Текст книги "Гроза (СИ)"
Автор книги: Яросса
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
В то время, как письма вспыхнули на прощание желтым пламенем, Степан, достав из второго запирающегося ящика дневник, задумчиво его перелистывал. Содержались в нем, наряду с описаниями особо важных душе событий и переживаний, размышления о смысле жизни человека вообще и о своей лично, о любви в ее противоречивости, многообразии проявлений и неизменной ценности, соображения насчет устройства мира и государства в виде оспаривания идей одних философов древности и современности и согласия с другими. Доверял он бумаге и свои предположения относительно перспектив истории. Опасная, очень опасная вещь, даже, закопав ее в лесу, спокойным не будешь. В сложившихся обстоятельствах это неоправданный риск, недопустимый. Жизнь все же важнее размышлений, особенно, если это не только твоя жизнь. Огонь жадно поглощалл желтоватую бумагу дневника в кожаном переплете, а Степан Васильевич думал, что нужно не забыть выгрести потом металлическими скобы из пепла.
В том же ящике лежала еще одна похожая книжица. Только размышления в ней не о духовном, а о материальном – чертежи разных замысловатых механизмов: копии чужих и свои собственные разработки, в основном для кораблей, но кое-что и для дома. Некоторые из них он воплотил, как, например, водопровод с механическим насосом в московском имении. Людям стало проще – отпала нужда бегать с ведрами, достаточно одному у реки качать, а другому дома подставлять посуду. Подъемный механизм, позволяющий на специальной площадке доставлять человека с первого на второй этаж, особенно понравился Наталье. В последнее время занимала Степана конструкция теплового двигателя для лодки, в котором выходящий горячий воздух вращал бы шкив, соединенный с лопастями, заменяющими весла. Вдохновила его на такие изыскания прочитанная еще в Англии работа Севери «Друг рудокопа», в которой описывалась машина, отводящая воду из шахт за счет теплоты. Чертеж почти готов, но даст ли судьба шанс изготовить по нему такую самоходную лодку? В любом случае хорошо, что записывал Степан это не в дневник, а отдельно. Эти записи отправились в ящик.
Покончив с самыми компрометирующими бумагами, принялся Степан Васильевич за свою долго и усердно собираемую библиотеку. Некоторые книги, конечно, достались от родителей, но таких немного. В основном же все нашел и приобрел он сам. Что-то скопировано. Не князем лично, а обученными грамоте дворовыми людьми, но проверялось тщательно им самим. Не по злой ли иронии самые любимые, самые важные книги оказывались и самыми опасными? Например, произведения Вольтера: трагедия «Альзира» и поэмы «Светский человек», «Послание к Урании». Ради них Степан недурно выучил французский – близки были взгляды философа, провозглашавшего ценность и свободу человека. Но увы…
Другие «непростительные» творения: «Утопия» Томаса Мора и «Этика» Спинозы, и некоторые работы Декарта, Бэкона, Локка, Лейбница… других философов Возрождения и Нового времени. Все эти книги совершенно не представлялось возможности купить в России. Часть из них он приобрел в Англии, часть заказывал друзьям из-за границы, и ждал иногда по году. И со всеми этими бесценными сокровищами приходилось проститься.
Пальцы скользили по кожаным переплетам, касались истертого старого тома с трудно уже различимой арабской вязью. Эта книга единственная в его библиотеке пришла не с запада, а с востока. Привезена им из Персидского дипломатического похода. Рубаи Омара Хайяма когда-то поразили яркостью, лаконичностью и точностью в описании жизни. Но чего доброго, узнает кто-либо из властьимущих себя в таких строках:
Я знаю этот вид напыщенных ослов:
Пусты, как барабан, а сколько громких слов!
Они рабы имён. Составь себе лишь имя,
И ползать пред тобой любой из них готов.
С другой стороны писана книга на персидском, кто ее поймет? А если и найдут переводчика, всегда можно отговориться незнанием содержания, что получил ее в подарок от хана (и это правда), а прочесть так и не удосужился.
И «Математические начала натуральной философии» Ньютона не превратишь в доказательства вины перед государством.
