Текст книги "Гроза (СИ)"
Автор книги: Яросса
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
Наконец, коже возвращено здоровое сияние, царственные очи снова блестят, но нужно еще подтемнить угольной суспензией ресницы, подвести французской помадой губы, пудрой обмахнуть румяные щеки. Подрисовав величественное лицо, девушки занялись прической. Императрица критично взглядывала на зеркальное отражение их стараний.
– Вы что, окосели?! Прическа набок сдвинута!
Фрейлина с испугу уронила черепаховый гребень, который, падая, чуть оцарапал мраморную кожу монаршего плеча. Царица в сердцах наградила негодницу звонкой пощечиной.
Но плакать не сметь, не говоря о том, чтоб руку к горящей щеке поднести. И нужно быстро и аккуратно исправить прическу. А царская оплеуха – это, в конце концов, честь! Так что, глотай слезы, улыбайся и делай свою работу.
Руки дрожали, локоны проскальзывали меж пальцев, а Иван мог немного посидеть спокойно на своей сырой лежанке.
Но вот парад государыни приведен в полный порядок, она выходит в приемную, где уж заждался Лесток. Ее Величество быстро пробегает глазами отчет следственной комиссии, выслушивает устный доклад медика с его комментариями и указывает: «Учинить над Иваном Лопухиным розыск. В том его розыскивать и допрашивать, что по злому умыслу учинить хотел, в поношении были ли согласники, кто с ним в намерении к измене состоял».
Мчалась карета сиятельного хирурга в полицейские палаты, тряслись кудри огромного парика, нервно постукивали друг о друга сцепленные на золоченом животе пальцы в алмазах и изумрудах, истекали последние минуты первого акта грозы. Крепкие, энергичные ноги медика, обутые в узкие туфли с бриллиантовыми пряжками, спрыгнули на мощеный камнем внутренний двор Петропавловской крепости, резво ступили по пыльному, дощатому полу Кронверкской куртины. Глава инквизиции получил письменное указание императрицы. И кованые сапоги караульных зашагали по тесному коридору подземелья. Настороженно прислушивался Иван, обратный отсчет времени ронял секунды, вливаясь в сердечный ритм. Три, два, один… шаги затихли, скрежет, скрип…
– На допрос.
Один, два, три – неловко двигались млеющие ноги узника – это уже акт второй.
– Будешь говорить нам правду?! – тигром разъяренным взрычал Ушаков.
– Все скажу, – сухой язык заплетался, не слушался. Старательно повторял Иван все, что слышал от родителей, знакомых, что сам когда-либо говорил. В первый же день замазал он собственную совесть заверениями в том, что не было ж никакого преступления, так с чего запираться. Ну, отошлют в деревни, пусть. Не погибать же… Истово винился в том, что злословил о государыне и присяге изменил. Но, что еще нужно злым судьям? Смотрят коршунами.
– Что учинить против ее величества и в поврежденье государства хотел?
– Так, ничего не хотел, – божился Иван, крестился.
– Тогда кто такие намерения имел?
– Ни о ком того не знаю…
– Ну, хватит! – Оглушительно треснул по столу кулаком Ушаков. – Полно мы тебя лелеяли! Теперь по-другому поговорим. Федя! – Из проема в стене появился высокий широкоплечий человек в кожаном фартуке с тяжелым взглядом из-под густых бровей. – Займись им, – обыденно кинул ему Ушаков, складывая в папку опросные листы.
Призрак из ночных кошмаров обрел плоть. Иван перестал чувствовать руки, ноги, забыв о дворянской и просто мужской гордости, упал он на колени. Молитвенно сложив руки, пополз к надменным судьям. Слезы текли из наивных, широко перепуганных глаз.
– Сжальтесь, – навзрыд хрипло умолял он. – Размыслите! Стал бы я покрывать сторонних людей, когда уже… предал мать, отца… ближних!..
Палач с помощником схватили Ивана за руки, потащили на виску(1). Обвиняемый задергался, рвался, молотил ногами по полу, пытался подошвами уцепиться за каменные выщерблины.
– Пощадите! – кричал он. – Я сказал… сказал все. Больше я ничего не знаю. Смилуйтесь! Не надо!
