевич каким-то чужим, деревянным голосом. – Всегда с собой брал, а тут не взял. А у меня будто сердце чувствовало…

– В самом Краеле случилось? – сдавленным голосом спросил Шукшин.

– Они к Яну зашли, дом его на отшибе… Только дверь открыли, а тут гестаповцы. Ждали их… Пекшева раненым схватили, он еще жив был… Все патроны расстрелял, до последнего… А мне говорил, если что случится, так последнюю пулю себе… Один раз, говорит, они меня взяли, я тогда без сознания был, а второй раз не возьмут… А разве в такой схватке станешь патроны считать… Потом его в Бохолт увезли. Я оттуда пришел… Они его пытали. В гестапо били, а потом на улице, чтобы народ видел. Они пытают, а он ни слова… В крови весь, лицо черное, а ни слова… На кладбище… живым… в землю живым…

Плечи Станкевича затряслись в беззвучном плаче, он закрыл лицо руками. Дядькин подошел к нему, сел рядом на нарах.

– Не надо, Братка. Не вернешь его… – Дядькин рукавом смахнул слезу, губы его дрожали. – Дорого они заплатят нам за Пекшева, так отомстим, что небу жарко станет…

В землянку вошли Маринов и Воронков, вернувшиеся из первого отряда. О гибели Пекшева они уже знали.

– Надо ехать в третий отряд, – сказал Маринов. – Я отправлюсь туда сейчас. Соберу утром людей, поговорю… Кого назначим командиром – Ивана Горбатенко?

– Можно его. – Дядькин вопросительно посмотрел на Шукшина.

– Согласен… – Шукшин кивнул головой, тяжело опустился на топчан. – Иван Афанасьевич, я сейчас из Мазайка, видел Триса. Есть новости.

Шукшин передал все, что узнал от коменданта партизанского района.

– Судя по всему, операцию они задумали широко. Надо решить, что делать. Если бы знать, когда они начнут облаву!.. Кучеренко ничего не нащупал?

– Кучеренко только что получил важные сведения от бургомистра Брея Мартенса, – сказал Воронков. – В Элликум высылается крупный карательный отряд – около батальона солдат и жандармы. Гестапо известно, что в районе Элликума находится главная база партизан. Знают, что здесь Ян Бос. Отряд ждет команды к выступлению.

– Ясно, ясно! – Шукшин ударил кулаком по колену, глаза прищурились, стали острыми, жесткими. – Хотят охватить весь район от Брея до Мазайка, одновременно. Основные силы бросят сюда, к Элликуму… Кучеренко где?

– Уехал в Элликум, предупредить бельгийцев. Как только отряд выедет из Брея, мы будем знать. Передадут в Элликум по телефону, в Брей отправился Жан Колл. Никитенко и Иванов выдвинули к дороге наблюдателей… – Дядькин развернул лежавшую на столе карту провинции Лимбург, всмотрелся в нее. – Место там только не совсем выгодное… Был бы поближе лес!

– Ты решил ударить? – Шукшин подошел к столу, наклонился над картой; Густая сеть дорог, сплошь рассыпаны населенные пункты, лентами, островами тянется лес…

– Да, на шоссе бить нельзя. Тут пашни, тут луга, местами они сильно заболочены… Значит, надо делать засады по опушке леса. Только так!

– Но мы же дадим им возможность развернуться! – возразил Дядькин, пристально вглядываясь в карту.

– Шукшин прав, – горячо заговорил Маринов. – Если завяжем бой на шоссе, нас могут отрезать от леса. Позади поля и канал. Пусть они перейдут через канал, пусть! Видишь, как он тут проходит? Элликум охватывается полукольцом. Все мосты будут под нашим огнем… Сплошного леса тут нет, они пойдут к этим массивам. Так?

– Так, так… – Глаза Дядькина сузились, блеснули. – Значит, отряд карателей разобьется на несколько групп. Правильно, тут кругом мосты – на Арпукум, на Ленд, Грото-Брогол…

– Что они охватят все эти леса – сомнения нет, – проговорил Шукшин. – Пойдут от Элликума сюда, сюда, сюда! – Шукшин прочертил три линии, расходящиеся лучами из одной точки. – Связь между группами у них нарушается… Пропустить через канал, пропустить к опушкам вплотную. Тут можно стукнуть крепко! От мостов отсечь огнем… Согласен? – Шукшин смотрел на Дядькина. Тот, раздумывая, покусывал губы.

