Текст книги "Гроза (СИ)"
Автор книги: Яросса
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)
Наталья извелась, гадая, кто мог ждать их в доме местной шаманки. Степан Васильевич сказал, что, если они станут проситься выйти из острога с утра пораньше, будет подозрительно, и лучше сделать это после обеда.
Благополучно получив разрешение, они направились к шаманке. Шел снег. Ветра не было, и белый пух медленно кружился в воздухе, опускался, хрустел под ногами. Хруп-хруп-хруп. Наталья, сняв варежку, ловила снег рукой. Какие новости принес он на своих пышных, белых крыльях?
Загадочный «молодая мужчина» ждал их в доме. Он стоял спиной к двери. Высокий, одетый, как бурят: комбинезон и куртка с капюшоном из шкур мехом вовнутрь, унты; чуть волнистые, темные волосы. Обернулся. Белым, жемчужным блеснуло в черной, курчавой бороде.
– Бог мой, – прошептала Наташа и уцепилась за рукав Степана, чтобы не упасть.
Мужчина в два шага был рядом. Молодостью, удалью, неугомонностью наполнились каждое движение, вся высокая, стройная фигура. Глаза сверкали дерзостью, куражом и восхищением.
– Батюшка! Матушка! – с легкой хрипотцой воскликнул юноша и обнял ошарашенных родителей.
– Сережа, как? – не веря своим глазам, спросил Степан Васильевич.
– Давайте присядем, – бойко предложил Сережа и энергично потащил их к лавке. Усадил, а сам присел на корточки напротив и несколько сбивчиво, восторженно рассказал, что не мог сидеть сложа руки в деревне, что замыслил разыскать их и вот – осуществил задуманное с Пашкой и Никиткой. Они ждут его в лесу, недалеко. А теперь он заберет их и Степку, и направятся они дальше на северо-восток, на Чукотку. Захватят Ваньку. Оттуда же рукой подать до Аляски. Остановятся в каком-нибудь улусе, купят или, в крайнем случае, сделают лодку и переплывут в Америку! Там свободная земля! Там нет самодуров-царей и их верных Церберов. Там ждет их счастливая жизнь, которую он построит для них всех своим трудом!
– Я спасу вас! – блестя карими глазами, завершил Сережа свой рассказ.
Степан и Наталья сидели, глядя на своего отпрыска, и пытались осмыслить случившееся.
– Вы сможете тайно выйти из острога, взяв только теплые вещи? – Сережа решил, не тратя времени, перейти к делу.
Первой вышла из оцепенения Наталья Федоровна.
– Нас не надо спасать, – ласково сказала она сыну и провела рукой по длинным темнокаштановым волосам, все еще до конца не веря, что он – не плод воображения. – У нас все ладно.
Понять ее было сложно: слова звучали слишком мягко, как у вьетнамцев, «с» заменялось на нечто среднее между «ш» и «ф». Но Сережа понял.
– Но как же, матушка. Вы ведь здесь в неволе, в плену. Вы достойны лучшего!
– Матушка права, Сережа, – мягко возразил Степан Васильевич. – У нас есть все, что нам нужно. И неволя наша больше условная. Нам здесь хорошо – это так. А если сбежим, будут преследовать. Догонят – тогда быть беде и нам, и тебе. Так что, мы останемся здесь. И Ваню вызволять не нужно – опасность слишком велика. А ты, сынок, – глядя в глаза расстроенного отпрыска, добавил Степан, – ты иди дальше. Иди навстречу своей мечте. У тебя все получится.
– Как? – воскликнула Наталья. – Так далеко! И по воде! Если он не дойдет?!
– Дойдет, – твердо сказал Степан. – Кто прошел больше половины Сибири, пройдет и оставшуюся часть! Возвращаться ему – смысла нет, да и опасно. Пусть идет на Аляску. А вода его не обидит: он ведь мой сын, сын моряка, и гардемарин вдобавок! – улыбнувшись, закончил Степан. – А теперь расскажи, как дома. Что братья и сестры?
Сережа поведал, что все в порядке. Все живы и здоровы. Правда, живут по разным деревням, но на праздники им позволено видеться. Настя скоро выйдет замуж – к ней уже посватался Николаша Головин. Дальше, рассказывал подробности их жизни. У Натальи скала упала с души: не донес охранник. А может, и вовсе не о том была тогда речь? Слава богу! У детей все хорошо.