«Оставлю», – решает Степан Васильевич и продолжает вандальное дело: не в силах избавиться от ощущения себя как вандала отправляет в печь одну за другой много раз перечитанные книги. Бросает в огонь не раскрывая, словно боясь взглянуть «в глаза» им.
Религиозного содержания и художественные, лирические произведения особой опасности не представляли, так как имелись во многих домах, – они остались на оскудевших полках.
Не покинул свеого места и «Домострой». Подарил Степану Васильевичу эту книгу, не без издевки, двоюродный брат-тезка Степан Иванович Лопухин в то время, когда во всей столице ни для кого уже не осталась тайной неверность Натальи.
“Почитай, полезно”, – мол, может, научишься, как жену воспитывать!
Степан Васильевич прочитал подарок. Указывалось там: «а толко жены… слово или наказание не имет не слушает и не внимает, и не боитца и не творит того, как муж учит ино плетью постегать по вине смотря…». Тщательно предписывалось, как можно бить, а как не следует, дабы не изувечить. Но советы те были противны всему существу Степана, и смысла в принуждении он не находил. Невозможно силой изменить душу человека. Только изломать, уничтожить. Никогда бы он не поступил так с Натальей. Особенно с ней. Ведь она, как у Вольтера, Красота, не требующая доказательств! И она имела право быть такой, какая есть. А страсти – это ветры, надувающие паруса корабля, они его иногда топят, но без них он не может плыть.
*
Стемнело. В Петербурге капитан-поручики Никита Коковинский и Иван Кутузов закончили производить обыски в домах Лопухиных и Бестужевой. Степан Васильевич не хранил важных писем в столице – ни одного подозрительного в его корреспонденции не нашли.
В то же время в Калуге при зажженных свечах страшно уставший, то ли от долгой дороги, то ли от изматывающей работы разрушителя князь Лопухин завершил начатое. С чувством полного опустошения досматривал, как слизывает пламя буквы, испепеляет остатки бумаги, запечатлевшей и хранившей до этого времени творения гениальной человеческой мысли. Конечно, для человечества они не потеряны – сохранятся в других библиотеках, но из жизни Степана Васильевича будто уходила часть озарявшего ее света. А те места, покинутые светом, неизбежно врывалась тьма. Эта тьма – подсказывали жизненный опыт, интуиция и разум – стояла на пороге.
Степан раскрыл старинную иранскую книгу с потертым золотым теснением – все, что он позволил себе сохранить из обширного собрания литературы «для души». Перелистывая страницы, искал он понимания и утешения и нашел:
“От страха смерти я, – поверьте мне, – далёк:
Страшнее жизни, что мне приготовил рок?
Я душу получил на подержанье только
И возвращу её, когда наступит срок” – словно заглядывал через века в мысли князя Лопухина величайший мыслитель Востока и подсказывал:
“Растить в душе побег унынья – преступленье,
Пока не прочтена вся книга наслажденья
Лови же радости и жадно пей вино:
Жизнь коротка, увы! Летят её мгновенья”.
Степан Васильевич и сам не признавал уныния. Размышления о жизни это одно, а бесплодное уныние – другое. Это удел слабых. Он потомок славного древнего рода, он глава своей терпящей бедствие семьи, он не может и не хочет быть слабым.
Князь дождался, пока огонь выполнил свою миссию. Вороша обгоревшие клочки бумаги, помог пламени добраться до каждого. Когда остыл легкий, мелкий пепел, аккуратно вытащил все металлические части переплетов. Не спеша задул Степан Васильевич все свечи, вышел из библиотеки и, заперев по обыкновению дверь, пошел по темной анфиладе. Темнота казалась поначалу кромешной, но для работы мысли внешний свет не нужен.
Глаза однако быстро привыкли к мраку и уже отчетливо различали темные проемы дверей. Из мужской части дома вышел он в переднюю, а из нее в людскую. Со страхом смотрела на барина притихшая прислуга. Чувствовали – творится неладное. Князь отдал почерневшие в огне книжные скобы и замки молодому лакею Антошке:
– Закопай где-нибудь подальше в огороде.
Призвал Савелия – управляющего и, отойдя с ним в отдаленную темную комнату, не вдаваясь в подробности, проинструктировал:
– За мной могут приехать из тайной полиции. Коли так случится и станут расспрашивать, нужно говорить, что барин по приезде занимался счетами и больше ничего не делал. И ни слова о пребывании в библиотеке.
