Текст книги "Гроза (СИ)"

Дремота слетела с век, едва звук шагов коснулся уха. Наталья Федоровна мгновенно выпрямилась, прислушалась. Шаги приближались.

«Идут! Тем лучше. – Она вскочила с кровати, переплела и сжала пальцы. – Я готова!»

Взгляд застыл на простой гладкой дверной створке. Лязгнул ключ в замке. Вошел один гвардеец, двое ждали снаружи.

– Следуй за нами, – приказал вошедший, пропустил ее вперед.

Пошли тем же путем, каким ее вели утром. Один караульный впереди, двое сзади.

«Ведут как матерого разбойника! – отметила Лопухина. – Неужели, правда, считают опасной злодейкой?»

Миновали анфиладу неприбранных комнат, переливчато скрипящую лестницу, переднюю… К великому удивлению Лопухиной ее вели к выходу из здания.

«Неужели, отпустят… – подумала было Наталья Федоровна, но тут же одернула себя: – не будь дурой – тогда бы сразу объявили».

Глоток свежего воздуха, и опять жесткая трясущаяся по булыжникам карета с зарешеченными окнами.

«Что происходит?» – Она с тоской внимательно смотрела в окошко, вычисляя путь.

«Похоже, мы едем в крепость Тайной канцелярии. Почему? Почему, вначале отвезли в старый дворец, а теперь передумали? Не вызывали на допрос, ничего не спрашивали. Что могло измениться? А изменилось явно не в лучшую сторону».

От осознания того, что ее участь не зависит от поступков, стало горько, заныло в груди, и соленый ком, как тошнота, снова сдавил горло.

«Что, если от меня уже все уже решено? – с отчаянием подумала Наталья, вытерла слезы, обхватила себя руками и наклонилась вперед будто от боли в животе. Зажмурила глаза и рывком выдернула себя из пучины смятения. Выпрямилась. – Держаться. Держаться. Держаться!» – в своем внутреннем мире кричала она себе… И рыдала… там же.

Остановились резко. Наталья качнулась и больно ударилась головой о каретный каркас. Скрипнула зубами. Обидно. Только не плакать.

Ее ввели в мрачное, серое здание. На дворе сумерки, а внутри совсем темно. Только редкие факелы рассеивали мрак. Сразу повели по крутым узким ступенькам вниз.

«В подземелье? В застенок?!».

Оказалось, в полуподвальную камеру. Темную, сырую, с узкой, ничем не прикрытой лавкой из неструганного дерева и двумя гнилыми кадками в углу: одна с пропахшей гнилью водой, другая… Наташа не сразу поняла назначение другой, а когда сообразила, все-таки расплакалась: теперь ее жилая комната (как она надеялась, что не надолго!) была одновременно и туалетом.

Толстые каменные стены покрыты осклизлой плесенью. Потолок высокий: метра три. И под самым потолком (Наталья в прыжке могла бы только прикоснуться пальцами вытянутой руки к его краю) маленькое, зарешеченное толстыми прутьями окно – единственный источник света, воздуха и тепла. Оно выходило на восточную сторону. И сейчас представляло собой темно-серое на черном фоне клетчатое пятно. Наташа села на лавку, узкую и короткую: во весь рост вытянувшись, не ляжешь.

«Знать бы, куда переселят, легла бы на тот старый пыльный матрац и выспалась», – с досадой думала Наташа, – а впрочем, черта с два я смогла бы заснуть».

Одиночное заключение в затхлом каменном мешке площадью около четырех квадратных метров – это острое ощущение безысходности. Не на чем остановиться взгляду, нечем занять руки, а слух напряженно пытался ловить малейшие звуки. Потом начали давить стены, будто бы наклоняясь сверху, грозя обрушиться на голову, и стало трудно дышать. Наташа то буквально бросалась ходить от двери до стены: три шага туда, три – обратно, то садилась на лавку, то пыталась лечь, то снова садилась, поджимая под себя ноги.

Скитающийся по стенам взгляд поймал тускло светящуюся точку в сером квадрате и зацепился за нее. Наталья будто впервые увидев звезду, смотрела на ее постепенно разгорающийся ярче свет. Рядом возникли еще две маленькие точки. Усилием воли и мысли она постаралась расширить границы видимого кусочка ночного неба. И припомнилось ей вдруг большое небо с щедрой россыпью звезд, как в день свадьбы Аннушки. И теплые руки Степана и губы его. Как много у нее было совсем недавно: земля просторная, небо бескрайнее, дом, друзья, радостные голоса детей и ласковый взгляд Степана… И все казалось, мало.