– Да! Ударить – и быстро уйти. Стянем сюда первый, второй и третий отряды. Остальные останутся в своих районах. Четвертый отряд надо бы усилить!

– Четвертому поможет Трис, – сказал Шукшин. – Я отправлюсь в Мазайк.

– Хорошо. Я буду здесь с Воронковым и Зенковым, а Маринов – в третий… Григорий Федорович, передайте Горбатенко, чтобы был наготове. Займите этот лес, западную опушку. В длительный бой не ввязываться! Рассредоточитесь по деревням. Первый отряд уйдет к Бохолту. Четвертый перейдет голландскую границу… Все!

Маринов и Станкевич ушли. В третий отряд можно было пробраться проселочными дорогами, лесными тропами, не рискуя встретиться с патрулями. Шукшину же пришлось ждать рассвета. Теперь ночью через мосты не пройдешь…

* * *

Каратели нагрянули на другой день. В районе Эллена они появились в одиннадцать утра. Сидевший на вершине высокого старого дуба наблюдатель крикнул:

– Едут! Машин десять… А впереди мотоциклы чешут… К мосту подходят!

Базунов, лежавший недалеко от дерева, в придорожном кустарнике, подал сигнал приготовиться к бою.

Послышался треск мотоциклов. Базунов раздвинул ветки, чтобы лучше видеть дорогу. Мотоциклы неслись стайкой – четыре машины почти рядом, а пятая на сотню метров вырвалась вперед. «Разведчики, – подумал Базунов, прижимаясь к земле. – Эх, ударить бы, мать честна!..»

Мотоциклы проскочили вперед и умчались к Нерутре.

Выждав одну-две минуты, Базунов подал сигнал. Партизаны короткими перебежками пересекли луг, скрылись в кустарнике. Только они залегли – на шоссе показалась колонна. Впереди шла легковая машина – новенький блестящий «оппель-адмирал». За «оппелем» – штабной зеленый автобус. За ним – длинные тупорылые грузовики с солдатами.

Рядом с Базуновым лежит Браток. Крепко стиснув деревянную ручку гранаты, он впился взглядом в быстро приближающийся «оппель». Браток старается рассмотреть, кто сидит рядом с шофером, но солнце слепит глаза – видно только лакированный козырек фуражки и поблескивающий на мундире орден. Первую машину должен подорвать он. У Братка наметанный глаз и крепкая рука: он не промахнется. «оппель» уже близко. Браток, не отрывая от него взгляда, приподнимается, отводит назад руку, и в эту секунду он внезапно увидел лицо гестаповца, длинное, с тяжелым, широким подбородком. Это был начальник гестапо района Мазайка.

Граната разорвалась под мотором. «оппель» опрокинулся» загорелся. Штабной автобус едва не наскочил на него. Шофер так резко застопорил машину, что ее развернуло поперек дороги. Шоссе оказалось закрытым. А в колонну уже летели гранаты, по машинам хлестали автоматные очереди. Гитлеровцы выскакивали из машин и бросались в сторону от шоссе. Но и там их встречал сильный огонь: за дорогой, в кустарнике, примыкавшем к роще, находились бельгийские партизаны.

Как только поднялась стрельба, ехавшие в автобусе офицеры кинулись к выходу. Но ни один из них не успел выскочить – в окно автобуса влетела граната, метко брошенная Братком.

Ударив по колонне, партизаны мгновенно отскочили к лесу и, рассыпавшись, двинулись к голландской границе. На дороге горели машины, тут и там на асфальте, по обочинам дороги валялись трупы убитых.

А в это время другой отряд карателей, более крупный, появился у Элликума. Каратели тремя колоннами прошли через мосты и, развернувшись за каналом в цепи, лугом, пашнями двинулись к лесу – в трех направлениях.

Лес уже так близко, что солдаты чувствуют его прохладу, запах хвои. Еще сорок-пятьдесят метров, и они войдут в густой темный сосняк… Офицер, шагавший впереди, повернулся к солдатам, чтобы подать команду. И вдруг ахнули взрывы гранат, опушки засверкали вспышками пулеметных и автоматных очередей. Гитлеровцы бросились назад, к мостам. Но мосты были хорошо пристреляны. Солдаты заметались, в панике стали прыгать в воду. Партизаны выскочили из засад, кинулись к каналу, но тут Дядькин подал сигнал отходить: к Элликуму мчались броневики.