Текст книги "Гроза (СИ)"

Размеренна и нетороплива московская жизнь. Старая, усталая Москва не смогла принять стремительный ритм, принесенный в Россию Петром I, и была отвергнута им вместе с первой женой. По желанию великого реформатора вырос на берегах Невы молодой красавец Петербург – новая блестящая и несущаяся в вихре великих достижений и придворных интриг столица – символ нового времени.

Получивший европейское образование Степан Лопухин, одним из первых русских морских офицеров удостоенный командовать боевым кораблем, одной ногой был в новой России. Но он же, представитель старинного боярского рода, с детства слышавший напевы старой Руси, двоюродный брат опальной царицы, другой ногой остался в прошлой жизни, дыхание которой теплилось в Москве. И, если по молодости заветною звездой притягивал его Петербург, то в свои пятьдесят семь, еще не старый, но уже подошедший к тому возрасту, когда становится важным философское переосмысление жизни, он все больше стремился в Москву. Не радовала его насквозь перевитая сплетнями, завистью, подлостью и предательством столичная жизнь, но и оставить ее насовсем он не мог. Ведь там была его жена. Запали в душу синие глаза. Экспрессивная, по-кошачьи грациозная, неверная, но честная, умная, веселая, занозой в сердце была Наталья. Пытался он вырвать ее, да не смог. Смирился. Согревал и лелеял образ ее в сердце своем, надеясь, что когда-нибудь эти лучистосиние глаза увидят… Увидят… Никогда никому не говорил он о том, что предназначалось видеть только ей. И ждал.

Запуганный, сломленный, растерявший всю спесь отправился в Соликамск Рейнгольд Левенвольде. Этот демон в облике греческого бога Аполлона, укравший у него жену. Наталья убивалась первое время, не скрывая безутешного горя своего от мужа. Но время шло, и все реже пробегала между ними тень бывшего обер-гофмаршала, все чаще обращала Наталья светлый и ласковый, безоблачный взгляд на Степана.

Но другая напасть теперь омрачала их жизнь. Обласканная тремя предыдущими императрицами, Наташа привыкла к высокому положению при дворе. С цесаревной Елизаветой они вели давнюю борьбу за звание первой красавицы. Елизавете до чертиков примелькалось красивое лицо Лопухиной. Взойдя на престол, она не намерена была больше терпеть соперничество кичливой статс-дамы и шпыняла ту при любой возможности. После того, как дело дошло до рукоприкладства, повод для которого, впрочем, дала сама гордая и непокорная Наталья, Лопухина перестала ездить ко двору. Но Елизавета хотела полного безоговорочного подчинения, коленопреклоненной повинной, а не демарша, и неприязнь ее к Лопухиной росла. Соревнование, в чем бы то ни было, с царствующими особами, если только оно не подразумевает победы последних, не сулит добра. От того не было спокойствия в душе Степана ни в Петербурге, ни в тихой древней Москве.

Проводивший лето в своем московском поместье Гуслицах Степан Васильевич еще ничего не знал о несчастье, постигшем его семью, но как-то по-особому щемило сердце. Он ездил в лес и к реке, подолгу слушал журчание воды и пение птиц, мелодии ветра в высокой прибрежной траве и раскидистых кронах, а умиротворения не приходило. Он плохо спал ночами и списывал это на летнюю духоту, но однажды, лежа на персидском топчане, занятый созерцанием звездного неба, он вдруг услышал ее голос.

«Степушка, где ты?» – так явственно, ласково и взволнованно произнесла она где-то рядом. Степан даже подумал, что Наташа, в самом деле, приехала к нему (ночью? – может, задержалась в пути) и, не найдя его в доме, отправилась искать в саду.

До первых просветов на тускнеющем небе ходил Степан меж деревьев привидением, а в четыре утра растолкал камердинера и приказал собираться в дорогу. Престарелый Илья, кряхтя и ворча, принялся за работу.