Савелий вытер лицо платком, но расспрашивать ни о чем не решился, побожился все исполнить в точности. Степан Васильевич велел подать ужин и пошел в столовую. Управляющий перекрестился на икону в углу, невидимую в темноте, и заторопился следом.
Пережевывая странно безвкусную пищу, князь думал о том, что завтра до рассвета отъедет в Петербург, а нынче хорошо бы забыть обо всем и выспаться. Совет Омара Хайяма: «жадно пей вино», – вполне уместен, если не принимать его буквально, ибо «жадно пить» русский стал бы совсем не так, как перс, или таджик. Бокал же вина был очень кстати.
Завершив трапезу, Степан Васильевич обрадовал Илью распоряжением о завтрашнем раннем подъеме и ушел в опочивальню, где сумел-таки уснуть, слушая бубнивое роптание камердинера о безжалостной неугомонности барина.
Суетиться, однако, Илье на сей раз особо не пришлось, поскольку с первыми проблесками рассвета въехал в Калугу в черной карете Александр Иванович Шувалов – как сказали бы в наше время, первый зам главы Тайной канцелярии.
========== Часть 2. Глава 19. Очные ставки ==========
– Что думаете, господа? – недоброжелательно и резко спросил Никита Юрьевич, едва чету Лилиенфельд вывели из следственной палаты. Он отер шелковым платочком рот, уперся руками в стол, растопырив в стороны острые локти. Как будто отталкиваясь от стола, поднялся.
– А вы сами, что думаете? – раздраженно ответил вопросом Ушаков, тоже вставая и жестом высылая вон секретаря. Он оказался с другой стороны стола от Трубецкого.
Князь, опираясь одной рукой на стол, указательным пальцем другой потряс в сторону Ушакова. – А я говорил, – трескучим голосом пенял Никита Юрьевич, – говорил! Нечего с ними носиться, как с писаной торбой! В бараний рог их гнуть надо. – Он сжал кулак с желто просвечивающими костяшками. – Давить. Чтоб во всем признались!
– Кабы все так просто! – нервно усмехнулся Лесток. – Вон, все уверены были что, только покажи Ваньке кнут, так признается, в чем тебе угодно. Ан нет! – он шлепнул рукой по столу и подскочил, резво, мячиком. – А мне государыня вычитывала-вычитывала, – он энергично потер себе загривок, – что, мол, без толку на жестокость ее согласие выпросили.
– Ага, так то Ванька, а чтоб она сказала нам, если б брюхатую Лилиенфельд на виску вздернули! – подхватил, тряся головой, великий инквизитор. – Это тебе не Анна Иоанновна. С государыней Елизаветой деликатность нужна, – тут он на мгновение переменился в лице и, воздев глаза кверху, чувственно произнес: – Ея Величество – натура тонкая, нежная.
Услышав имя императрицы, Трубецкой стушевался, отговариваться стал:
– А то у нас, кроме Лилиенфельд, не у кого подноготную пытать. Про Соньку ж спросить надобно, дабы высочайшие чувства не ранить…
– Ежели б она еще была та подноготная! – зашипел змеею Андрей Иваныч. – Что мы самим себе-то глаза замазать пытаемся. Давайте называть вещи своими именами. Нам надо потопить Бестужевых! Любой ценой. Уже понятно, что никакого заговора на самом деле в помине нет, – громким шепотом бросил он подельникам. – И нам не правда от них нужна, а чтоб признались, в чем на-до! – Трубецкой казался обескураженным. Лесток же взирал на главного сыщика с циничным любопытством.
– И что же вы предлагаете, исходя из наших обстоятельств? – спросил лейб-хирург.
– Я не предлагаю. Я утверждаю, – с рвением ответил Ушаков, – прежде чем вынуждать их к показаниям, нужно дать им понять, что!.. от них требуется.
