Текст книги "Весталка. История запретной страсти (СИ)"

Автор книги: Жюльетт Сапфо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Глава 5

Синяя мгла окутала вершины холмов, дремавшие под сенью пиний и платанов; в ночной покой погрузились виллы и храмы, грандиозные постройки из мрамора, возвышавшиеся над Тибром. Гордый и несокрушимый город Ромула пребывал под властью Морфея.

Высоко над Капитолийским холмом светила круглая, серебристо-голубая луна. Она озаряла своим призрачным светом стоявший на южном склоне холма красивый белоколонный дом, который принадлежал юной жрице Весты.

Стоя в одиночестве в экседре*, выходившей в сад, Альбия наслаждалась очарованием летней ночи. Насыщенный сладковато-пряными ароматами цветов воздух, похожие на таинственный шёпот шорохи листвы, звёздные россыпи над головой словно призывали весталку не уходить, разделить с ними это хрупкое торжество, пока оно не покинет землю с первыми лучами восходящего солнца. Блики мерцающего пламени светильника падали на девичью фигуру так, что она казалась окружённой таинственным сиянием – нимбом, как сказали бы христиане, время которых ещё не пришло. Сама же Альбия походила на одно из тех дивных творений, что восставали из мрамора, оживлённого искусной рукой ваятеля.

Неожиданно из сада донёсся тихий шум в кроне деревьев – то ли набежал ветерок, то ли всполошилась в гнезде разбуженная птица.

Альбия вздрогнула и настороженно вгляделась в переплетение ветвей акаций – чёрно-зелёная крона, где гулял ветер, ответила ей лишь слабыми шорохами. Однако в следующее мгновение из глубины сада донёсся чей-то приглушённый смех; кусты зашелестели листвой. И вот уже рабы под предводительством привратника бросились на поиски незваных гостей, тайком пробравшихся на виллу.

Альбия замерла в ожидании разгадки. Кто бы это мог быть? Кто был настолько безрассуден, что посмел вторгнуться в имение жрицы Весты? И с каким умыслом?..

Внезапно у неё перехватило дыхание. В какой-то момент воображение отказалось подчиняться разуму – им завладели одни лишь чувства, смятенные, неосознанные, порочные. Оно рисовало ей образ того, о ком она всё чаще думала в последнее время, образ, который она пыталась стереть из своей памяти и который неоступно преследовал её.

Глубокий вздох вырвался из груди Альбии.

Как смеет она, жрица Весты, давшая обет целомудрия, уступать столь возмутительным мыслям и столь преступным чувствам! Стоит запомнить раз и навседа: до тех пор, пока её обителью остаётся храм богини, ни один мужчина не завладеет её сердцем. Служение Весте – вот смысл её жизни, всё остальное ей чуждо...

Но отчего же тогда чувство тоски и тревоги рвёт на части её сердце? Отчего со дня той волнующей встречи, когда сильные руки незнакомца коснулись её тела, она испытывает одновременно стыд и странное, прежде незнакомое ей возбуждение? Вот и сейчас она едва сдерживает нетерпение при одном воспоминании о прикосновении тёплых мужских пальцев, о пристальном взгляде блестящих чёрных глаз и о тёрпком запахе молодого мускулистого тела...

Лай собак, пущенных по следу злоумышленников, приблизился к дому. Рабы о чём-то оживлённо переговаривались между собой. Скоро они будут здесь и они приведут того, кто посмел нарушить покой жрицы.

Альбия прижала руку к сердцу как если бы ему стало больно. Ей вдруг представилось, как она увидит истерзанное собаками, окровавленное тело того... О нет, во имя всех богов, пусть это будет не ОН!..

Вспыхнув, Альбия ладонями закрыла глаза. Она долго не отнимала их от лица, даже когда рабы подошли к экседре и несколько раз окликнули её. Она боялась разжать пальцы, боялась увидеть наяву ту страшную картину, которую нарисовало ей воображение.

