Текст книги "Гроза (СИ)"
Автор книги: Яросса
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Судьи остались недовольны. Припугнув Ивана в очередной раз, они велели его увести. Едва за Лопухиным закрылась дверь, Елизавета грубым движением отдернула штору. Лицо ее было сурово. Встала.
– Что скажете?
– О подлинном своем намерении к произведению злого умысла не объявляет, – кривя губы, проскрипел Трубецкой.
– Ежели сущей правды не покажет, – с воинственной дрожью отреагировала императрица, – поступайте с ним, – сжимая губы и напирая на свистящие и шипящие звуки, указала, – как с сущим злодеем, жестоким розыском!
*
– Ты чего, как в воду опущенный, вот уж который день, а, Ванька? – Растопыренная волосатая лапа дружески врезала по обтянутому синим сукном мундира плечу.
– Что? – переспросил Мошков, растерянно взирая в широко улыбающееся, торчаще усатое лицо подполковника Кряжева. – Что ты сказал?
– Ба, да ты совсем скис! – Кряжев уселся за стол напротив Мошкова. – Я спрашиваю, что случилось? Второй день, как больной, ходишь. И дружка твоего – Ваньки Лопухина, что-то не видать.
– Та… – с горечью в голосе, неопределенно махнув кистью руки, ответил Мошков и снова отвернулся к мутному окну провожать рассеянным взглядом проезжающие мимо экипажи.
– Так ты что, не в курсе дела? – повернулся к Кряжеву из-за соседнего стола поручик Зотов. – Арестовали Ваньку-то.
– Когда? – оторопел Кряжев, застыл с полуоткрытым ртом и кружкой пива в руке.
– Позавчера, – глухо ответил Мошков.
– Так ты знал? Из-за этого такой? – развернулся к нему Кряжев, расплескав пиво. – За что ж взяли?
– Я без понятия… – пожал плечами Иван, после паузы неожиданно добавил, – я к нему пошел, а там караул… да после слышал, что вчера и мать его в крепость посадили.
– Да ты что?!
– Ты с луны свалился, Сашка? – воскликнул сидящий за одним столом с Зотовым Черемисов. – Или из запоя сегодня вышел? Кругом только и толкуют, что Лопухиных обвинили в заговоре. Вроде донос какая-то сволочь настрочила… на Ваньку.
– В последнее время крепко обрабатывали его Бергер с Фалькенбергом, – задумчиво отметил Мошков.
– Ванька сам виноват, за языком не следил, – тихо сказал Зотов, не оборачиваясь. – Теперь еще жди: тех, кто его жалобы слушал, хватать начнут.
– Вот и я о том, – еще тише, будто самому себе, произнес Мошков, смахнул со лба волосы, тяжело опираясь на стол, встал и пошел к выходу. За ним подскочил Кряжев, забыв про свое пиво.
– Так, что за заговор? Ванька тебе что-нибудь такое говорил? – поспешая рядом, донимал он Мошкова.
Через полчаса Саша Кряжев вернулся в трактир. Подошел к Зотову и Черемисову, ляпнулся на громоздкий табурет.
– Ваньку арестовали… прямо на улице, – с выражением непонимания и недоверия сообщил он, залпом осушил кружку Зотова. – А с меня взяли подписку о неразглашении.
*
Мошкова повели сразу на допрос в застенок. Желваки играли на его бритых щеках. «И зачем я только болтуна этого слушал. Знал ведь, не доведет его язык до добра. Вот, вляпался сам и меня за собой потянул, дурак!»
Судьи, прежде, чем вопросы задавать, продемонстрировали ему орудия пытки – не вздумай, мол, дурить и запираться.
«Ну, спасибо тебе, Ваня, – со злостью думал Мошков. – Удружил! Ну, и сам, раз так, не обижайся, все, что от тебя слышал, все расскажу. Мне за твою глупость спину под кнут подставлять неохота».
– Какие слова от преступника Ивана Лопухина о принцессе Анне слыхал? – свирепо спросил Ушаков.