Его прижали к полу, заломили руки, а он тянул вверх русоволосую, с застрявшими соломинками голову и исступленно, задыхаясь, все просил судей, поверить ему, не мучить.
– Пожалуйста! – умолял Ваня, плача. Но никто и не думал его слушать, вздернули над полом на вывороченных руках. Подождали, пока немного поутих бешеный крик.
– Говори, – спокойно велел Ушаков, – что знаешь о замышляемом перевороте в пользу принца Иоанна.
– Но, я не знаю… Ничего не знаю, – коротко выкрикивал Иван, не успевая набрать воздух в перехваченные жестокой мукой легкие.
– Не хочешь, значит, признаваться, – покачал головой инквизитор и кивнул палачу: – Познакомь-ка его с кнутом.
Кат замахнулся. Трехметровый бич, со свистом разрезав воздух, опустился на обнаженную, блестящую липким потом спину. Брызнула в стороны кровь. Утробно-животным стал вопль, шнурком вылетела из безумно разинутого рта слюна и повисла длинной нитью на подбородке. Ушаков махнул головой, и не успевший опомниться Иван получил второй удар. Горячей струей стекла по ногам безысходно-предательская, уничижающая влага. Брезгливо и презрительно посмотрели судьи на образовавшуюся под ногами Ивана прозрачную лужицу. К концу допроса она окрасилась в яркий багряный цвет.
Еще девять раз налетал кнут на сведенное судорогой тело. Судьи, сатанея, кричали в лицо Лопухина требования сознаться в организации заговора, почти напрямую принуждали указать на причастность к злому умыслу братьев Бестужевых. Но Иван, будто не понимая, чего от него хотят, повторял свои прежние признания. Истошно кричал, рыдал, но вместо новых показаний, твердил:
– Не знаю… Не слышал… Не виноват…
Обескураженные следователи велели снять потерявшего сознание арестанта с дыбы и унести в камеру. Такого результата, а точнее его отсутствия, от пытки Ивана никто из них не ожидал. С Лестока слетела маска самодовольного благочестия, обнажив личину примитивно откровенной корысти.
– Какого черта! – раздраженно твердил он, шагая взад-вперед и растирая изящными туфлями капли еще не запекшейся крови. – Какого черта этот щенок вдруг уперся? Нам надо, чтобы он назвал вице-канцлера или хотя бы его брата. – Он яростно взглядывал на своих соратников. Черканул ребром ладони по шее, – позарез надо! А иначе, что мы из кожи вон лезем день и ночь, как каторжные? Без этих показаний вся эта затея – пшик! – Хирург с сатирической усмешкой размахнул руки и чуть присел.
Трубецкой стал высказывать Ушакову, что надо было найти палача получше:
– Этот никуда не годится. Раз такого сопляка разговорить не сумел, значит, дела своего не знает! – злобно посмотрел он на приводящего в порядок рабочее место ката, но поймал на себе угрюмый взгляд и осекся.
Глава Тайной канцелярии думал свою серьезную думу.
– Неужели, – озвучил он вслух мысли, потирая лоб. Тонкая, сухая кожа свободно двигалась за пальцами, как будто ни к чему не крепилась. – Неужели, этот мягкотелый недоросль имеет внутри крепкий стержень? – произнес он, не отрывая взгляда от стола.
– И что? – нервно спросил Лесток.
– Ничего, – словно отряхиваясь от размышлений, посмотрел на него Андрей Иванович. – Это всего лишь несколько осложняет казавшуюся простой задачу.
***
– И как это понимать?! – раздраженно спрашивала Елизавета, потрясая перед лицом смущенного Лестока его отчетом. – Ты говорил мне, что пристрастие Ваньки даст особо весомые доказательства вины заговорщиков, против обычного увещевания. И что в итоге? Он ничего не добавил к прежним показаниям! – Она нервно расхаживала по кабинету.
– Но, ваше величество, – смиренно оправдывался лейб-медик, – моя вина лишь в том, что не разглядел в мальчишке преступника злобного и упорного. Одного пристращения оказалось недостаточно. Но его признание – это дело времени. Мы непременно получим доказательства, уверяю вас, – говорил он, следуя за императрицей след в след, то разводя руками, то прикладывая их к пышному жабо.