– Господам-то чего на одном месте рассиживаться, – сетовал он дворовым бабам, – попала шлея под хвост, и понеслись ни свет, ни заря. Не самим же чемоданы укладывать, карету чистить, запрягать.

– Да полно ворчать, Ильюшенька, – смеялась розовощекая разбитная Любаша, – можно подумать, тебе одному все делать. Всем двором в полприхлопа все подготовим! – говорила она, энергично выбивая пыль из каретных подушек.

– А не меня ли разбудили нынче еще до петухов? – не сдавался старый ворчун, запихивая чемоданы барина в багажник.

– Так ты не выспался?! – захохотала Любаша. – А что ж ты ночью делал, Илья?! Спишь вроде один, а не высыпаешься?

– А, может, он уже пригрел кого? – подхватила чернявая Дуня.

– Ай, бесстыдницы! – всплеснул руками Илья. – Да никого я не грел!

– Та, и зачем ему кто-то? – пробасила дородная прачка Параша. – Он уж один привык! – уперев красные руки в крутые бока и тряся большим животом, смеялась она.

Ее тринадцатилетняя дочка Марфушка, худенькая девчонка с двумя тонкими косичками, покрываясь густой краской, развешивала белье на веревки.

– И то верно! – заливалась Любаша. – Одному сподручнее!

Пунцовая Марфуша подхватила пустой таз и, мелькая босыми пятками, унеслась в дом.

– Да, ну вас дур, – в конец обиделся Илья и, с досадой махнув на них рукой, пошел укладывать следующие чемоданы.

Бабы еще долго потешались над ним.

Степан через раскрытое окно своего кабинета невольно слышал их перепалку и в другой раз от души посмеялся бы их незатейливому, грубоватому юмору, но сегодня не до того.

На пороге возник сердитый Илья.

– Чего тебе? – удивленно вскинул брови Степан, решив, что старый камердинер дожился до того, что пришел жаловаться на обидевших его баб.

– Сосед наш Михайло пожаловал, будете принимать? – недовольно пробухтел он.

Михаил Аргамаков, мелкопоместный дворянин, сосед Лопухиных, одинокий гуляка, любящий пропустить по стаканчику с добродушным Степаном Васильевичем.

– Я ему говорю, барин уезжают, а он: «не могёт быть, ты путаешь…» Я путаю! С самого ранья на ногах, я путаю! – ворчливо возмущался камердинер.

Степан вспомнил, что еще два дня назад договаривались они с Михайлой съездить на речную старицу, пострелять диких уток, не пропитания ради, но для души. Тряхнуть, так сказать, стариной, как любил говаривать сорокапятилетний Михайло. Не обижать же теперь человека, выставив восвояси прямо от ворот. Конечно, ни на какую охоту они не поедут, но придется все же принять, объяснить. Что б ему такое сказать, чтоб не начал отговаривать?

– Так, чего отвечать то, барин? – нетерпеливо взмахнул руками лакей.

– Зови, конечно, нехорошо гостя обижать, – ответил Степан Васильевич.

Илья хмыкнул, осуждающе покрутил головой и скрылся. Князь смотрел ему вслед. Илья старше его на пять лет. Степан помнил, как в детстве, скинув свои кожаные сапожки и тесный кафтан, играл он с дворовыми мальчишками, среди которых был и Илья, в лапту, в пятнашки. Строго ругала его за то княгиня-матушка: негоже молодому князю бегать босому наравне с безродной чернью. Но не сиделось барчонку в хоромах, когда во дворе резвилась детвора, и общаться с ними с высоты своего положения было скучно. Потому, страшась родительского порицания, Степа продолжал водить дружбу с крепостными ребятами. И до сих пор, будучи генерал-лейтенантом, камергером и Святого Александра Невского кавалером, не научился он видеть в простых людях просто домашнюю скотину, хоть и стоили они гораздо дешевле породистых лошадей и собак. Конечно, его статус обязывал их подчиняться, и Степан требовал подчинения, но обращался с ними как с людьми, созданными, как и он сам, по образу и подобию божьему. Оттого чувствовали себя крепостные князей Лопухиных довольно свободно и позволяли себе ворчать и ерничать в присутствии господ, но службу несли свою, тем не менее, исправно, потому как не было страшнее мысли для них, как попасть к другому барину.