– Лопухин говорил, принцессу скоро в Брауншвейг отпустят, а с нею и весь штат, и молодого Миниха, – уверенно, делая небольшие паузы на припоминание, начал говорить Мошков, – а он будет по-прежнему ее камер-юнкером. Слышал он это от Александра Зыбина, который сказывал это его матери.
– Поносительные слова о ее величестве употреблял ли Лопухин и какие?
Мошков колебался минуту, опустил голову, рассматривая свои стиснутые замком руки, потом ответил негромко:
– Поносительные слова он говорил, а какие, я своим языком повторить не могу.
– Почему же не донес на сего преступника? – неожиданно насмешливым тоном спросил Лесток.
Мошков вновь отвел взгляд, сокрушенно покрутил головой.
– Не донес, думая, что принцесса будет по-прежнему… – тихо произнес он, потом добавил громче, – тогда дружба с Лопухиным была бы полезна, – и уставился в пол.
– О его намерениях к повреждению государства, что слышал?
– Ничего, – с удивлением посмотрел на судей Мошков.
– Врешь! – крикнул Ушаков. – О том, что Пруссия может объявить войну России, говорил он? Правду нам говори, урод!
Арестант скрипнул зубами, с полминуты молча смотрел на инквизиторов.
– Так, намерение Пруссии – это не намерение Лопухина, – с язвительной гримасой ответил, наконец, он. – Об этом была речь.
– Ах, гаденыш, он еще издеваться над нами вздумал! – вскричал Никита Юрьевич, кинулся к Мошкову. Хотел ударить в лицо, но парень отвернулся, получилось вскользь по уху. Князь принялся бить его по затылку, по шее, снизу норовил попасть в зубы, таскал за волосы. Иван отворачивался, закрывался руками и все никак не падал со стула.
– Оставь, Никита Юрьевич, у нас для этого палач имеется, не надо у него хлеб отнимать, – недовольно скривился Ушаков.
– Так, зовите палача – что с ним разговаривать! – раз по-хорошему не понимает, – тяжело дыша, ответил Трубецкой.
– Успеется. Может, юноша нам и по доброй воле еще что расскажет, – невозмутимо улыбаясь, возразил Лесток. – Так, что говорил Иван Лопухин о войне с Пруссией? – обратился он к вытирающему кровь с разбитого носа Мошкову.
– Говорил, может быть, король прусский захочет помочь принцу Иоанну, т.к. он его племянник, – угрюмо ответил Иван. – А он тогда воевать не пойдет…
– А о том, что будет драться на стороне пруссаков, говорил?
– Точно не помню… – качнул головой арестант и шмыгнул кровоточащим носом.
– О том, как будет стараться вернуть трон малолетнему принцу, что говорил? – вкрадчиво спросил Лесток.
– Таких разговоров не было, – твердо заявил Мошков, все время смотря на свои ноги.
– Что ж, я думаю, юноша может пойти в камеру, отдохнуть, подумать хорошенько, – с издевательской лаской предложил коллегам Лесток. На том и порешили.
В коридоре Мошков встретился с ведомым навстречу Ржевским. Они обменялись вопросительными взглядами. Иван с расстройства сплюнул под ноги и получил увесистый удар прикладом, с раздражением подумал: «Заварил Ванька кашу, всем теперь хлебать – не расхлебать».
========== Часть 2. Глава 12. Отчаяние и надежда ==========
Близились к завершению первые сутки заточения Натальи Лопухиной в крепости. После допроса она поначалу предавалась злости, клокочущей внутри. Как можно смириться? Как можно вынести, когда бьют, бьют в лицо? «Как только земля носит?» – с ненавистью думала она о Трубецком и представляла, как в следующий раз сходу вцепится ногтями в дубленую, желтую физиономию, в тонущие в морщинистых веках, водянисто-серые, злобные глаза. Ее ярость требовала мести, но не уступающий своих позиций разум, лишь оттесненный в сторону бурлящими эмоциями, тут же рисовал развитие подобной ситуации. Караульные схватят раньше, чем она успеет расцарапать гадкую морду, скрутят по рукам и ногам, и никакого отмщения не получится. Никита Юрьевич же, наверняка, не упустит такого случая, чтобы злорадно позабавиться ее избиением. «Что же это происходит? Почему им все позволено, по какому праву? – стенала про себя Лопухина и сама отвечала, ругаясь: – А чего ты ждала, глупая! Это Тайная канцелярия – кто попадает сюда, становится полной собственностью судей и палачей. Они могут делать все, что угодно! Все!!!» Наталья Федоровна чувствовала, как впадает в отчаяние от таких мыслей.
