Текст книги "Гроза (СИ)"
Автор книги: Яросса
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
– Трогай, – неуверенно сказала она кучеру.
Ваня же имел только иллюзию выбора: остаться в компании клевретов Лестока, или следовать за матерью. С того момента, как присоединился к ним, вырваться он уже не мог. Стоило ему заикнуться, что мол должен их покинуть, как на лице Якова возникло выражение глубокой обиды:
– Даже не выпьешь с нами по рюмочке? Не думал, что мы настолько тебе неприятны, Ваня.
А за одной рюмочкой последовала вторая, третья … десятая. Одним словом, этот вечер закончился так же, как и предыдущий. На следующий же день упорство жаждущих повышения сообщников достигло цели.
Проходя мимо дома генерал-прокурора Трубецкого, Фалькенберг воскликнул:
– Смотрите, какие дворцы возвели себе нынешние правители, не уступят прежним, а то и богаче.
Иван, с кашей и болью в голове, угрюмо посмотрел на здание с резными колоннами и богатой лепниной.
– Дворцы-то построили. А сами, что Трубецкой, что Гессен-Гомбургский – гунстфаты(1). Как и все нынешние министры.
– Что же, у государыни нет хороших министров? – уцепился за ниточку Фалькенберг.
– Князь Долгорукий, – с ленивой важностью ответил Лопухин, – прежде не был склонен к государыне, а ныне доброжелателен, да у нее таких немного.
– Отчего так?
– Наша знать вообще ее не любит, она же все простому народу благоволит, для того, что сама живет просто, – ответил Ваня, гордясь своей ролью знатока ситуации.
– А, как думаешь, принцу Иоанну, не долго быть свержену?
После коротких раздумий Иван ответил твердо:
– Недолго.
В очередной раз напоив свою жертву до беспамятства и оставив спать в кабаке, прямо на столе, Бергер и Фалькенберг поспешили к Лестоку.
========== Часть 2. Глава 3. Гром в ненастном небе ==========
Летом Солнце весьма неохотно расстается с Петербургом, и в десятом часу вечера еще светло, как днем. Но в тот день грозовое небо было темным, и сумерки сгустились раньше обычного. Елизавета не любила гроз. Она чувствовала себя неуверенной и незначительной на фоне бушующей стихии. Поэтому она предпочла не покидать дворца ради прогулки, как сделала бы в другой день, а осталась послушать хор малороссийских певчих, столь близкий ее сердцу по известной причине. Она устроилась в кресле с мягкой обивкой, наполненной гусиным пухом, слушала пение и тихие рассказы доверенных статс-дам во главе с Маврой Егоровной – женой Петра Шувалова. Императрица поеживалась, когда речь заходила о домовых и леших, смеялась галантным анекдотам. Дворец, казалось, погружался в полудрему и подергивался пылью из старых сундуков, хранящих где-то память допетровской, теремной Руси.
Неожиданно, в покои, спотыкаясь, влетел Лесток в пыльном, мятом камзоле и враз сдернул сонную пелену. Елизавета вскочила, воззрилась на него испугано. Сердце ее захолонуло при мысли о самом страшном: придя к власти путем дворцового переворота, она жила в постоянном страхе, таким же образом лишиться ее. Лесток поспешил подогреть ее ужас:
– Ваше величество, заговор! – задыхаясь крикнул он. – Замешаны очень высокие персоны! – попутно он не забыл сделать всем знак удалиться вон.
– Кто? – сдавленно спросила Елизавета, прижимая руки к груди. – Что можно сделать?
– Пока доподлинно известно, что в число злоумышленников входят Лопухины, – тяжело дыша, сообщил Лесток. – К счастью, мы получили информацию раньше, чем они успели что-то предпринять против вас, ваше величество, но дело требует немедленного расследования.
Несколько успокоенная его словами, Елизавета приняла подобающий статусу вид.
– Откуда получена сия информация, и насколько она достоверна? Лопухины уже были под арестом, сразу по нашем воцарении, но ни в каких злонамерениях уличены не были.
– Вот записка Натальи Лопухиной графу Левенвольде, – Лесток протянул Елизавете сложенный листок, рука его была влажная и слегка дрожала.
