Текст книги "Гроза (СИ)"

3 сентября двинулись дальше. Ваня уже накануне вечером начал кашлять, а наутро у него появился небольшой жар. Должно быть, простудился при переправе или после купания. Надежды, что легкое недомогание быстро пройдет, не оправдались. Напротив, к вечеру его охватила лихорадка.

Приехали в Старую Ладогу. Наталья Федоровна и Степа не отходили от постели больного, прикладывали к пламенеющему лбу компрессы, смачивали запекшиеся губы. Не было никаких средств для лечения. Хотя бы чай с малиной или теплое молоко, но взять их было негде.

Состояние Ивана к утру не улучшилось и, когда начались сборы к выезду, Наталья Федоровна, схватив старшего офицера за рукав, показала на бредящего сына, с умоляющим выражением лица покачала головой:

«Куда ему в таком состоянии?»

Конвойный, поразмыслив недолго, объявил, что Ивану Лопухину, и в самом деле, нельзя ехать, поэтому он останется в Старой Ладоге до выздоровления со своим камердинером и двумя конвойными. Остальные продолжат путь.

У Наташи сердце разрывалось от жалости.

«Несчастный мой мальчик, – в душе она обливалась слезами, – он только начал без страха смотреть на окружающих, а теперь остается один, больной, без поддержки».

Но они ничего не могли изменить. Пришлось проститься.

Наташа обняла своего первенца (в последний раз в жизни) и отправилась в далекий путь, моля бога быть милостивым к ее истерзанному ребенку.

========== Часть 3. Глава 2. Жизнь продолжается ==========

Тяжело приспосабливаться к жизни в новом положении, в новых, суровых условиях. Они ехали, останавливаясь только на ночлег на постоялых дворах или в попадающихся на пути острогах. Жизнь в дороге, в тряске была изматывающей сама по себе, а еще непрестанно давали о себе знать телесные недуги. Поначалу больше беспокоили раны, нанесенные кнутом. Но они постепенно затягивались и все меньше напоминали о себе. И тем острее ощущались страшные последствия второй части наказания.

С урезанным языком сложно не только общаться, но и принимать пищу. А Наталье Федоровне, из-за своего сопротивления пострадавшей больше других, было особенно худо. Всей душой жалея свою госпожу, Агаша, как могла, старалась облегчить ей жизнь, готовила жидкие каши, пюре. Наталья не сразу научилась глотать, не запрокидывая голову назад. С жеванием еще хуже: ранее непроизвольное перемещение во рту пищи теперь требовало больших усилий и сосредоточения. Она часто поперхивалась. А когда в первый раз заснула, лежа на спине, то увидела во сне, что упала с обрыва в реку. Видела, как сомкнулась блестящая водная поверхность над ее лицом, почувствовала, как вода заполнила рот и нос, и тупую боль за грудиной от отсутствия воздуха. Задыхалась. Судорожно пыталась выплыть и не могла. Рванувшись изо всех сил, проснулась и долго, надрывно кашляла. Она чуть не захлебнулась собственной слюной. После этого она спала только на животе или на боку, боясь перевернуться во сне. Ко рту на ночь прикладывала платок, иначе подушка была мокрая.

Но самым непоправимым оставалась ущербность общения. Разговор – не только обмен информацией, это обмен чувствами. В немоте человек становится одиноким. Она придумывала массу знаков, но все они не восполняли и десятой части того, что давала звуковая словесная речь. Когда отступила боль, люди начали пытаться говорить. У Степана и Ани это, хоть и не в полной мере, получалось. Но у Наташи выходило так плохо, что попробовав сказать несколько слов наедине с собой, она отказалась от мысли говорить с другими. Они не поймут и будут жалеть ее. Только хуже.