Время, занятое только думами о безысходном настоящем и страшащем будущем, само становилось мучительным испытанием. Она пыталась припомнить, было ли в ее жизни что-нибудь настолько же нескончаемо тяжелое, изматывающее, и не могла. Казалось, сами стены высасывают душевные силы, лишают воли к надежде, к сопротивлению.
Арестантка искала способы заполнить иначе эти страшно пустые часы. Вспоминала события из своей жизни. Вызываемые настойчивыми усилиями всплывали радужные образы детства. Беззаботно-веселая беготня с братьями по просторному родительскому дому, в памяти он был светящимся и воздушным от кружева и газа штор, скатертей, накидок. Братья старше нее: Петр на девять лет, Яков – на два. Обожавший маленькую сестренку старший брат представал перед ней в образе благородного рыцаря, бесстрашного, ловкого, умного. А вот с Яковом, вероятно, из-за небольшой разницы в возрасте отношения складывались не столь гладко. Недотепа и вредина – зачастую именно так называла его Наташа. В столкновении интересов случалось им даже драться. После чего Яков получал взбучку от отца, а Наташа выслушивала нравоучения от матери о том, как следует вести себя маленькой фройлейн. Наталья Федоровна улыбалась своим воспоминаниям, но тут же огорчалась мыслью о последствиях ее несчастий в судьбе братьев. Может быть, и их уже схватили и разбросали по камерам. И тут же обступали, начинали давить стены, зловонная сырость перехватывала горло. Наталья Федоровна гнала от себя такие думы. Главное – не сломаться, сберечь силы.
Она занимала себя расчетами. Представляла, как расположена крепость, на какую сторону выходит окошко ее камеры, и по положению солнечного пятна на стене пыталась вычислить, который шел час. Получалось десять или одиннадцать утра. Потом снова погружалась в прошлое. Первые уроки верховой езды – ей было тогда четыре… или три. Однажды оказавшись в седле, она ни за что уже не хотела расставаться со своим любимым пони. Сквозь пелену прошедших лет представлялась белая покладистая лошадка с большими, добрыми и, почему-то, грустными карими глазами. Низенький, как сейчас понимала Наталья, пони в глазах маленькой девочки выглядел рослым конем, таким и остался в памяти. Бесстрашно пришпоривая своего скакуна, Наташа чувствовала себя взрослой и сильной, а какие еще чувства могут быть более сладостными в детстве. И как они нужны ей сейчас. Наталья старалась воскресить ощущение ветра, прохладным шелком касающегося лица, упругого повода в руках, движения теплых, покрытых короткой белой шерстью боков, ритмичного топота копыт, и главное – ощущение счастья. Ненадолго ей это удавалось, и растворялись в воздухе громоздкие конструкции крепости, разворачивался простор неба, морского берега с пенным прибоем и криком чаек. Ноздри готовы были вобрать чистый, соленый воздух. Но врывалась в грезы какая-нибудь черная рваная фраза, наподобие: «Что же теперь будет?», исподволь вылезавшая из непокорного подсознательного, и возвращала суровую реальность. Наталья вставала, обходила кругами тесную камеру, заламывала руки.
