Текст книги "Гроза (СИ)"

Воздух в лесу летом влажный и тяжелый, ветер почти не проникает под покров листвы, а комары здоровенные, голодные и злые. Спасения от них и днем нет. Федор отвернул манжеты на рукавах куртки, извлек откуда-то черную ленту, обвязал вокруг головы и свесил через нее наперед длинные почти белые волосы – получилась легкая подвижная завеса. Сверху водрузил на место шляпу. Пашка же, чуть не плача, без конца шлепал себя по лицу, по шее, давил комаров по пять штук сразу, размазывал их, стряхивал. Но в несметном количестве налетали на него проклятые кровопийцы, облепляли открытые участки тела, жалили даже через льняную рубашку, липнувшую к потной спине. Кожа покрылась пятнами и шишками.

– Федор, Федор, – кричал своему провожатому мальчишка, – давай выезжать на дорогу, мочи нет от комаров.

Но Федор, самодовольно скалясь, скакал впереди, не оборачиваясь, по едва заметной тропе, то и дело исчезающей в зарослях пышной травы, тонкие стебельки которой выносили свои широкие, резные листья на высоту до метра и более, борясь за пятнышки солнечного света, достающегося от жадных деревьев. Паша, дурея от летучей своры, ошалело замахал руками, бросил повод. Почувствовавшая свободу лошадь крутанула головой и прыгнула в сторону в просвет между густо растущими ветвями. Всадник в него не прошел, с маху налетел грудью на ветку и, коротко вскрикнув, опрокинулся навзничь. Плюхнулся спиной на мягкую, прелую подстилку. Попался бы ему камень, переломал бы позвоночник, а так, даже и не зашибся. Только саднила оцарапанная острыми сучками грудь. Но обидно было до слез. «Тоже мне помощь», – зло подумал Паша, вытирая рукавом нос, грязными пальцами стер со лба мокрые волосы. Нашкодившая и довольная собой лошадь остановилась в четырех аршинах и, подергивая боками, принялась, звякая удилами, есть траву.

– Отдохнуть решил, – ухмыляясь, спросил вернувшийся Федор, спешился. – А я думал, ты торопишься.

– Хватит куражиться! – огрызнулся мальчишка. – Я тебя не просил меня провожать. Покажи, где дорога, я и сам доеду.

– Это как: провожать не прошу, но покажи, где дорога? – рассмеялся Федор. – Ты, малец, определись!

– Я ехал своей дорогой, – еле сдерживая слезы, заорал Пашка, – вы меня споймали, потом обещали помочь, а теперь завели в лес комарам на съедение. – Он остервенело лупанул себя по загривку.

– И волкам тоже, – прослезился со смеху блондин. – Ты, по всему видно, домашний мальчик, нечего таким вот сосункам, барским пуделечкам, по дорогам ездить. Но Кондрат сказал в Москву тебя доставить, значит доставлю. Садись на лошадь, поехали, – грубо приказал Федька.

– Да пошел ты! – подпрыгивая и направляясь к лошади, зло крикнул Паша. – Сам доеду, – буркнул он себе под нос.

Федор с издевательской усмешкой наблюдал, как мальчуган с треском продирается сквозь заросли. Он не сразу определил источник другого треска, раздавшегося с другой стороны. Парень обернулся, и усмешка спала с его смуглого лица. Прямо на него катился, не разбирая дороги, большой, разъяренный медведь, с его отвисшей нижней губы капала слюна. Федор ослабевшими руками выдернул из-за пояса два пистолета, выстрелил, но только ранил медведя, который был уже в трех метрах, в плечо. Зверь взвыл и поднялся на задние лапы. На ватных ногах отступал от него сжавшийся, уменьшившийся ростом Федор. Зацепился за сухую ветку и упал.

Человек, суетливо перебирая руками и отталкиваясь проскальзывающими по рассыпающейся земле ногами, попятился назад, пока не уперся спиной в дерево. Медведь навис над ним косматой горой. Федор обомлел и закрыл глаза.