– ...какая-то влюблённая парочка. Они и не подозревали, куда забрались для уединения. Когда мы их застали, они целовались, забыв обо всём на свете. Я велел отпустить их, госпожа, – наконец голос привратника вернул Альбии потерянное было ощущение действительности.

Она медленно опустила руки и тихо, с облегчением вздохнула. Кивнула привратнику, как бы поощряя его решение, и отпустила рабов. Они ушли, оставив её в одиночестве, и в саду снова воцарилась тишина.

Альбия смотрела на ночное небо и рассеянно поглаживала подбородок. Она думала о той парочке и пыталась понять, что должны чувствовать влюблённые, когда их блуждающие руки сплетаются в объятия и уста сливаются в поцелуе. Небывалое по силе волнение охватило её. Теперь её лицо дышало страстью; влажный чувственный рот с по-детски вздёрнутой верхней губой приоткрылся. Случайный наблюдатель, доведись ему в этот миг быть рядом с жрицей, увидел бы, как прерывисто дышала под лёгким одеянием ничем не стеснённая упругая девичья грудь.

Неизвестно сколько времени прошло с тех пор, как ушли рабы, и как долго длилось бы столь непривычное для Альбии состояние. Появление Бассы развеяло дерзкие и такие сладко-томительные грёзы девушки.

– Альбия, берегись ночной прохлады! Ты говорила, что недолго будешь гулять в саду!

Басса считалась самой старой и самой уважаемой служанкой в доме; когда-то она была кормилицей Альбии и по-прежнему опекала девушку, оставшуюся сиротой, с поистине родительской заботой.

– Ещё рано ложиться спать, правда? – робко проговорила Альбия, подняв на кормилицу свои прекрасные глаза.

Басса внимательно смотрела на неё, будто пыталась уловить какую-то перемену в ней.

– Пора, пора! Завтра тебе нужно встать пораньше, – нарочито строго ответила она. – Верно, ты забыла, какой день наступает.

– Ах! – Альбия всплеснула руками. – Ведь завтра – девятое июня! Праздник весталий!

Басса обняла её с ласковой улыбкой, и они вошли в дом.

Старая служанка пришла будить Альбию, когда рассвет едва занимался. В полумраке она разглядела лицо спящей девушки, её разметавшиеся по подушке локоны. Глубокая жалость объяла Бассу.

«Милая девочка, какой странный жребий выпал на твою долю! Когда-то я мечтала побывать на твоей свадьбе, понянчить твоих детей... Но твои родители избрали для тебя иной путь, и ты, ещё не осознавая, чего тебя лишают, с радостью ступила на него. Ох, Альбия, Альбия...»

Басса горестно вздохнула и задумалась. Временами, когда Альбия рассказывала ей о своей всепоглощающей вере и о том, какой свет несёт в её душу служение богине, Бассе казалось, что какая-то правда тут есть, что, возможно, тут сокрыто даже какое-то таинственное счастье, но понять это она не могла. Она принимала жизнь такой, какой видела: со всеми её трудностями и неожиданными поворотами, с обычными заботами и простыми, доступными всем смертным радостями. Любовь к мужчине озаряла её жизнь и эта же любовь внесла смысл в её существование, подарив ей самых дорогих людей на свете – её сыновей. Басса наблюдала за Альбией и гадала, случится ли в её жизни такое событие, которое пошатнёт её убеждения, заставит усомниться в вере и разочароваться в своём жребии.

Пристально глядя сейчас в лицо спящей девушки, Басса вспомнила, каким странным оно показалось ей прошлым вечером. В его выражении было что-то непривычное, новое, какая-то чудная смесь желания и страха. И сама Альбия была похожа на ребёнка, которому не терпится найти спрятанные от него лакомства и который боится, что его желание может быть угадано...

Басса склонилась над весталкой и поцеловала её мягкие кудри.

Альбия раскрыла свои чудесные глаза и, разглядев в предрассветных сумерках лицо кормилицы, тихо спросила:

– Уже утро?

– Да, дитя моё, солнце вот-вот взойдёт. Время приветствовать Аврору.