Временами возникало желание все крушить вокруг себя. Но крушить нечего: метровые стены и массивная лавка были ей не под силу, впрочем, последнюю если бы вдруг и удалось разломать, то потом пришлось бы спать на полу… Можно было, конечно, перевернуть кадку, но перспективы от этого радужнее не становились. Наталья Федоровна попробовала бить кулаком в стену, просто, чтобы отвести душу. Ударила легонько – не расслабляет, сильнее – больно, обидно, еще хуже. И она насильно, в который раз отправляла себя в мир воспоминаний. «О чем это я думала? Ах, да…»
Учил управляться с конем отец – Федор Николаевич Балк – военный, генерал. Он часто не был дома, но каждое его возвращение становилось праздником. Сдержанно-веселый, добрый он души не чаял в детях, баловал их и не только тем, что привозил многочисленные щедрые подарки. Отец любил придумывать всякие затеи, и сам же с удовольствием в них участвовал. То они все вместе мастерили деревянный кораблик для Весты – белой болонки и потом катали ее в ручье, протекавшем через сад; то развлекались сочинением загадок и шарад, рассказывали их друг другу, соревнуясь в смекалке, находчивости и чувстве юмора, то ехали за город смотреть, как восходит солнце. Наташа была любимицей отца. Если братья могли, нашкодив, встретить с его стороны осуждение и наказание в виде запрета или ограничения, то Наташа всегда находила в его лице союзника и защитника, какие бы проделки ни вытворяла. Отец называл ее «моя принцесса» и потакал любым капризам, невзирая на упреки матери, считавшей, что детей нужно воспитывать в строгости.
Отец и мать – они всегда были тактичны и вежливы, но по каким-то недоступным ребяческому сознанию признакам, дети порой со страхом замечали: их родители чужие друг другу. Мать всегда находилась в широком кругу друзей, среди которых было много мужчин. А отец часто оставался один и грустил. Наташа жалела отца и, сама не зная за что, осуждала мать. В минуты, когда она чувствовала, что ему одиноко, она залезала к нему на колени, обнимала за шею и гладила по волосам. А потом его не стало. Наташа долго не могла понять этого и поверить. Две горячие слезинки стекли по щекам. Княгиня торопливо отерла их, отругала себя: «Не надо об этом думать сейчас. И в настоящем причин для печали предостаточно, чтобы еще прошлые бередить».
Наталья Федоровна случайно посмотрела на стоящую на краю лавки оловянную, кривобокую чашку с заветрившейся уже кашей из ржаной крупы. Из густой, склеившейся комком массы торчала расщепленная до половины деревянная ложка. Вид эта еда имела, мягко говоря, не аппетитный. Первым порывом Лопухиной было от души запустить этой чашкой в стену, или, еще лучше, в караульного, который ее принес, но она благоразумно сдержалась. А сейчас подумала, что другой еды не будет, а если не есть, то откуда взять силы для борьбы? Но ведь нужно вернуться домой! Наталья вдруг почувствовала сильное чувство голода и удивилась, почему этого не случилось раньше, ведь не ела больше суток. Отковырнула ложкой кусок каши, стараясь не акцентировать внимание на чувстве брезгливости, положила в рот. На вкус, как ни странно, каша показалась ей вполне съедобной. Насытившийся желудок отвлек на себя часть не имевшей выхода энергии. Чуть притупились переживания, и заявил, наконец, свои права так долго оттесняемый бушующими эмоциями сон. Наталья Федоровна, как смогла, устроилась на короткой лавке, и гнетущая действительность отступила, предоставив измученной арестантке возможность отдохнуть.
На этот раз, положив под голову картонную коробку с нижним бельем, которую, к счастью, ей все-таки отдали поутру, явно перетряхнув перед этим каждую вещь, подтянув к груди колени, Лопухина умудрилась проспать часов шесть. Испарился сон также стремительно, как и снизошел. Она просто подняла веки и не смогла вспомнить ни одного сновидения или хотя бы обрывка. Будто только закрыла и сразу открыла глаза. Но светлое пятно заметно расплылось, побледнело и отполз по неровной стене вверх и вправо. Вечер. Наталья Федоровна села, поджав под себя ноги, бессмысленно глядя на выкрошившиеся в стене ямки. Сон отступил, но тянущийся за ним шлейф полудремы еще не позволял яви подступиться близко, восприятие оставалось еще замедленным и неострым. Обычно Наталья мгновенно выныривала из этого состояния, вскакивая с кровати, или широко потягивалась: медленно разводила руки в стороны, прогибаясь назад, поднимала их кверху, при этом правая рука обычно запаздывала, прикрывая зевающий рот, а затем сбрасывала вниз, встряхивая волосами, и реальность тут же прояснялась, являя все свои оттенки и очертания. Но нынче явь не сулила ничего хорошего, и узница полубессознательно старалась удержать невесомую завесу безмятежности, бережливо впитывая ее всем телом, как воздушные корни орхидеи пьют живительную влагу.