Высокий, надрывный крик разнесся по лесу. Паша, держа в руках наперевес длинную, сухую ветку, дюйма три в диаметре, бежал на медведя. За секунду до того, как острый край палки должен был коснуться животного, мальчик зажмурил глаза и отвернул голову. Палка воткнулась в покрытый густым, свалявшимся, бурым мехом бок. Медведь отмахнулся от мальчишки, как от назойливой мухи. Пашка отлетел в сторону, выронив палку, повернулся на спину. Свирепо рычащая, смердящая гора двинулась на него.

Паша начал навзрыд читать «Отче наш», слезы потекли по лицу. Неожиданно зверь взревел с пущей силой, вновь взвился на задние лапы, как человек, ухватился за шею. Паше показалось, что сухая щепка запуталась в густой шерсти. Но из под когтистых лап обильно стекала густая, темно-бордовая кровь. «Он сам разодрал себе шею?» – не веря глазам, подумал мальчик. Медведь, ревя, вертелся из стороны в сторону, потом опустился на четыре лапы, мутным взглядом посмотрел на маленького, тщедушного человека, медленно повалился на бок и, вытянув, как в судороге все тело, тяжело вздохнул и затих.

Паша никак не мог надышаться, хватая воздух ртом. Глаза его были широко раскрыты.

– Развлекаетесь, мальчики? – неожиданно послышался звенящий женский голос. Он обернулся. Из-за деревьев выехала верхом на рослом гнедом коне с завязанной кисточками гривой Есения. В руках она держала старинный арбалет. Паша лишился дара речи – такой красивой ему показалась девушка. Жемчужно блестели в улыбке зубы, черные, как агаты, глаза искрились озорством.

– Ты откуда взялась? – поднимаясь и отряхиваясь, смущенно спросил Федя. – Я же сказал тебе, ждать в лагере, – как-то неуверенно, несмело добавил он.

– Да, мужики совсем осатанели, – с казавшимся ненастоящим гневом в голосе ответила девица, – Ефрем с Захаркой ввалились в палатку, насилу от них отбилась. От безделья с ума сходят, что ли! Вот решила убежать под защиту любимого мужчины, – в словах ее засквозила ирония. – А он не доволен, ругается. Понимаю: планы нарушила – медведь без обеда остался, извините!

– Медведи обычно на людей не нападают, – будто не заметив насмешки, робко, как оправдываясь, говорил Федор, – а этот – бешеный, наверное…

– Не бешеный он, – спешиваясь, сказала Есения, подошла к страшному лесному хищнику, присела, – да и не медведь это вовсе, а медведица, – говорила она с сочувствием, проводя рукой по косматому животу, – видите сосцы вспухшие, отвислые, – раздвигая шерсть, показала оттянутый лилово-розовый сосок. – Медвежата у нее были, да видно, кто-то разорил берлогу, убил или украл детенышей, вот она и маялась бедная, с отчаяния на вас и набросилась, – грустно закончила девушка.

– Неужели зверь так страдать может? – осмелился подать голос Паша.

– Так это люди придумали, что зверь не страдает, – строго сказала Есения. – Нет страшнее существа, чем человек, потому как лжет на всех и убивает забавы ради, и зверей, и людей других. – Она поднялась, подошла к Пашке. – Что ж так, не по-доброму поступаешь с мальчиком, любимый? Вон вся мордашка гнусом изъедена, – девушка прихлопнула на лбу мальчишки двух уже насосавшихся крови комаров, достала из поясной сумки пузырек из темного стекла, протянула Паше, – намажься этим соком, комары и слепни на полверсты не подлетят.

– Спасибо, – пролепетал Паша, восторженно глядя ей в глаза. Очаровательная разбойница рассмеялась. – Похоже, у меня появился новый ухажер, а Федя! Да такой милый, робкий!

– Да на тебя кто ни взглянет, уже твой ухажер, – недовольно пробурчал Федор. Он чувствовал себя неловко: его мужскому самолюбию нелегко было смириться с мыслью о том, что он обязан своим спасением женщине. Даже если это его женщина. – Лошадей надо искать, – сказал он, стараясь вернуться на позиции лидера.

Лошади разбежались сразу при появлении хищника. Паша подумал, что искать их теперь в лесу, что иголку в стогу. Но Федор и Сенька занялись поисками, шли вперед, как будто точно знали куда. Девушка, посвистывая, звала ласковым голосом. И на удивление скоро, кони нашлись. Можно было продолжать путь.