– А если нет? – Она резко остановилась и обернулась к Лестоку, гневно глядя ему в глаза. – Ты убеждаешь меня дать согласие на ваши жестокие методы, а в итоге преступник остается тверд в своем запирательстве. К чему тогда мои душевные страдания?
– Простите меня, ваше величество, – склонился хирург в поклоне, – я преклоняюсь пред вашим великодушием и милосердием, простираемым столь далеко, что даже истинные злодеи попадают под их благость. Но ваш разум, который так же велик, как и ваша сердечность, наверняка, и без моего напоминания говорит вам, что попустительство преступникам в их злодейских намерениях недопустимо. Что до доказательств заговора, то они имеются, я уже имел честь доводить их до вашего сведения. Речь идет только об уточнении круга лиц, замешанных в тех умыслах, – произнес он вкрадчивым голосом и сделал многозначительную паузу. – И поверьте, решительные действия просто необходимы, а польза будет непременно, хоть и чуть позже, чем нами думалось.
Елизавета досадливо поморщилась, выстрелила в Лестока горящим взглядом.
– Так пойди и принеси мне реальные доказательства этой пользы. Ты слышишь, Герман, реальные!
Хирург, снова склоняясь в поклоне и пятясь, выскользнул за дверь. Елизавета села в кресло и, облокотясь об письменный стол, прикрыла глаза ладонью. Из-за шторы, разделявшей кабинет и спальные покои, вышел Алексей Григорьевич, пододвинул стульчик и присел рядышком.
– Ах, Алешенька, – со стоном произнесла императрица, – как тяжел труд государя: нужно быть строгим, как ни противится сердце всяческой жестокости. А иначе изведут злыдни, сожрут и не подавятся.
– Да, ты совершенно права, Лиз, – осторожно отозвался он и обнял ее за плечи. – Преступники должны понести заслуженную кару. Только смущает меня, что до сих пор никто из них, даже глупый, трусливый мальчишка Лопухин, ни слова не сказал о существовании заговора. Может быть, они только сплетники, не более…
– Что? – ошарашено уставилась на него Елизавета, отстранилась. – Что ты хотел этим сказать? Тебе что, их жаль? Всего лишь сплетники! – Она вскочила, встала напротив него. – Поносить меня всеми погаными словами, обсуждать мои права на царствование – это, по-твоему, только сплетни! – закричала она, испепеляя его взглядом. – Вот уж не ожидала, чтоб ты!.. – задохнулась. – Это!.. Это… Ах! – Слезы полились из монарших глаз, и государыня стремительно удалилась за штору. Из смежной комнаты донеслись ее приглушенные рыдания.
Разумовский, досадуя на себя, покрутил черноволосой головой. Он любил свою царственную подругу, понимал, как глубоко она ошибается и насколько тяжело ей, набожной и суеверной, будет потом жить с этим. Хотел бы предостеречь. Жалел он и томившихся в крепости людей, ясно видя, что оказались они пешками в крупной шахматной партии двух титанов – Лестока и Бестужева – которых медик легко пустил в расход ради атаки на позиции вице-канцлера. Конечно, фаворит не мог одобрить злословия в адрес Лизаветы, однако ж и их понять можно. Ясно было одно, заговор существует в одном лишь воображении следователей. Но Алексей Григорьевич понял, что дал маху. Ничем помочь он не может. Надо спасать положение. Он прошел в спальню, где рыдала, зарывшись в подушку, Елизавета.
– Лиз, прости меня, – сказал он ласково, прикоснувшись пальцами к ее плечу. Она отдернулась, сердито всхлипывая. – Я не оправдываю их и не одобряю. Конечно, они виноваты, я только хотел сказать, что наказание за ругательные слова все же должно быть не таким, как за организацию заговора.
– И каким же оно должно быть? Пальчиком им погрозить, пожурить, как детишек малых? – не поворачиваясь к нему, все еще враждебно отвечала Лиза. – Помнится, дружен ты был со Степаном Лопухиным, засиживались допоздна… Может, и ты с ними кости мне перемывал?
– Лизонька, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Никогда я слова плохого о тебе бы не сказал, я же люблю тебя.
Елизавета села, отирая слезы.
– Что же ты тогда за моих врагов заступаешься? – искоса посмотрела она на фаворита, но злость из взгляда уже испарилась.