Время шло быстро. Стали сгущаться сумерки.
– Нам пора, – сказал Степан Васильевич. – Завтра к тебе придет Степа – повидаетесь. А потом не медли, Сережа, отправляйся в путь.
– Так скоро, – со стоном прошептала Наташа, обнимая Сережу.
– Не безопасно ему здесь, Наташ.
Они простились. Как и советовал Степан Васильевич, Сережа на следующий же день продолжил путь.
Наталья Федоровна страшилась за сына, печалилась. Ночью уткнулась в Степана и уже готова была залить его рубаху слезами.
– Не надо, Натальюшка. Все будет хорошо.
– Но, они же – трое мальчишек. Зимой в тайге. Если дойдут до берега, как они переплывут океан? Столько опасностей…
– Опасностями, любимая, полна жизнь. Только иногда человек об этом знает, иногда нет. Войны, болезни, доносы. И гораздо менее заметные: скользкая дорожка зимой; загрязнившийся дымоход; ружье может выстрелить случайно. Кругом смертельные опасности. Вся жизнь – нереализованная опасность смерти. Если считать все опасности, то, пожалуй, человек не то, что жить, и родиться не должен бы. Но мы живем с этими опасностями, вопреки им. По воле Господа. И будем жить, пока богу угодно. А с Сережей все будет в порядке – я это чувствую. Помолимся за него и не будем грустить. – Степан Васильевич поцеловал жену в лоб.
«А ведь он прав», – подумала Наташа, чувствуя, что тревога ослабла. Прочитав молитву, она уснула.
Больше они не видели Сережу и не имели от него вестей. Только Аюша, встретив Наталью на улице, загадочно поведала:
– Не бойся за плод свой, что устремился навстречу великому светилу! Черный вихрь ушел в землю. С ним дух белого ветра!
И хочется верить, что он добрался до Аляски – далекой и вольной. Ведь судьба благосклонна к молодым и отважным романтикам.
А у Натальи Федоровны было еще два года простого женского счастья рядом с любимым человеком.
========== Часть 3. Глава 3. Жизнь на излете ==========
Комментарий к Часть 3. Глава 3. Жизнь на излете
Большая часть этой главы – посвященная жизни Ивана Лопухина в ссылке – опубликована на фанфиксе как отдельный рассказ с одноименным названием.
Сизая от инея, потрепанная карета, устало скрипнув, остановилась. Средних лет мужчина в военной форме, закутанный в пуховый платок, кряхтя, вылез:
– Матерь Божья, неужто доехали! – воскликнул он хрипловато-осипшим голосом.
Следом спрыгнул Иван Лопухин. Оглянулся по сторонам, дыша на замерзшие, бледные руки.
– Было б чему радоваться, – проворчал второй, грузный охранник, вываливаясь и встряхивая затекшие ноги, – приехали в преисподнюю, забытую Богом.
– Что-т ты попутал, Кузьма, – отозвался его товарищ, – здесь холодно, а в преисподней огонь.
Ваня их не слушал. Он с обреченным спокойствием осматривал место, где ему выпало доживать жизнь. Белесо-дымчатая бездна. Мерзлая земля под слоем спрессованного снега, редкие карликовые деревца. Март, а на весну нет и намека. Поземка метет снежную пыль.
«Доживать жизнь»,– год назад такая мысль просто не могла прийти ему в голову. Скажи такое кто другой, поднял бы на смех, справившись о душевном здравии. Как можно доживать, если все еще впереди! Но это – год назад. С того времени жизнь вытекла в небытие и подошла к концу. Только вот, к какому?
Хоть и была вероятность – умереть там, в Старой Ладоге, Иван справился с телесными недугами: и от пыток, и от простуды. Выжил. Но на душе раны не рубцевались. Неотступные чувства страха, униженности и беспомощности разъедали их. Это было сильнее всего другого: сильнее негодования, ненависти, спрятанных и задавленных, сильнее желания перемен. Ваня, как и многие ссыльные, прошедшие застенок, боялся возобновления следствия. Было немало примеров, когда людей возвращали из Сибири, да прямо в казематы Петропавловки.