Альбия живо поднялась с ложа и потянулась. При виде её гибкого мягко округлого стана Басса в который раз с грустью подумала о том, что ни один мужчина не сможет разбудить это прекрасное тело и оно состарится и одряхлеет, принесённое в жертву таинственной богине Весте.

***

Экседра – полукруглая ниша со скамьей на открытом воздухе

Глава 6

По преданию, Нума Помпилий построил храм Весты для хранения неугасимого огня как символа стойкости римского народа. Круглая форма святилища представляла вселенную, в центре которой, по верованию пифагорейцев, горит огонь, называемый Гестией-Монадой. Нума, учредив коллегию весталок, желал поручить служение чистому огню существам незапятнанным или, может, находил близкое сходство девства с бесплодием огня. Случайно потухший огонь нельзя было зажечь от другого огня: его следовало возродить чистым, не осквернённым лучом солнца. Весталку, во время службы которой священный огонь угасал, жестоко наказывали, потому что его угасание предвещело несчастье для Рима. Считалось, что единственная обязанность весталок – блюсти священный огонь, но говорили, что есть, однако, тайна, скрытая от других.

В храме Весты не было изображений богини; только во внутреннем святилище, закрытом для всех, кроме весталок и Великого понтифика, стояли Палладий и две фигурки пенатов римского народа. По преданию, знаменитый «палладий» – статуя богини Афины – был спасён Энеем из горящей Трои и перевезён им в Италию. Здесь же, внутри храма, хранилось всё необходимое для священнодействий. Ритуально чистую «солёную муку» и даже соль для неё весталки готовили сами. За водой для священнодействий они ходили к источнику в роще возле храма.

Был у служительниц благочестивой богини и свой праздник – весталии, во время которого жрицы украшали цветами посвящённых Весте осликов. Изображения голов этих животных венчали светильники, расставленные в нишах святилища, и даже фронтон над входной дверью. Такого почёта вислоухое животное удостоилось в память о том, что своим криком разбудило спящую богиню и спасло её от позора, когда ею хотел овладеть Приап, бог плодородия.

Озарённые солнцем, мраморные стены храма Весты сверкнули, ослепительно белые среди лавров и кипарисов; жаркие лучи растопили ночную прохладу и тень, окутавшие священную рощу. Солнечный свет залил ухоженные клумбы, на которых благоухали ирисы, лилии, розы и анемоны. В особом почёте у весталок были лилии, белые и нежные, – они символизировали чистоту и непорочность. Из-за деревьев донеслись звуки торжественного пения: там, на поляне, весталки проводили праздничный ритуал.

Увенчав голову ослика пышным венком из белых лилий и анемонов, Альбия потрепала его по холке и медленно выпрямилась. Облачённая в длинную белоснежную тунику, юная и свежая, девушка и сама напоминала только что распустившуюся лилию. И хотя одеяние её было таким же, как у окружавших её подруг, нельзя было не заметить её несравненную, полную очарования красоту.

Нарядив осликов, весталки медленно поднялись по ступеням и вошли в храм. На дверь тут же опустилась плотная занавесь, закрыв дневной свет и как бы отгородив служительниц Весты от всего мира. Теперь стены храма освещал лишь священный огонь, у которого в ожидании жриц стояла старшая весталка, носившая титул Великой девы.

Гордившаяся своим призванием Пинария вот уже десять лет исполняла обязанности верховной жрицы культа Весты и пользовалась не только безграничным доверием Великого понтифика, но и уважением народа. Юные весталки боялись её и вместе с тем благоговеяли перед нею. Невозможно было скрыть что-либо от её острого, горевшего каким-то внутренним огнём взгляда и совсем немыслимо было бросить даже самый незначительный упрёк в старое злое лицо.

Весталки – те, что уже служили, и те, которых только обучали, – стояли вдоль стены святилища и молча смотрели на Великую деву.