– Я не за них, я за тебя переживаю. Ведь изведешься, если сверх меры их накажешь. Но может, я не понимаю чего. Ты прости меня. – Он обнял ее, привлек к себе.
Елизавета не сопротивлялась, она уже оттаяла, но, чтобы поставить точку в разговоре, строго сказала:
– Ты и в самом деле не понимаешь: нет для них чрезмерного наказания. Любое милостью будет.
Алексея Григорьевича удивила такая настойчивая гневливость Елизаветы, но виду он не подал. Что на одни и те же грабли второй раз-то наступать? Глядишь, сама смягчится, ведь не жестокое у нее сердце, отходчивое.
Комментарий к Часть 2. Глава 14. Заботы палача
1) Старинное название дыбы.
========== Часть 2. Глава 15. Дороги ==========
Тонкая дорожная пыль поднимается за копытами гнедой четверки, за почти беззвучно катящимися, на полдюйма проваливаясь в нее, колесами, долго клубится в неподвижном воздухе. Где-то в северо-западной стороне неба темно, приглядеться – можно заметить неяркие далекие сполохи. Где-то идет дождь, но над дорогой из Москвы в Калугу жарко и душно. Пыль пробирается внутрь кареты. В сочащемся между шторами свете, словно в лучах рампы, исполняют пылинки балет с неизвестным сюжетом. Не понятно, с чего началось представление, когда и чем оно закончится. Когда над пестрящей ямами да ямками дорогой протягивают свои густые ветви какие-нибудь, помнящие еще династию Рюриковичей дубы или гораздо более юные березки и исчезает поток желтоватого света, на воздушной сцене опускается занавес – антракт. Но лишь отступят зеленые великаны чуть в сторону, и витиеватый танец продолжается с того же места, с теми же действующими лицами, и ничего не меняется в неповторимом множестве позиций и движений. Картина, предстающая взору, через мгновение уже не та, через полвздоха снова перемена. Но все же, в целом, все одно и то же, все картинки этого блеклого калейдоскопа нестерпимо похожи одна на другую. Возможно, в микромире каждая пылинка имеет лик, и можно придумать смысл ее полету, но взглянешь сверху – название сему балету – суета. Исчезнет пылинка со сцены, займет ее место другая, а сюжет останется прежним. И уходит финал действа в незримую, недоступную ни мысли, ни чувству бесконечность.
Степан Васильевич отрывается от созерцания тускло светящегося конуса, выглядывает, отодвинув край шторы, в окно. Плывут мимо деревья, кусты, да желтовато змеится в высокой траве ухабистая дорога. Он спешит, чувствует, недалеко за ним, след в след, летит не обретшая еще форму беда, не медлит. Наташа с Ваней, должно быть, уже хорошо разглядели ее. Может, не в ту сторону он едет, а надо бы к ним бежать на помощь? Но, если все так серьезно, как подсказывает сердце, то где б ему не быть, а пройдут по всем их поместьям обыски, и его библиотека в хищных руках станет жирной печатью на смертном приговоре и ему самому, и семье. Нет, вначале он уничтожит книги (до чего же ненавидят их те, кто их не читал…) – раз суждено войти в чужие воды.
«Хоть и в России мы… – но, что поделаешь, раз так и есть… не мы первые…».
В воде чужой, не имея ни единого ядра, порох в трюмах хранить – только погибель кликать. А потом уже, хоть на самом себе не неся смерти, помчится он в Петербург.
Тяжело хрипят уставшие кони, роняя розовую пену с губ. На следующей станции их нужно сменить. Сморила долгая дорога старого камердинера – который сон смотрит. Громко кряхтит кучер в надежде, что услышит барин, да даст передохнуть. Но нельзя терять ни минуты, останавливаются они только на ночь. Пусть Илья еще немного поспит, потом Степан Васильевич велит ему подменить Леньку (кучера). Сам же князь Лопухин и рад бы, чтобы одолела его дремота, так нет – ни тени сна в усталых глазах, снова рассматривает придорожную растительность.