– … неизменной моей о вас памяти. Лопухина, – дочитала Елизавета вслух окончание фразы. – Ну, и что? Левенвольде, конечно, изменник, но с Лопухиной у них дела амурные, всем это известно. Безусловно, с ее стороны это наглость – писать ссыльному, – в голосе императрицы засквозило раздражение, – и проучить ее нужно примерно, но это еще не заговор.
– А к этой вот записке, – хирург затряс пальцем, указывая на преступную бумагу, – она прибавляла на словах, пусть де не унывает, а надеется на лучшие времена!
– Какие лучшие времена? – спросила Елизавета праздным поначалу тоном, но затем побледнела, губы ее сжались, глаза широко раскрылись.
– В том-то и весь вопрос, ваше величество! – с нескрываемым торжеством выпятил грудь вперед Лесток. – Кроме того, – дрожащим от рьяного стремления действовать голосом продолжил он, – есть верные вам люди, они все узнали со слов самого Ивана Лопухина. Если позволите, я могу лично представить их вам.
– Конечно, я хочу сама их выслушать. Когда ты можешь их мне представить?
– Сию минуту, ваше величество.
Лесток вышел, а через пару минут уже входил в сопровождении недавних знакомых, готовых кинуться в ноги императрице.
– Расскажите ее величеству, все, что вам известно, – строго велел Лесток.
Покрываясь красными пятнами на побледневшем лице, Елизавета выслушала донос. Приказав, служивым еще повыведать у Лопухина, что ему известно о готовящихся переменах, и оставшись наедине с Лестоком, она в тот же вечер подписала указ:
«Нашим генералу Ушакову, действительным тайным советникам князю Трубецкому и Лестоку.
Сего числа доносили нам словесно поручик Бергер, да майор Фалькенберг на подполковника Ивана Степанова Лопухина в некоторых важных делах, касающихся против нас и государства; того ради, повелеваем вам помянутого Лопухина тотчас арестовать, а у Бергера и Фалькенберга о тех делах спросить и взять у них о том, что доносят, на письме и по тому исследовать, и что по допросам Лопухина касаться будет до других кого, то, несмотря на персону в Комиссию забирать, изследовать и, что по следствию явится, доносить нам, а для произведения того дела указали мы с вами быть от кабинета нашего статскому советнику Демидову.
Елизавет.
Июля 21 дня 1743 года».
*
После бессонной ночи, усталые, но воодушевленные Бергер и Фалькенберг явились к Лопухину на квартиру. Он спал на нерасстеленной кровати, в мундире и в сапогах. Они растолкали его. Ванька выглядел совсем жалким: одежда помятая, под глазами отеки, русые волосы всклочены. Он сел и со стоном опустил голову на руки. Бергер протягивал ему стакан.
– Нет, я больше не буду, хватит, – вяло оттолкнул его руку Иван.
– Выпей немного – полегчает. А больше не будешь.
Осушив стакан, Ваня обиженно посмотрел на приятелей.
– Вы бросили меня в кабаке, друзья так не поступают.
– Так, мы сами не знаем, кто оттащил по домам нас, – засмеялся Фалькенберг, поднимая рыжие брови. – Мы думали, это ты.
Лопухин отрицательно помотал головой.
– Я проснулся, вас уже не было, едва до дому дошел… – все еще с обидой ответил он.
– Значит тот, кто унес нас, пока вернулся, тебя уже не застал, – сокрушенно поджал губы Бергер. – Пошли, перекусим чего, да и выясним, кто это был.
В трактире они заказали жареного гуся, салат и водку. Соглядатаи жадно набросились на еду, Ивана же мутило от одного ее вида и от вида грязного деревянного пола: ливень превратил пыль каменных мостовых в вязкую, хлюпающую жижу, которая, подсыхая, осыпалась комьями с щедро залепленных ею сапог служивой братии.
– Не хочу. Пойду лучше.
Фалькенберг потянул его за рукав и силой усадил обратно на стул.
– Куда ты в таком состоянии? У тебя что, все еще голова болит? Значит, мало опохмелился. В первый раз, что ли, – говорил он, пережевывая жестковатое мясо гуся, – на вот, еще чуток, – он наполнил рюмку до края, – сразу отпустит.