– Как же так, друг любезный, неужто, правда, уезжать собрался, а как же уговор? – едва войдя в комнату, запричитал Аргамаков. Был он одет в костюм для верховой езды из простого крашеного сукна, имел патронташ за поясом и ружье за плечом. На голове треуголка с потрепанным плюмажем.

– Извини, соседушка, – улыбаясь отвечал Лопухин, указывая на стул, – запамятовал я, как мы уговаривались, что через два дня надо мне в Петербурге быть, встреча у меня там назначена. – И видя раздосадованное лицо Михайлы, на ходу придумывал объяснение, которое было бы веским для закоренелого бобыля. – Заказывал я одному знакомому, отъезжающему в командировку в Англию, ружье нового образца, которое с тридцати аршин пулю точно в медный пятак кладет. Вот недели две назад прислал он мне письмо, что едет обратно и заказ везет. Так что, вернусь, и поохотимся на славу. А не приеду вовремя, чего доброго, продаст ружьишко-то.

– О-о, это да-а, – понимающе протянул сосед.

Вообще Степан Васильевич не любил врать, но теперь ему важно было без лишних расспросов и заминок встретиться с женой. Если все его беспокойство надуманное и пустое, раздобудет он где-нибудь какое затейливое ружье, чтоб не прослыть болтуном, а если не обманывает сердце, то кто про то ружье вспомнит.

– Ну, может, хоть по стаканчику? – с надеждой в голосе предложил Аргамаков, очень не хотелось оставаться одному.

Степан посмотрел на назойливого гостя: «Ладно, пропущу с ним бокал вина и с чистой совестью сошлюсь на отсутствие времени».

– Давай по стаканчику, – вздохнул он.

Князь распорядился собрать на стол в малой гостиной. Распили бутыль красного французского, закусили холодной говядиной. Михайло все сокрушался, что жаль упускать такую возможность: уток нынче прорва, стреляй не целясь. Степан успокаивал, никуда мол утки не денутся до самой осени. После третьего стакана Лопухин решил, что соседский этикет соблюден сполна, хлопнул себя по колену и начал было говорить: – Что ж, дружище, хорошо с тобой сидеть, да дорога не терпит промедления… – но тут пришел еще более возмущенный Илья и объявил:

– У ворот трое конных: мужик, баба и мальчуган, – говорят, от барыни из Петербурга. Сами вида непотребного: грязные, нечесаные. И с чего бы барыне таких посылать? Врут паршивцы, не иначе!

Ни на секунду не усомнился Степан в правдивости слов посланцев. Не обмануло предчувствие – беда!

– Хватит трепаться! – глухо оборвал он слугу. – У ворот говоришь? – Он вскочил из-за стола и почти бегом вылетел из дома, направился к воротам. За ними стояли трое конных людей. Мальчика Степан узнал сразу, а двое взрослых были ему незнакомы.

– Паша?

– Степан Васильевич, – соскочил с коня паренек, – барыня велела доставить вам сообщение.

– Где? – требовательно спросил князь.

– На словах, – мотнул головой мальчишка.

Из калитки высунулась косматая голова Ильи.

– Скройся, – бросил ему барин.

Илья выполнил требование.

– Чего было поднимать до света, коли до полудня сидим, рассиживаем, – донеслось с другой стороны ворот.

– А это кто? – кивнул Степан в сторону Пашиных спутников и невольно задержал взгляд на девице. Мужской костюм подчеркивал ее стать. Вьющиеся, смолянисто-черные волосы струились по плечам. Глаза, брови, ресницы были такими же глубоко черными, но при этом она как-то неуловимо напоминала Наталью. Может быть, гордой осанкой и независимым взглядом?

– Они помогли мне добраться быстрее, – сказал Паша и добавил робко, – они все знают.