Человек тоже заперт в мирке своего времени и пространства. Что ж, может, и его скитания – лишь суета пустая. Но будь Вселенная лишена смысла, обратилась бы в ничто. Значит, есть он – смысл, но постичь его не дано тому, кто не способен охватить умом или душою бесконечность…
*
Случайные прохожие провожали взглядом трех молодых людей, которые, громко разговаривая и смеясь, скакали верхом по мокрым московским улочкам. Ночью шел дождь. Он прибил пыль и омыл растительность, которая теперь бодро зеленела, радуясь утренней свежести, пока солнце еще не поднялось высоко и не припекло, как накануне. Они выехали рано и уже успели посетить храм и купить там, как велел Кондрат, свечи. Есения была одета в мужское платье, из своей богатой шевелюры она соорудила затейливую прическу. Просто удивительно, как без посторонней помощи ей удались такие кренделя от висков к затылку, где волосы были стянуты тесьмой, а дальше падали локонами до лопаток. Девушка, конечно, не производила впечатления светской дамы, но вполне могла сойти за не лишенную образования и вкуса дочь разорившегося мелкопоместного дворянина. Федор, с хвостом из светлых волос, в чистом дорожном костюме и модной шляпе, тоже выглядел вполне прилично. Никому и в голову не могло прийти, что эти двое из лесной братии. И их банда именно в этот момент грабит на лесной дороге богатого щеголя.
*
Карета, съехав одним колесом с дороги, врезалась в крупный булыжник и опрокинулась на бок. Разгоряченные, перепуганные кони протащили ее еще пару метров волоком и остановились, дергаясь в стороны и поднимаясь на дыбы. В кустах стонал перелетевший через лошадей кучер. Сундук валился с запяток, от удара треснул и являл охотникам за наживой яркие, цветные потроха. Разбойники, по большей части, грязные, оборванные и смердящие, окружили добычу. Демьян с двумя подельниками кинулись выпрягать рослых белых коней. Еще двое требушили сундук, вытаскивая из него кричаще яркие одежды. Остальные лезли на карету, дергали дверцу.
– А эт что? – крикнул один из потрошителей сундука, размахивая разномастными париками.
– А это в аккурат Сильке подойдет! – ответил стоящий на резном каретном боку косматобородый мужик. И все громко загоготали, глядя на озлобившегося косоротого дружка, который карабкался на колесо, но сейчас спрыгнул с него и свирепо озирался. Мелкий, верткий бандюжка подскочил к нему сзади.
– А что, Силька, давай примерим! – Он сорвал с Силькиной головы шапку, обнажив лысую, как колено, голову и шлепнул на нее рыжий, кудрявый и явно женский парик. Натянуть его он бы никак не успел, потому что в следующую же секунду Силька угостил его тяжелым, кубоватым кулаком. Насмешник отлетел назад и приземлился на мягкое место, потирая челюсть, но продолжал язвительно смеяться. Всё тряслось от хохота.
В общем веселье они отвлеклись от кареты. Ее дверца вдруг распахнулась, вытолкнутая изнутри. Пыхнул сноп пламени, и одновременно громыхнул выстрел. Косматобородый закричал сдавленно, согнулся, как от пинка в живот, и упал с кареты спиной вперед.
– Ах, ты сучий сын! – заорал щуплый разбойник со шрамом через все лицо и нырнул в каретное нутро. После нескольких глухих ударов полез назад, таща за собой бледного, тощего парня в сбившемся набок напудренном парике и в блестящем от драгоценных камней, ярко-красном с золотом кафтане.
– Руки убери! Смерд поганый! – визжал парень и неловко пытался ударить разбойника. Другие схватили его за руки и быстро выволокли целиком.
– Попался, барчонок? – прошипел ему в лицо разбойник. – Ты что утворил, гаденышь? Да мы тебя!.. – он не успел договорить, потому что барчонок – видно, не робкого десятка, а, может, просто глупый – мотнув головой, ударил его лбом в нос. Разбойник отшатнулся, втягивая носом кровь, вытер ее кулаком, со звериным воплем выхватил из-за пояса нож и полоснул щеголя по горлу. Тот вытаращил светлоголубые глаза, запрокинул голову, засипел, брызгая из страшно раскрывшейся раны, и завалился навзничь.
– Вы что наделали, уроды? – К ним протолкнулся Кирилл, который осматривал раненого в живот бородача и думал, прирезать его здесь, так бросить или тащить с собой. – Кондрат велел, чтоб без приказу смертоубийство не чинили.