– Давай, давай, – весело подхватил Бергер, поднося выпивку к губам мотающего головой Ивана. Лопухин, скривившись, выпил. После третьей к нему, в самом деле, вернулось благодушие. Иван заулыбался, заговорил.
– Вот ты давеча сказывал, что министры негодные, нам это интересно стало, почему ты так считаешь, – без обиняков начал Фалькенберг. Лопухин же пребывал уже в том состоянии, когда инстинкт самосохранения заглушен напрочь.
– Конечно, не так, как прежде были: Остерман и Левенвольде, – пожимая плечами, отвечал он, – один Лесток – проворная каналья.
– Так, значит, быть переменам?
Иван безразлично кивнул, отрешенно поедая салат.
– А как это может сделаться?
Иван несколько оживился:
– Императору Иоанну король прусский будет помогать.
– Так, значит, война будет?
– Да, какая война. Наши-то, кто за ружье примется?
– А скоро ли это все будет? – наседал Фалькенберг.
– Скоро.
– Тогда ты меня не забудешь?
– Конечно.
– Али нет кого и повыше тебя, к кому заранее забежать?
Лопухин помолчал, тупо глядя перед собой, а потом ответил равнодушно:
– Маркиз де Ботта – принцу верный слуга и доброжелатель.
Этого было достаточно.
*
Не дождавшись сына ни у Бестужевой, ни дома, также и на следующий день, Наталья Лопухина не находила себе места. Правда, сыну и раньше случалось забывать о своих обещаниях родителям и не появляться в их доме неделями. Но в этот раз неопределенная тревога сжимала грудь, прогоняла прочь сон. Наталья Федоровна не могла объяснить причину своих переживаний, но чувствовала: с сыном неладно.
Еще какой-то юродивый навязался. Бегает вдоль ограды, да выкрикивает, завывает всякие нелепости: «Летят, летят черные ястребы, закрывают крылами ясно солнышко. Бойтесь! Скоро, скоро закроется и погаснет свет Божий! Бойтесь, грешники!».
На самом одежда драная, лицо в язвах, в страшных, буро-синее. Трижды выходили люди Лопухиных прогонять безумца. А он убежит за угол, скроется, а через четверть часа, глядишь, тут как тут. Медом ему здесь намазано.
Через два дня, когда больше невозможно стало выносить неведение, Наталья послала дворового человека Кирьяна на квартиру к сыну. Посыльный, вернувшись, объявил, что барина там не нашел. Но Лопухина сразу нашла другой вариант поиска, и Кирьян, изнывая от зноя, поплелся к Мошкову.
– Барыня, Наталья Федоровна, просила передать вам поклон и просьбу сыскать молодого барина, – монотонно, как вызубренный урок, пробубнил он, не мигая глядя в глаза поручика, всем видом показывая, что будь его воля, он бы с такими глупостями, вообще никуда ходить бы не стал, а госпоже вот взбрело в голову.
– А что он, потерялся что ли? – слегка обалдел Мошков.
– Я же сказал: «Барыня, Наталья Федоровна, просила передать…»
– Хватит, – перебил его Мошков, – это я уже слышал.
Кирьян пожал плечами и потупился, немного раскачиваясь с пятки на носок.
– Хорошо, передай Наталье Федоровне, что из всегдашней моей к ней симпатии я буду рад ей услужить. Пусть не изволит беспокоиться. Если твой молодой барин в Петербурге, я его найду.
Сбегав к Ивану Лопухину на квартиру и в казармы, Мошков Иван отправился искать его по злачным местам и вскоре, действительно, нашел. Лопухин сидел в трактире один за столом, на котором стояли три грязных тарелки, блюдо с остатками жареного гуся и пустая чашка из-под салата. Одной рукой Ванька держался за длинное горлышко штофа, другой подпирал голову, запустив пальцы в грязные волосы. Мошков изумленно осмотрел его с головы до ног, потом подошел и гаркнул:
– Ванька, ты что совсем меру потерял?
Лопухину не сразу удалось сфокусировать взгляд на лице поручика.
– О, Мошков, – на лице его появилось подобие улыбки, – а я тебя искал сегодня… нет, кажется, вчера… а может, позавчера… Не помню.
– Немудрено, что не помнишь: ты сколько дней от рюмки не отлипал, а? А-ну, вставай! – тряхнул Мошков его за плечо.
