Текст книги "Гроза (СИ)"

Мокрая от горячечного пота постель – горничная не успевает ее менять. Таз у кровати из-за частых приступов рвоты. Заставленный микстурами, чашками с отварами для питья и компрессов прикроватный столик. Это то, что окружает вот уже двое суток не встающую с ложа Софью. Рядом заботливый, нежный муж, утешает, держит за руку, меняет компрессы на лбу, но от того не легче. Смотрит Софья на его осунувшееся, еще больше вытянувшееся лицо, усталые глаза, бледные и тонкие губы, ободрительно ей улыбающиеся, и думает, что не долго ей их видеть. Скоро опять примчатся свирепые судьи, схватят ее и уж больше не отпустят. Она обхватывает руками свой большой, опустившийся раньше времени живот и заходится плачем.

– Софьюшка, что ты, милая? – с легкой укоризной обращается к ней Карл, – подумай о ребенке. Нельзя ведь тебе плакать-то.

– Я и думаю! О нем только и думаю, любимый! – жарко шепчет Софья, обливая слезами красное в коричневых пятнах лицо. Тянется к мужу. – Что будет с нашим ребенком, коли меня в крепость заберут? Если и смогу я разродиться там, так дите разве в том холоде выживет? А если выживет, отнимут его у меня и к груди приложить не дадут!

– Это ты себе выдумала, глупышка моя! – старается изобразить смех ее муж. – Ведь тебя же отпустили, значит, поняли, что вины твоей никакой нет. – Он понимает, отпустили-то под домашний арест, сказали – до сроку, и караул у дома стоит. Хорошо Софья хоть к окнам не подходит. Но ее нужно успокоить. Любая ложь сейчас во благо. Потому смотрит он на нее, как на глупенькую девочку. – Полно изводить себя придумками, душа моя.

Софья не слушает, прижимается к нему. Расширенными, словно в бреду, глазами смотрит в дальний угол и снова шепчет, – если живо наше дите будет, ты добейся, – она хватает мужа за рубаху, заглядывает в глаза, – добейся, чтобы его тебе отдали. Не допусти, чтобы в сиротский дом отдали или крепостным к кому. Обещай мне!

– Обещаю, – заверяет ее Карл, целуя распухшее, мокрое лицо, – обещаю, что наш ребенок будет со мной и с тобой. Сами его и вырастим.

В этот момент через окно вторгается негромкий пугающий звук – хлопают ворота.

– Что это?! – испуганно вскрикивает Софья, закрыв лицо, кидается в подушку.

– Я посмотрю, – как можно спокойнее говорит Карл, гладит ее по спине, поднимается, выходит.

Предчувствия не обманули Софью, надлежит ей ехать на допрос.

– Но моя жена больна, она не встает с кровати, – пытается возражать ротмистр.

– Придется встать, – непреклонен капитан. – А нет, так вынесем.

– Но, позвольте хотя бы мне быть при ней, – униженно просит Лилиенфельд.

– Не положено, – отвечает гвардеец и пытается обойти его.

– Но послушайте, – Карл хватает его за руки, – она беременна, роды могут начаться в любую минуту. Неужели, вы не можете сделать снисхождение!

Капитан смущен. С одной стороны, есть четкая инструкция, с другой, ежели и вправду начнет рожать, еще помрет по дороге…

– Хорошо езжайте, но знайте – только до полицейских палат. Дальше договаривайтесь с Андреем Иванычем. – Поразмыслив, капитан решил, что это все же случай исключительный, хотя, если судьи не так рассудят, то не поздоровится ему. Вот так вся служба – между молотом и наковальней. – Вы время не тяните, собирайтесь живо.

Карл возвращается к жене. Он идет медленно, несмотря на указание. Нужно обдумать, как сообщить страшную весть Софье. Как бы истерики не было. По пути подзывает служанку, велит подготовить платье для барыни и теплый плед: мало ли что. Стараясь придать себе, как можно более, беззаботный вид, Карл распахивает дверь спальни. Он собирался преподнести все как забавное недоразумение, что совершат они прогулку в следственную комиссию, там во всем разберутся и вернутся домой через пару часов. Но, едва взглянув на жену, Карл понял, что затея его бесполезна.

Софья уже догадалась обо всем, она уже поднялась с кровати и у зеркала сама пыталась причесываться. Расческа запуталась в волосах, выпала из слабых, дрожащих рук. Софья наклонилась, поднять ее, огромный живот мешал ей. Рыдая, упала она на четвереньки. В следующее мгновение Карл уже рядом. Он уговаривал ее, целовал, тряс осторожно за плечи, но женщина уже не в состоянии справиться с истерикой. Подоспела служанка, отерла ей лицо мокрым полотенцем, стала обмахивать веером. Карл поднес к ее губам стакан с водой и несколькими каплями успокоительной микстуры, чуть не силой заставил выпить. Постепенно вопли стали тише. Карл сидел с ней на полу, обняв, потихоньку раскачивался. Мало-помалу угомонилась Софья.