Степан Васильевич окружал ее заботой и вниманием. Чтобы она делала без его поддержки! Наташа смотрела на мужа, и слезы подступали к глазам от терпкой нежности. И ей казалось, что она всегда его любила, и всегда была ему верна. Как грустно ей было признавать, что это не так. Как она могла столько лет быть с ним и не разглядеть, что он лучший, лучший, лучший из всех! Пусть простит Рейнгольд, но она любит мужа! Всегда любила. Только не понимала. Как бы она хотела сказать…

Уплывали дни и версты. Чем дальше позади оставалась столица с недремлющим оком Тайной канцелярии, чем глуше местность, тем мягче содержали ссыльных. В бесконечной дороге уставали не только осужденные, но и конвой, поэтому чаще делали остановки, своего рода привалы. Ссыльным разрешалось ходить в лес по грибы-ягоды. Куда они денутся – волкам на обед что ли побегут?! А собранным они обязательно поделятся с охраной.

Наташа со Степаном любили такие походы, конечно, не за возможность разнообразить питание. Они гуляли, наслаждаясь лесными ароматами, уединением вне глаз конвоя, иллюзией свободы.

Постепенно вступила в права осень, в багряные и рыжие тона окрасились леса. Наташа собирала красивые, охряные листья и сплетала в венок. Надев свое творение, посмотрела с улыбкой на Степана. Пережитое не прошло бесследно: в ее густых, светлых волосах сквозили серебряные нити, и тревога пролегла двумя вертикальными морщинками меж бровей. Но и теперь она выглядела милой. Кудрявый, веселый аксессуар, как будто поймавший охапку солнечного света и тепла, оттенял синие глаза. Степан ласково обнял и поцеловал. Поцелуй был невинным, не предполагавшим продолжения, но между ними вдруг пробежала искра и толкнула друг другу. Через минуту они уже были охвачены яркой и острой страстью, томительной и сладкой. Никогда до этого, несмотря на уже не юный возраст, не испытывали они таких чувств, небывалых по полноте и силе. Исчез мир со всей его жестокостью и коварством, не стало опасностей и печалей. Остались только они двое, растворившиеся друг в друге в трепете вздоха. Они взлетели в мерцающую высь и рассыпались фейерверком. Это были мгновения абсолютного счастья, целостного и бесконечного. Они лежали на ворохе желтых листьев, впитывая нежность и прислушиваясь к постепенно замедляющемуся биению сердца. Может это утешение за перенесенные лишения? Или просто к влечению тел прибавилось взаимное притяжение душ? И повторится ли? Главное, это уже есть в их жизни.

Путь продолжался. Наступила зима. С Аней разъехались в начале декабря. Наташа не отходила от Степана, льнула к нему. И смотрела… Какой это был взгляд! Сколько лет Степан мечтал, чтобы она хоть раз взглянула на него так, и не надеялся уже.

Они много времени проводили вместе, согревали друг друга, утешали, выдумывали маленькие развлечения. Степан мог бы считать себя счастливым, если бы не приступы отчаяния у Наташи. Иногда она просто отворачивалась, отходила в сторону и только отрицательно мотала головой, когда к ней обращались. Иногда коротко, но безутешно плакала. Степан догадывался: на душе у нее есть что-то, чем нужно поделиться. Но это не выразишь знаками.

Как ей помочь, думал он, глядя на ее слезы. То, что не получается сказать, можно было бы написать. Не важно, что письменные принадлежности им иметь не положено. Писать можно на земле, царапать на дощечке. Но Наташа не может писать по-русски, а он не понимает по-немецки. Если бы она понимала по-английски… Степана вдруг осенило. И как раньше не пришла ему эта простая мысль: английский, немецкий – латиница! И он, и Наталья знают латинский алфавит.

Это произошло на одном из бесчисленных постоялых дворов, недалеко от Тобольска. Почерневший от времени бревенчатый дом. Отраженный снегом рассеянный свет сочился в маленькие, низкие окошки. Они были одни в комнате. Прислуга суетилась на кухне, Степа помогал им, будто бы невзначай оберегая беременную Есению. Степан Васильевич взял Наталью за руку, подвел к окну и нацарапал ложкой на заиндевевшем стекле: “Napishi”.

