Текст книги "В чужой стране"

Автор книги: Абрам Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СОЛДАТЫ СРАЖАЮТСЯ ДО КОНЦА

«На территории Бельгии длительное время действовала русская партизанская бригада «За Родину». Она участвовала во многих боях по освобождению от немцев городов и сел Бельгии».

Газета «Правда», 1945 год

Последний патрон

Бои за Великие Луки, ожесточенные, не прекращавшиеся ни на один час, бушевали уже двадцать дней и ночей. Советские части, сдерживая бешеный натиск врага, снова и снова выбивали его из города.

20 августа танковый полк Шукшина, занимавший позиции на основном направлении обороны дивизии по берегу реки Ловать, отбил девять атак противника. В полку не осталось ни одного танка и ни одного орудия. Половина бойцов и командиров погибла в неравных схватках с врагом.

21 августа сообщили, что небольшие танковые группы противника прорвались в тыл армии. Для борьбы с ними были созданы специальные отряды. По приказу командира дивизии подполковник Шукшин выделил в отряд 80 человек. Роты полка совсем поредели…

22 и 23 августа шли бои с танками в тылу армии. Стало ясно, что прорвались не отдельные малочисленные группы, а крупные силы. Противник вводил в прорыв новые части. К вечеру 23 августа прекратилась связь со штабом дивизии. Командир дивизии успел передать полкам по радио:

– Держаться до последнего! Не отходить!

24 августа генерал, возглавивший оборону города, собрал командиров полков на окраине Великих Лук.

– Штаб дивизии отрезан. Кажется, ему удалось пробиться на Торопец. Мне приказано принять командование дивизией, – негромко говорил генерал, вглядываясь в усталые, черные от дыма и бессонных ночей лица командиров полков. – Обстановка серьезная. Противник прорвал фронт слева и справа. Кольцо окружения сомкнулось. Город приказано оставить. В 16.00 сняться с позиций. Всем полкам отходить строго против своего участка обороны, на восток.

Враг, все время встречавший сильное, ожесточенное сопротивление, не ожидал отхода советских частей. Полки отступали в боевых порядках, никем не преследуемые.

Отойдя от Великих Лук, полк Шукшина построился в колонну и полевой дорогой двинулся в сторону Торопца. За ним вышли и другие полки.

Глубокой ночью Шукшина потребовал к себе командир дивизии. Шукшин нашел генерала на хуторе, в низкой тесной хате с выбитыми окнами. Комдив сидел за столом, подперев кулаком седую голов, молча всматривался в карту, испещренную красными и синими стрелами. Коптилка, сделанная из гильзы артиллерийского снаряда, освещала его широкий морщинистый лоб; косматые брови, тяжело нависшие над глазами, сомкнулись в сплошную линию. Рядом с генералом стоял незнакомый полковник, новый начальник штаба. Поодаль, у окна, вполголоса переговаривались командиры полков.

Шукшин подошел к генералу. Комдив оторвался от карты, молча невидящими глазами посмотрел на Шукшина и снова склонился над картой. Через минуту резко поднялся, вышел из-за стола, заговорил глухим, спокойным голосом.

– Обстановка изменилась. На Торопец нам не пробиться. Я принял решение прорывать кольцо окружения в районе совхоза Ушица. – Генерал жестом пригласил командиров полков к карте. – Вот здесь мы прорвемся! – Он тупым концом карандаша прочертил длинную линию. – Речка тут неглубокая, возьмем с хода… – Генерал не отрывая карандаша от карты, повернул голову к Шукшину. – В авангарде ваш полк, подполковник. Задача – сбить противника и, не считаясь ни с какими потерями, уходить на север. – Генерал выпрямился, повторил решительно – Да, строго на север! В семи километрах будет лес. Когда войдем в него, повернем на восток… – Генерал, минуту подумав, снова обратился к Шукшину: – Если не прорветесь, назад не отходите. Ни шагу! Слева и справа от вас вступят в бой остальные полки… Задача ясна, подполковник?

– Ясна, товарищ генерал!

– Тогда вперед! С богом!