«Сейчас бы все это вернуть, и не надо больше ничего. Друзья. Они понимали ее, раскрывали свои сердца, верили. А теперь? Почему допрашивали Аню? Неужели и ее имя успел назвать Иванушка-дурачок? Или Пашу заметили у ее дома? В любом случае, это я подвела ее, предала. Господи, прости, прости! А дети? Детки мои дорогие, и вас я подвела, милые мои. Степушка, где ты? Хоть бы тебя миновала беда. Господи милосердный, защити их всех, и меня грешную. Дай мне сил выстоять, вырваться, вернуться!» – взывала Наталья Федоровна к небу, крохотный клочок которого казался нарисованным волшебной кистью на черной стене. Она опустилась на колени на холодный каменный пол, с исступленной верой и надеждой зашептала слова молитвы.

Никогда еще не молилась она так, с такой страстью. И стало легче. Может, Господь услышал ее и ниспослал спокойствие. Ей было нужно еще так много сил душевных и физических, чтобы пережить эту смертельную бурю. Наташа легла ничком на занозистую деревянную лавку, плевать, что ноги от середины голени висят в воздухе, и заснула.

Разбудил ее металлический скрежет и лязг. Она подняла голову. Раздался скрип проржавевших петель, и стены всколыхнулись в неровном свете пламени.

– На допрос!

Наталья посмотрела в сторону окошка. Темное. Свет факела затмил свет крохотных звездочек. «Ночью?» – возмущенно удивилась она. Поднялась, убрала с лица прядь выбившихся из прически волос. Было зябко от ночной сырости и от неизвестности.

«Слава богу, не в застенки!» – подумала Лопухина, поднимаясь вверх по крутой, выщербленной, истертой множеством ног лестнице. Следственная комиссия ждала ее в мрачном кабинете. Стараясь придать себе вид невозмутимый, Наталья Федоровна подошла к инквизиторам, присела на высокий громоздкий табурет. Вопреки упорному самоубеждению, волнение подобралось к сердцу. Сделав глубокий вдох, она выше подняла голову, прямо и даже как будто высокомерно, стала глядеть на судей. Они выдерживали мучительную паузу. Их лица и фигуры, освещенные желтым светом масляных ламп, напоминали восковые изваяния. Сидящий посредине Лесток, имевший позу величественную, подобный Зевсу, сурово смотрел в глаза женщине. Лопухина, внутренне натянувшись, как струна, выдержала этот взгляд. Статуя шелохнулась, Лесток обратился к бумагам.

– Беседовал с тобой нынче утром Андрей Иванович, мы с Никитой Юрьевичем ознакомились с твоими показаниями, – начал он нейтрально официальным тоном, – ты говорила правду?

– Да, – коротко ответила Наталья Федоровна и осталась довольна своим тоном. Голос, правда, был чуть хриплым (она кашлянула), но звучал уверенно и, главное, спокойно.

– Может, хочешь что добавить к своим показаниям? – слегка растягивая слова, продолжал медик.

– Откуда мне знать, что вы хотите знать. Спрашивайте, если что припомню, скажу.

– Спросим, – усмехнулся Лесток, – спросим.

– Да так спросим, что вспомнишь все! – неожиданно заорал Никита Юрьевич.

Наталья Федоровна в испуге посмотрела на него, но потом, совладав с нервами, перевела взгляд обратно на хирурга. Князь, почувствовав, что его выпад проигнорировали, водянистые глаза его вспыхнули лютой ненавистью.

– Ты утверждаешь, что разговоров о намерениях маркиза Ботты не вела ни с кем, а сын твой Иван, объявил, что оные ты имела с графиней Бестужевой, и дочь ее это подтвердила. Как можешь это объяснить?

«Постарались детки, нечего сказать», – в досаде нахмурилась Наталья Федоровна, судьям же неспеша ответила:

– Маркиз де Ботта высказывался очень туманно, когда я подробнее его спрашивала, отвечал: «зачем тебе это», – поэтому никаких подлинных его намерений я не знала. Оттого и показала, что ни с кем их не обсуждала. С графиней Бестужевой касалась случайно его слов, именно в силу их неопределенности. Мол, как бы чего не натворил.

– О величайшей особе государыни нашей какие поносительные слова употребляла?