– Хорошая мысль, да только как им дашь понять, когда велено всякий раз к заключенным идти с секретарем, – криво улыбнулся медик. – Пойти к ним в камеру тайно, припугнуть перед допросом – вдруг проговорятся перед Демидовым…
– Греха не оберешься! – вновь оживился Трубецкой. – Государыня к Бестужевым больно трепетно относится, за любую мелочь хватается, лишь бы в их виновность не поверить. По мне, так быть того не может, чтоб, вращаясь в эдакой компании, хоть бы Михайла ни единым словом бы себя не запятнал. Нет, надо просто хорошо поспрашивать.
– Знать надо, о чем спрашивать, – грубо оборвал его Ушаков. – Но тайно лучше все же ничего не делать. Сами вопросы нужно так задавать и построить в таком порядке, чтобы прямо к вице-канцлеру бы вели. И линию уже потом не ломать!
– Экий ты умный! – ехидно заметил Трубецкой.
– Пожалуй, я с тобой согласен, Андрей Иваныч, – сказал Лесток. – Так и сделаем.
*
На следующий день у следователей и судей кипела работа. Их, настойчивых и предприимчивых, приготовившихся к быстрой и легкой победе, уже изрядно раздражало медленное продвижение дела. Было вложено много сил, много времени. Довольно мышиной возни. Решили развернуть работу широким фронтом.
С утра пораньше призвали капитан-поручиков Коковинского и Кутузова и направили обыскивать дома Лопухиных и Бестужевой.
Производили допросы Натальи Лопухиной, Александра Зыбина, Анны Бестужевой. Недвусмысленно предупреждали их о предстоящих пытках в случае запирательства. Требовали открыть свои преступные умыслы, назвать своих доверенных лиц, от коих имели переписку. Спрашивали о письмах от маркиза де Ботта и Юлии Менгден – любимой фрейлины принцессы Анны. Но заключенные не имели ничего добавить к уже сказанному.
– Нам остается только выдумывать небылицы и сознаваться в небывалых преступлениях, – сказала Бестужева на очной ставке с Лопухиной.
– Но вы вели разговоры о содержании принцессы – это совершенно ясно показал Ванька Лопухин. Откуда такая информация?! – свирепел Ушаков.
– Де Ботта говорил мне об этом, – быстро сказала Наталья, – говорил перед отъездом.
– Что еще говорил де Ботта? Что вы планировали предпринять для изменения ситуации?
– Только, что содержит генерал Салтыков принцессу канальски, бранит ее. И более ничего, – Лопухина оставалась спокойной.
– И тебе не стало любопытно узнать больше о своей любимой госпоже? – сквозь язвительный тон Лестока откровенно просачивалась злость.
– Я спрашивала, – стараясь скрыть растущую ненависть к судьям, отвечала Наталья, борясь с сильнейшим желанием плюнуть им в лицо. – Но маркиз отвечал: «Что тебе до того дела».
– Что родственники ваши думают об этом?
– Ничего. Они ничего не знают.
– А муж и брат его? – допытывались у Бестужевой. Тщетно. Она по-прежнему все отрицала.
Пытались увещевать Зыбина:
– Это не твой умысел, зачем покрывать мерзавцев? Принеси императрице чистую повинную. Государыня милостива – она простит твою нерасторопность в радении о безопасности государства. Не приводи себя к тяжкому истязанию и розыску! – Напрасно. Зыбин разводил руками: рад бы помочь, да ничего другого он не знает.
– Подумай, всегда можно припомнить что-нибудь еще, – Лесток доверительно наклонялся к арестанту, но тот упрямо не желал понимать.
Производили очную ставку Лопухина и Мошкова. Зачитали показания Мошкова.
– Что ж ты топишь меня, Ваня? – с робостью обратился к другу Лопухин.
Мошков, до того времени не смотревший в его сторону, обернулся, сверкая глазами.
– Я тебя топлю?! – крикнул он со злым смехом. – Это я, оказывается, втянул тебя в эту историю! Это я – первый назвал твое имя! Так?!
Лопухин опустил голову.
– Я же только правду… – тихо, как будто самому себе оправдывался он, – ведь ничего такого… А ты?.. – Он заплакал. – На моем месте не сказал бы?
Мошкова покинул его праведный гнев.
– Вот и не обессудь, – с досадой сказал он. – Я тоже – только правду.
– Ты настаиваешь на своих показаниях? – спросил у него Ушаков.