– А ты, оказывается, нормальный парень, – поравнявшись с Пашей, бросил Федька ухмыльнувшемуся в ответ мальчишке. Мир восторжествовал.

========== Часть 2. Глава 9. Грань. ==========

Уже и экипаж великого инквизитора скрылся с глаз гвардейцев, стоявших в карауле у оглушенного дома Лопухиных, а Наталья Федоровна все, казалось, слышала его шаги за дверью. Уже не раз порывалась она покинуть кабинет, но в последний момент отдергивала пальцы от хрустальной ручки: нельзя показываться домашним в таком состоянии. Порывами зябкой дрожи накатывало отчаяние. Физически ощутимо то холодные, то горячие иглы страха пронизывали тело от поясницы до подбородка. Слезы подступали к глазам, будто готовые излиться на занемевшие щеки, но, когда Наташа решила дать им волю, чтобы снять невыносимое напряжение, глаза остались безнадежно сухими.

Крик теснил горло и грудь, но все, что она позволила себе, – бессильный стон, уронив голову на стол, и прижав к затылку сцепленные в замок руки. Побелевшие пальцы, сжимались в отчаянии, путаясь в волосах, и запертый стиснутыми зубами и губами вопль прорывался стоном.

«Что делать? Что делать?! – с упорством безумия терзал один и тот же не получающий ответа вопрос. – Знать бы, где сейчас Пашка, удалось ли ему добыть коня, насколько далеко он от Москвы. Хоть бы он успел предупредить Степана. Впрочем, если события будут идти тем же путем, не дождаться мне Степу: следующий этап – тюрьма! – Захолонуло сердце. Наташа резко подняла голову, потемневшими, расширившимися глазами смотря прямо перед собой. – Господи, ведь они приедут! Может быть, с минуты на минуту!»

Она опрометью выбежала в коридор, бросилась к опочивальне. Юбка ночной сорочки до пят путалась в ногах.

– Агаша! – крикнула Наталья Федоровна, переходя на быстрый, порывистый шаг. Горничная оказалась рядом через пару секунд, будто возникла из воздуха. Ставший за последние сутки привычным перепуганный взгляд смолисто-черных глаз выражал готовность ловить каждый жест княгини.

– Одеваться! – Наталья влетела в спальню. – Да скажи Дуняше, пусть подготовит мне смену нательного белья… – она на мгновение задумалась и, расхаживая по комнате с прижатой ко лбу рукой, добавила: – А лучше две… – выдохнув, пояснила: – За мной скоро приедут, – и, перехватив заблестевший взгляд, сжала кулаки. – Цыц! Нечего, чуть что, выть, дуреха! – голос ее взлетел высоко и сорвался.

– Простите, Наталья Федоровна, – прошелестела Агаша, – какое платье изволите?

– Да все равно, какое! – с мучительным нетерпением воскликнула княгиня, вскидывая взор к высокому лепному потолку, но осеклась, – хотя нет, возьми одежду для прогулок, потемнее, и чтоб ткань попрочнее. Платье синего гризету подойдет, пожалуй. Ну, шевелись!

Вскоре она была одета. Агаша занялась волосами. Наталья с ужасом смотрелась в зеркало. «Что тебя ждет?» – спрашивала она мысленно свое отражение. Рассматривала свои руки: белые, изнеженные, с тонкими пальцами и розовыми ногтями, и померещились ей металлические кольца на запястьях. «Стоп! – Наташа представила, как встряхивает саму себя. – Я должна выпутаться. Ради детей! Ради себя! Поэтому, не смей раскисать. Слышишь? – Не смей!» – рявкнула она мысленно. Внешне же только сжались плотнее губы.

Камеристка отошла в сторону. Наташа встала, повернувшись полубоком, снова внимательно огляделась в большом зеркале: высокая, гордая… «Вот так!» – похвалила она себя, собирая волю в кулак. Сосредоточенно вздохнула, обратила спокойный взгляд к Агафье.

– Васеньку приведи, – голос звучал безмятежно, ласково. Она присела на мягкий пуф у туалетного столика, задумчиво осмотрела комнату, отделанную в теплых персиковых тонах, с тяжелыми, мягкими шторами и невесомым тюлем на окнах, рельефными тканевыми обоями на стенах и пушистым персидским ковром на паркетном полу. Совсем недавно ее так заботило убранство дома. Больно нравились стенные шандальцы работы итальянских мастеров. Представляла, как украсит ими свои палаты, будет хвалиться гостям, и писала к мужу в полушутливом тоне: «пожалуй, мой батюшка, изволь мне их купить». Сейчас бы те заботы.