– А ему, значит, можно?! – сжимая окровавленный нож, заорал убийца. Лицо его побагровело, шрам посинел.
– Уймись, Шрам! – с угрозой пробасил Кирилл. – Не то, как бы тебе на колу не сидеть.
– Это мне-то?! – Дернулся к нему Шрам. Демьян скрутил его огромными лапищами.
– Нет, а что он неправ, что-ли? Этот барский потрох Петьку порешил!
– А порядок, все одно, должен быть!
Их разборка, возможно, переросла бы в драку, но пыл остудил топот копыт. Воспользовавшись суматохой, оклемавшийся кучер вскочил на распряженного коня и дал деру. В спину ему полетели топор и два ножа, но цели не достигли.
– Вот еще одна язва, – угрюмо сказал Демьян.
– Убираться надо, – строго рявкнул Кирилл. – В сундуке что ценное было? Этого обыщите. – Он кивнул на убитого путника.
В кармане барчонка нашли кошелек с одиннадцатью золотыми рублями.
Испустившего дух Петьку оставили на дороге.
В лагере Кондрат хмуро выслушал всю историю. В палатке у него стоял Кирилл, Шрам, Демьян и Гришка.
– Та-ак, – оглаживая аккуратно подстриженную бороду, протянул Кондрат. – Значит, порешили барчонка. А он пред тем Петра застрелил. Как же это вышло? А, Кирилл? – он говорил спокойно, но под его тяжелым взглядом Кирилл почувствовал себя неуютно.
– Сам не знаю, – Кирилл пожал плечами. – Все так скоро…
– Не знаешь? А для чего ты там был? Куда смотрел? Распоясались, – Кондрат по-прежнему не повышал голоса. – Ты, Шрам, о чем думал, когда ножом махал. Что, если этот парень какой важной птицы сынок? Если облаву на нас начнут?
– Какая облава? – ощерился Шрам. – Могли бы облаву сделать – давно бы устроили. Кишка у них тонка! Одним супостатом меньше – какая беда?
– Смелый ты, да? – улыбнулся атаман. – Смелый. Думаешь, силы у них нет, облаву сделать? А я думаю, не силы, а желания. Чиновникам, кроме своего кармана, ни до чего дела нет. Но, если этот разряженный петушок, – он тряхнул снятым с убитого кафтаном, – окажется сыном такого чиновника, то может нам сделаться туго. И все из-за того, что ты решил, будто волю имеешь глотки резать направо и налево. Нет, брат, ошибаешься: нет у тебя такой воли. И за проступок твой, не первый уж, будешь ты наказан. – Кондрат повернулся к Кириллу. – Всыпать ему тридцать кнутов.
– Да ты что, Кондрат? – вытаращился на главаря Шрам. – За этого богатея?
– Уведите его, – не глядя на провинившегося, сказал Кондрат. – А коли такое еще повторится, – добавил он, смотря на Кирилла и не обращая внимания на бранные вопли Шрама, которого Демьян и с помощником выводили из палатки, – и сам будешь порот, а убивца посадим на кол. Понял?
– Понял, – нехотя ответил Кирилл, глядя хмуро.
– Ступай, проследи там, чтоб спуску не было.
Кирилл, пригнувшись, вышел наружу. В лагере было заметно оживление. Народ повыходил из палаток и собирался на краю лагеря у высокой осины со спиленными нижними ветками. Такое вот лобное место. Кирилл шел туда и думал, что не прав атаман. Шрам, конечно, кровожаден и вспыльчив, но на него можно было положиться, он в карауле не уснет и на деле не струхнет. А теперь от него жди ножа в спину. Вокруг слышен был гул голосов. Разбойнички не обучены манерам, мысли свои громко высказывают. Особенно пьяные. А это их обычное состояние – сколько ни бьется, сколько ни проповедует Кондрат чистоту тела и духа. Вон, Тимоха с Сусликом скалятся, злорадствуют неудаче свирепого Шрама. Да, ничто так не радует, как неудача товарища. Хотя от этого товарища не раз получали они по зубам. У Суслика и памятка есть – верхний резец отколот, черный. Торопятся дружки присоединиться к толпящейся кучке сотоварищей, обступивших кругом Шрама и держащего его Демьяна.