Еще хуже то, что Иван совершенно отчетливо понимал: начнись все сначала, и он снова ничего не сможет противопоставить неудержимому напору следователей, снова будет унижаться, оправдываться, умолять. Как бы мерзко не было. Страх сильнее. Здесь, на другом краю страны, узник еще борется со своим ужасом-наваждением, скрывает его. Чтобы, хоть другим казалось – у него есть остатки чести. Там отнимут и это.
Борьба с собой – тяжелая ноша – бегство от сумасшествия. Но бег по кругу. Сбросить ношу, упасть на обочине и забыться, как предел желаний. И Лукавый, тут как тут, – руками караульных наполняет чарку:
– Пошли, Иван Степаныч, выпей с нами.
Ваня помнит, к чему приводит опьянение. Чрез меры хорошо помнит. И страшась зелья, тянется к стакану, чтобы, хоть на миг, от устрашения избавиться. Отчаянно, себя презирая, за один лишь нестесненный вздох.
Но урок он усвоил. Пьет Иван, молча. И не столько потому, что говорить трудно. Слишком велика плата за неосторожное слово.
Правда, намерения нынешних собутыльников, куда безобиднее, чем прежних.
– Есть и в нашей работе отрада, слышь, Кузьма, – улыбается оптимист-Фимка, – будешь детям рассказывать, как с князем бражку пил.
А все же, лучше помолчать.
Пока дурманом укутаны мысли, Ваня получает передышку, смеется. Размягчается панцирь. Но протрезвев, он – вновь заложник душевных мук.
Неистребимый страх только иногда. Нет, не вытеснялся, лишь отодвигался в сторону другим, еще более тягостным чувством.
Иван никогда не был верующим. Не был он и атеистом, так сказать, по убеждению. Формально был православным. Таковым себя и считал. В церковь ходил, когда по этикету положено. Крест целовал. Но в его жизни как-то не находилось места вере. В ссылке начал думать о Боге. Конкретнее – об Иисусе. А еще точнее – об Иисусе и Иуде.
Христос простил Иуду. Возможно, когда-нибудь простят и Ваню все те, кого он предал. Родители уже простили, и любят. Он видел это в те два с половиной дня, когда после экзекуции они все вместе ждали отправки в ссылку.
Но разве простил себя сам Иуда? Может ли предатель простить себя? Где взять на то разрешение? Вопросы без ответов.
*
Боязнь и раскаяние – недобрые друзья. Они отнимали жизненные силы быстрее, чем зимний холод и летние сырость и плесень. И болезнь проникла в ослабленную плоть. Все чаще одолевали приступы надрывного кашля.
Однажды, прокашлявшись, Ваня отнял ото рта тряпицу и обомлел, ослепленный ярко-алым пятном, пронзившим белесо-серый мир. Скомкал всполох в кулак, прижал ко лбу и зажмурился. Дышал шумно и прерывисто в рыдании бесслезном. Затих. Потом открыл глаза и увидел… Увидел солнечный свет за мутной пеленой затянутого рыбьим пузырем окна.
Пошатываясь вышел из тесного, сырого дома и поразился хрупкой прелести цветущей тундры и синеве низкого неба, и нежности ветра. В Охотск пришло лето. А Иван жил будто бы в вечной зиме, не замечая улыбки суровой природы. Но теперь прозрел.
Он пошел в тундру, которая начиналась сразу за воротами острога (днем были не заперты). Присел на оттаявшую землю, провел рукой по мелким, разномастным головкам цветов, названий которых не знал. Он слушал сердце, щемящее и замирающее… А Солнце грело, окутывало теплом. Тепло Солнца вдруг стало теплом женских рук, скользнуло по плечам, на щеки, прикрыло глаза. Ваня отвел эти желтовато-смуглые ладони и удивленно вгляделся в широкое смуглое улыбающееся лицо с узко-раскосыми карими глазами.
– Нука? – сказал он – будто в первый раз услышал ее имя.
– Здравствуй, Ванья, – ответила улыбчивая девушка.