Ее брови взлетели вверх, рассмеялась сквозь слезы, всхлипнула. Потом, взяв в руки ложку, долго сосредоточенно смотрела на окно. Несколько раз подносила к нему руку и опускала, будто собираясь с духом. Вдруг порывисто схватила Степана за плечи и отвернула от себя. Он услышал скрип дерева по стеклу, но терпеливо ждал. Скрип прекратился, некоторое время Степан слышал только ее дыхание.

Ее рука коснулась его локтя, потянула к себе. Он обернулся и увидел надпись: «Ja lublu tebja!, – и ниже, – Prosti».

Наталья стояла к нему боком, повинно склонив голову. Ком подкатился к горлу князя Лопухина, он привлек жену к себе, крепко обнял. В теплые, густые пряди, касаясь их губами, прошептал:

– Простить? За что? Ты честна… и чиста. Ты любишь меня – о чем еще мечтать! – радость и грусть смешались в его голосе. – Что я тебя люблю, и сама знаешь. Больше жизни люблю, Наташа. Больше всего я мечтаю, чтобы тебе было хорошо, все остальное неважно.

Он помолчал. Прижав ее к себе еще сильнее, добавил просительно и жарко:

– И я хочу слышать тебя. Твой голос. Говори со мной, любимая! Я клянусь! Я научусь понимать тебя. Научусь различать мельчайшие оттенки звуков. Я пойму.

Наташа кивнула.

С этого времени она начала учиться говорить заново. Постепенно. Хоть многие звуки и остались для нее недоступны, стала быстро находить те слова, в которых таких или не было, или было немного. Так, то избегая сложностей произношения, то разрешая их путем замены части звукового ряда, Наталья восстанавливала отнятую полноценность общения. Вначале, она говорила только с мужем, потом с прислугой, а потом и с посторонними людьми, с конвоем.

В Селенгинск они приехали в середине января 1744 года. Комендант крепости Александр Ангусаев оказался человеком добрым и честным. К примеру, Лопухины только в Селенгинске узнали, что им выделяется на жизнь по рублю в день на человека и смогли распоряжаться этими, хоть и ничтожными, но наличными деньгами. К тому же, коменданту и его супруге льстило, что они знакомы с представителями одной из знатнейших фамилий, совсем недавно бывшими на самой вершине российского общества. Поэтому их общение не было похоже на стандартные, жестко регламентированные отношения тюремщика и заключенных, а где-то со временем начало даже напоминать дружбу, сдерживаемую, правда, опасением доноса.

Относительно жесточайшей инструкции по содержанию особо опасных преступников делалось много послабок, благодаря, с одной стороны, доброму расположению коменданта, с другой – огромной удаленности от столицы, с третьей – спокойному и приветливому поведению самих ссыльных, сумевших к тому же быть очень полезными. Так, Степан Васильевич часто подсказывал, как починить сломанное ружье, как сделать подъемный механизм для ремонта пятиметровой высоты ограждения, как изменить конструкцию лодки, чтобы она стала устойчивее и маневреннее. Наталья Федоровна делилась с Авдотьей Ангусаевой секретами моды, прически, ухода за собой. Из особой симпатии, выказывая полное доверие, комендант выпускал ссыльных в посад и даже в лес. Степан Васильевич часто ходил на охоту и на рыбалку и, не обращая внимания на удивление конвойных, часто брал с собой жену. Наташа и сама недурно освоила премудрости этих промыслов, азартно ловила рыбу в бурной воде Селенги, метко стреляла.

Рядом разворачивались странные, совершенно немыслимые в прошлой жизни отношения Степы и Есении. Она девица и красивая, и умная, хоть и не благородного происхождения, но и на крепостную непохожая, со сквозящем в каждом движении и взгляде чувством собственного достоинства. Не мудрено, что Степе она приглянулась. Есения же на него смотрела с благодарностью (как выяснилось, это он первый ее от жандармов укрыл), а где-то и с восхищением, но стоило ему на шаг ближе подойти шарахалась.