Пинария была очень высокого роста и из-за худобы казалась ещё выше. Вместе с тем она была так широка в кости, что её плечи производили бы впечатление силы, если бы не заметная сутулость и не два острых бугра лопаток, от которых поднималась на спине её широкая туника. Лицо старшей весталки казалось на первый взгляд некрасивым и даже отталкивающим, но стоило приглядеться к нему, и оно возбуждало любопытство. Это было худощавое лицо с морщинистым лбом, впалыми щеками и острыми скулами, с выражением горечи и злости в линиях тонкого носа, в сжатых губах и горящих глазах.

Какое-то время в храме царил ничем не нарушаемый покой; блики огня у алтаря богини плясали на лицах жриц и отражались в их глазах.

Наконец Пинария вскинула руку и, обращаясь к весталкам, молвила:

– О целомудренные девы, вознёсшие чистые сердца свои к богине! Сегодня у нас большой праздник, хотя для шестерых наших младших сестёр величайшее событие в их жизни ещё не наступило. Всего лишь год отделяет их от того дня, когда они начнут самостоятельно исполнять свою священную обязанность – им будет доверен огонь Весты.

На мгновение Великая дева умолкла, и в наступившей тишине было слышно взволнованное дыхание весталок.

– Вот он – неугасимый священный огонь, – снова заговорила Пинария, переводя взор на яркое пламя, – он – начало всего сущего. Ничто в природе не обладает большей способностью к движению, чем огонь. Частицы материи, если они лишены теплоты, лежат без движения и ждут силы огня, как бы своей души. Как только огонь коснётся их, они получают возможность жить. Как видите, не напрасно мудрый царь Нума сделал огонь предметом культа как символ вечной силы, управляющей вселенной.

Старшая весталка обратила взгляд на замерших в трепетном молчании жриц.

– Я призываю вас, сёстры, вникнуть в смысл моих слов. Только сумев постичь умом и сердцем великую тайну, каждая из вас ощутит истинное, ни с чем другим не сравнимое счастье. Счастье, которое заключено в безмерной преданности богине, вездесущей и всеведущей хранительнице очага Весте!

В словах Великой девы прозвучало такое искреннее убеждение, такое неподдельное ликование, что Альбии показалось, будто непременно должно что-то произойти, что наступает мгновение чуда. Она ждала, что счастье вот-вот придёт к ней и блаженным торжеством наполнит её жаждущее ищущее сердце. Она даже зажмурилась и на мгновение задержала дыхание. Когда же она снова открыла глаза, то увидела те же бледные лица своих подруг и тот же полыхающий огонь. И Альбия поверила, что священный огонь – такое же живое существо, наделённое сердцем и разумом, как она сама, как все те, что стояли сейчас вокруг него. Несомненно, он всё видит и всё понимает! И в этом ярком горении, в этой нескончаемой игре огненных языков и в их безумной пляске чудилась Альбии злая насмешка. Ошеломлённая этим открытием, Альбия сначала испугалась, а потом впала в глубокую задумчивость.

« Зачем я здесь? Для чего мне всё это? Годы служения в храме похожи один на другой, наступивший день в точности напоминает прошедший. Однообразие есть скука, скука есть медленное угасание, угасание есть смерть... Тогда для чего же всё это? В чём смысл? Никакого просвета, никакой цели... только он – этот огонь, несущий свет и вместе с тем пожирающий жизнь. Служительницы Весты десятилетиями бдят у её священного огня и медленно угасают, ничего не получив взамен, ни одной живительной искорки!» – размышляла Альбия, и лицо её становилось мрачнее.

Она взглянула на Пинарию и впервые увидела, как жалко её тело, похожее на высушенное солнцем дерево, какое бедное у неё лицо, помятое безжалостной рукой судьбы, и какой безысходной тоской полны её, кажущиеся на первый взгляд злыми, глаза. Сорок лет из прожитых сорока шести прожила она в стенах этого храма и каждый день подходила к священному огню. Но он не вдохнул в неё жизнь, а незаметно, по капле иссушил её. Она постигла великую тайну древнего учения, но была ли она счастлива?