Иван продолжал ее разглядывать. Как давно он ее знает? Впрочем, знает ли? Сколько раз она приходила к нему? И когда она пришла в первый раз? Прошлым летом? Кажется, принесла оленину и осталась на ночь. Ему тогда объяснили, что по здешним нравам в близости посторонних мужчины и женщины нет ничего зазорного.
– Почему ты так смотришь? – Нука вскинула широкие полукруглые брови.
Ваня обнял ее и поцеловал в смугло-розовые губы, нежно и страстно, чем удивил еще больше.
– Ты сегодня какой-то… другой.
– Какой?
– Какой-то… – Нука сосредоточенно нахмурилась, выбирая нужное слово, – счастливый?!
Ваня засмеялся, прижал девушку к себе. – А ты не шаманка, а? – спросил он, вдыхая запахи дыма и трав, исходящие от ее волос и одежды.
– Нет, – серьезно ответила эвенка, – шаманы у нас…
Он не дал ей договорить.
– Нет? А в душу заглядывать умеешь, – прошептал Иван задумчиво.
*
Жизнь на излете свободна от страхов. Теперь в ней есть место радости… и счастью тоже. Пусть недолгим… Зато не долететь уже черному воронью: не успеют, не настигнут и ничего уже не отнимут.
Весть о скорой своей кончине разные люди воспринимают по-разному. Для Ивана Лопухина это стало яркой вспышкой в завершении серого и беспросветно-безвольного угасания. Его новая жизнь, скорее даже сверхновая, была насыщена впечатлениями и чувствами. В полновкусии этом была и горечь. Горечь неизвестности близкого перехода в иное бытие и горечь неискупленной вины. Но иной мир никак не мог быть суровее этого. А вина? С этим чувством сложнее. Не отмахнешься как-нибудь. Но Ваня старался убедить себя в том, что любой грех искупается страданием, а страданий у него было, вроде бы, довольно.
Нука стала приходить часто. При ее появлении лихорадочный румянец на бледных щеках разгорался сильнее. Отныне она не была туманным призраком бесцветного сна или бреда, на которые походили прежние дни и ночи. Он увидел ее живую, задорную, горячую. Он много хотел знать о ней. Она рассказывала. Оказывается, их племя живет оленеводством, весной приходит к берегу моря, а на зиму уходит в тайгу. Оказывается, Нука была замужем, и ее муж утонул три года назад. Оказывается, у Нуки есть дочь.
Однажды Нука пришла со своей девчушкой – очаровательное создание лет пяти, забавно щебечущее что-то на эвенкийском. Она пряталась за материнскую юбку, дружелюбно улыбалась, но подойти отказывалась. Тогда Нука присела рядом с ней на корточки, пошептала на ушко. После этого девочка вытащила из-за пазухи деревянный амулет, подбежала к Ване, протягивая вещицу, а когда он наклонился к ней, крепко обняла за шею.
– Что ты ей сказала?
– Я сказала, что теперь ты ее отец.
Ваня прижал ребенка к груди. Как ему было выразить чувство, стеснившее дыхание? Он – отец этой маленькой девочки! Разве мог он хотя бы мечтать… Разве думал он о том, что есть в жизни такое счастье, когда кто-то маленький, искренний и добрый говорит тебе: «Папа!» Да, он – ее отец! Потому что он любит эту девочку, потому что желает ей счастья, потому что сердце сейчас готово выпрыгнуть и сгореть дотла, лишь для того, чтобы подарить ей немного тепла и света! Наверное, для этого он родился и жил. И как отблагодарить женщину, подарившую ему дочь? Он обратил к ней взгляд. Нука рассмеялась.
– Дуннэ, хватит, пойди погуляй, – сказала она дочери.
Девочка со смехом вырвалась из Ваниных объятий и, громко топоча, выбежала из дома.
– Не думала, что ты так обрадуешься ей.
– Нука, спасибо, – произнес Иван, и голос сорвался. Он хотел обнять женщину и тут обнаружил в своей руке деревянную фигурку.
– Это Аями – дух-помощник, он защитит тебя от злых духов.
– Мне бы раньше такого защитника, – улыбнулся с грустью.
– Никогда не жалей о том, что было, – сказала эвенка, заглядывая ему в глаза, – все что было – ушло. Важно то, что сейчас.
– Да.
Ваня вздохнул, привлекая Нуку к себе.