Но, как ни таи дыхание, как ни запирай в недоступной сознанию глубине души тяжелые мысли, а последние остатки сна когда-нибудь стают. Наталья Федоровна почувствовала холод, низко расползающийся смрад от кадки, похрупывание чьих-то шагов вверху за окошком, и с сожалением поняла, что проснулась окончательно. Она посмотрела на бледное, длинное пятно, уже перебравшееся на стену, у которой стояла лавка. Княгиня стала на свое ложе ногами, приподнявшись на цыпочки, дотянулась до света, потрогала стену – холодная. «А ведь на улице лето. Что же бывает здесь зимой? Говорят, некоторые люди сидят здесь годами. Как можно выжить в таком холоде?» Она спрыгнула на пол, принялась делать нечто вроде утренней зарядки: размахивала руками, наклонялась вперед, в стороны, приседала. Сердце забилось быстрее, разогнало кровь. Наталья почувствовала прилив приятного тепла к озябшим пальцам, щекам, согрелся даже кончик курносого носа. Эта маленькая победа над холодом воодушевила арестантку на дальнейшую борьбу. Она с энтузиазмом решила, что не позволит трудностям сломать себя, сумеет преодолеть и другие препятствия на пути – пути обратно домой. «Что сейчас важно? Не бездействовать, предаваясь унынию, а найти… найти что-то, что было бы важно и… приятно. Что может быть здесь приятного? Но понравилось же мне двигаться. Вот, кстати, нужно ухаживать за собой. И важно, и приятно, и им всем назло!» Наташа быстро повытаскивала шпильки из сбившейся прически, помотав головой, разметала копну волос. Вытащила из коробки гребень с маленьким зеркальцем. «Умница Агашка, я не просила, а она догадалась». Бережно расчесала густые пряди, тускло светлеющие в сгущающихся сумерках, скрутила в объемные жгуты по обе стороны головы, сзади завернула в незатейливый узелок, закрепила шпильками. Встав на лавку – ближе к свету – не без труда рассмотрела себя в зеркале. Во всяком случае, спереди выглядела она очень даже неплохо. Вначале Наталья специально держала зеркальце так, чтоб видеть только верхнюю часть лица, но потом, приказав себе не падать духом, повернула его книзу. В полутьме нельзя было разглядеть, насколько сильно разбита губа, но припухлость, казалось, просматривалась. Наталья Федоровна сделала глубокий вдох и резкий выдох, маршевыми шагами подошла к кадке с водой. Осторожно, чтобы не забрызгать платье и потом не замерзнуть, умылась, достала из лифа платочек и, намочив край его, приложила к губе. Так, с прижатым к лицу платком, стала ходить по камере, три шага в одну сторону, три – в другую. Только не останавливаться, потому что стоит остановиться, как в ничем не занятое сознание, как тараканы, полезут бесполезные, несущие безвольный страх мысли.
Злосчастной вестью продрался в камеру скрежет засова. Наталья Федоровна замерла у двери в ожидании. «На допрос? Опять ночью – это так здесь принято? Но, в конце концов, так лучше. Сна все равно нет, а это какой-никакой способ скоротать время», – ободряла она себя, следуя меж двух караульных знакомым уже путем. «Что будет на этот раз? Опять те же вопросы? Или придумали что-то еще? Господи, да что им вообще надо от нас? – копошились вопросы. – Лесток решил найти очередных преступников, врагов государства, но почему мы? Почему?! Неужели, все дело в нелепой случайности: Ваня наболтал не то, что надо, там, где не надо?» – не в первый раз уже спрашивала она себя и снова старалась не думать об этом: какой смысл гадать заранее, если даже верная догадка ничего не позволяет изменить. «Нужно быть готовой к любому повороту дела и не терять рассудка, – повторяла Наташа. – И больше ни о чем заранее не думать. Не думать!» В те минуты безвестности главным оружием мнилась ей ее гордость – это то, что поможет высоко держать голову и сохранить честь. С таким намерением Лопухина и входила в кабинет следователей – показать им, что ни при каких обстоятельствах не станет она играть роль ничтожества.