– Слушай, Ваня, а это не ты на днях Бергер-ра и Фалькен-э-ег-ра домой относил, когда мы тут втроем заснули?
– На черта мне твои Бергер с Фалькенбергом? Это ты с этими канальями так упился? Ох, и дурак ты, Ваня. Поднимайся! – Мошков потянул Лопухина вверх за руку и тот, с трудом оторвавшись от стула, повис на нем.
Проходя мимо барной стойки, Иван Лопухин неожиданно повернулся к трактирщику.
– Скажи, любезный, кто давеча относил моих приятелей домой, когда мы с ними тут спали?
Трактирщик смерил его насмешливым взглядом.
– Ваши приятели, любезный, уходили всегда на своих ногах. Спать вы один изволили.
– Как так? – с усилием моргнул Иван, хмуря брови.
– Да пошли уже, какая к черту разница, кто кого куда уносил? – чертыхаясь, Мошков поволок его на улицу.
Не прошло и получаса, как Иван предстал пред ясные очи своей матушки. Сдержав первую волну ярости, Наталья Федоровна с любезной улыбкой отблагодарила Мошкова. Попрощавшись с ним, она влетела в переднюю залу и набросилась было на сына:
– Вы в уме ли, молодой человек? Что, черт возьми, с вами происходит?!
Но Ваня уже крепко спал, свернувшись в кресле калачиком, и на ее крик даже ухом не повел. Лопухина с трудом подавила желание разбудить своего отпрыска, отхлестав по щекам эту пьяную физиономию. С минуту постояв над ним, переведя дыхание, она позвала слуг.
– Отнесите барина в купальню, вымойте, переоденьте в чистое да спать уложите. Выспится, потом поговорим, – закончила разговор она уже сама с собой.
– Мама, Ваня пит? – Пухленькая детская ручка потянула подол ее платья. Наталья Федоровна сразу изменилась в лице.
– Да, Солнышко, Ваня спит, – ответила она, присаживаясь на корточки рядом с младшим сыночком. И лицо ее будто, и впрямь, осветилось Солнцем. В Петербурге с ней оставались трое детей. Два сына: старший и младший, – и старшая дочь Анастасия, состоявшая фрейлиной и потому проводившая большую часть времени при дворе. Остальные шестеро детей поехали с отцом в Москву. Таким образом, из троих чад одну Лопухина видела очень редко, другой доставлял последние дни одно беспокойство, и только младший Василечек непрестанно радовал хорошим, веселым нравом, да успехами в говорении, прыганье, беганье и многом другом.
– А зачем Ваня пит?
– Потому что не слушался маму, напился нехорошего питья, и теперь у него болит головушка, – Наталья погладила кудрявую, русую головку.
– А я слушаюсь маму, – выгнув бровки, констатировал малыш.
– Ты – моя умница! – с нежностью воскликнула княгиня, подхватывая сынишку на руки. Теперь она могла спокойно поиграть с ним.
*
Проспавшийся, выбритый и причесанный Иван Лопухин, опустив голову, присел на краешек дивана рядом с матерью. Льдисто-синий взгляд ее был гневным.
– Что ж, Ваня, расскажи мне, чем ты занимался в последние три дня? Отчего ты был в таком непотребном виде? За что, в конце концов, мне такое унижение, что приходится просить твоих друзей искать тебя? – по ходу высказывания голос княгини повысился от спокойного до почти крика.
– Матушка! – обиженно вскинул глаза Иван, но тут же опустил их.
– Что, матушка! Отвечай, что происходит с тобой!
– Ничего не происходит, – мотнул Иван головой из стороны в сторону, – собрались с друзьями. Ну перебрал. Больше такого не повторится.
– Конечно, не повторится. Потому что я отправлю тебя к отцу в Москву. Обо всем отпишу ему, и пусть он тебя пристроит управляющим в наших подмосковных деревнях. Самое тебе место!
– Матушка, что ж мне один раз совершить ошибку нельзя?
– Сколько дней длился этот один раз? Я что-то в толк не возьму, какой был повод для такого кутежа? – Наталья Федоровна резко поднялась, прошлась по комнате.