Шукшин выделил в авангард два батальона под командованием капитана Кузнецова. Перед рассветом, перейдя речку вброд, авангард внезапно атаковал находившегося в Ушице противника, сжег пять вражеских танков и уничтожил стоявшую у дороги артиллерийскую батарею. Преследуя гитлеровцев, батальоны устремились к железной дороге.

Когда совсем рассвело, полк уже пересекал железнодорожную линию. Шукшин, увидев с высокой насыпи лес, обрадованно крикнул:

– Вот он, вот!

Лес темнел над степью ровной, сплошной и, казалось, бесконечной стеной. До него оставалось не больше двух километров. «Там наше спасение, – думал Шукшин. – Еще натиск – и мы прорвемся…»

Но где же остальные полки? Связь с ними прервалась, и восстановить ее не удается. Ждать невозможно. Надо пробиваться вперед.

Цепи пересекли железнодорожную линию и двинулись в сторону леса. Но в последний момент, когда до леса оставалось меньше километра, появились танки врага. Они выкатились из-за высот, развернулись дугой и на большой скорости, наполняя степь чугунным гулом и громом пушечных выстрелов, устремились наперерез наступавшему Полку. Танков было не меньше пятидесяти. Они охватывали полк полукружьем, захлестывали с флангов.

И сразу же появились вражеские самолеты. Один за другим с устрашающим воем они кидались к земле, осыпая редкие цепи, залегшие на открытой, выжженной зноем равнине, пушечным и пулеметным огнем.

Вражеская пехота, отступавшая под натиском полка, теперь остановилась и, как только ушли самолеты, перешла в наступление.

Танки врага все глубже врезались в боевой порядок полка, рассекали его на части. Остановить их было нечем…

«Где же полки дивизии? Почему они не приходят на помощь?» – с отчаянием думал Шукшин, время от времени бросая взгляды назад, в сторону железной дороги. Полков не было…

Только пять лег спустя, после войны, случайно встретив одного из командиров полков своей дивизии, полковника Николаева, он узнал, как все произошло.

Когда полк Шукшина сбил противника у совхоза Ушица и, освободив дорогу на Торопец, стал прорываться к лесу, командир дивизии принял решение повернуть остальные полки на Торопец. Изменившаяся обстановка подсказывала, что это единственная возможность вывести дивизию. Полки прорвались, вышли из окружения. Но повернуть полк Шукшина обратно уже не было возможности. Враг бросил на дорогу танки и артиллерию и быстро закрыл брешь. Оставалась надежда, что полк Шукшина успеет выйти к лесу.

…Танки врага все туже сжимают железное кольцо окружения. Со всех сторон атакуют автоматчики. Силы полка быстро тают. Только в трех-четырех местах еще идут схватки.

Рядом с Шукшиным небольшая группа автоматчиков и лейтенант Василий Кучеренко – офицер одного из полков дивизии, присланный для связи. Кучеренко Шукшин знает хорошо. Когда они ехали на фронт и попали в пути под бомбежку, этот лейтенант, прозванный за огромный рост Голиафом, на ходу отцепил загоревшийся вагон с боеприпасами. О его подвигах в боях под Невелем и в Великих Луках дважды писала армейская газета.

Шукшин подполз к Кучеренко, толкнув в плечо, показал пистолетом влево, в сторону невысокого холма, где во главе горстки солдат дрался командир батальона капитан Кузнецов.

– Пробиваться к ним! Уходить к лесу!

Схватив винтовку, Шукшин рванулся вперед.

– За мной! Вперед!

Он выстрелил во вражеского автоматчика, штыком свалил другого и продолжал бежать. До холма оставалось теперь несколько десятков метров.

– Держись, держись! – кричал Шукшин, не слыша своего охрипшего голоса. – Пробивайтесь к лесу… К лесу!

Его опередил, заслонил собой Кучеренко. Огромный, в окровавленной и разорванной в клочья гимнастерке, он бросился навстречу гитлеровцам, схватился врукопашную. Винтовка, казавшаяся в руках этого богатыря игрушкой, со свистом обрушивалась на головы врагов.