– Что знают? Говори, что случилось?

– Барина молодого арестовали, а госпожа и весь дом под караулом… – срывающимся голосом поведал посланец.

У Степана захолонуло в груди.

– За что арестовали?

– Барыня не знает, ей не объявили.

Князь отер с лица холодный пот.

– Вы входите, что у ворот стоять, – сказал он посланцам, судорожно обдумывая, как поступить.

– Не пристало нам в господских домах гостить, – усмехнулся светловолосый парень, явив белые, крупные зубы.

Степан пристально вгляделся.

– Разбойники?! – не поверил он своей догадке.

– Мы предпочитаем называть себя: «Вольный народ», – гордо ответил Федор.

– Почему же решили помочь нам, вольные люди?

– Батька наш, говорил, добрый род ваш.

– Спасибо, на добром слове, – с потеплевшим сердцем отозвался Степан Васильевич. “Не так плохи дела, раз с такой нежданной стороны помощь приходит”. – Но все же будьте гостями в моем доме. Тот, кто пришел на помощь в трудную минуту, всегда найдет в моем доме кров и хлеб с солью. Заходите без опаски. Поедите, отдохнете и поедете своей дорогой, когда захотите.

– Зайдем? – спросил Федор черноглазую красавицу.

– Помыться охота, – вместо ответа, искоса глядя на Степана, молвила Есения.

– Так баню истопить недолго, – сказал Степан, распахивая калитку.

Гости прошли в дом. Степан дал наказ прислуге разместить гостей, накормить, затопить баню, обходиться, как с дорогими друзьями. Сам тем временем не переставал размышлять о случившемся. Как действовать, когда толком ничего не знаешь. Но раз так, нужно предусмотреть худший из сценариев.

Если арест политический, розыск коснется всей семьи. Что может его скомпрометировать? Самый страшный фискал – бумага. Размышляя о жизни, некоторые мысли свои он записывал, комментировал идеи европейских философов. В записях этих не было никакой крамолы. Но при желании в самых безобидных изысканиях можно найти злой умысел.

Степан хорошо помнил участь друга своего Артемия Волынского. Премьер-министр Волынский только и радел о благополучии России, а был обвинен во всех мыслимых преступных замыслах и после долгих пыток лишился головы. Правда, было то при Анне Иоанновне. Но и нынешняя голубоглазая, рыжеволосая, веселая Елизавета не так сильно отличалась от кареглазой, вечно хмурой Анны, как это казалось на первый взгляд. Да, бывшие министры избежали и застенков, и экзекуций, но уже через год после восшествия на престол милостивая императрица пустила в ход и дыбу, и кнут в деле о заговоре Ивинского, а потом и в заговоре Турчанинова и Ивашкина, которых после публичного наказания кнутом, вырывания ноздрей и языков сослали на каторгу. Единственное существенное различие было в том, что Елизавета пока следовала якобы данному ею обету об отмене смертной казни.

В итоге, Степан решил, первое, что нужно сделать – уничтожить свои записи, которые хранил он в деревне в Калуге, подальше от любопытных глаз.

Все существо его рвалось туда, где томились арестованные жена и старший сын, но действовать следовало умом, а не сердцем. Он велел запрягать и вызвал к себе второго сына Степана Степановича. В коридоре столкнулся с Аргамаковым, который с полным недоумением озирался, силясь понять причины возникшей суеты. Лопухин вначале хотел отговориться необходимостью скорого отъезда по названной уже причине, но потом подумал, что сдружившегося последнее время с ним соседа может зацепить его невзгода.

– Ступай к себе, Миша, – предупредил он, хлопнув его по плечу, – беда в моем доме. Ваню арестовали. Тебе лучше быть подальше. – И пошел в кабинет, не обращая внимания на обескураженное мычание соседа.