«Я должна вернуться сюда. Непременно!» – упрямо думала Наталья. Она смогла собраться с силами. Только стеснение в груди, не позволяло расслабиться.

Было тихо, шуршала, покачиваясь от ветра, тюлевая занавеска, листва за окном, доносились через стены приглушенные голоса прислуги. Но среди этой тишины возникли – неумолимо, беспощадно, закономерно – звуки другие. Стук кованых сапог и ее имя раскатистым басом донеслись, будто, сквозь сон, и, как во сне, исчезло звучание тишины. Тишина стала ватной. Рвали ее по центру зычные голоса, холодные как сталь клинка. Наташа встала и пошла навстречу звону этой стали, медленно, неспешно вышла из комнаты. Медленно перемещались с каждым ее шагом размытые очертания стен, окон, картин, вырастали четкие пять темных фигур впереди. Ей зачитали постановление об аресте. Она казалась уверенной, невозмутимой. Но взметнулся к потолку, отразился от стен, рассыпался хрустальным звоном детский крик. И телом, и каждой ниточкой души обернулась, вспрянула к нему мать.

– Мамоська! – Васенька, радостно смеясь, бежал к ней во всю прыть своих маленьких пухлых ножек. За ним суетливо, чуть переваливаясь с боку на бок, спешила Дуняша. Она вела его к хозяйке, как та велела, но, увидев солдат, хотела унести обратно. Однако резвый мальчик вывернулся и вот теперь висел на шее подхватившей его матери. Наталья Федоровна в смятении, с жадностью и болью последнего вздоха, покрывала поцелуями его щеки, лоб, глаза, ручки. Малыш заливисто смеялся, думая, что она играет с ним. Подоспела няня. Искаженное состраданием, лицо ее будто отрезвило Лопухину. Княгиня протянула ребенка служанке.

– Я скоро вернусь, сынок. Солнышко мое, я скоро вернусь, – шептала она сыну, отодвигая его от себя. Маленькое личико неожиданно искривилось. Ребенок разразился отчаянным плачем, мертвой хваткой вцепился в вырез ее платья. Наталья Федоровна пыталась разжать маленькие пальчики, дрожащими губами шепча слова утешения, но едва ей это удавалось, как малыш выдергивал ручку и вцеплялся снова. А чья-то тяжелая рука уже тянула за плечо. Сжав зубы, Наталья оторвала от себя руки мальчика, в зажатых кулачках так и остались лоскутки синего кружева, и, наклонив голову, стремительно, не оборачиваясь, пошла к выходу. Караульные еле поспевали за ней. За ними семенила беззвучно рыдающая Агаша, неся в коробке две смены белья. В несколько мгновений перейдя двор, Наталья Федоровна села в карету и зажала уши, но визг ребенка еще долго раздавался в ее памяти.

Время пути, заполненное тщетными попытками отогнать язвящие душу мысли об осиротевшем сыне, о его будущем, будущем других детей, пролетело быстро. Наталья Федоровна не заметила, что карета остановилась. Когда гвардейский офицер распахнул дверцу и приказал выходить, она почувствовала, что не готова встретиться с тем, что предстанет глазам. Она была уверена, что это будет крепость, кровь отхлынула от лица, но… Пока что, это был дворец. Заброшенный, с облупленной штукатуркой, скромный дворец на Красной улице. В бытность свою цесаревною жила в нем Елизавета Петровна. Сейчас императрица не любила вспоминать о том времени постоянной стесненности в средствах, унижений и обид и практически в нем не появлялась. Изначально скромное убранство постепенно обращалось в тлен.

– Арестованная Лопухина Наталья, – объявил стоящей у входа охране начальник караула. Гвардейцы с интересом беззастенчиво разглядывали ее. На щеках княгини вспыхнул гневный румянец.

Начальник охраны велел следовать за ним и, позвякивая связкой ключей, повел вглубь дворца. Пересекли переднюю залу, по шаткой, скрипящей на разные лады деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Потянулась анфилада комнат. Все здесь не знало уборки с неизвестно каких времен. От поднимаемой ногами пыли свербело в носу.