Суслик, поднимаясь на носки и вытягивая шею, чтобы выглянуть из-за голов, закричал:
– Что, Шрам, допрыгался? Что бледный-то? Демьян, а штаны у него не мокрые – попробуй!
Послышались смешки.
– Что ржете? – заорал Шрам. – Шуточкам гниды трусливой радуетесь? Разве я не был готов за каждого из вас к черту на рога? Разве я не старался? Или может добычу хоть раз скрысятничал? – он багровел, жилы вздувались на висках.
– Что ты разнылся, Шрам? – крикнул кто-то. – Будь мужиком!
– А я, выходит, не мужик? – злобно осклабился приговоренный к порке. – Ты, что-ли тогда мужик? А с бабами у тебя что-то не получается!
Толпа взорвалась хохотом. Ситуация накалялась и подоспевший Кирилл поспешил все это прекратить.
– А-ну, тихо! – перекрывая смех, заорал он. – Заканчивайте бардак. Раздевай его, Демьян, чего тянуть.
– Кирилл, и ты? – Обратил к нему дурной взгляд Шрам. – Ты-то, как будто, меня знаешь. Эх, вы! – в сердцах выкрикнул он и резко дернулся из рук ослабившего хватку Демьяна. И вывернулся. Доля секунды, и в его руках блестит кинжал.
«Черт! Даже нож забрать не додумались», – подумал Кирилл, а вслух:
– Не дури, Шрам! Отдай по-хорошему.
– По-хорошему? Это что ты называешь “по-хорошему”? – Шрам крутил головой, резко поворачиваясь в разные стороны и отступая. – Нет, это ты не дури, Кирюша! Тогда жив будешь, пока… А ну, прочь с дороги! – круто развернувшись, рявкнул он обомлевшему похмельному разбойнику и, оттолкнув его, нырнул в кусты. С хрустом и треском ломанулся сквозь заросли.
– Куда? – крикнул Кирилл, но вдогонку не бросился.
После короткого ступора толпа всколыхнулась, заволновалась.
– Как же так?
– Куда?
– Надо догнать!
– Может, ты и догонишь?
– Да, бес с ним!
– А вдруг донесет?
– Ага! А еще сам себе петлю намылит!
Кирилл с досадой махнул рукой и ушел: «Теперь опять объясняться с Кондратом. Но, все же лучше, чем озлобленный Шрам с ножом. Убежал, и ладно. Только, что сказать атаману?»
========== Часть 2. Глава 16. Слуги народа ==========
Кучер Яшка доскакал до хозяйской усадьбы. Прямо с ходу лбом об пол.
– Прости, барин-батюшка! Не моя вина, вот те крест, – потный, пыльный, с трепещущими губами, возопил: – Не уберег!
– Что случилось? – холодно спросил барин. Он был высокий и худосочный. А почти белые глаза смотрелись жутковато.
– Порешили душегубы! Порешили Клима Лексееича!
– Что ты сказал? – наклоняясь вперед, глухо спросил хозяин.
– Не моя вина, батюшка! – взмолился Яшка. – Разбойники! Я поначалу изумленным был. Башкой здорово ударился, как падал. А потом смотрю, а они уж… – он всхлипнул, – горло ему перерезали. Не сгубите, батюшка!
Барин распрямился.
– Где? – сухо спросил он.
– Что? – растерялся Яшка.
– Племянника моего тело?
– А, так на дороге должно. Вряд ли они его с собой забрали.
– Поехали, покажешь, – направляясь к выходу, сказал барин.
*
Вечером того же дня светлоглазый помещик скорбно жаловался уездному воеводе, исправлявшему в те времена и полицейские функции.
– Славный был мальчик. Мечтательный. Театр мечтал свой открыть. Вот, теперь уж не судьба. – Он отер слезу. – Уважь, Тимофей Гаврилыч, помоги отыскать душегубцев. – На стол перед полицейским лег тугой кошелек.
Тот покосился на подношение, но скорчил жалобную мину.
– Жизни бы не пожалел, чтобы очистить наши места от этой своры. Но, что я могу, людей у меня нет.
– Это не беда. Людьми и я могу помочь. Ты только отыщи, где лиходейное гнездо в лесу, а дальше я с твоего позволения сам разберусь.