– Никаких поносительных слов не говаривала, все мои слова о ее величестве были: «Суди ее бог, – но и они вырвались лишь единожды при воспоминаниях об огорчениях мною от ее величества вынесенных. – Лопухина скорбно опустила глаза.

– Муж твой присутствовал ли при разговорах с австрийским послом?

– Случалось.

– О своих намерениях маркиз говорил при нем?

– Нет.

– Сын твой объявляет другое, – предостерегающим тоном заметил Ушаков.

Княгиня сделала вид, что задумалась.

– Если такое и бывало, то, вероятно, я запамятовала. Хотя припоминается мне, как однажды Степан Васильевич выражал мне свои опасения по поводу де Ботты. Говорил: «Как бы де Ботта и, вправду, чего не сшалил». Но слышал ли он о намерениях маркиза от него лично, или от кого другого…

– Ах, ты – гадина изворотливая, сколько врать нам будешь?! – вскочил и, разбрызгивая слюну, закричал Трубецкой. Голос его, скрежещущий, как рассохшееся колесо, резал слух.

Наталья Федоровна побледнела.

– Я говорю правду, – произнесла она, чудом сохраняя внешнее спокойствие и глядя прямо ему в глаза.

Реакцию князя она не могла просчитать. Падая вперед через стол, он с силой ударил ее в лицо костлявым кулаком. Ее развернуло и отбросило в сторону. Ножки табурета подвернулись. Наталья не успела и понять, как оказалась на полу. Приступ жгучей ярости сковал ее. Даже боль пришла не сразу. Лопухина почувствовала горячую струйку, стекающую по подбородку. Тиранула рукой. Глядя на свою окровавленную кисть, глухо прошептала:

– Зря Степан не дал тебя вышвырнуть из окна!

– Что ты сказала, сука?! – Никита Юрьевич спешно и дергано обходил вокруг стола.

– Никита Юрьевич, ты слишком торопишься, – вальяжно произнес Лесток. Трубецкой, уже ухвативший женщину за волосы, обернулся к соратникам, с рычанием выдохнул. Наклонился к Наталье, повернув ее голову к себе лицом.

– Ты дождешься! – процедил он и, сильно хромая, отправился на свое место.

Караульные подняли Лопухину, усадили на табурет. Она искоса со злостью посмотрела на следователей и отвела взгляд.

– Добавить ничего не хочешь? – как ни в чем не бывало, поинтересовался хирург.

– Нет.

– Подписывай, – вроде беззаботно Лесток подсунул ей запись допроса.

– Прочитайте, что там написано, – с упрямством в голосе отозвалась арестованная княгиня.

Ушаков хмыкнул. Трубецкой скребанул желтыми ногтями по столу, но усидел.

Демидов прочитал показания. Лопухина их подписала. Гнев и возмущение придали ей сил, даже рука не дрожала на этот раз. Ее увели в камеру, а судьи-сообщники остались обсудить результаты насыщенного трудового дня.

– По-моему совсем не дурно, друзья мои, – самодовольно сказал хирург, – мы имеем целую группу лиц близких к брату вице-канцлера. Все они уже увязли обеими ногами. Кто-нибудь рано или поздно упомянет нашего непотопляемого Алексея Петровича, и мы избавимся от него раз и навсегда!

– Правда, никто не признаётся в существовании заговора, но это беда небольшая, – согласился с судьей-хирургом Ушаков, – времени у нас много, и все средства мы еще не использовали.

– Время у нас есть, но к чему откладывать достижение наших целей? – возразил, мелко кивая головой, Трубецкой. – Что мы с ними церемонничаем? Бабы эти, что одна, что другая, никакого уважения не выказывают к следствию. Молотят одну только чушь, думают, так им сойдет. – Он встал, отошел в сторону, не распрямляясь полностью в пояснице, обернулся к Лестоку с Ушаковым. – Почему бы не взять их вот так, – он выставил вперед сжатый кулак, – и не вытрясти разом все, что требуется.

– Вы торопитесь, Никита Юрьевич. Пытку тоже с головой надо использовать, – назидательно ответил Андрей Иванович. – Человек должен вначале понять, прочувствовать, что ему предстоит в случае отказа говорить. Тогда будет результат. А если сразу на него бросаться, то и проникнуться не успеет, как изумленным будет. А потом и вовсе может телом озлобиться(3). Тогда что?

– Андрей Иваныч верно говорит, – поддержал опытного инквизитора Лесток. – Вот Наташка нынче хитрила, но говорила. И мы могли бы еще поиграть, глядишь, и перехитрили бы. Никто ж никуда не гонит. К таким показаниям ни одна гуманная сволочь не придерется, а к пыточным могут. А ты ей в зубы, и что? Испугалась она? Черта с два – удила закусила! – закончил он с некоторым раздражением.