*
С того времени главным смыслом в жизни узника стало – радовать Дуннэ. Он страшно сожалел о том, что практически ничего не умеет делать: ни вырезать, ни шить, ни плести. Впрочем, девочка радовалась любым мелочам, а особенно, играм. И Ваня играл с ней, испытывая детский восторг, всякий раз, когда она заливалась смехом.
В один из холодных осенних дней Нука сообщила, что пришло время их племени уходить на зимнее кочевье в тайгу. Ваня снял с себя крестик и надел на шею Дуннэ.
– Это наш Бог. Он будет тебя оберегать. Он всегда защищает… тех, кто этого достоин.
Ночью Нука прошептала:
– Мы с Дуннэ будем по тебе скучать.
Ваня сглотнул подступивший к горлу ком. Он все время старался не обращать внимания на ухудшающееся с каждым днем здоровье, не замечать приступов озноба, слабости и кровавого кашля. Но сейчас…
– Нука, я ведь тоже скоро уйду, только…
– Я знаю, – Нука положила голову ему на грудь. – Наш шаман ставил тороан и спрашивал о тебе Хуту, Ёрха и Саньси. Они сказали, что Майин упустил нить твоей души, и тебе нужно уходить в Буни.
Голос эвенки звучал обыденно, и Ваня почувствовал обиду.
– И тебе совсем не жаль?
«А почему ей должно быть жаль? Нука спокойно говорила о смерти мужа, с чего ей грустить обо мне? Ни к чему жалеть о прошлом! Она радуется жизни – и правильно».
– А тебе что, жаль? Но от чего?! Это нам без тебя будет плохо, но грустить нельзя, нужно радоваться за умершего…. В Буни люди живут такой же жизнью, как и на Земле: охотятся, ловят рыбу, строят жилища, шьют одежды… Но только в Буни все плохое становится хорошим! Там к тебе вернется твое здоровье, будет хороший дом, одежда, много вкусной еды. Я тоже туда приду, и мы снова встретимся.
Иван тихо засмеялся, зарываясь лицом в черные, жесткие волосы, пахнущие костром.
– Мы? А как же твой муж?
– И с Галгалом тоже, – Нука не поняла, зачем Ванья спрашивает о том, что и так ясно.
– Так, с кем же ты будешь: со мной или с ним?
– И с тобой, и с ним, – женщина утвердительно кивнула для большей убедительности. «Все-таки они странные – бледнокожие люди с западной земли»
– Ну, хорошо. Что еще бывает в Буни?
– Все, как здесь. А потом оттуда тоже уходят к истокам реки Энгдекит и превращаются в Оми – души детей, которые принимают облик птиц, а затем попадают в женщину, и у нее рождается ребенок. Так что, ничего плохого в этом нет – не бойся, Ванья! Я попрошу шамана, и он проводит твою душу в Буни, чтобы ты сам не заблудился.
*
Утром они расстались. Дни узника снова стали неотличимыми друг от друга. Но жизнь не стала белесо-серой, как прежде. Остались воспоминания о Нуке (которую он, для себя, называл женой) и их дочке. Ваня не чаял дожить до весны. Но видно, столь велико было желание еще раз увидеть своих девочек, что он дотянул до времени, когда океан начал взламывать ледяные латы.
Иван уже почти не вставал с постели, временами бредил. Болезнь разъедала легкие, камнем перекрывала дыхание и, наконец, выплеснулась потоком густой, воспаленной крови на жестко-влажную подушку.
Он не захотел проводить последние часы жизни на кровавой лежанке. Держась за стену, дошел до двери, дрожащими от слабости руками отодвинул засов и вышел на воздух. Как был, в одном исподнем, промокшем от пота. Не обращая внимания на ветер и мокрый снег, спотыкаясь и падая, добрался до ворот. С этого места было видно море, вдалеке сливающееся с небом. Над головой все сплошь было затянуто тучами, а там даль прозрачна.
И там из моря в небо выливалась утренняя заря.
– Ты куда? – окрикнул конвой.
– Подышать хочу, – прохрипел узник, держась за грудь.
– Да, пусть выйдет, – сказал другой, – не убежит.
– Раздетый?
– Все одно – не жилец.