Альбии приходилось встречать счастливых людей. Их лица словно светились изнутри, а глаза сияли каким-то особенным блеском; они смеялись, и их безмерная радость передавалась другим.

Но непохоже, чтобы Пинария испытывала те же чувства, что оживляли и приводили в восторг тех других, счастливых... Улыбалась она редко и скупо, и от всего её облика исходила печаль, прикрытая холодной сдержанностью и чрезмерной строгостью.

– Альбия, Летория, Элия, Минуция, Тарпея и Вергиния, вам, как непосвящённым жрицам, я разрешаю уйти. Остальные же весталки останутся для проведения священного обряда, – вежливо проговорила Пинария, но в голосе её звучали властные нотки.

После её слов служительницы Весты разделились на две группы: большая из них отошла в сторону, за колонны, между которыми в чашах курились благовония; другая – из шести самых молоденьких девушек – покинула храм.

В глубоком унынии Альбия блуждала по своему дому, а Басса краем глаза, с тревогой наблюдала за ней, пытаясь понять, что явилось причиной столь необычного поведения девушки. Наконец, когда Альбия со вздохом опустилась на скамью в перистиле, кормилица, устремив на неё взгляд, в котором читались беспокойство и смущение, робко спросила:

– Что с тобой случилось, милая? Уж не заболела ли ты?

Альбия вздрогнула, будто только сейчас заметила присутствие старой служанки.

– В последнее время ты только грустишь да думаешь о чём-то, и я давно не видела твоей чудесной улыбки, – прибавила Басса, сокрушённо качая седой головой.

Альбия подняла голову. Что-то нежное промелькнуло в её печальных светлых глазах, хотя она и нахмурила брови.

– Ах, Басса, ты всё замечаешь, всё понимаешь! Но вот я... – девушка запнулась, смутившись, и потом продолжила: – с некоторых пор я вовсе не понимаю ни того, что чувствую, ни того, о чём думаю... Что-то случилось со мной, смятение охватило мою душу и возрастает с каждым днём всё больше. И, знаешь, у меня нет желания противиться ему...

Альбия вдруг умолкла и отвернулась. Но Басса успела заметить, что, хотя лицо девушки было серьёзно, глаза её светились тихой радостью.

Неожиданно в перистиль вошла рабыня с папирусным свитком в руках, который тут же с поклоном вручила своей госпоже. Развернув и быстро прочитав его, Альбия оживилась.

– Кальпурния зовёт меня в гости, – сказала она, обращаясь к Бассе весёлым голосом, уже не в силах унять волнение.

– В столь поздний час? – удивилась та.

– Разве ты не знаешь, что сам Август имеет обыкновение пировать со своими приближёнными до утра? – ответила Альбия с улыбкой, придававшей её лицу особенное очарование.

– Но, Альбия, ты же не придворная дама, – справедливо возразила Басса. – У тебя иной статус, и воспитание ты получила такое, согласно которому тебе следует избегать подобных приглашений.

Басса, конечно, лукавила. Сейчас ей больше всего хотелось подбодрить Альбию, высказать наконец то, о чём она постоянно думала, но вместо этого прозвучали другие слова.

От её внимательного взора не укрылось выражение досады, на мгновение отразившейся на лице Альбии. Чтобы как-то смягчить свои слова, она живо поинтересовалась:

– Так значит, Кальпурния устраивает у себя приём?

– Нет, – тихо ответила весталка и в который раз взглянула на зажатый в её руке лист папируса. – Тот, кто пригласил Кальпурнию, также прислал приглашение мне.

– И кто же этот человек? – спросила Басса, теперь уже и сама неотрывно глядя на послание, которое неизвестно по какой причине наводило на неё тревогу.

– Публий Овидий Назон. Знаменитый поэт, – ответила Альбия и, взмахнув свитком, стремительно покинула перистиль.