Разбросав вражеских автоматчиков, Кучеренко, Шукшин и несколько красноармейцев прорвались к холму, залегли в мелком, редком кустарнике. Гитлеровцы открыли по холму бешеный огонь из автоматов и пулеметов. Пули неслись над головой, взрезали землю, поднимая фонтаны пыли, косили кустарник – ни пошевельнуться, ни приподнять головы. Но надо во что бы то ни стало прорваться вперед – только в этом спасение.

Шукшин, приподняв голову, бросил взгляд влево, вправо.

– Вперед!

Первым вскочил Кучеренко. За ним разом поднялись красноармейцы.

– Бей их, круши! – крикнул Кучеренко, опережая бойцов, и в ту же секунду остановился, словно ударился грудью о что-то твердое, схватился рукой за плечо. Но удержался на ногах. Пересилив себя, зажав рану, кинулся вперед.

Возможно, что эта небольшая группка, или хотя бы часть ее, пробилась к лесу, если бы в этот момент не повернули вражеские танки. Красноармейцы залегли на ровном поле, поросшем редкой бурой травой. Танки стремительно приближались, били из пулеметов; бойцы прижались к жесткой земле, вцепились глазами в надвигавшиеся грохочущие громадины. Нет, они не считали себя побежденными. Они думали в эти минуты только об одном – надо бить, уничтожать врага.

Передний танк уже в ста метрах. Еще минута, и он сомнет, раздавит… Кучеренко сжимает в руках гранаты. Он весь напружинился. Секунда… еще секунда… Чуть приподнявшись, Кучеренко кидает гранату, за ней вторую и припадает грудью к земле. Танк загорелся. Гранаты рвутся слева и справа. Но танки уже не остановить. Шукшин бьет из пистолета по бегущим автоматчикам, а в смятенном мозгу проносится мысль: «Только бы не взяли живым!»

Шукшин даже и на мгновение не мог допустить возможности плена. У Шукшина не дрогнула бы рука убить родного брата, если бы брат поднял перед врагом руки. Всей жизнью он воспитан так: биться с врагами Родины до последней капли крови…

Семнадцатилетним юношей, сын шахтера и сам шахтер, Шукшин вступил в отряд сибирских партизан, стал пулеметчиком. Дрался против Колчака, был бойцом кавалерийского отряда особого назначения по борьбе с контрреволюцией, потом ушел бить Врангеля, исколесил всю Украину, сражался против банд Махно, Петлюры, участвовал в подавлении антоновского мятежа на Тамбовщине…

После гражданской войны, став командиром РККА, обучал и воспитывал красноармейцев – сначала конников, Потом танкистов. До назначения командиром полка, с которым отправился на фронт, был заместителем начальника Саратовского танкового училища. Он учил красноармейцев не только боевому мастерству. Он учил их священной верности народу и жгучей, непримиримой ненависти к врагам Родины.

…Нет, живыми их враг не возьмет, они все погибнут на этом поле, но не сдадутся и не отступят перед врагом! Шукшин, втолкнув в рукоять пистолета последнюю обойму, бьет по автоматчикам. Бьет без промаха – еще в кавалерийском корпусе Котовского он был лучшим стрелком – и считает каждый выстрел: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Нет, последний патрон он не израсходует!

Только горстка танкистов еще продолжает драться – все остальные убиты, раздавлены танками. Оставшиеся в живых ближе прижимаются к командиру полка. Справа от Шукшина – Кучеренко. Он отбивается гранатами.

К Шукшину подполз сержант, лежавший слева, хрипло, срывающимся голосом крикнул:

– Бейте, бейте… – Сержант смертельно ранен. Он силится подняться, но падает, затихает.

Шукшин берет его винтовку. Патронов в ней нет. Он вскакивает:

– Вперед! Вперед!..

Винтовка падает из рук. Шукшин, схватившись за голову, медленно оседает на траву, черная пелена застилает глаза.

Последний патрон, хранившийся в «ТТ», остался неиспользованным.

Конец?

Шукшин очнулся от острой, нестерпимой боли. Кто-то тяжелый, огромный навалился на него и давит, давит к земле, а в спину, в голову, в руки и ноги впиваются острые камни. Все тело горит. Он силится закричать, но не может: горло сдавила спазма. Шукшин мучительно силится понять, что с ним, где он. И вдруг его словно ударило током – он рванулся, вскрикнул.