– Нам надо ехать, – твердо и спокойно, осторожно приподняв ее лицо и поддерживая приложенными к щекам ладонями, сказал Карл. – Я поеду с тобой. Все будет хорошо, – делая нажим на каждом слове, добавил он. – Поняла?

Софья кивнула.

– Будем собираться?

Опять кивок.

Камеристка быстро одела Софью. Собрала волосы в простой узелок. Втиснули отекшие ноги в мягкие сафьяновые туфельки.

– Вот, мы и готовы, – грустно сказала Софья своему любимому персидскому коту, белому с зелеными глазами. Она держала его на коленях и гладила, пока ее саму приводили в порядок. Не без труда поднялась женщина с пуфа, отряхнула с платья несколько белоснежных шерстинок.

Как сомнамбула, прошла Софья мимо караульных, поддерживаемая под локти Карлом и служанкой дошла до кареты, с большими усилиями в нее влезла. Всю дорогу Софья молчала, уткнувшись носом мужу подмышку, и, казалось, спала, только вздрагивала время от времени всем телом.

Как подъехали они к Кронверкским воротам Петропавловки, вновь обуял Софью неописуемый ужас. Да еще караульный грозным голосом приказал ей следовать за ним, а мужу ее остаться. Софья отчаянно вцепилась в кафтан Карла, закричала, забилась.

– Не бросай меня, любимый! Не бросай!

– Позовите Андрея Ивановича, мне нужно поговорить с ним, – просил ротмистр капитана, удерживая свою жену, которая медленно оседала вниз.

– Я же говорил, только до палат, – свирепо кричал ему караульный и тянул женщину за руку.

– Вы говорили, чтобы я сам договаривался, но, посудите, как мне договориться, если Андрея Ивановича мне не увидеть! – взывал Лилиенфельд к логике гвардейца и к милосердию: – Прошу, поймите наше положение.

Капитан не соглашался, он уже и так нарушил инструкции по своей доброте, теперь вместо благодарности его голову в петлю суют.

Гвардейская команда непременно вырвала бы Софью из объятий мужа, и пришлось бы ей предстать перед судьями одной. Но тут во двор вкатился экипаж сиятельного лейб-хирурга. Лилиенфельд бросился к нему, оставив жену в руках охранников. Он потом не помнил, какими словами молил Лестока снизойти до них, но суровый следователь смягчился: – Раз такое дело, оставайся с женой, но чтоб ни единого звука от тебя мы не слышали на допросе.

Допрос длился недолго. Софья, то и дело бледнея и подкатывая глаза (Карл держал перед ее лицом нюхательную соль), опять повторила, где встречалась с Лопухиными, Бестужевой и маркизом Боттой и какие слова от них слышала.

– Твои показания и Лопухина, и Бестужева подтвердили, – растягивая слова, задумчиво сказал Ушаков, – а о тебе показали, что говорила ты о принцессе: «сама пропала и нас погубила», – он сурово, испытующе вперил взгляд в лицо Софьи. – Что ж? Выходит, не по нраву тебе нынешняя власть, старую вернуть хочешь?! – повышая голос, подытожил великий инквизитор.

– Нет, я не хотела, – нервно теребя кружевной лиф платья, пролепетала Софья, – я только жалела о принцессе за ее милости.

– В чем же ваша погибель? Чем государыня Елизавета к тебе немилостива? – также неспешно гнул свою линию начальник политического сыска. Тон его был спокойным, жестким, холодным.

– Государыня милостива, просто при принцессе мы выше были, вот и жалели, – женщина говорила быстро, необдуманно и этим все больше ухудшала свое положение.

– Вот и замыслили повредить государственную власть, чтобы вернуть принца с принцессой, – с выражением абсолютной уверенности закончил за нее фразу Ушаков. Глаза его сверлили блестящий каплями пота красно-пятнистый лоб. Кожа на щеках собиралась тонкими складками – начальник Тайной канцелярии улыбался.

– Не-ет. Боже правый. Поверьте! – Кожа Софьи покрылась пупырышками, как будто вылили на нее ведро холодной воды. Дрожа в нервном ознобе, заламывала она руки. Тяжело дышала.

– Помилуйте, разве могла она? – несмотря на запрет, осмелился вмешаться Карл. – Да и на что она способна?