– Много их уже у вас? – праздно поинтересовался караульный, зевая. Лицо его с густой щетиной на щеках и закрывающими всю верхнюю губу усами имело вид усталый.

– Эта четвертая, – равнодушно ответил охранник.

– А большие здесь?

– Здесь. Допрашивают. Бумаги пишут. И усталость им нипочем, – произнес гвардеец тоном почти бесцветным, но Наталье показалось, что промелькнула в его голосе нотка осуждения. «Он нам сочувствует, – подумала она. – А впрочем, что нам с того: все одно – ничем не поможет».

– И сейчас идет допрос? – не унимался зевающий караульный.

Охранник кивнул:

– Да.

– А кого допрашивают?

– Бестужеву.

Наташа вздрогнула: «При чем здесь Аня?»

– И что?

– Да откуда я знаю? Чего ты пристал? – раздраженно отмахнулся охранник.

– Спросить нельзя? – обиделся караульный.

– Вот и не спрашивай. Меньше знаешь – дольше проживешь, – буркнул ему другой.

Небритый охранник обиженно замолчал.

Остановились перед комнатой, выделенной для новой арестантки.

– Входи, – приказным тоном сказал начальник караула, встав боком в проходе. Лопухина вошла в комнату и услышала, как захлопнулась за спиной дверь, дважды провернулся ключ в замке. К горлу подкатился ком. Наталья всхлипнула: она в чужом доме, под арестом, каждый может позволить себе быть с ней грубым и невежливым; караульные обращаются к ней на «ты». Как будто, так и надо. Как будто, ее уже признали преступницей. С тем чтобы отвлечься от грустных мыслей, она обошла тесную, почти квадратную по форме комнату. В ней стояла узкая деревянная кровать, застеленная потертым шерстяным покрывалом, кособокий столик, когда-то изящный, но давно отслуживший свое, пара стульев. Вот и вся мебель. На двух высоких мелкоячеистых окнах висели собранные гармошкой шторы. Все покрывал настолько толстый слой пыли, что даже цвет мебели и штор определялся с трудом. Княгиня остерегалась прикасаться к чему-либо своим дорожным платьем из синего гризету, недорогого, но красиво сочетающегося с ее синими глазами. О том, чтобы присесть, не могло быть и речи. Она подошла к окну, на стекле которого дожди оставили грязные разводы. Оно выходило во внутренний дворик с садом, таким же неухоженным, как и сам дворец, с той лишь разницей, что одичавший, забывший человеческую руку живой зеленый ландшафт имел свое очарование, тогда как обветшалое каменное здание являло лишь убогость.

Наталья сосредоточилась на созерцании растительности. Ее воображение нарисовало лиственный лес, расцвеченный лучами солнца. Она любила гулять в лесу, любила охоту, быструю верховую езду. Если бы можно было выбраться в этот заросший молодой порослью и сорной травой сад, раздобыть коня и скакать галопом, куда глаза глядят, чувствуя себя вольной, как птица. В носу начало предательски пощипывать. “Но сейчас не время плакать: в любую секунду могут вызвать на допрос, что ж показаться надменным, напыщенным судьям заплаканной! Явить им свой страх и отчаяние?” Нет, она будет другой: сильной и уверенной.

Теперь, после первого допроса она, по крайней мере, представляла, что их интересует. Им что-то известно об разговорах с маркизом. В тех кулуарных беседах она давала волю обиде и досаде на императрицу и позволяла нелестные, а иногда и оскорбительные слова в ее адрес. «Можно подумать, хоть что-то из сказанного не соответствует истине! – в сердцах думала арестованная Наталья Лопухина. – Но само собой, в нынешних обстоятельствах не до правдоискательства. С другой стороны, кто может представить дословное содержание наших речей. Буду держаться близко к правде: разговоры были, Ботта жаловался на сложность ведения дел при дворе, но никаких оскорблений! Станут опять спрашивать, чего хотел добиваться… Отказываться, мол ничего не было говорено? Не поверят, не отступятся. Скажу, что проговаривался невнятно, ничего конкретного… тем более тут и врать не надо: толком он ничего не говорил. Получается – подставлю его. Мерзко! Дружили ведь, доверялись… Ваня – паршивец! Вернуть бы время назад – отправила бы бестолочь в деревню, – через страх злилась Наташа на сына. – Что теперь делать? Земля под ногами горит! Кому сейчас тяжелее? Ботта давно в Австрии, что с него станется… Мне себя спасать надо, сына. Хочет, пусть обижается. Я бы на его месте не обиделась: когда над головой топор, не до условностей!» Так, Наталья наметила линию своей защиты, настроилась не паниковать, опрометчиво не отвечать и стала ждать следователей.