– Лиге! Нихт рюре! Лежи! Не шевелись! – огромный волосатый кулак толкнул его в грудь, он больно ударился головой о что-то и открыл глаза. Он лежал на броне вражеского танка, двигавшегося в колонне по полевой дороге. Его цепко держал за плечо, придавливая к броне, немецкий солдат. «Куда меня везут? – проносилось в голове.—

Плен! Я в плену… – Рука скользнула под гимнастерку, за пояс – туда он заткнул пистолет, когда последний раз кинулся в атаку. Но пистолета не было. – Все, плен…»

От сильной потери крови голова кружилась, в глазах мелькали, бешено крутились красные пятна. Он опять впал в забытье.

Когда он снова пришел в сознание, солнце уже клонилось к горизонту. Танк стоял на обочине дороги. Солдат, державший Шукшина за плечо, что-то быстро говорил офицеру, сидевшему в сером «оппеле». Офицер небрежно махнул перчаткой:

– Не нужен! Бросить!

Машина помчалась дальше, тесня к обочине нескончаемую колонну пленных красноармейцев, медленно двигавшуюся в густых облаках пыли.

Немец разжал руку, отпустил пленного и с силой толкнул ногой. Шукшин свалился с танка в пухлую, теплую пыль. Немец стал снимать автомат, болтавшийся у него за спиной, но кто-то успел подхватить Шукшина, спрятать в толпе. Немец зло выругался, но стрелять не стал.

Шукшин не мог идти. Он был ранен в плечо и голову. Его по очереди, взяв с обеих сторон под руки, вели красноармейцы. Потом рядом с ним оказался высокий, очень худой, сутуловатый военинженер третьего ранга. Он протянул Шукшину флягу.

– Выпейте… Вы потеряли много крови… – Военинженер, протягивая флягу, полуобнял Шукшина. – Крепче обопритесь на меня, так будет легче…

Шукшин молчал. Его охватило отчаяние. «Я в плену, в плену… Что же делать, что делать?» Единственное, чего он желал теперь, была смерть, скорая смерть.

Военинженера сменил пожилой усатый майор. Этот майор вел Шукшина до самых Великих Лук и за весь путь не проронил ни слова.

Сражение в районе Великих Лук уже закончилось, но неожиданно то в одном, то в другом месте вспыхивала сильная перестрелка. Отдельные группы красноармейцев, потерявшие надежду вырваться из окружения, открыто нападали на вражеские колонны и дрались до последнего патрона. Вдоль дороги, по которой брели пленные, все чаще встречались опрокинутые немецкие машины, разбитые пушки и танки.

Перед Великими Луками колонну пленных остановили: где-то впереди раздавались частые, резкие орудийные выстрелы. Стрельба продолжалась недолго – минут десять. Как только она прекратилась, пленных погнали дальше.

Скоро за поворотом дороги показалась небольшая березовая роща. У самой дороги, в кустарнике, сильно пожелтевшем от жары, чернела маленькая противотанковая пушка «сорокопятка». Ствол ее был изогнут, весь щит во вмятинах и рваных дырах. В двух шагах от пушки, уткнувшись лицом в траву, лежал убитый советский артиллерист, судя по плечевым ремням, командир. На дороге и на обочине догорали три фашистских танка.

Шукшин бросил взгляд на танки, на пушку и понял все: этот артиллерист, решив дорого продать свою жизнь, вступил в бой с вражеской колонной, в упор ударил по танкам. Рядом с ним валялась куча пустых гильз. Левая рука, вытянутая вперед, сжимала снаряд – последний снаряд… Проходя мимо артиллериста, Шукшин на секунду задержался, посмотрел на его могучее, распластанное на земле тело, подумал. «Он сделал все, что мог сделать, и не узнал позора плена…» Он завидовал этому безвестному герою.

Из Великих Лук пленных пешком погнали в Полоцк. Шли десять суток. Жара не спадала. Обессилевшие, страдавшие от ран, голода и жажды люди с каждым днем все больше слабели. Отставших гитлеровцы пристреливали. Половина пленных осталась лежать на обочинах дорог. Шукшина спасли товарищи. Последние километры они несли его на себе.