– Настаиваю, – твердым тоном, стараясь вернуть прежнюю решимость, ответил Мошков.
– А ты что же, с чем-то не согласен? – тоном насмешки и угрозы, обычным для обращения к Лопухину, спросил Андрей Иваныч.
Иван сжался, не смея смотреть судьям в лицо, беззвучно шевелил губами. Точнее, то приоткрывал рот, будто намереваясь что-то сказать, то, оробев, закрывал его. Ушаков прикрикнул на него. Тогда арестант, вздрогнув и еще больше съежившись, заикаясь проговорил:
– В том месте, где про короля Фридриха… я говорил, что вряд ли кто станет драться, – он судорожно вдохнул воздух, – ведь Иоанн Антонович был нашим государем… – еще тише.
– Громче! Что бубнишь себе под нос?!
Строгий рык великого инквизитора вновь заставил подсудимого встрепенуться.
– …вряд ли станут драться, – повторил он громче и, снова понижая голос, добавил, – но умыслу передаться пруссакам у меня не было.
– А с чего Мошков тогда взял, что как раз такие намерения ты имел? – набросился Трубецкой. – Ему-то врать незачем, а? Или есть? Разыскивать вас, чтоб разобраться, который врет?!
– Могло быть, что он неправильно меня понял… – срывающимся на хрип голосом, трясясь, попытался защищаться Иван.
– Ишь ты какой?! – визгливо заорал Никита Юрьевич. – Смотри, какая скользкая тварь! Как поймаешь его на слове, так сразу – не так его поняли! Правду говори, паскуда!
Лопухин ничего не ответил. Он прижал скрещенные руки к груди, раскачивался и нервно комкал ворот рубахи. Только беспорядочно подергивал головой в отрицательном смысле.
*
Она узнала его не в первое мгновение. Зато сразу зашлось, защемило сердце. На шатком табурете перед следователями сидел человек, весь окровавленный. Свежей неостывшей кровью была пропитана рубаха, наброшенная на ссутуленную спину, кровь была на безвольно обвисших руках, на непонятного цвета спутанных волосах. Голова и вся фигура мелко раскачивалась и подергивалась в такт шумному, судорожному дыханию. Обращенный к полу, небритый профиль был болезненно знакомым. Узнала. Но боялась поверить.
– Ваня? – прошептала Наталья Федоровна, моля бога, чтобы человек не откликнулся, чтобы оказалось это наваждение ошибкой.
Но сидящий на стуле, вздрогнув, обернулся, упал с табурета на колени: то ли ноги подкосились, то ли не осмелился подняться в рост.
– Мама! Матушка! – хрипло воскликнул Ваня, вытягиваясь к ней.
Теперь она видела его лицо, распухшее, сизое, белки глаз сплошь красные. Ему можно было дать лет сорок, но выражение детское, беспомощное.
– Сынок, – Наталья Федоровна кинулась к нему, но только и успела коснуться пальцами влажных волос. Ее дернули назад, оттащили.
– Ну, хватит! – крикнул Ушаков. – Теперь к делу.
Когда и вторая пытка Ивана Лопухина оказалась такой же безрезультатной, как и первая, великому инквизитору пришла в голову гениальная мысль: устроить ему, только снятому с дыбы, очную ставку с матерью. Должны же они при этом расчувствоваться. И если не Иван, то Наташка непременно добавит что-нибудь интересное к прежним показаниям.
– Мама, помоги мне, – шептал Ваня, глядя в ее сторону, измученный, изможденный, лицо его жалобно кривилось. – Помоги мне, – повторял он, и столько было отчаяния и надежды в его голосе.
– Все будет хорошо, Ванечка, все будет хорошо, – отвечала она горячо, ласково, стараясь не показать ему смятение и боль своего сердца, свое отчаяние. А сама, задыхаясь от запаха крови, отчетливо понимала, что хорошо уже не будет. Все ее существо рвалось к израненному ребенку. Защитить. Не позволить. Метнуться к нему, обнять, прижать голову к груди, закрыть собой…
– Отвечай на вопрос! – Через звук бьющегося в ушах пульса услышала она злобный окрик, резко обернулась к судьям. Табурет качнулся под ней. Три мерзкие рожи. Вскочить на стол, вцепиться в горло сидящему в центре Ушакову… Нет лучше – пальцами в глаза, пусть нестриженные обломавшиеся ногти вонзятся в гадкую, студнеобразную массу, а зубами в нос, в пергаментную щеку. Разорвать. Загрызть…
– Я долго буду ждать?! – произнесла рожа.