*
Распалив свой гнев, Наталья Федоровна шагнула через порог, тихо ненавидя всех находящихся в комнате, но первое, что увидела, это глаза любимой подруги. Аня сидела в пол оборота к двери. Выбившаяся из уложенной кренделем косы прядь русых волос, касавшаяся тонкой шеи, и вся изящная фигура, беззащитная и прямая, в суровой обстановке полицейской палаты являли пример вопиющей несправедливости и спокойного мужества. Она быстро, но плавно обернулась на скрип раскрывающейся створки и, встретившись взглядом с Натальей, улыбнулась приветливо и грустно: “Разве могли мы подумать?..” Злость княгини Лопухиной рассыпалась, как будто вылитая из стекла капсула натолкнулась на невидимое препятствие. От острого чувства вины навернулись слезы. Она подошла ко второму табурету, поставленному метрах в двух от Бестужевой, присела, рассеянно взглянула на следователей и снова на подругу. Опустила глаза.
– Продолжим, – сказал Лесток. – Как вы понимаете, над вами сейчас производится очная ставка.
– Имеет ли которая-нибудь из вас что-то добавить или изменить в своих прежних ответах? – вопросительно посмотрел на подследственных Ушаков.
– Нет, – спокойно ответила Бестужева.
– Нет, – качнув головой, тихо сказала Лопухина. Она думала о том, какие разногласия обнаружили в их ответах судьи.
– Значит, вы настаиваете на том, что говорили правду? – свысока взглянул на них Ушаков. Ответом ему было молчание. – Тогда приступим к разбирательству. На наш вопрос, говорили ли вы с Лопухиной о намерениях маркиза Ботты, помочь принцессе Анне, вы что отвечали? – наклонился он к Бестужевой.
– Нет, не говорили, – Анна Гавриловна без суеты смотрела в лицо грозного инквизитора.
– Что на оный вопрос, ты нам говорила? – хищно посмотрел он на Лопухину. Она отвернулась, ничего не отвечая. – Что забыла? – издевательски ухмыльнулся Андрей Иванович. – Напомним, – он перевернул несколько листов, начал читать: – «… в разговорах с графиней Бестужевой мы касались слов маркиза де Ботты…» Вот подпись…. Так? – повышая голос, снова обратился он к Наталье Федоровне.
Лопухина, которая сидела отвернувшись и неровно дышала, как будто не решаясь что-то сказать, быстро повернулась к Бестужевой.
– Прости меня… – с болью и безысходностью прошептала она.
– Я не сержусь, Натальюшка, успокойся, – утешительно ответила Аня.
– Прекратить! На очной ставке расследуемым запрещено вести беседы, – одернул их Ушаков. А Лесток самодовольно заметил, – беседовать будете, когда мы вам это разрешим.
– Так ты остаешься при своих прежних показаниях, или это ложь? – угрожая Лопухиной, продолжил глава тайной канцелярии.
– Да, но я говорила о том, что касались мы его слов вскользь, потому что ничего конкретного я не знаю, – справившись с собой, уверенно возразила Наталья Федоровна.
– Это не важно, – практически перебил ее Ушаков и спросил Бестужеву, – как можете это объяснить?
– Честно сказать, я не усматриваю никаких противоречий в наших показаниях, – невозмутимо сказала Анна Гавриловна, – как я и говорила, разговоров у нас об том не было, но Наталья Федоровна, действительно, упоминала о каких-то пространных его речах, смысл которых не понятен.
– Почему же раньше вы этого не показали?
– Потому как нельзя это назвать разговором, а наши догадки, полагаю, не представляют интереса для следствия.
– Ну, это вы предоставьте нам решать, – холодно возразил лейб-медик.
– Вот именно, – Ушаков сурово посмотрел на графиню, она не отвела взгляда. Инквизитор пробежал глазами по бумагам. – Так, значит, Лопухина упоминала о речах маркиза и что именно она говорила?