В Полоцке пленных загнали в вагоны и отправили в Каунас. Там, выгрузив из эшелона, построили на платформе.

– Жиды и комиссары, три шага вперед! Стоявший рядом с Шукшиным высокий, курчавый, со смуглым, цыганским лицом политрук оставил строй. В гробовой тишине вышло еще несколько человек.

К политруку, заложив руки за спину, неторопливо подошел офицер, молодой, девически стройный. Холеное, интеллигентское лицо офицера не выражало ничего – ни ненависти, ни любопытства. Он не спеша вынул из кобуры пистолет, щелчком сбил приставшую к длинному стволу соринку. Потом медленно повернулся к политруку и выстрелил в голову.

Остальных закололи штыками полицаи, зверствовавшие не меньше немцев.

Часть пленных направили в старые форты, за город, часть – в лагерь «Ф», находившийся около моста через Неман. Шукшин, военинженер третьего ранга и пожилой молчаливый майор (Шукшин уже знал его фамилию – Сальников) попали в лагерь «Ф».

Пленных загнали в дощатые сараи и впервые за несколько дней дали хлеба – буханку на семь человек.

Шукшин, обессиленный, изможденный, лежал на земле, закрыв глаза. Военинженер хотел поднять его, но Сальников остановил:

– Не трогайте, пусть лежит. – Он снял с себя гимнастерку, положил Шукшину под голову. Тот скоро забылся тяжелым сном, начал бредить. Очнулся только к вечеру.

В огромном переполненном сарае было полутемно. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь узкие щели, путались в густом, душном сумраке. Шукшин лежал на спине с открытыми глазами, смотрел на призрачные нити и никак не мог вспомнить, как он сюда попал.

– А, очнулись! – послышался рядом глуховатый голос Сальникова. – Вот горячая вода. Целая кружка настоящего кипятку! Пейте. И вот еще, это ваша доля, – Сальников протянул Шукшину кусок сахара, который он нашел у кого-то из пленных.

Этот молчаливый, с хмурым, суровым лицом пожилой майор с первого дня стал для всех, кто находился в сарае, старшим. Каждое его слово выполнялось без пререканий. Почувствовав в этом человеке твердую волю, люди с радостью подчинялись ему.

Сальников сам делил пищу, отдавая большую часть больным и сильно ослабевшим. Когда гитлеровцы брали партию пленных на работу, он посылал туда тех, кто был покрепче и мог раздобыть что-нибудь для товарищей. И каждый раз сам отправлялся на работу, какой бы тяжелой она ни была. Он не отличался крепким здоровьем, к тому же был контужен, его мучили страшные головные боли. С работы Сальников возвращался совершенно обессиленным, с трудом держался на ногах, руки его, не привыкшие к физической работе, были в кровавых мозолях и ссадинах. Но никто не слышал от него ни стона, ни жалобы.

Сегодня было особенно тяжело. С трудом добравшись до барака, Сальников в изнеможении опустился на землю, прислонился к сырой от дождя стене, закрыл глаза. Посидев полчаса молча, отдышавшись, подошел к Шукшину, лежавшему в углу сарая, сел рядом на клочке соломы.

– Не пробовали подняться? Надо как-то встать… Иначе пропадете.

– Скорее бы конец!

– Ерунду говорите. Пропадать рано. Надо сначала Гитлера в гроб загнать. – Он достал из-за пазухи кусок хлеба, немного сала – все, что удалось добыть, отдал Шукшину. – Вам надо собраться с духом, с волей. Отчаяние и уныние в нашем положении равносильно гибели. Знаете, есть такая пословица? Уныние – море: утонешь безвозвратно; решимость – лодка: сядешь и переплывешь… Плен – это еще не все. Не конец. Пленный остается солдатом. – Сальников высыпал из карманов остатки махорки, почти одну пыль, долго дул на нее, пересыпая из ладони в ладонь. Потом свернул из клочка бумаги тонкую папироску, несколько раз затянулся и передал ее Шукшину. – Да, мы неправильно понимали плен. Раз я остаюсь человеком, раз во мне еще бьется сердце – я не потерян для Родины. Я еще способен бороться.