Тимофей Гаврилыч потер затылок. Взгляд так и манил расшитый бисером кошелек. Прямо не оторваться.
– Хорошо, Илларион Модестович, попробую я организовать одно дело. Только обещать пока ничего не могу. – Пересиливая себя, с тоской во взгляде он подвинул кошелек к его прежнему владельцу.
Но помещик не хотел расстраивать полицейского и поспешил его остановить:
– Что вы, что вы – это вам, – сказал он твердо. – За ваше радение.
У Тимофея отлегло. Он благодарно заулыбался.
– Ну, спасибо, спасибо. Сделаю все, что смогу.
– Только прошу, не откладывай, – скорбно попросил Илларион Модестович.
– Сию минуту и начну, – поднимаясь, заверил воевода. Взял со шкафа старенький паричок и вместе со своим просителем направился к выходу из конторы.
Во дворике они распрощались. Причем полицейский обещал прибыть в усадьбу с нужным человеком сегодня же.
Откланявшись, он в казенной карете направился в соседнюю деревеньку Глухово, на окраине которой жил отшельником бывший земский комиссар Игнат Саввич. Был тот когда-то, еще при Петре I, идейным борцом против преступности, упоенным романтикой битвы со злом, неутомимым и равно беспощадным и к разбойникам, и к мелким воришкам, и ко взяточникам, и к блудницам. Многожды его самого пытались подкупить, но он оставался тверд и горд своей твердостью. Уезд свой исколесил и истоптал вдоль и поперек. Разворошил немало осиных гнезд. Исписал кипу бумаг прожектами усиления порядка на Руси. Набил множество шишек в столкновениях с бюрократами, но пыла не растерял. Мечтал встретиться с самим царем и лично изложить свои идеи, грезил себя властным, но справедливым помощником великого Петра, защитником обездоленных, обиженных, грозой лиходеев всех мастей. И кто знает, где бы он оказался. Но, видно, больно надоел кому-то неподкупный жандарм, сующий везде свой курносый нос. И поехал Игнат в Петербург в тюремной карете, обвиненный во взяткоимстве и казнокрадстве.
Обычно такое путешествие не имело обратной дороги. Даром считалось, что пытка доносчика, в случае упорного отрицания обвиняемым своей вины, дает последнему шанс на оправдание. На практике итогом таких дознаний было то, что на каторгу (если, конечно, не испускали последний вздох в застенке или каземате) отправлялись оба, сознавшись во всех мыслимых винах.
Но Игнату несказанно повезло. Когда привели его на первый допрос, следователь был пьян и служебного рвения не имел. После допроса он по рассеянности сложил вчетверо опросный лист и доносное письмо и положил себе в карман, а по дороге домой, доставая смятый носовой платок, выронил сию бумагу, а дождь и грязь обратили ее в бесформенный комок гнили. Таким образом, все материальные напоминания о присутствии в Петропавловской крепости подследственного Игната Саввича следователь благополучно утратил. А примерно через полгода случился бунт на судоверфи. Кинулись размещать арестованных, а не хватает камер. Тогда и наткнулись на Игната. А в чем он был обвиняем, к тому времени забыли напрочь. Как допрашивать, когда не знаешь о чем? Сам же он клялся, что чист и попал сюда по дикой ошибке. Не до него было жандармам, и место нужно. В общем, отпустили на все четыре стороны, пригрозив, чтоб больше не попадался.
Вернулся Игнат домой, так сказать, не пострадавшим. С удивлением обнаружил, что и должность никем до сих пор не занята, его дожидается. Но за месяцы в подземелье в нем истлела жажда деятельности и умер энтузиазм. Стал он тише травы и ниже воды, никому не заметен – только бы не попасться. А вскоре умер великий преобразователь Руси Петр, должность земского комиссара упразднили, и Игнат с облегчением убрался в глухую деревню.
Одно увлечение осталось от прежнего пыла – собаки, которых он сам когда-то дрессировал на поиск. Конечно, собачий век не так долог, чтобы которая-нибудь из тех служебных четвероногих помощниц дожила до сей поры. Но Игнату не случилось обзавестись иными друзьями, поэтому он регулярно подбирал бездомных щенков и поселял их в своем доме.