– Применили бы серьезные средства – испугалась бы, – недовольно проворчал Трубецкой. – Но, ежели вам еще поиграть охота…

– Полно огорчаться по пустякам, – сухим треском рассмеялся Ушаков, вставая. – Все путем. Деться – они никуда уже от нас не денутся. А что до пыточных показаний, то если и найдутся в России такие поборники гуманизма, то мы им рты позакрываем живо! – и зевнул он устало. – Отдыхать пора.

Было три часа ночи 27 числа июля месяца. Каково было героям нашего повествования в этот час? Спал в ту ночь, уже вторую в крепости, Иван Лопухин, свернувшись калачиком на узкой скамье, вздрагивал и просыпался от каждого шороха. Не до сна было его матери: из ярости впадала она в отчаяние и боролась с желанием закричать диким зверем. Без сна лежала на лавке Анна Гавриловна Бестужева, глядя на гаснущие в сером неровном прямоугольнике звезды: судьба посылала испытание. Найдет ли она силы пройти через него, не навредив себе и близким? В богатых, красивых домах плакали в подушки их дочери. Плакал у икон Михайло Петрович Бестужев-Рюмин. Ежились души людей на холодном ветру, а настигшая их гроза набирала силу.

Комментарий к Часть 2. Глава 10. За гранью

1) Имеется в виду Анна Леопольдовна мать Ивана VI, бывшая при своем сыне регентшей

2) В записке, прилагаемой к портрету цесаревны, предназначенной ее потенциальному жениху Морицу Саксонскому, сподвижник Петра I Лефорт писал: ””хорошо сложена, прекрасного роста; прелестное круглое лицо, глаза, полные воробьиного сока, свежий цвет лица и красивая грудь”.

3) На языке того времени это означало: “станет нечувствительным к боли”

========== Часть 2. Глава 11. Злодей ==========

Погода в Петербурге переменчива: то сияет на небе теплое, ласковое солнце, высоко от земли не поднимается, льнет к ней, ласкает, высвечивает всю яркость красок; то вдруг соберутся рыхлые, напитанные влагой тучи, затянут небо, и блекнет пейзаж, лишенный задорного света. Полдень двадцать седьмого июля выдался хмурый и бесцветный. Дождя не было. Клубами висел туман, пробирался под одежду, оседал на рыжих локонах Елизаветы Петровны. Это был не тот огненно-рыжий цвет, вспыхивавший в другие, залитые лучами ярила дни или горящие пламенем свечей ночи, который пленял взор мужчин, восхищавшихся императрицей не долга ради, а от чистого сердца. Сейчас это была безрадостная рыжина, как та, которая одевает чешуйчатой шубой погибающее в лапах коррозии железо. А мрачная серость неба разлилась в больших глазах, когда-то лазоревых.

Елизавета захлопнула складное инкрустированное бриллиантами зеркальце и убрала его в маленькую расшитую бисером из янтаря сумочку. Отражение усугубило и без того сумрачное состояние мыслей. Она, поджав губы, откинулась на парчовые подушки кареты, с досадой задернула занавеску. Обычно беззаботная и веселая императрица не знала покоя почти целую неделю. Этот новый заговор вселил лютое негодование в ее душу. Елизавету не успокаивали ни доклады следователей обо всех подробностях дела, ни елейные речи любимых статс-дам – чесальщиц пяток, которые заверяли ее в том, что никто не сочувствует преступникам. Монархиня решила лично присутствовать на допросах, предупредив заблаговременно судей о том, чтоб не применяли при ней к заключенным никакого пристрастия. Она не решилась последовать примеру отца и лично производить дознание, а намеривалась быть при том инкогнито, находясь в закрытой шторкой нише.

У ворот полицейского ведомства встречал сам хозяин – Андрей Иванович Ушаков. Он самолично распахнул дверцу кареты, лицо его изображало вполне естественнообразную улыбку подобострастия, тонкая кожа мелко морщинилась на щеках и у глаз. Глава Тайной канцелярии, согнувшись в поклоне, галантным жестом протянул руку.

– Ваше величество, какая честь для нас ваш визит. Сияние ваших прекрасных глаз просто озаряет наше ведомство божественным светом, – сказал он, целуя кисть императрицы, затянутую в тонкую, золотого газа перчатку, через которую просвечивалась молочно-белая кожа.