Прошло несколько дней. Шукшин начал подниматься, понемногу двигаться. Еще недавно статный, крепкий, с мужественным, энергичным лицом, он теперь походил на изможденного, сгорбившегося старика. Но в глазах его, глубоко ввалившихся, уже теплилась жизнь.

Однажды небольшую партию пленных отправили работать на литейный завод. В этой партии оказались Шукшин и Сальников.

Когда их ввели на территорию завода, один из гитлеровцев, охранявших пленных, пошел в контору докладывать. Другой небрежно, стволом вниз, повесил на плечо карабин и стал разглядывать афишу на дверях конторы. Немец стоял всего в нескольких шагах. Шукшин посмотрел на карабин. «Вырвать, бежать!» Сердце так часто заколотилось, что он задохнулся. Сдерживая волнение, чуть скосил глаза в сторону третьего солдата, стоявшего позади, у ворот. Немец, будто почувствовав опасность, настороженно следил за пленными. Автомат, до этого висевший у него на груди, теперь был в руках. Шукшин отвел взгляд от конвоира и оглядел заводской двор. Со всех стопой высокий забор. На углах вышки. Нет, не убежишь! Совсем нет сил… Даже стоять трудно…

Он, Сальников и еще трое пленных попали работать на склад. Кладовщик, пожилой литовец с неприветливым, сердитым лицом, подвел их к груде громоздких, окованных железом ящиков и распорядился:

– Перетащите это туда, в конец.

Обессиленные пленные с большим трудом передвигали многопудовые ящики, со скрежетом волоча их по неровному цементному полу. Шукшин обливался потом, ноги дрожали. Выпустив ящик, он схватился за каменную стену, чтобы не упасть.

К пленным подошел литовец.

– Что, тяжело? Сейчас еще трех пришлют, а вы пока посидите. – Литовец тронул Шукшина за плечо. – А вы ступайте за мной, слышите? Поможете упаковывать детали. Живо!

Шукшин, пошатываясь, держась за стену, пошел за кладовщиком. В полутемном складе на стеллажах поблескивали мелкие части машин и инструменты, разложенные с большой аккуратностью. Литовец негромко, чтобы не услышал конвоир, сидевший у двери, сказал:

– Садитесь, товарищ. Я один управлюсь с этим. – Он засучил рукава и молча, неторопливо стал укладывать в большой деревянный ящик металлические части, завернутые в тонкую промасленную бумагу. Когда ящик наполовину был уложен, литовец выпрямился и, держась за поясницу, посмотрел на Шукшина:

– Вы кто – командир?

– Командир, – нерешительно ответил Шукшин. – А что?

– Я сразу догадался… Я служил в Красной Армии. В гражданскую войну. В 15-й сибирской, кавалерийской дивизии…

– Где? – Шукшин встрепенулся. – В пятнадцатой дивизии?

– Да, в пятнадцатой. Литовские рабочие всегда были с русскими!

– Так мы же из одной дивизии! Я тоже был в пятнадцатой, в гражданскую…

– Уж не из нашего ли, первого, полка? – изумленно, обрадованно проговорил литовец.

– Из первого, друг. Командиром эскадрона у нас Кукушкин был. Помнишь его?

– Да, да, Кукушкин! Как же… Геройский командир был, геройский! – Литовец покачал головой, вздохнул. – На Врангеля ходили, Деникина били, Махно били, интервентов… Всех били! Какая сила была, товарищ, какая сила!.. – Он, волнуясь, достал из кармана синей рабочей куртки коротенькую, обгоревшую трубочку, набил ее табаком и протянул жестяную коробку Шукшину. – Ничего, эта сила еще покажет себя. Сломим шею Гитлеру! – Литовец помолчал и, придвинувшись к Шукшину, спросил: – Чем я могу тебе помочь?

Шукшин посмотрел ему в глаза, в самую глубину глаз – небольших, серых, окруженных сеткой мелких морщинок.

– Бежать. Мне нужно бежать… Но я обессилен… От голода… И вот товарищи у меня, тоже… Им тоже надо помочь…

– Бежать? – литовец громко пососал потухшую трубку. – Это очень трудно – отсюда бежать… Но есть люди, которые могут помочь. Я поговорю. Потом скажу… Идет немец, поднимай ящик, поднимай!..