– Я же уже объяснял. Никакого повода. Просто встретил приятелей: Бергера с Фалькенбергом, сели, поговорили, выпили…
– Это, может быть в один вечер, а в последующие? – Она стала над сыном, скрестив руки на груди.
– Да, точно так же… Утром они зашли ко мне на квартиру…
– Они зашли? Зачем это ты стал им так нужен? – спросила Лопухина, чувствуя, как откуда-то из глубины поднимается знакомое смутное предчувствие чего-то дурного. – Они просили у тебя взаймы? Сделать что просили?
– Нет, мы просто разговаривали. Сколько мне еще повторять?
– О чем разговаривали? – Наталья Федоровна провела рукой по волосам, как бы поправляя прическу, хотя та была в полном порядке.
– Не помню точно. О жизни.
– И ты, как всегда, разглагольствовал о том, какое никчемное нынче правительство?!
– Да не помню я, матушка! – вскочил Иван, отводя глаза в сторону.
– Значит, да!
– Ну, возможно. Что с того? Они-то тоже говорили. Пустое это.
У Натальи Федоровны похолодели кисти рук. Она провела ими по лицу, растирая пальцами виски, спросила глухо вполголоса:
– А почему ты в трактире один оказался, когда Иван тебя там нашел? Куда собутыльники подевались?
– Они оказались не такими хорошими друзьями, как я думал, – расстроился Ваня, – меня они сначала не отпускали, а сами после собрались и ушли, а я один остался… И это уже во второй раз, – опять поникнув, он опустился на диван.
– Дай бог, Ваня, чтобы все твои глупости стали тебе даром, – тихо сказала Наталья Федоровна и отошла к окну. Разговор был окончен. Иван облегченно вздохнул.
– Я пойду, матушка.
– Ступай, но жить пока будешь у меня. Хватит с тебя самостоятельности, не оправдал… – мать бросила в его сторону взгляд через плечо. Сын безропотно согласился.
*
Вертлявая горничная впорхнула в комнату и объявила, что обедать подано. Упруго белел кружевной чепчик на ее черных волосах, по-видимому, недавно приобретенный. Агафья то и дело дотрагивалась до его крахмально жесткой оборки, как бы поправляя.
– Красивый чепчик, – равнодушно похвалила Наталья Федоровна.
Служанка пружинисто присела и, кажется, даже чуть выпрыгнула, выпрямляясь.
– Спасибо, барыня. Это на тот полтинник, которым вы меня вчера одарили. Правда, красивый!?
Наталья Федоровна, слегка приподняв уголки губ, кивнула.
Агафья тайком любовалась хозяйкой и старалась ей подражать, копируя ее походку, выражения лица, интонации. Не в то время, конечно, когда разговаривала со своими господами, а вот в общении с ухажерами, и, вообще, с кем из посторонних, да. Вот и сейчас она жадно поглощала каждый элемент величавой, плавной поступи, изгиб шеи, гордо возносящей светловолосую голову. Следуя за княгиней шаг в шаг, Агафья пыталась все это воспроизвести, пользуясь тем, что кроме них в длинном коридоре никого нет. Обслуживая господ за столом, она сообщала им последние новости, услышанные нынче на рынке:
– Княгиня Куракина разрешилась от бремени здоровым мальчиком. Какое счастье, ведь первое ее дитя родилось мертвым. А незамужняя дочь графа Воронцова опять в тягости, и опять неизвестно от кого. На днях выпороли их конюха, может, он и виновник… Кружева на рынке сильно подорожали, говорят из-за новых таможенных пошлин, и еще будут дорожать… Ах, ужас!
Говорят опять заговор… Раскрыл Лесток…
Лопухина, до этого пропускавшая мимо ушей сумбурный лепет служанки, оторвалась от ароматных, политых соусом кнедлей, которые ела без особого удовольствия.
– Какой заговор?
– Против государыни. Говорят, заговорщики помышляли ее извести…
– О любом заговоре так говорят, – перебила горничную Наталья. – Кто виновники?
– Ах, об этом никто ничего не знает. Но, говорят, Лестоку уже все известно. Все господа в страхе, мало ли кто окажется замешанным на этот раз…
Наталья Федоровна перестала ее слушать и глубоко, тревожно задумалась.