Глава 7

Выйдя из паланкина, Альбия на миг замерла на месте. Она была очарована великолепной виллой, окружённой со всех сторон садом, где в изобилии росли пинии, кипарисы, дубы и мирты, меж которыми было множество статуй, где благоухали кусты роз и нарциссов, лилий и гиацинтов, орошаемых водяной пылью фонтанов. Над цветниками в лучах заходящего солнца вились пчёлы и бабочки.

Под лёгкой тенью портика гостей встречали рабы: одни из них держали в руках зажжённые факелы, другие – охапки цветов, которыми они осыпали входящих в дом. В воздухе витали сладкие ароматы кинамона и нарда.

– Приветствую тебя, Альбия!

Услышав знакомый голос, весталка обернулась: позади неё стояла Кальпурния – красивая, нарядная, с ласковой улыбкой на устах.

Взяв девушку под руку, она повела её в огромный триклиний*, откуда доносился гомон собравшихся на пир гостей.

Нарядная толпа гудела подобно пчелиному рою. Одежды отличались многоцветностью и безмерною роскошью. В этой пестроте, смешении чужеземных мод виделось неуважение к обычаям суровых предков, знаменовавшее грядущий закат великой Римской державы. Сам Август считал особенно важным, чтобы римский народ оставался верен старинным обычаям: даже одежду он старался возродить древнюю. Однако несмотря на его строгие эдикты, предписывавшие римским гражданам носить тоги, знать предпочитала одеваться ярко и роскошно.

В глазах рябило от разноцветных стол, пеплумов, туник, хитонов, украшенных золотым шитьём, узорчатой тесьмой или финикийским багрянцем; мелькали обнажённые руки, украшенные усыпанными драгоценными камнями браслетами, запястьями и нитями жемчуга разных оттенков. Поражало разнообразие женских причёсок. У одних – ровный пробор и плотно, волосок к волоску, уложенные пряди; у других – открытые уши и пучок надо лбом или узел на затылке; у иных – высокий пышный начёс или широкий вольный поток. У тех же, чьего облика уже коснулась старость, седину скрывали густые накладные кудри. Мода требовала, чтобы веки были подкрашены, и кокетки красили их либо в нежный пепельный цвет, либо в киднийский шафран. Обходиться без румян и белил считалось непристойностью.

Окружённая блеском и шумом, Альбия казалась чуждой всему, одинокой и печальной, как водяная лилия, которая спит под луной в тихом пруду. Её стройное тело облекал белый пеплум, надетый поверх золотистой туники без рукавов; из украшений было лишь жемчужное ожерелье; длинные ничем не скреплённые волосы волнами струились по плечам и спине. Любопытные взгляды обращались на неё отовсюду, и Альбию всё сильнее охватывали смущение и раскаяние.

Весталка почувствовала себя виновной, недостойной. Для чего она пришла сюда? Ведь она чужая здесь! И все эти люди, беспечные и праздные, чья жизнь проходит среди суеты и беспутства, вызывают у неё лишь непрязнь. Тогда что же она делает в этом доме? Разве своим присутствием среди чуждых ей людей она не предаёт то чистое учение, ту веру, что питает её сердце, да и саму себя?

Не успела Альбия принять решение, как её руки снова коснулись пальцы Кальпурнии, и она услышала её тихий голос:

– Ты ведь не знакома с Овидием? Смотри же, вот он – устроитель этого роскошного пира, владелец этой чудесной виллы, творец сладкозвучных строф и просто красивый мужчина!

Человек, о котором говорила Кальпурния, вошёл в пиршественный зал – и его появление было встречено громкими приветственными возгласами. У него было приятное, с правильными чертами лицо, тёмные умные глаза и короткий гладко выбритый подбородок. Кудрявую голову венчал лавровый венец, а стройное тело облекала белая с пурпурными полосами трабея*.