Скоро литовец ушел. Вернулся он со свертком в руках. Осторожно, чтобы не заметил гитлеровец, сунул сверток Шукшину.

– Здесь немного хлеба, рыба. Больше у меня нет… Завтра я что-нибудь достану. Ну, давай работать. Эта сволочь посматривает в нашу сторону.

Шукшин подошел к стеллажу, стал подавать литовцу детали.

– Если тебе удастся бежать, можешь приходить ко мне. Моя фамилия Дамулис. Станислав Бенедиктович Дамулис. Запомни адрес…

Он назвал улицу, номер дома.

– Завтра постарайся попасть сюда. Если на склад не пошлют, дай мне знать через рабочих. Нашим ребятам можно верить.

Но встретиться больше не пришлось. Из лагеря «Ф» всех пленных (из четырех тысяч их осталось в живых не больше тысячи) перевели в форт № 7.

В этом форту мог разместиться гарнизон в четыреста – самое большее пятьсот человек. Гитлеровцы согнали сюда десять тысяч военнопленных. В казематы втиснулась лишь небольшая часть. Тысячи людей остались под открытым небом.

Был конец октября. С Немана дул холодный, пронизывающий ветер, сыпал и сыпал дождь – в мглистом, тяжелом небе ни разу не показывалось солнце. Полураздетые, голодные люди, дрожавшие от холода, призраками бродили по площади, обнесенной земляным валом и несколькими рядами проволоки. Они шагали из конца в конец до тех пор, пока в изнеможении не падали на глинистую землю, превращенную тысячами ног в густое месиво.

Шукшин, потеряв последние силы, припал к мокрой, скользкой стене каземата, медленно сполз на землю. Сальников, пристроившись рядом, прильнул к нему плечом, обнял ослабевшей, синей от холода рукой. Другой рукой вытащил из-за пазухи маленький, со спичечную коробку, кусок хлеба.

– Твоя порция, возьми…

На день пленным выдают по ломтю хлеба из отрубей и древесины и десяток гнилых картофелин. Но бывают дни, когда совсем ничего не дают. Поэтому Сальников часть пайка приберегает.

Хмурое небо лениво светлеет. Низко над землей тянутся грязно-серые, косматые облака. Вырисовываются очертания казематов, земляного вала, пулеметных вышек. Тут и там в грязи, среди отливающих свинцом луж, чернеют тела умерших. Пленные продолжают молча бродить по двору, с трудом вытаскивая ноги из вязкой, чавкающей глины.

Появляются с носилками могильщики – в лагере существует специальная команда могильщиков. Трупы умерших сбрасывают в ров тут же, за казематами.

Становится совсем светло. Пленные бродят по двору, низко нагнувшись, их воспаленные, ввалившиеся глаза, светящиеся голодным блеском, обшаривают землю: не попадется ли какая-нибудь травинка? Но травы во дворе лагеря давно уже нет, все вырвано с корнями и съедено, даже там, у самой проволоки, приближение к которой грозит смертью.

Ворота лагеря открываются, во двор въезжает длинная повозка, уставленная железными бочками с водой. Пленные кидаются ей навстречу, сбиваясь в кучу и тесня друг друга. Сейчас появится другая повозка – с картошкой и хлебом. Но второй повозки сегодня не видно. Ворота закрываются.

– Р-разойдись! Геть! Геть! – кричит здоровенный полицай в кубанке, лихо сбитой на затылок. – Жратвы сегодня нема, выходной. На том свите жратва буде… Геть! Геть! – полицай наступает на пленных, размахивая плеткой. За полицаем идут немецкие солдаты.

Толпа отступает медленно, неохотно, с глухим ропотом. Изредка слышатся возмущенные гневные выкрики. Пожилой красноармеец, с горбоносым коричневым лицом, изуродованным глубоким шрамом от виска до подбородка, останавливается перед полицаем, стискивает кулаки.

– Чего размахался, шкура! У, проклятый!