*
Новый заговор. Безрассудство сына. Странное поведение его так называемых друзей. Наталья гнала от себя дурные мысли, но тревога оставалась колючей льдинкой на сердце. Ночами снились кошмары. Но прошел один день, другой, третий. Она уже готова была вздохнуть спокойно, решив, что, и впрямь, все обошлось. Однако 25 июля ранним утром страхи материализовались в гвардейский кортеж и черную тюремную карету во дворе дома.
– Иван Степанов Лопухин, указом ея величества Елизаветы Петровны вы арестованы!
Ваня, вытащенный из постели, полуодетый, сжался, побледнел.
– Но я ничего не сделал. Матушка, скажи им! – моргая глазами и озираясь по сторонам, взмолился он.
– Это недоразумение, мой сын ни в чем не виноват, – Лопухина встала между Иваном и гвардейцем, стараясь придать голосу, как можно, больше спокойствия и твердости.
– Там разберутся, – угрюмо ответил, обходя ее, капитан и гаркнул Ивану: – Следуй за нами.
– Господи, горе то како-о-е, – заголосила горничная, заломила руки, но увидела гневный взгляд хозяйки и закрыла рот рукой.
Ваня в окружении четырех гвардейцев проследовал к черной карете с маленьким, зарешеченным окошком на двери. Он беспрестанно оглядывался, взирая на мать с выражением страха и растерянности.
– Сынок, успокойся, – Наталья Федоровна подбежала к карете. – Все образуется, – добавила она уже вслед. Карета увозила ее сына в самое страшное и зловещее ведомство России XVIII века – в Тайную розыскных дел канцелярию.
*
Извозчик натянул поводья у выкрашенной коричневой краской двери серого каменного здания. Лопухин в ужасе вошел в эту дверь, делая отчаянные попытки унять дрожь, сотрясающую его, как в ознобе. Двое гвардейцев остались у входа, капитан пошел впереди, двое других позади. Несколько поворотов узкого, длинного коридора с маленькими, как бойницы, окнами в толстых прутьях, тяжелый, пыльный, пахнущий мышами воздух, и вот, тяжелая деревянная дверь. Капитан, распахнув ее, вошел, щелкнул каблуками.
– Ваше сиятельство, арестованный Лопухин, как велено, доставлен.
– Вводи, – распорядился зловещий голос.
Ивана втолкнули в комнату. У левой стены стоял длинный, громоздкий, дубовый стол, застланный черным сукном. Сидели за тем столом, следователи с каменными, как маски, лицами. Иван скользнул глазами по этим лицам: князь Трубецкой, искаженный злобой; колючий, пронизывающий взгляд лейб-хирурга и… – у Ивана морозом стянуло тело – улыбающийся Андрей Ушаков, бессменный глава Тайной канцелярии на протяжении вот уже третьего царствования. Жестокий, циничный, он не задавался вопросом, кого следует вздергивать на дыбу, а кого нет. Менялись цари. Пытанные прежде возвращались из ссылок и занимали важные посты в государстве, а главный палач чудесным образом не только не попадал в опалу, но и оставался на своем месте. Для вошедшего в эти стены ничего не было более зловещего, чем его улыбка.
– Садись, – указал на стул перед столом Ушаков, насмешливо и жестоко.
Начался допрос.
– 17 июля сего года был ли ты вместе с Бергером в вольном доме у Берглера?
– Были, – Иван с трудом проглотил липкую, густую слюну.
– Был ли у тебя в доме поручик Бергер и, какие слова употреблял ты про ея императорское величество и про принца Иоанна?
«Неужели Яков донес на меня? Вот каналья! – мелькнула у Ивана мысль, – но, что его слово против моего?» – Лопухин почувствовал себя спокойнее.
– Был у меня Бергер, вместе со мной пришел, – говорил он, решив отрицать только свои слова против Елизаветы, все остальное же признать, чтобы не поймали на лжи. – Спрашивал, в каком я чине. Я ответил – подполковник, а прежде был камер-юнкером. За что обижен, не знаю. Вины-то моей никакой нет. Говорил, что отец мой арестован был на несколько месяцев… О ея величестве у нас речь зашла таким образом: спросил Бергер, каковы, по мне, были прежние владетели, то есть принцесса Анна. Я сказал: “Милостива”, так как был я тогда камер-юнкером и в ранге полковника, а ныне подполковник. Бергер сказал, я-де чаю, что и линия к наследству принцессе ближе, так как линия Петра Великого уже пресеклась; удивительно, что за подлый народ ваша лейб-кампания: за что они государыню на престол возвели? Чего наши министры смотрели? И я ответил: «Не наше это дело – рассуждать, и ты мне об этом больше не говори», – закончил Иван, стараясь придать своему лицу выражение совершенной бесхитростности.