– Помолчи! – крикнул попытавшейся вмешаться в разговор Наталье Федоровне князь Трубецкой. – Говорить станешь, когда мы велим! – повторил он слова Лестока, но грубо, с истерикой.
– Сложно упомнить точно, ведь смысл слов заключался как раз в неясности планов маркиза, – начала отвечать Бестужева, тщательно подбирая слова. – Помню, что в связи с этим, говорила Наталья Федоровна о чаянии, чтобы он в России беспокойств не делал, а старался бы только, чтобы принцессу с сыном в отечество отпустили к деверю. – Она помолчала, потом, в ответ на выжидающее молчание судей, осторожно добавила. – И, насколько я помню, Наталья Федоровна не верила в то, что маркиз сможет чего-либо добиться.
У судей поджались губы, потемнели лица.
– А слова: «Ох, Натальюшка, Ботта, хоть и страшен, а иногда и увеселит», – с каким смыслом употребляли? – строго посмотрел на графиню Лесток.
Лопухина, нахмурив брови, удивленно посмотрела на судей, перевела беспокойный взгляд на Бестужеву.
Анна Гавриловна немного поразмыслила:
– Слова эти были употреблены в такой силе, что страшное может ли через его намерение сделаться, а увеселение: если сделается, то для дела брата моего, Михаила Гавриловича, может быть полезно, т.к. де Ботта по дружбе говорил, что не пожалел бы денег, чтобы освободить прежних министров.
Никита Юрьевич закашлялся, долго громко харкал прямо на пол. Лесток не без брезгливости наблюдал за ним.
– Лопухину в камеру до надобности, – тем временем распорядился Ушаков.
Проходя рядом, Наташа успела незаметно дотронуться до Аниной руки и пожать ее. На душе стало легче. Аня не только не держала на нее зла. Мужество и хладнокровие подруги, казалось, передались ей самой и поддержали в надежде на благоприятную развязку всей истории.
– С кем еще имели вы подобные же разговоры? Только теперь уже говорите все, не разделяя информацию на важную и неважную, – это не ваша забота, – допрос Бестужевой продолжил Лесток.
Анна Гавриловна сосредоточенно задумалась.
– Нет. – Покачала она головой. – Ни с кем более, даже мимоходом, эту тему я не обсуждала.
– А с мужем? – со сдерживаемым раздражением спросил хирург.
Ответ последовал отрицательный.
Напрасно судьи в разброс задавали одни и те же вопросы, им не удалось запутать Анну Гавриловну в показаниях, сделать ошибку в ответах. Допрос, не дав никаких результатов, зашел в тупик. Бестужеву отправили в камеру. На этот раз оптимизм уже не в такой мере наполнял Лестока, помрачнел и недовольный Ушаков. Дома на пышных перинах не так сладко им спалось, как прошлой ночью, приходилось обдумывать другие приемы следствия.
*
По пути в камеру после очной ставки Наталья Федоровна чувствовала прилив душевных сил. «Есть, есть шанс выбраться из этого болота. Из любой ситуации есть выход, просто нужно его найти. – Кто мне это говорил? Степа? Или Остерман? Ладно, неважно. Только бы не наделать глупостей, сохранять хладнокровие. Аннушка, ты – истинный гений! Я тоже смогу. Кто сможет обвинить нас в том, в чем мы не виноваты, если мы сами не наговорим лишнего? Вот только Ваня… – остро защемило в груди. – Сынок, маленький мой, как он? Господи, если б только знать, что с ним… с ним и другими детьми все в порядке, тогда я все выдержу, все смогу». Она посмотрела на спину идущего впереди караульного. Повнимательнее рассмотрев его мундир, Наталья собралась с духом, глубоко вдохнула.
– Майор, – обратилась она к офицеру как можно более вежливым и робким тоном, – позвольте спросить вас…
– Не положено, – перебил ее караульный сурово.
Остановились у двери камеры.
– Пожалуйста, только один вопрос. Вы ведь знаете обо всех заключенных. Скажите, что с моим сыном, – не отступалась Наталья Федоровна. Она задержалась в дверном проеме. – Поймите, ведь я – мать. Ради Бога… только, как он? – с терпким волнением и горечью тихо просила она.