Пришел Степан Степанович. Как он был не похож на старшего Ивана: на два года младше, но серьезнее, рассудительнее, без ребяческой заносчивости. Он спокойно выслушал страшные новости и наставления отца. Только побелел лицом, но не запаниковал, не заметался в испуге. Оставался Степа за старшего и должен был присмотреть за другими детьми в отсутствие родителей. Если вдруг приедут из Тайной канцелярии, следовало объявить, что отец в Калуге по хозяйственным делам; о том, что им известно об арестах, не говорить ни слова.

После этого Степан Васильевич зашел проститься с гостями. Протянул Федору тугой кошелек, – не за службу, а от сердца, за отзывчивость. Не обижайся, возьми.

– Когда простые люди деньгам обижались, – сверкнув белозубо, ответил Федор, засовывая кошелек запазуху.

Велев кучеру поспешать, отправился Степан Васильевич в Калугу. В дороге у него было время подумать о том, как лучше действовать в дальнейшем.

========== Часть 2. Глава 14. Заботы палача ==========

Комментарий к Часть 2. Глава 14. Заботы палача

Осторожно! Указанные в шапке предупреждения имеют прямое отношение к этой главе.

Утро давно уже стало недобрым временем в жизни Андрея Ивановича. Дряхлое семидесятитрехлетнее тело, скрученное сыростью подземелья, днем черпало силы в пылу интриг при дворе и пыточном рвении в застенках. Днем великий инквизитор России чувствовал себя деятельным, значимым и успешным. Он, сын бедного дворянина, в эпоху преобразований сумел показать себя активным и ревностным служителем идей Петра I. Быстро усвоил науку придворного этикета, овладел приемами вежливого приятного обхождения и научился так вести разговор, что собеседник вопреки здравому смыслу в какой-то момент проникался к нему доверием и высказывал сокровенные мысли. Молодой Ушаков без всяких зазрений совести использовал свой психологический талант в корыстных целях, выдавая царю «воров» и вырастая в его глазах в образе честного «патриота». Так он был пожалован званием обер-фискала, но, по-видимому, тонкий нюх Петра, позволявший ему хорошо разбираться в людях, подсказывал, что этот человек достоин только такой должности, и новых повышений Андрей Иванович не получал. Удача дала ему новую козырную карту при воцарении Анны Ивановны, и Ушаков с толком разыграл ее. Он правильно определил настроение общества в отношении кондиций Верховного Совета, призванных ограничить самодержавную власть императрицы, и поддержал единственное способное реализоваться в действительности политическое направление: подписался под прошением дворянства отменить кондиции. Уверенная в его преданности Анна Ивановна доверила ему стать главой Тайной канцелярии. Из статуса главного доносчика он перешел в статус главного следователя, судьи и палача. Здесь его способности развернулись во всем цвете. Он утратил способность улавливать направление ветра, но мастерски компенсировал это хитростью и изворотливостью. Ушаков поддерживал Бирона, но вошел в милость Анны Леопольдовны. Отказался содействовать Елизавете в осуществлении переворота, но благополучно удержался в должности и сохранил влиятельное положение после ее воцарения.

В бурном и неспокойном XVIII веке, Ушаков обнаружил феноменальную способность убеждать сильных мира сего в собственной верности и надежности, что делало его совершенно неуязвимым. Он безжалостно пытал в застенках бывших друзей, свергнутых очередным переворотом, без труда заводя в то же время новых друзей в новой власти. Такая биография давала ему повод видеть себя не только чрезвычайно умным, но и стоящим на вершине общества. Ведь даже те, кто по должности и близости к монарху стояли выше, имели лишь иллюзию монументальности, и только он был по-настоящему несвержим.

Такое самоощущение способно «врачевать» недуги подобно морфию. Однако ночью мысль сознанию не подвластна, и старая плоть лишалась эликсира. Поэтому каждое утро встречало великого инквизитора адской болью в спине и ногах.

Утро 28 июля одарило Андрея Ивановича еще и приступом мигрени. То ли унылый, моросящий дождь был тому причиной, то ли наглые, упрямые заговорщицы, не желающие говорить то, что нужно. Но, в отличие от Трубецкого, Ушаков умел сдерживать собственное нетерпение и счел правильным пока не допрашивать Лопухину и Бестужеву с пристрастием.