Время шло, но никто не приходил за ней. Ожидание и бездействие начало тяготить. Она невольно принялась представлять варианты развития событий, взвешивать свои шансы, и чем дальше, тем неутешительнее рисовались прогнозы. Первоначально казавшийся правильным план обнаруживал все больше слабых мест, покрывался трещинами и грозил рассыпаться, хотя ни одним вопросом еще не был проверен. Стараясь унять волнение, запертая в тесной комнате, Наталья Лопухина мерила эту комнату шагами. С хрустом выгинала пальцы. От долгого стояния и хождения начали ныть ноги, обутые в узкие туфли на высоком каблуке. Она решила, что нужно поберечь силы, огляделась вокруг. Подошла к кровати, брезгливо приподняла край покрывала, с большой осторожностью отвернула его наполовину. Но пыль, несмотря на все старания, облачком поднялась в воздух. Размахивая перед носом руками, Наташа отвернулась, отошла в сторону. Но все равно чихнула, дважды. Дождавшись, когда пыль уляжется, вернулась, потрогала матрац, набитый старой слежалой ватой. Во всяком случае, на руки грязь не бралась. Княгиня решилась присесть. Долго сидеть прямо тоже утомительно, тем более, что внутренности матраца оказались жесткими, неровными. Наталья Федоровна провела пальцем по краю кроватной спинки и облокотилась на нее, а затем и голову опустила на руку. Мысли начали путаться, помногу раз повторяться: «Я должна вернуться домой к детям. Должна защитить себя и их. Для этого нужно быть сильной… Я должна…» Усталость бессонной ночи и тяжелого дня взяла верх, и арестантка забылась некрепкой дремотой.

========== Часть 2. Глава 10. За гранью ==========

Просторная зала с высокими потолками, покрытыми в некоторых местах бурыми концентрическими разводами и похожими на лишаи очагами вздыбившейся струпьями штукатурки, когда-то предназначалась для торжественных приемов. Но прошло два с лишним года, как никто сюда не заходил. Кружевные занавески на окнах осыпались прахом, стоило к ним прикоснуться. Паркетный пол где-то подгнил, где-то вовсе провалился. И вот в таких условиях приходилось работать следственной комиссии, организованной в связи с делом о государственном перевороте. Помещение, после долгой заброшенности узнавшее влажную уборку и хлебнувшее свежего воздуха из открытых окон, напоминало тяжело больного человека, которому вдруг стало легче, он пришел в себя и радуется, несмотря на предрешенный исход.

Анна Гавриловна на скрипящем колченогом стуле с разлезающейся мягкой обивкой сидела перед следователями, разместившимися за длинным столом, который тоже скрипел и шатался. То ли стол был кособокий, то ли пол под ним неровный, но стоило кому-либо опереться на него, как он перескакивал с боку набок, постукивая тонкими ножками. Это раздражало следователей даже сильнее, чем вздувшийся пузырями лак столешницы. Они не раз бросали гневные взгляды на закрытую высокую дверь.

Допрос вел, главным образом, Лесток. Елейно улыбаясь, он начал с выражения своей надежды на благоразумие и добропорядочность графини, уверенности, что с ее помощью им удастся разрешить возникшую пренеприятную ситуацию с пользой для государства и всех присутствующих. Анна Гавриловна в тон ему заверила следователей в своей полной готовности сделать все, от нее зависящее, для пользы отечества.

– Для этого вам нужно только лишь говорить нам всю правду, – улыбаясь еще шире, развел руками хирург.

– С радостью расскажу все, что знаю, по любому интересующему вас вопросу, – с легкой улыбкой ответила Бестужева, она держалась ровно, руки расслабленно покоились на коленях. Только расширенные зрачки могли сказать лейб-медику о смятении, царящем в ее душе.