Публий Овидий Назон, будучи человеком обеспеченным и свободным от государственной службы, вёл весьма легкомысленный образ жизни. Первый брак его оказался неудачным. Едва разведясь, он снова женился. Но и вторая его супруга, хотя и подарила ему дочку, недолго пребывала с ним в браке. Преданный наслаждениям жизни, Овидий призывал к ним и других. Особенно его почитали в среде «золотой молодёжи», которая часто собиралась в его доме, чтобы послушать своего кумира, поупражняться в искусстве стихосложения или провести время среди забав и развлечений. В кругу поклонников его поэзии ценили остроумие, красноречие, неожиданный ход мыслей и, конечно же, воспевание любви – игривой, немного легкомысленной. Овидий вполне заслуженно носил титул «певца любви».

Заняв за столом почётное место, Овидий поднял руку с чашей египетского стекла и глубоким звучным голосом продекламировал:

– Что же сухо в чаше дно?

Наливай мне, мальчик резвый,

Только пьяное вино

Раствори водою трезвой...

Теперь рабы-виночерпии едва успевали наполнять протянутые к ним со всех сторон чаши и кубки. Неожиданно рядом с ложем, на котором возлежал хозяин дома, разгорелся спор между двумя гостями. Они обсуждали недавнее судебное разбирательство, на котором им довелось присутствовать.

Овидий поморщился, будто вино в его чаше оказалось прокисшим, и затем обратился к спорщикам:

– Послушайте, что говорил пирующим Анакреонт:

«Мил мне не тот, кто, пируя, за полною чашею речи

Только о тяжбах ведёт да о прискорбной войне;

Мил мне, кто, Муз и Киприды благие дары сочетая,

Правилом ставит себе быть веселее в пиру».

Тут же послышались возгласы одобрения, но их перекрыл чей-то мощный голос, просивший Овидия украсить пир чтением стихов из его новой поэмы «Наука любви». Его поддержали другие голоса, но поэт указал рукой на пустующее место рядом с собой и с грустной улыбкой произнёс:

– Друзья мои, будет несправедливо, если человек, которого я люблю и чьи советы ценю, лишится возможности вместе с вами послушать моё новое творение. Я жду его с надеждой, что он появится здесь с минуты на минуту.

И вдруг, точно по волшебству, в триклиний вошёл тот, кого все ждали.

Когда Альбия увидела своего спасителя – так она его мысленно называла – её охватило внезапное волнение, а сердце стало биться так сильно, что мешало дышать. Вопреки своим недавним мучительным сомнениям, она вдруг поняла, что не только должна присутствовать на пиру, но и хочет на нём быть.

На Марке Блоссие была светло-голубая туника с вышитыми серебром пальмовыми листьями и короткий паллий цвета индиго, схваченный на правом плече серебряной застёжкой в виде щитка. Загорелые мускулистые руки были украшены на запястьях широкими браслетами; на мизинце левой руки сверкал вправленный в золото крупный алмаз. Его волосы были, как всегда, тщательно зачёсаны назад; чёрные глаза блестели; на губах играла едва уловимая, загадочная улыбка.

Присутствующие приняли появление Блоссия восторженно; многие женщины потупили взоры. Марк возлёг на почётном ложе, рядом с хозяином дома, который, шепнув ему что-то на ухо, медленно встал.

С минуту в триклинии стояла тишина. Наконец Овидий задумчиво провёл рукою по волосам, чуть закинул голову и начал читать:

– Кто из моих земляков не учился любовной науке,

Тот мою книгу прочтя и, научась, полюби.

Знанье ведёт корабли, направляя и вёсла и парус,

Знанье правит коней, знанью покорен Амур...

Слушая поэта, Альбия чуть склонила голову и исподлобья взглянула на Блоссия. Встретив его пристальный взгляд, девушка смутилась и отвела глаза в сторону. Изо всех сил она старалась скрыть своё смятение и пыталась вникнуть в смысл тех стихов, которые ласкали её слух.

– Первое дело твоё, новобранец Венериной рати,

Встретить желанный предмет, выбрать, кого полюбить.

Дело второе – добиться любви у той, кого выбрал;

Третье – надолго суметь эту любовь уберечь...