– Что вы хотите знать? – глухо отозвалась Наталья, глядя исподлобья.
– Что ты можешь добавить к своим прежним показаниям?
– Ничего. Все, что было, обо всем рассказала… – она была напряжена, как будто одеревенела.
– Так, давай по пунктам: кто еще, помимо названных лиц, бывал в вашей компании? – глядя в опросный лист, спросил Ушаков.
– Больше никто.
– Катерина Черкасская, Марья Наумова, Салтыкова Прасковья?
– Они не в компании… Изредка заезжали, но по знакомству… Никаких… – осторожно подбирая слова отвечала Лопухина, но ее перебил визгливый выкрик Трубецкого:
– А сынок твой говорит, что бывали они у тебя завсегда! Может он врет? Так мы переспросим! – с явной издевкой спросил он и мотнул головой в сторону Ивана.
Наташа посмотрела на сына, он, как и в первый момент, когда увидела его здесь, смотрел в пол и мелко раскачивался, только при этом еще дрожал. По щеке ее стекла слеза.
– Нет, нет, – быстро сказала она слабым голосом, – не надо… Он… – она посмотрела в сторону, сжимая кривящиеся губы, – он правду сказал. – Опустила глаза.
– В разговорах ваших к повреждению чести ее величества кто из них участие принимал? – удовлетворенно продолжал Ушаков.
– Такого ни за кем не помню.
– Так, не помнишь. Но не отрицаешь, что такое могло быть?
Наташа отрицательно помотала опущенной головой.
– Пиши, – обратился Лесток к секретарю, – «не отрицаю».
– О жизни ее величества в Царском селе разговоры вели?
– С ними? – Наташа подняла глаза.
– С ними или с не ними… вели или нет?! – раздраженно переспросил инквизитор.
– С ними нет, а вообще – да… не помню с кем.
– А откуда ты можешь знать, когда сама не бывала там? – строго вопрошал Ушаков.
– Кто-то мне говорил, а кто не помню.
– Опять не помнишь? А ты вспомни! – елейно сказал лейб-медик. – А не то, мы Иванушку поспрашиваем.
Наталья Федоровна скрипнула зубами.
– Да, он-то откуда может это знать? – со стоном обратилась она к судьям.
– Мало ли, – улыбнулся Лесток, – вдруг вспомнит.
Лопухина прикрыла глаза рукой, проглотила слезы.
– Нет. Я вспомнила: от повара Василия, я о том слышала, – еле слышно произнесла она.
– Откуда повара-то знаешь? Он ваш агент? – заинтересованно подключился Никита Юрьевич.
– Какой агент? – выдавила Наталья Федоровна, глаз не поднимая. – Он прежде поваром был у графа Левенвольде. Поэтому и знаю.
– Вот как славно, – как похвалу высказал ей Ушаков. – Сколько нового припомнила. А теперь ты еще подробно расскажешь нам о своем заговоре, кто из высоких чинов в нем участвовал и как ее величество извести хотели.
Наталья сжала в кулаки ткань юбки.
– Не было заговора, – подавшись вперед и глядя перед собой в пол, ответила она.
– Получается, все-таки соврал нам Иван, – сказал Лесток.
Наташа зажмурила глаза и закрыла лицо руками: «Это конец!». Загнали в угол. Выхода нет.
– Нет, не правда! – неожиданно для всех выкрикнул Ваня, который, казалось, не видел, не слышал и не осознавал происходящего. – Я такого не говорил, – сказал он тише испуганно смотрящей на него матери.
– Не говорил?! – с угрозой спросил его Ушаков.
Ваня со страхом посмотрел на него, сжался, обхватил голову дрожащими руками. Но, трясясь и давясь слезами, сильно раскачиваясь взад-вперед, произнес еще несколько раз: – Нет, не говорил. Не говорил… Нет…
– Ошиблись вы, Андрей Иваныч, – дрожащим голосом воскликнула Лопухина, силясь улыбнуться непослушными губами. – Не было заговора!