– Рад, очень рад такому разумному решению! – воскликнул судья-хирург. – Скажите, бывал ли у вас в гостях маркиз де Ботта? – Он внимательно посмотрел ей в лицо.

– Да, маркиз приезжал ко мне из приятельства, – чуть склоняя голову набок с бесхитростным выражением ответила Анна Гавриловна.

Демидов взял перо, чтобы записывать показания, макнул его в чернильницу, но толкнул стол. Стол взбрыкнул, чернильница опрокинулась, вылив содержимое на бумагу и бордовые с золотым позументом обшлага камзола князя Трубецкого. Никита Юрьевич вскочил с перекошенным в бешенстве лицом, залепил оплеуху секретарю. – Недоделок! – Бросился к двери, широко ставя стянутые ревматизмом и варикозом костлявые ноги.

– Трофим, паскуда! – заорал он.

В коридоре послышались торопливые шаги. И густой, круглый мужицкий голос.

– Звали, ваша светлость?

– Звали ли тебя?! Звали! Урод! – Из-за стены раздался глухой стук.

– За что, ваша светлость? – смиренно вопрошал голос.

– Ты, какой стол нам поставил? Какой, я тебя спрашиваю? – сквозь зубы цедил Никита Юрьевич.

Оставшиеся в зале невольно прислушивались с звукам безобразной сцены, происходящей в коридоре. Секретарь, обиженно искривив губы, молча растирал опухшее, топырящееся ухо. Лесток рассмеялся.

– Распустились люди от безделья. Однако продолжим, – устремил он взгляд на Анну Гавриловну. – Говорил ли вам австрийский посол, что едет в Берлин и зачем? – слова его растекались маслом.

– Что едет, не говорил, говорил только, что его туда назначили, но ему не хочется, – задумчиво, будто старательно припоминая, отвечала Бестужева.

– Нам известно о его намерении отнять власть у нашей всемилостивейшей императрицы Елизаветы Петровны и возвести на престол принцессу Анну. С вами проговаривался ли он о сих злодейских планах?

Анна Гавриловна выслушала вопрос с удивлением, сокрушенно развела руками.

– Разговоров о сем деле он со мною не вел.

Лицо лейб-медика изменилось, стало строгим, голос похолодел.

– Но вам приходилось слышать подобные разговоры о возвращении принцессы от других лиц? Говорил ли с вами кто о том, что король прусский намерен помочь в этом деле?

Бестужева на секунду задумалась, глядя в пол. Слегка пожав плечами, она качнула головой.

– Ни от кого не слыхала, – сохраняя спокойный и серьезный тон, она открыто смотрела в глаза следователям.

Белый от злости вернулся Трубецкой, с маху уселся на стул, откинулся на его спинку, скрестив руки.

– В доме Лопухиных бывали?

– Да, неоднократно.

Вбежал тучный мужик в ливрее с разбитой губой и заплывающим глазом, принялся запихивать под ножки прыгающего стола деревянные чурбачки.

– От Натальи Лопухиной вам приходилось слышать об упомянутых словах де Ботты, она обсуждала с вами его планы? – не обращая на мужика внимания, продолжал допрос Лесток.

– Ничего такого ни от нее не слыхала, ни от других, соответственно ничего и не обсуждалось, – Анна Гавриловна невольно поглядывала на ползающего под столом слугу.

Закончив с ножками, Трофим неуклюже распрямился, вытащил из кармана платок, стер со стола пролившиеся чернила и прихрамывая спешно покинул залу.

– Ваша дочь бывала ли при ваших с Лопухиной разговорах? – Лесток говорил уже, поджимая губы.

– Не упомню, – после некоторой паузы, извиняющимся тоном ответила арестантка.

– А Иван Лопухин при сем присутствовал?

– Не припомню точно, может быть, и присутствовал, – покачала головой Бестужева.

– О принцессе Анне, какое вы старание имели, или от других слышали?

– Никакого старания я о ней не имела. Правда, говаривала я не тайно: «Дай бог, чтобы их в отечество отпустили», и того искренне желала из жалости.

Лесток отдал лист с вопросными пунктами Ушакову, тот резким движением положил их в обитую черной кожей папку.