Полицай замахнулся на пленного, но ударить не успел – красноармеец схватил его за руку. В ту же секунду полицай ударом сапога сбил его с ног, опрокинул навзничь. Шагавший слева от полицая солдат, коротконогий, толстощекий, неторопливо развернул автомат и дал очередь. Красноармеец, силившийся подняться, упал на спину, затих. Гитлеровец безразлично посмотрел на убитого, потом на толпу и, не целясь, дал еще одну очередь. Несколько человек упало. Послышались стоны, проклятья.

Солдаты и полицай ушли. Но через час они появились во дворе снова. На этот раз солдат было не меньше взвода. Пленные уже знали, зачем пришли солдаты: опять будут расстреливать. Редкий день в лагере не бывает расстрелов.

Полицай выкрикивает номера, солдаты шныряют среди толпы:

– Выходи! Живо! Выходи!

Сопротивление бессмысленно. Пленные, номера которых назвали, послушно выходят, выстраиваются вдоль земляного вала. Вчера расстреляли двадцать человек. Сегодня выстроили тридцать.

Когда выстрелы за казематами смолкли, Сальников сказал хриплым, глухим голосом:

– Жестокость – не есть признак силы… Совершенно наоборот. Почему они нас истребляют? Они нас боятся.

К весне в форту № 7 из десяти тысяч советских военнопленных в живых осталось не больше двух тысяч (теперь все они вмещались в казематы). Гитлеровцы решили, что русские пленные уже сломлены, превращены в послушных рабов.

В лагерь приехал немецкий полковник. Пленных вытолкнули из казематов, погнали к крепостному валу. Тех, кто не мог идти, охранники подгоняли штыками и прикладами. Толпа пленных, ежившихся под холодным моросящим дождем, медленно растекалась вдоль вала, с высоты которого, покуривая сигару, на них смотрел полковник.

Комендант лагеря через переводчика объявил:

– Пленные! С вами будет говорить полковник германской армии. Господин полковник является уполномоченным высшего командования германской армии.

Полковник, высокий, поджарый, щегольски одетый, небрежно бросил сигару и заговорил на чистом русском языке:

– Русские пленные! Вы находитесь в трудном, я бы сказал, в безнадежном положении. Вам очень плохо. В такой обстановке, – полковник показал на казематы, – вы долго не протянете. Погибнут все, даже самые сильные из вас. Бежать из лагеря вы не можете. Вам некуда бежать. Если вы и проберетесь к своим, вас расстреляют или сошлют в Сибирь, на каторгу. Я могу прочитать приказ Сталина, но вы отлично знаете, как большевики расправляются с изменниками. У вас есть только один выход, одна возможность сохранить свою жизнь. Вы должны вступить в русскую освободительную армию, которая создается под руководством нашего фюрера и будет вместе с доблестной германской армией уничтожать большевизм. Русские офицеры и солдаты должны пойти в эту армию. Вы будете получать жалованье, обмундирование и питание наравне с военнослужащими немецкой армии. Всем офицерам и сержантам сохраняются их военные звания. Я думаю, это лучше, чем подыхать в этих казематах. Я сказал все. Кто хочет пойти в русскую освободительную армию – пять шагов вперед!

Полковник был уверен, что эти голодные, в лохмотьях, умирающие люди сейчас же бросятся к валу, начнут давить друг друга.

Но шли секунды, минуты, а пленные не шевелились. Ни одного вопроса, ни одного движения.

Полковник посмотрел влево, затем вправо. Никто не вышел из строя!

– Вы меня не поняли? Я повторю еще раз…

Он слово в слово повторил свою речь.

– Кто хочет пойти служить в русскую освободительную армию… – Полковник сделал паузу. – Кто хочет жить – пять шагов вперед!

Из толпы, пошатываясь, низко опустив голову, вышел пленный. Остановился перед валом.

И все! Больше ни одного человека! Толпа пленных, мрачно молчала. Где-то на левом фланге на минуту возникло движение: упал пленный, товарищи поднимали; его. И снова тишина.

Шукшин, стоявший в переднем ряду, в центре, пристально смотрел на полковника. Вначале, когда тот заговорил, он решил, что это русский. Уж очень хорошо он владел русским языком. Но потом понял, что перед ним немец: только тот, кто совсем не знает русских, советских людей, мог с такой наглостью предложить пойти на измену.