Судьи переглянулись. Лесток что-то шепотом сказал Ушакову.
– Ну, мы еще вернемся к этому разговору, – мрачно отметил Андрей Иванович и велел увести подсудимых.
========== Часть 2. Глава 20. Есения ==========
Паша, Есения и Федор приехали в лагерь в сумерках. Рассказали Кондрату о поездке, поужинали печеной картошкой и пошли спать. Утром Пашка должен ехать домой, сообщить хозяйке о том, что ее поручение выполнено. Он бы еще пообщался с новыми друзьями, но Федор грубо выпер его из их с Сеней палатки. Поэтому ночевать Пашке пришлось под открытым небом. Долго не мог заснуть. Так много невероятных событий случилось в его, до последнего времени такой незатейливой, однообразной жизни. Пашка думал о том, как заблуждаются люди насчет разбойников. А он, пожалуй, остался бы с этими вольными людьми, если бы дома не ждала его матушка. Смотрел на небо. Зачем господь рассыпал по небу столько огней? Не иначе, как на радость маленьким, грешным людям. Таким, как он – Паша. Чтобы помнили про благодать…
Глаза мальчишки начинали слипаться. Звезды над ним плыли, кружились в хороводе, вроде бы шептали что-то, чего не разобрать. Вдруг яркие огоньки начали лопаться с сухим треском. Как сучья ломаются. И гаснуть одна за другой. Пашка испугался, что наступает конец света, пристальнее стал приглядываться и открыл глаза.
Качались слегка черные ветви деревьев на фоне темно-синего неба, по-прежнему усеянного звездами. Но сухой треск изредка раздавался с разных сторон. Паша оглянулся и обомлел: через лесную чащу на них отовсюду надвигались огни – желтые и страшные. Мальчик собрался с духом и мышью на четвереньках шмыгнул в палатку Федора и Есении.
– Там, огни!.. Повсюду… – задыхаясь крикнул он, тряся кого-то за найденную на ощупь ногу.
В темноте вскинулись, забрыкались, выпутываясь из одеяла. Рука Федора отодвинула полог, в просвете мелькнула его светловолосая голова и голое плечо.
– Облава! – взвизгнула Сеня.
Полог упал.
– Вылезайте с другой стороны и живо в кусты! – крикнул Федька.
– Нет! – воскликнул голос Есении.
– Сказал, живо! – рявкнул Федор. И Паша скорее почувствовал, чем увидел, что в палатке произошло крупное перемещение – это Федя грубо дернул Сеньку и толкнул к противоположной, глухой стороне палатки.
Девушка больше не возражала. Федя уже вылезал наружу, где в мгновение начался дикий шум, состоявший из треска, глухих стуков, брани, воплей и воя. Пашка кинулся к Есении. Они, приподняв край завесы, выползли из палатки, оглянулись. Кругом шла резня, но на них никто внимания не обратил. Пользуясь моментом, девушка и мальчишка, уползли пластунами в тень деревьев, окружавших лагерь и наблюдали за происходившим. Нападавших было не больше, чем разбойников. Но те оказались не готовы отразить нападение. Многих вытаскивали сонными. Кого связывали. Сопротивляющихся кололи ножами и острыми кольями. Раздавались и выстрелы.
– Кто они? Что им нужно? – в ужасе шептал Паша.
– Облава, – сдавленно повторила Сеня.
*
Она искала глазами Федора и никак не находила. Но он неожиданно появился, отделившись от толпы дерущихся, и побежал прямо в направлении своих друзей. Через растрепанные, развевающиеся волосы просвечивал свет множества факелов и костров, в которые превратились палатки.
Вслед ему кинулся крупный мужик.
– Врешь, не уйдешь! – заорал он и всадил в спину убегавшему здоровенный кол. Светловолосый разбойник издал звериный крик, упал и начал грести под себя землю.
Сипло завизжала Есения и рванулась в сторону бойни. Пашка вцепился в нее.
– Сеня, не ходи! Сенечка, не надо! – рыдая, кричал он. – Ты не поможешь, уже… Пошли отсюда.
Девушка обмякла и позволила себя утащить подальше от страшного места.