Майор задержал на ней взгляд, в котором проплыло что-то осознанное, человеческое.
«Он только чуть старше Вани, – мелькнула мысль, – не может быть насквозь черствым…»
– Не положено, – отрезал он сухо и захлопнул дверь.
С камнем на сердце опустилась Наталья на лавку, поникнув головой и сгорбившись. Тревога за сына и жалость к нему переполнили все ее существо, подобрались к опущенным векам, пролились на щеки. «Как быть? Откуда взять мужество, когда ничего не известно о самых близких людях? – унылый, ядовитый поток мыслей полился в пробитую брешь. – Что, если с Ваней случилось что-то плохое? Что, если его пытали?» Ее воображение принялось рисовать картины одна другой страшнее. Наталья Федоровна старалась отогнать от себя наваждение. «Не думать. Не думать о плохом. Что бы ни случилось, я должна быть сильной, должна. Иначе как я смогу помочь ему? А как ты можешь вообще помочь? – против воли началя внутренний диалог. – Сейчас ничем. Но кто знает, что будет завтра? Нужно быть готовой. Но, что, если ты ничего не сможешь сделать, если никогда их не увидишь? Ради чего тогда бороться, надеяться?». Наталья со стоном откинулась назад, оперлась о бугристую стену, потерлась затылком. «Не смей так думать. Все образуется. Иначе не должно быть!»
Наталья не знала, сколько времени она боролась с унынием. Утомленная бесконечным спором с собой, она постепенно погружалась в пограничное между сном и бодрствованием состояние. Мысли стали путаться, прерываться и словно отдалились, кружась, как рой мух, но она все еще прислушивалась к их гудению. Скрип открываемой двери вернул остроту чувств. Арестантка выпрямилась и напряженно смотрела в расширяющийся проем. Она не слышала приближающихся шагов, не ждала вызова на допрос и от внезапности происходящего вдруг почувствовала озноб.
В камеру вошел караульный с факелом (Почему один?). Прикрыл за собой дверь. Яркий свет близкого огня слепил. Наталья встала, прищуриваясь, с недоумением вглядывалась в лицо мужчины.
– Вы спрашивали о сыне, – тихо сказал майор, подойдя к ней почти вплотную, – он в порядке. Жив и здоров.
Чувства захлестнули ее. Она поднесла к лицу сложенные ладони, вздохнула-всхлипнула.
– Спасибо, – с благодарностью прошептала Наталья Федоровна. Голос сорвался.
Офицер пристально вгляделся в ее лицо.
– Не волнуйтесь… – сочувственно повторил он, – все в порядке.
– Спасибо, – все также шепотом ответила Лопухина, – я знаю, вы не должны были… Это так важно для меня. Спасибо.
Он повернулся к выходу, но задержался, вновь посмотрел на арестантку.
– А вы… в самом деле, замышляли переворот? – неожиданно спросил майор с нечеткой интонацией (с неуверенным осуждением, кажется…).
– Господи! – Со стоном закрыла лицо Наталья Федоровна, села на скамью. По-монашески опустив руки на колени, устремила измученный взгляд на офицера. – Конечно же, нет.
Он подошел и присел рядом.
– Тогда почему вы здесь? – в голосе его прозвучало сострадание.
Княгиня, горько улыбнувшись и пожимая плечами, отрицательно покачала головой. Помолчав секунды три, с грустью ответила:
– С переменой власти некоторые близкие нам люди попали в ссылку. Разве мы могли их не жалеть? – Она посмотрела в глаза караульного, и в них отразилась ее боль. – Вот мы и жалели. Утешали себя разговорами о том, что, возможно, они еще смогут вернуться. И все. Но кто-то написал донос, и теперь… – заключенная поникла головой.
Майор, будто бы чувствуя себя обязанным, сказать что-то утешительное, нарушил непродолжительное молчание:
– Но есть же бог, нужно надеяться.
– Да, конечно, – улыбнулась ему Наталья Федоровна, – я и надеюсь. А вы, наверное, идите. Чего доброго, кто-нибудь заметит, что со мной разговариваете – тогда быть беде.
– Вы правы, – заторопился офицер. Направился к дверям.