Альбия закусила губу. «А вот я никогда не узнаю, что же такое любовь», – с грустью подумала она. И мысль эта показалась ей нестерпимой. Украдкой она оглядела лица возлежащих за столом людей. Женщины склоняли головы на плечи мужчин, томно улыбались, а в глазах у них было нечто такое, что ввергало Альбию в смятение.

– ...меналийские псы зайцев пугаться начнут,

Нежели женщина станет противиться ласке мужчины, –

Как ни твердит «не хочу», скоро захочет, как все.

Тайная радость Венеры мила и юнцу, и девице,

Только скромнее – она, и откровеннее – он.

Если бы нам сговориться о том, чтобы женщин не трогать, –

Женщины сами, клянусь, трогать бы начали нас...

Вопреки своему решению не смотреть на Марка Блоссия, Альбия как бы невольно вскинула на него глаза. Взгляд его чёрных проницательных глаз подстерегал, не выдаст ли она свою растерянность. Стихи Овидия не могли не возмутить юную деву Весты. Но Альбия более поспешно, чем ей хотелось бы, отвернулась от Блоссия.

– ... Силою женщину взяв, сам увидишь, что женщина рада.

И что бесчестье она воспринимает как дар... – продолжал между тем Овидий.

И глубокий голос его, и безукоризненная дикция, и стихи звучали приятно, так что бедную Альбию одолели сомнения: услышанное вызывало у неё негодование, тихий протест, но сама поэма показалась ей великолепной.

– ... Пусть же юношам вслед напишут нежные жёны

На приношеньях любви... – поэт выдержал паузу и затем торжественно закончил:

– Был нам наставник Назон!

Сразу вслед за этим раздался гром рукоплесканий. Отовсюду слышались возгласы: «Восхитительно! Неподражаемо! Какой изящный слог!»

– Имя Овидия Назона останется в истории римской литературы рядом с именем Вергилия Марона! – воскликнула одна из женщин.

– Выше Вергилия! – ответила ей другая. – Разве можно у Вергилия научиться таким любовным тонкостям, как у нашего Овидия?

– Милые мои, вы преувеличиваете мои достоинства, – возразил поэт со скромностью. – Хотя должен признаться, что за ваши рукоплескания я отдал бы всю славу Вергилия и Горация вместе взятых.

– Овидий! Овидий! – вздыхали поклонницы, изнемогая от восторга.

А до конца пира было ещё далеко. Рабы продолжали вносить новые яства, густые сирийские и тонкие италийские вина лились рекой. Звучала нежная мелодия флейт, звенели египетские систры, грохотали тимпаны. Перед глазами гостей появились танцовщицы с кимвалами в руках.

Альбия снова украдкой взглянула на Марка Блоссия. Увы, он больше не смотрел в её сторону – теперь его вниманием завладела очаровательная блондинка. От Альбии не ускользнуло радостно-взволнованное выражение лица красавицы и кокетливая улыбка на её губах. И весталка вдруг огорчилась. Как бы в поисках поддержки или утешения она обернулась к Кальпурнии – и тут же едва ли не в ужасе отклонилась от неё. Молодая вдова, забыв о её существовании, замерла в объятиях своего соседа, а с её губ срывалось непристойное воркование.

Не думая о том, как она выглядит со стороны, Альбия порывисто поднялась с ложа.

Так больше продолжаться не может! Вот ещё одно доказательство того, что она здесь чужая и никому нет до неё дела!

Сердце девушки вдруг переполнилось жгучим чувством одиночества.

Она мысленно представила свой образ: целомудренная, невозмутимо величественная, полная спокойствия и уверенности в себе. Её идеал – ясная сущность чистоты, которую не может нарушить шум толпы, мирская суета, человеческие страсти. Тогда отчего же созданный ею идеальный образ самой себя тускнеет при одном лишь воспоминании стихов Овидия?

Альбия неожиданно обнаружила, что её охватывает чувство какой-то потерянности, страха перед опасностью, которая таилась в чёрных глазах её спасителя-искусителя. Она наконец не вытерпела и ушла.

***

Триклиний – пиршественный зал

Трабея – парадная одежда