Имея многолетний опыт допросов в застенках, главный полицейский хорошо познал все нюансы палаческого дела. Он рассмотрел, что слабые женщины, как ни странно, оказались сильны духом, и опасался, что рано примененная пытка может привести их к смерти раньше, чем сломить. Необходимо вначале ослабить их души, чтобы телесная мука стала той последней каплей, которая заставляет человека забыть о совести и достоинстве и делает его куклой, подвластной чужой воле. Другое дело Ванька, физически крепкий, но потерявший рассудок от страха, едва успев переступить порог Тайной канцелярии.

«Но он, похоже, и так уже рассказал все, что знал. Правда можно заставить рассказать и то, чего не знал, – думал Ушаков, расхаживая по кабинету у себя дома с перетянутой полотенцем головой. – Так и поступим, но прежде допросим тех, кого он назвал. Вернее будет». Инквизитор достал из кармана золотые часы: без четверти девять, а в десять уговаривались с Лестоком встретиться в ведомстве. Ничего не поделаешь. Пришлось одеться и, натянув на раскалывающуюся надвое голову парик, ехать. Служба.

День выдался утомительным и бестолковым. Допрашивали многих людей, но будто толкли воду в ступе. Привели к допросу Зыбина.

– Что слышал от Лопухиной о принцессе?

– Отзывалась с сожалением.

– Почему не донес, почему не радел о пользе государства?

– Не донес, боясь истязаний. Но сам унимал ее, говоря, что слова ее подозрительны и он может от них пропасть. Так и вышло, – сокрушенно крутил головой Зыбин.

– Что она? – грозно, теряя терпение, подгоняли судьи.

– Сказала: «Разве тебе будет первый кнут?» – падал голос обвиняемого.

– Верно сказала, хоть и не первый, а кнут тебе будет. Вот как! – ядовито и раздраженно усмехались следователи. – Поносительные слова на ее величество слыхал ли?

– Слыхал, но не от Лопухиной. От кого не упомню.

Вызвали Наталью Федоровну.

– Говорила с Зыбиным о принцессе и сулила ли ему кнут?

Невозмутимо:

– Нет.

– Поносительные слова об императрице говорила?

– Только, как уже показала: «Суди ее Бог», – отвечала упрямая арестантка.

Что происходит – недоумевали про себя судьи – почему, вместо того чтобы раскиснуть от пребывания в казематах, они становятся только тверже. Черт бы побрал этих баб!

Взяли в застенок Лопухина. Указал на присутствовавших при разговорах Софью Лилиенфельд и Нила Акинфова.

Поехали к Лилиенфельд. Растерянная, перепуганная, беременная. Повезли в дом Елизаветы Петровны на Красной улице.

– Наталья Лопухина и Анна Бестужева говорили, что императрица непорядочно живет, всюду ездит и бегает… Бывали при этом княгиня Гагарина с мужем и Степан Лопухин, – трясясь и плача, щебетала Софья.

Смутили судей большой живот и отекшее лицо с коричневыми усиками над верхней губой. Отпустили под домашний арест. Приволокли в казематы Акинфова. Хлопал глазами, разводил руками, ничего вразумительного так и не сказал.

– Слыхал разговоры о принцессе?

– Так, случается, говорят люди, недавно ведь то было.

– Что говорили Лопухины, Бестужева?..

– Так, разве упомнишь, кто что сказал…

– Поносительные слова о ее величестве слыхал от оных преступников? – Пожимал плечами. – Может, Ванька и сболтнул чего под хмельком, точно не припомню…

Судьи вернулись в верхние полицейские палаты, составили донесение Елизавете и разъехались по домам.

«С утра не задался день. Даже голова не унялась. Проклятье! – скрипя зубами, думал великий инквизитор, стаскивая чужие пышные локоны и сжимая руками жидковолосый череп. – Ничего, завтра будет по-другому».

*