– Полно, Андрей Иваныч, – снисходительно улыбнулась Елизавета, – сам знаешь, я приехала не для того, чтобы выслушивать комплименты.

– Конечно, я помню о тех неприятных обстоятельствах, коим мы, однако, обязаны столь высокой радостью вашего посещения. Но сии слова не суть комплименты, а произошли от искреннего сердца. И я надеюсь, вы простите мне мою слабость в том, что невольно не сумел сдержать своего восхищения, – полицейский прижал руку к топорщащейся кружевами груди.

– Ладно уж, веди в свою вотчину.

У крутой лестницы, идущей в подземную часть здания, превышающую ту, которая доступна взгляду снаружи в несколько раз, Ушаков вновь обратился к императрице.

– Пожалуйте ручку, ваше величество. Сии апартаменты предназначены для преступников и злодеев. А перед вашей величайшей особой мне право неловко за столь неприглядное убранство.

– Не суетись, Андрей Иваныч, я как-нибудь перетерплю неудобство. Не драпировать же тебе, в самом деле, стены в шелка для лиходеев, – ответила недобрым голосом Елизавета, опираясь на локоть инквизитора одной рукой, а другой придерживая пышные юбки.

– Ей богу, Елизавета Петровна, ваша мудрость не уступает величием вашей несравненной красоте! – вновь расплылся в улыбке Ушаков, проходя со своей величественной спутницей по длинным, извивающимся, темным коридорам. Свет факела выдергивал из темноты бугристые, замшелые стены, толстые, обитые железом двери с проржавевшими засовами. За этими дверями находились камеры, в которых иной раз по многу лет томились узники, пока их дела, заводимые по любому доносу, пылились в рассохшихся ящиках чиновничьих столов. Люди не видели солнечного света, теряли чувство времени, покрывались язвами, сходили с ума, а полицейским было просто не до них. То и дело, раскрывались важные политические заговоры, за которыми с успехом охотился Лесток. Во время крупной «охоты на ведьм», легко позабыть о деле какого-нибудь мелкого помещика или мещанина, и суждено тогда тому сгинуть в затхлом подземелье, так и не дождавшись суда. В таком сравнении даже незаслуженная экзекуция, ссылка, каторга могли представляться своего рода удачей.

Имелись помещения и с другим предназначением. В них не держали узников. В них производили допросы. Они представляли собой просторные каменные мешки, иногда с глубокими нишами в стенах. Их непременными атрибутами были два стола: один для судей, другой для пыточных инструментов, и деревянная конструкция в виде огромной буквы «п» – дыба. Через ее перекладину бросалась веревка, на которой и подвешивали горемычных преступников. Назывались такие залы, приводившие в трепет любого обывателя XVIII века, застенками.

В одном из таких застенков дожидались высокую гостью Лесток, Трубецкой и секретарь Демидов. Вскочив со своих мест, склонились в поклоне, милостиво были допущены к руке. Лесток, подхватив Елизавету Петровну под локоть, повел показывать место, отведенное для ее тайного нахождения, рассыпался в извинениях за недостойное императрицы оснащение. Он отдернул сетчатую штору. В углублении в стене стояло мягкое, чистое кресло с двумя небольшими шелковыми подушками. Перед ним обитый мехом пуфик для ног. С правого боку небольшой столик с двумя вазами: с фруктами и сладостями, кувшином с водой, фарфоровым кофейником, хрустальным фужером и фарфоровой кофейной парой. Через частую сетку шторы Елизавета могла хорошо видеть освещенного факелами заключенного, оставаясь при том недоступной его зрению.

– Наставили угощений, будто я не на допрос пришла, а в театр пьеску амурную поглядеть, – пожурила следователей Елизавета Петровна.

– Надеялись скрасить ваше пребывание в этом недостойном вашей милости месте, – растерянно извинялся Ушаков.

– Я не забуду ваше радение и заботу, но, пожалуй, давайте начинать.

Елизавета устроилась в кресле поудобнее, взяла с вазы небольшое бисквитное пирожное с воздушным кремом.

Лесток аккуратно задернул шторку. Ввели жалкого, растрепанного, перемазанного сырой тюремной грязью Ивана Лопухина. До этого его допрашивали наверху, но в этот раз привели в застенок. Он вошел сгорбившись, затравленно озираясь по сторонам, взгляд его наткнулся на дыбу и приклеился к ней. Глаза качнувшегося в сторону узника округлились. Окрик охранника несколько умалил оцепенение. Иван повернул бледное лицо к судьям, начался допрос.