И Ваня пошел к морю. Он уже дрожал не только от слабости, но и от холода. Но море звало. Снег облеплял. Зубы стучали, а грудь сжигал огонь. Когда босые ноги ступили в воду, их стянула судорога. Поскользнулся. Упал в колющуюся кусочками льда купель. В первый момент холод мучительно сдавил тело. Ваня хотел встать, но не смог. Очередной приступ кашля придавил к воде, в которой быстро гасли багряные всполохи. Может быть, это от них вода нагрелась. Стало вдруг тепло и спокойно, как от бокала подогретого вина. И также затуманился взор. Но Иван хотел увидеть Солнце. Казалось, если Господь позволит взглянуть на солнечный лик, то тем явит свою милость, свое прощение. Ваня цеплялся взглядом за горизонт, где небо и море отражались друг в друге, и ждал. Ждал! А светящийся алый диск величаво выкатывался из стыка двух миров. Все было хорошо. Теперь можно было поддаться усталости и закрыть глаза.
*
Его заледеневшее тело нашли в полосе прибоя. В тот же день тихо, без церемоний похоронили. Не было и поминок, если не считать того, что собиравшиеся домой Кузьма и Ефим опрокинули несколько чарок за упокой души усопшего. А через год, как принято у эвенков, шаман Гтехантатах по просьбе Нуки совершил обряд проводов духа ее бледнокожего мужа в Буни. Шел 1748 год. В Охотске Иван Лопухин прожил немногим больше трех лет.
*
В том же 1748, весной, Степан Васильевич отправился на охоту и увидел, как провалился под лед мальчик из местных. Он бросился в воду и вытащил парнишку, который остался жить. Сам же тяжело заболел. Долго боролся с болезнью, но в плохо отапливаемом, непроветриваемом доме, при, мягко говоря, скромном питании силы были не равны. В начале лета Степан Васильевич Лопухин умер.
Наталья тяжело переживала утрату. Несколько дней она была в оцепенении. Потом днями сидела у могилы, окропляя горькой влагой свежий холмик мерзлой земли, и медленно чахла. Степа, Сеня и Агаша пытались утешить ее, уговорить. Она была к ним глуха, пока однажды Степа не сказал ей:
– Мама, я потерял отца. Ты останься со мной. Ради меня, вернись к нам.
Наташа услышала. Она нашла силы стряхнуть тоску и уныние и вернулась к прежней жизни, смогла даже вновь радоваться мелочам, нянчить внуков. Но в душе оставалась огромная зияющая рана – ничем невосполнимая пустота. Много лет спустя, она вышла во двор на рассвете, подняла глаза к светлеющему небу: «Господи, помоги. Измучилась одинокая душа – сил нет». И услышала колокольный звон. Звонили в православной церкви. Наташа засмеялась: Господь услышал ее и подсказал ей путь.
В 1755 Наталья Федоровна приняла православие.
Прихожане с любопытством разглядывали высокую сухощавую женщину преклонных лет, часами простаивавшую перед образами. Перед святыми ликами, в молитве княгиня Лопухина находила утешение и волю к жизни. Ей необходимо было жить, чтобы вернуться.
========== Эпилог ==========
Спустя два года, об обращении ссыльной Лопухиной в православие доложили Елизавете.
– Должно быть, она рассчитывает на помилование, – шепнули в монаршее ухо.
Елизавета радела об интересах православной церкви. Всем преступникам, которые от других религий переходили в истинную веру, даровала прощение. Но на этот раз императрица обозлилась.
– Лопухина коварна и лжива! Не верю я в ее искренность. Бесстыжая даже над верой может поглумиться, лишь бы вернуться. Не дождется!
Когда-то задорная и веселая рыжеволосая девочка, мечтавшая о любви и счастье, пустила однажды в свое сердце тьму. Став императрицей, она презрела чувства других людей. И тьма разрушила ее душу и тело.
В 1761, практически прикованная к постели, мучимая сильными болями и страшными видениями, Елизавета Петровна ушла в мир иной.
*
В том же 1761 году умерла в Якутске Анна Гавриловна Бестужева.