Но, вопреки его ожиданию, следователей это не смягчило. Они как будто вообще не слышали только что сказанного.
– Какое ты намерение имел и с кем к низвержению с престола ея императорского величества и к возведению на оный принца Иоанна, и каким образом, и когда это исполнить хотел?
– Никогда и ни с кем подобного намерения не имел, – с искренним удивлением округлил глаза Иван.
– За другими, за кем подобные намерения знал?
– Ни за кем подобного не знал, – приложил к груди ладонь.
– Почему ты знаешь, что обретающийся караул у принца Иоанна держит его сторону и доброжелательствует?
«Вот паскуда, ничего не утаил», – со злостью подумал Иван про Бергера, но остался при твердом намерении не сдаваться.
– Сего я не ведаю.
– Что-то у меня имеется впечатление, что он все нам врет, – обратился Лесток к сидящему посреди них Ушакову.
– Признаться, и у меня такие мысли имеются, – тихо ответил ему глава Тайной, высоко подняв левую бровь и выставив напоказ пергаментную, морщинистую кожу века, посмотрел на арестованного и неожиданно перейдя на крик, ударил кулаком по столу: – Отвечай, подлец, почему ты высочайшую особу бесстрашно поносить отважился? В какой надежде и какие слова употреблял? – заорал он в лицо обомлевшему Ивану.
Лопухин быстро заморгал, заговорил скороговоркой, запинаясь и заикаясь:
– Говорил только, что ея величество изволят ездить в Царское село, для того что любят аглицкое пиво кушать.
– Что еще?!
– И, что ея величество до вступления в брак родителей за три года родилась.
– А, кроме того? Говори!
– Говорил еще, что под бабьим правительством находимся, – Иван понимал, как отчаянно бестолково он отвечает на вопросы, но его язык, да и все тело, как будто перестали ему подчиняться, перепуганный он выкладывал все, как на духу: – Но все сии предерзости говорил, думая, что будет перемена, чему и радовался.
– С кем отец твой имеет в Москве компанию, какими вредными для государства делами занимается, и где письмо, что он писал к матери твоей, чтобы ты у двора никакой милости не искал? – важно и строго продолжил допрос Ушаков.
– Ездят к отцу Михаил Аргамаков и Иван Путятин для забавы, о делах их, чтоб к повреждению государства касались, я не ведаю, а о письме ничего не знаю. Полагаю, что писал оттого, что не хотел, чтобы я был придворным.
– Для чего ея императорское величество и его императорское высочество за наследников к престолу не признаешь, и с кем имел разговоры?
– За наследников признаю, а что противное тому говорил с Бергером и Фалькенбергом, в том винюсь.
– Маркиза де Ботта с чего ты похвалял и почему ведаешь, что он принцу Иоанну верный слуга и доброжелателен?
– Не похвалял и не ведаю, – снова попытался соврать арестант. – Фалькенберг говорил, что о возведении ея величества на престол старался французский посол Шетарди, а я сказал: «Не он, а лейб-кампания». Фалькенберг говорил: «Зачем маркиз де Ботта не хотел столько денег терять, а то б он принцессу и принца выручил». Я молвил: «Может статься».
– С какого намерения ты так говорил? Что против ея величества умышлял?
– Сказал без всякого умысла и ни с кем никакого против ея величества намерения не имел.
Допрос был долгим, помянули Ивану и лейб-кампанию и министров, и прусского короля, собирающегося, по его словам, помогать маленькому Иоанну, и обещание, не забыть Фалькенберга, напомнили. Лопухин совсем потерялся, запутался, заперся в мелочах, когда сознался в таких «грехах», как поношение императрицы и сочувствие Анне Леопольдовне с ее сыном.