– Как ты, я уже вижу, понял, мы не намерены с тобой в бирюльки играть, – начал Ушаков. – Скажешь правду – будешь невредим, нет – познакомишься с палачом. Понял? Будешь говорить?

– Да, – почти беззвучно открыл рот Иван, как рыба, выброшенная на берег.

Елизавета с усилием проглотила кусочек пирожного, откинулась на спинку кресла. Недоеденное лакомство таяло у нее в пальцах. Сжав губы, не отрываясь, смотрела она на заговорщика. – Юнец. Почти мальчишка, а какой злодей!

– Усердно желал, чтоб принцессе Анне и ее сыну быть по-прежнему на российском престоле… принца Иоанна называл императором, потому что любил… злословил про императрицу о ее незаконности, о беременности… – не успевая перехватывать воздух, быстро говорил Иван, кусал дрожащие губы, выслушивая очередной вопрос судей.

– От кого эти слова поносительные слыхал?

– О незаконности государыни, о беременности говорил мне отец, а о перевороте, который незаконно возвел Елизавету Петровну на престол, слыхал от матери…

Кремовое пирожное, сильно стаяв, выскользнуло из тонких, холеных пальцев, упало прямо на парчовый модест. Елизавета в гневе смахнула его на пол, размазав еще больше уродливое жирное пятно.

– Продолжай, – твердо приказывал Ушаков. – Какие, кроме показанных тобой, речи слыхал от родителей касательно переворота в государстве нашем? От кого знаешь об умыслах де Ботты? Мать твоя почему, забыв обязанности свои, ко двору не ездила?

– Об умыслах де Ботты матушка сказывала… ко двору не ездила по неимению парадного платья… – Иван кусал губы и морщил лоб. – Не упомню от кого слыхал, от матери или от графини Бестужевой, что де Ботта говорил: «я бы и своих денег не пожалел на то употребить, чтобы сыскать случай, освободить прежних министров…» Бестужева говорила: «Ох, Натальюшка! Ботта-то, хоть и страшен, а иногда и увеселит!»

Елизавета с каждым его словом все больше подбиралась, наклоняясь вперед, пальцы вдавливались в мягкую обивку кресла. Корсет мешал ей дышать.

– В чем еще виновен перед государыней Елизаветой Петровной?

– Не донес, слыша от своей матери и ведая, что маркиз де Ботта всегда в беспокойстве был и в совершенном намерении находился принцессе помогать… – торопясь и запинаясь, наплетал на себя заключенный.

– Что ведаешь о намерениях маркиза де Ботта к повреждению государства российского?

– Хотел короля прусского к войне против России возбудить и привесть… – напрягая память, жалко трепыхался Иван. – Матушка называла маркиза де Ботту человеком умным и говорила, ежели король за принца Иоанна вступится и войну объявит, то чаятельно, что наши солдаты и за ружья не возьмутся.

В груди императрицы стало мало места для сердца. Оно поднялось к горлу, застучало в ушах.

– Сам какие злодейские намерения имел против государыни, с кем, когда осуществить оные хотел? – наступали на Лопухина судьи, голос, выражения лиц их предупреждали о том, что никаких запирательств они не потерпят. Но Иван отчаянно вертел головой: – никаких намерений ни с кем не имел, ни от кого, кроме Ботты, не слыхал… – с умоляюще-истерическими нотками полушепотом повторял он.

– Плачет вон по тебе кнут, видел? – раскатисто выкрикнул в него Лесток.

– Но я истинную правду сказал, богом клянусь, – истово крестился Иван, сгибаясь ниже, подшагивал нерешительно к столу, – вот крест, Богом клянусь, злого умысла никакого у меня не было…

– О своем неудовольствии кому разглашал?

– Го-говорил о том с гвардии Измайловского полка поручиком Иваном Мошковым, да с Николаем Юрьевичем Ржевским…

– И те что говорили? Что мы у тебя каждое слово выспрашивать должны. Все сказывай!

– Говорили, что нельзя не обижаться… Мошков говорил, что принц Гессен-Гомбургский несколько раз его чинами обходил, и рад был бы правлению принцессы Анны…, – сбивчиво припоминал все, что было и не было, запуганный Иван. – Отец и мать, и графиня Бестужева говорили между собой, что государыней недовольны, но злого умысла не имели, – во все глаза глядя на судей, опять затряс головой Ваня.