– По жениху своему тоскует, убитому, – потихоньку шептала госпоже Агашка.

– А ведь могла б и подпустить к себе Степу, пока живота не видно было, а потом “осчастливить”. Хоть и ссыльный, а все же князь, – думала Наташа и проникалась к дикарке невольным уважением.

Да и в остальном Есения делала для названных хозяев много хорошего. Одни отвары ее целебные, чудодейственные чего стоили. А охотилась так, что мужчины, белой завистью покрываясь, восторгались. И всегда она казалась собранной и рассудительной.

Тем более неожиданным стало увидеть зареванную Есению с узелком скудных пожитков в руках. Как выяснилось, Митроха – один из двух дворовых людей Лопухиных – не иначе как по доброте душевной просветил новенькую служанку, что по факту она теперь крепостная. И значит, и дитя ее родится крепостным. А, не дай бог, случится что с хозяевами, поведут их продавать на рынок как скотинку. Попытаются бежать – запорют досмерти.

В общем, наслушавшись Митрохи, собралась она в бега податься, пока дите еще не на руках, а под сердцем. Но в последний момент сообразила, что сколь бы она с лесом не роднилась, а в феврале одной на сносях ей в забайкальской тайге не выжить. Как выйти к ближайшему поселку она не знает. Да и где он – ближайший? Может, за сотни верст. Если же роды в глуши застанут, то и подумать страшно. Села тогда Сеня на печную приступку и – невиданное дело – расплакалась. За тем занятием Агашка ее и застала. Привела в господскую хатёнку.

– Вы простите меня, – опустив глаза, повторяла Есения, – но не хочу я такого для своего ребенка. Не хочу.

– Не винись, – хмуро, но беззлобно ответил Степан Васильевич, – никто б не захотел. Но в бегах сгинешь и дитя сгубишь.

– А если ей замуж выйти? – покусав губы, вдруг спросил Степа, – Не за крепостного? Дитя тогда тоже в крепость не пойдет.

– И за кого ж мне выходить? – исподлобья глядя, усмехнулась Есения, хлопая мокрыми ресницами.

– За меня, например, – Степа пожал плечами.

Глаза Есении стали, как плошки. Да собственно и не у нее одной.

– Шутите, барин? Неужто женитесь на такой как я, да еще и с приплодом?

– Почему нет? – качнул головой Степа. – Из высокородных нынче никто мне партию составить не мечтает. И если от такого шага только нарождающаяся жизнь счастливее станет, почему б не сделать?

Степан Васильевич и Наталья только переглянулись ошарашенно, а Степа, расценив отсутствие возражений как согласие повел обомлевшую Есению к коменданту.

– Ну и признал бы байстрюка. Жениться-то зачем? – ворчал, недоумевая, Ангусаев. Но разрешение дал.

Через неделю Есения превратилась из служанки ссыльных князей Лопухиных в одну из них. На нежданного мужа своего она во время венчания смотрела с тревогой, страхом и смирением. Но, когда вышли из церквушки Степа отвел только что обретенную жену в сторонку, по прикрытым простенькой белой косынкой волосам погладил и, глядя спокойно и ласково, сказал несколько слов. Сенька от тех слов изумленно вскинулась, взлядом, каким на иконы смотрят, уставилась, а вместо ответа только руки к груди прижала.

Так они первое время друг вокруг друга и ходили. Он сдержанно-заботливый, она чуть ли не в священном трепете.

В марте Сенька родила здорового мальчика. Назвала Федором. Степа окружил ее лаской. Малыша помогал нянчить. Мало какой мужчина родное дитя так пестует, а тут – чужое. Часто засиживались они по вечерам. Беседовали. Все ближе друг к другу. Теснее. А к началу лета по улыбкам их, по взглядам стало всем ясно, что и во всем остальном их супружеская жизнь наладилась. Старшие Лопухины такому развитию событий только радовались. Сын нашел свое счастье. Чего им еще желать?

*