У большого дуба Сеня упала на колени и долго плакала, прижавшись к его стволу. Паша молча гладил ее по черным кудрям. Перед рассветом разбойница взяла себя в руки, огляделась в сырой серой дымке.
– Пойдем, я выведу тебя на дорогу, – бесцветным голосом сказала она Паше.
Сенька не знала о том, что примерно в это же время на место их сожженного лагеря привезли Иллариона Модестовича. Долговязый помещик, прижимая к носу расшитый платок, прошел по пепелищу. Разглядывал трупы разбойников. Удовлетворенно кивал головой.
– Спасибо, Тимофей Гаврилыч, – сказал он ходящему за ним следом полицейскому. – Отомстил ты за моего Климушку.
Барин наклонился и потянул с головы пригвожденного к земле разбойника светловолосый парик.
– Мерзкие шуты, – разгибаясь, с отвращением произнес он, – а ведь мальчик хотел открыть театр… – и отер платком слезу с глаза.
*
В лесу тишина многоголоса. Крадучись блуждает в нежно-зеленом лиственном кружеве ветер, изредка посвистывает и пришепетывает. Слышно, как падает тонкая, сухая ветка: с легкого треска, когда отделилась она от родного ствола, до шлепка в махровую подстилку. Приглушенная дробь мелких коготков по растрескавшейся коре. Белка. Сверкнул под желтыми лучами, что веерами раскинулись в кронах, рыжий бочок. Из недр еще более тихой тишины – журчание ручья и его всплески – возмущения водной живности. А рядом птахи мелкие переговариваются. Деловитый разговор их, не тревожный. Есения умеет не нарушить покой леса. Шума от ее шагов не больше, чем от возни жука, который пробирается через толстый покров перепревших прошлогодних листьев как раз в том месте, куда только что упала ветка.
Есения выросла в лесу, она с детства знает, что спокойствие леса – залог выживания. Только так предупредит он ее, случись опасность, криками птиц и мелкого зверья, или помертвением тишины. Второе серьезнее, поскольку говорит об опасности смертельной, о приближении хищника сильного и ловкого: волков, медведя или… человека.
Но сегодня Есения – сама хищник. С цепким взглядом, с твердой, неслышной поступью и смертельной хваткой острых зубов – стрел. Колчан полон. Но достанет и одной.
Забыла девонька о том, кто ты есть. Пустила в душу теплоту и мягкость, разомлела вся, ослабла.
И горящий дом, в котором так и осталась навечно поруганная мать, уже не снился. Дотла, казалось, сгорела там и шестилетняя девчушка-хохотушка. Ее одеревеневшее тело вынес, прыгая между падающими пылающими балками, отец.
Где был он, когда мать непривычно холодной и жесткой рукой грубо схватила дочь за плечо и швырнула в грязный, темный чулан, в котором зимой хранили кизяки.
– Тихо!
От брезгливости, от обиды разревелась бы Сенька во все горло – так ей, матушке… Но что это за чужие мужики верхоконные скачут по их двору, скалятся?
– Ну, здравствуй, хозяйка! Что гостям дорогим не радуешься? Зови в дом…
Что-то не похожи на дорогих гостей. Спешиваются. Мать бежит в дом, они следом с хохотом… Надо бежать отбивать матушку. В подтверждение истошный женский крик. Чей? Матушка так никогда не кричала. И что-то тоненькое, мерзлявенькое держит на раскрошенных навозных лепешках. С такими рожами потягаешься?
– Где ты был, батюшка? Когда обкладывали дом соломой и поджигали? – так и не спросила.
А девчонка тогда вылезла из вонючего своего убежища и пошла в пылающий дом. Лучше б не шла, никогда бы не видеть… Сквозь дым. Мать на полу в лохмотьях полуголая, выпучены красные глаза, лицо в пятнах и толстый, синий, вываленный язык… Приросли ноги к полу. Так и легла бы там пеплом.
– Что же так поздно, батюшка? – почему не повернулся язык – спросить. Огрызалась, шипела ему в лицо девочка с душой дикой лесной кошки, а самое главное так и не узнала. – Прятался? Себя спасал? Должен же был неподалеку быть, а пришел только, когда они ушли.