Трубецкой пальцем подозвал охранника и сказал ему что-то, что Иван не расслышал. Холодная, скользкая ящерица распласталась у него между лопаток. Арестант сидел, напряженно выпрямившись, покачиваясь взад-вперед, и переводил взгляд вытаращенных под страдальчески сведенными бровями глаз с лица одного следователя на лицо другого. Ничем не утешало его наблюдение. Следователи разговаривали вполголоса между собой, с косыми усмешками поглядывали на допрашиваемого.
– Да, все он нам скажет, никуда не денется, – не стирая с губ улыбки, произнес несколько громче Лесток.
Заскрипела тяжелая дверь, громко и раздирающе медленно. Иван медленно втягивал голову в плечи, чувствуя шевеление волос на затылке, потом резким движением, как распрямляющаяся пружина, обернулся к двери.
В комнату в сопровождении конвоира вошли Бергер и Фалькенберг.
– Вы! – разом выдохнул Иван, вскочил, сжимая кулаки. – Подлецы! – с петушиным запалом крикнул он им.
Бергер прищурил забегавшие глаза. Фалькенберг широко улыбнулся, покручивая ржавый ус.
– А-ну, сядь! – Двое охранников разом схватили Ивана за плечи, дернули назад и придавили, усаживая на стул. – Ишь, взвился!
Доносители тоже расселись на табуреты, расставленные у стен.
– Вот, давеча написали вы донос на сего Ивана Лопухина, – обратился к вошедшим Ушаков, – а он нервничает, отпирается, что-то мол говорил, а другого не бывало. Уверены ли вы в своих прежних показаниях?
Бергер заерзал, но его партнер остался невозмутим.
– А как же? Разумеется, уверены, потому как всю истину показали, – спокойно, разделяя слова, сказал Фалькенберг. – Потому и не нервничаем, – многозначительно добавил он.
– Значит, будем разбираться, в чем вы расходитесь. Сговоритесь – хорошо, – радушно улыбался хирург, – а нет – придется другие средства… применять.
Так начался очный допрос. Воинственный пыл Лопухина угас после первых же слов Лестока. Сморщился, уменьшился и Бергер. Если бы этот доносчик явился один, может, и появился бы у Ивана шанс в той схватке характеров, но Фалькенбергу он был не соперник и признал все, в чем запирался.
========== Часть 2. Глава 4. Срабатывающий капкан ==========
Наталья Федоровна оцепенело смотрела туда, где скрылась тюремная карета с бледнеющим в темноте зарешеченного окошка лицом Вани. В хаосе путающихся, разорванных мыслей часовым маятником выстукивало: «Арестован… Арестован… Арестован». Так, медленно, по капле копится потенциальная энергия отчаяния. В момент, когда эта субстанция достигнет критической массы, родится взрыв и разметает обломки хрупкой стены, воздвигнутой наскоро ошеломленной душой между сознанием и ужасом реальной действительности. Мгновение, и звоном в ушах осыпаются осколки разрушенной защиты, и вспыхивает мир со всей неумолимостью фактов, сыростью морского ветра облепляя кожу, обдавая глаза щемящей пустотой улицы. В тонкую материю сознания безжалостно врывается смысл произошедшего. Озноб охватывает тело, вздрагивающее от ударов сердца.
«Ваню арестовали и увезли на допрос… На допрос! Почему? Что-то крутится? Агашка на днях говорила о каком-то заговоре… Но при чем здесь он? Не может быть! Не может… А, если оговорили? Что же делать? Нужно что-то делать, освободить его… Писать Степе? Долго… Лучше Воронцовым, Ивану Лестоку, Шувалову… нет, поеду к ним сама, в ноги упаду – только бы помогли!». Наташа почти бегом пересекала широкий двор.
«А эти, что здесь делают?»
У дверей дома ошивались двое гвардейцев.
«Забыли что-то? Черт с ними!»
– Кирьян, карету мне, живо! – громко крикнула она, едва добежав до входной двери. – Где ты, бездельник? Да, не мешкай! Не сдобровать тебе, как не успеешь, когда я выйду! – продолжала она давать наставления необычно шустро выскочившему из комнат прислуги лакею, не обращая внимания на подошедшего гвардейца и слова его, как мухи, назойливые.