Дома ее не ждали. Михаил Петрович Бестужев-Рюмин, полностью оправданный, во многом благодаря тому, что жена всячески выгораживала его на допросах, уехал за границу в качестве посла. Он уехал из России. Однако как убежать от самого себя, от неизбывной тоски по любимой женщине и от презрения к самому себе за то, что фактически предал ее, бросив на произвол судьбы.
Тем не менее, он нашел утешение. Утешение в объятиях другой женщины – госпожи Гаугвиц. Его новая любовь желала быть женой, и Михаил Петрович не мог ей отказать. Но как быть, ведь он женат. Тогда он предал Аню во второй раз, еще более низко, чем в первый. Он начал забрасывать императрицу письмами с просьбой разрешить ему повторный брак, а главным аргументом приводил тот факт, что первая его жена приговорена была к смерти и помилована. Только вот, почему же милость императрицы должна стать ему, невинному, наказанием? Нет, его не нужно считать женатым, его нужно считать вдовцом!
Императрица, хоть и не сразу, признала его второй брак, в котором он, впрочем, скоро овдовел.
В ссылке рядом с Анной Гавриловной были верные ей люди и новые друзья, которые сохранили о ней добрую память.
*
Высокий холм над порожистой рекой, обрамленный вечнозеленым лесом, искрился сочной зеленью, омытой дождем. Теплый ветер разгонял в небе тонкие, прозрачные хлопья, неспособные удержать солнечной нежности, согревающей землю. Солнечный свет играл с белокурыми волосами той, которая, очнувшись ото сна, заворожено смотрела на конус дымчато-золотого тумана, расстилающегося из бездонно-синей выси. Луч этот близился и ширился, пока не коснулся земли у ее ног. Стал он плотным и ярким, как пламя свечи, и ступени проступили в этом потоке света. Чей-то голос внутри нее звал идти по лестнице. Голос не был ни знакомым, ни чуждым. Она знала только, что может ему доверять и не может не подчиниться. Женщина поднялась с мягкой и совсем не мокрой травы. Была она молода, красива, легка. Протянула руку и дотронулась до горящих необжигающим огнем перил. И улыбнулась чистой Радости. И шагнула ей навстречу, туда, куда звал ее Голос и где ждал ее Степан, венчанный с нею, любимый и долгожданный.
*
– Надеюсь, в том мире ей будет лучше, чем в этом, – сказал молодой военный и отер со щеки слезу, стоя над гробом матери в фамильной усыпальнице.
Другой, старше его по возрасту, с густой проседью на непокрытых париком висках, обнял его за плечи.
– Знаешь Абрам, однажды она сказала мне: «Часто люди, сожалея о прошлом и цепляясь за прошлое, пренебрегают своим настоящим и отвергают будущее. Иногда судьба вынуждает пройти через ад, чтобы понять: рай на земле человек себе создает сам, когда умеет видеть и ценить дарованные судьбой блага». Так, давай не будем грустить о прошлом. Она достойно прожила эту жизнь и смогла найти силы, чтобы наполнить ее счастьем. Несмотря на все невзгоды! Господь ее не оставит. Она вернулась в Петербург, чтобы у нас было больше возможностей для будущего, и мы в ответе за то, как используем их, – говорил он тихо, не отрываясь взглядом от закрытой лакированной крышки.
Шел девятый день, как их мать почила с миром.
– Пойдем, нас ждут, – сказал Степан Степанович брату.
Тот отступил на несколько шагов, не разворачиваясь. Еще раз мысленно простился и пошел к выходу.
Они вышли во двор под перестук тарабанящих капель, бойко срывающихся с льдистых сосулек, одевших хрусталем карнизы Спасо-Андроникова монастыря. Воздух был свеж и влажен. Мартовская оттепель сверкала в хрустальной бахроме крыш и в веселых струйках воды. Кругом еще было бело от снега, но расчищенная дорожка уже отсвечивала глянцевой каменистой поверхностью. Воробей, ликуя пьющий студеную влагу из маленькой, отражающей высокое синее небо лужицы, вспорхнул на тугую тонкую ветвь разомлевающей под солнцем осины. Деловито склонив головку, взглядом коричневых бусинок-глаз он проводил пересекающих монастырский двор братьев Лопухиных. Их ждал впереди долгий и славный путь действительного камергера Екатерины II и генерал-поручика русской армии.