– Я и не утверждаю, что она главная, – невозмутимо парировал Ушаков. – Она в этом деле – фигура незначительная, может быть, просто согласница. Однако и это преступление великое, заслуживающее строжайшего наказания. И, только оказав нам помощь в установлении главных зачинщиков заговора, их истинных намерений, может она облегчить свою участь. Говори, негодная, – неожиданно перескочив на крик, потребовал он у Софьи. – Что известно в вашей компании о принцессе?

– Как намерены были ее освободить? С кем переписывались из ее караула? – подхватил Трубецкой. Слова он выкрикивал, брызгая слюной, которая блестела теперь каплями на его тощих бесцветных губах. Рот подергивался в нервном тике.

– Но ведь не было! При нас, во всяком… Карлуша, скажи им, – Софья в отчаянии жалась к мужу. – Я ничего не знаю. Какой заговор?! Господи!.. – она вдруг стала задыхаться, краснота на лице сменилась бледностью.

Лесток потрогал пульс на ее шее. Допрос пришлось завершить, но домой на сей раз Софью не отпустили. Пусть посидит в крепости, думается здесь лучше. Правда, в виду исключительности ее состояния, сочли судьи возможным разрешить, мужу быть при ней. И тюремные покои отвели им роскошные в верхнем этаже – помещение, предназначенное не для узников, а для караульных. Просторная комната три метра на четыре с застекленным окном, забранным решеткой снаружи, и лежанкой в человеческий рост с соломенным матрацем, подушкой и колючим шерстяным одеялом. Был здесь и шаткий скрипучий стол и такой же табурет. Другие арестанты могли бы только мечтать о таком содержании. Для мужа арестантки, конечно, никакой постели не выделили. Ничего, поспит на полу, раз изъявил желание быть при супруге-преступнице.

========== Часть 2. Глава 18. Последний вечер старой жизни ==========

В Калужскую усадьбу Лопухиных приехали к вечеру 1 августа. В старинной церкви переливисто звонили колокола, праздновали яблочный спас. Поместье казалось пустым, люди, по-видимому, ушли на службу. Карета уже была на полпути к барским хоромам, когда ее приметили, невесть откуда высыпавшиеся, ребятишки, босые, старшие в потрепанных коротких штанишках, а кто помладше просто в длинных исподних рубахах. С веселым гомоном бросились вслед, норовя вскочить на запятки. Судя по глухому постукиванию, некоторым это удалось. Степан представил их чумазые, довольные лица и улыбнулся сквозь грусть. Что ждет его детей?

– Барин! Радость-то какая! – Выбежал на крыльцо управляющий, по случаю праздника одетый в вышитую косоворотку, обтягивающую круглое брюшко, добротные штаны и сапоги хромовые. Кинулся к карете поклоны в пояс отвешивать.

– Полно, не время… – непонятно бросил ему барин и быстро прошел в дом.

Это был старорусский терем с бесконечной чередой проходных комнат, с низкими потолками. Дверные проемы между комнатами настолько низкие, что человеку среднего роста, проходя в них, приходилось сильно пригибаться, чтобы не удариться головой о притолоку.

Степан направился в самую дальнюю комнату в мужском крыле дома. Там располагалась его библиотека, ключи от которой он никогда не оставлял прислуге и носил при себе. В небольшой комнате вдоль стен стояли касающиеся неровных, покосившихся потолков стеллажи, плотно заставленные книгами. Помимо этого у окна располагался грубоватый старинный письменный стол с ящиками по бокам, по три с каждой. Два верхних ящика запирались на ключ. В них хранилась переписка Степана Васильевича и его дневники. Дневники велись не регулярно, а лишь когда рождались мысли, которые хотелось записать.

Степан отпер один из ящиков, извлек оттуда ларец с перепиской.

– Степан Васильевич, чего изволите с дороги: откушать или баньку? – с учтивой улыбкой переступил порог управляющий.

– Вон поди, – безгневно, вроде бы, между прочим, ответил князь, едва взглянув через плечо.

– А чего случилось-то? – Приподняв руки ладонями кверху, лакей сделал пару шагов вперед, но князь посуровевшим голосом остановил.

– Тебе что, неясно?

– Так ить… – пожал мужик плечами и вышел, скребя в лысоватом затылке.

Степан Васильевич присел на мягкий стул с высокой спинкой и широкими подлокотниками и принялся пересматривать письма. Письма от Наташи (писанные рукою его, Степана, брата), от Разумовского, от Воронцова, от Ивана Лестока, от маркиза де Ботта, несколько писем казненного Анной I Волынского, письмо покойного государя Петра II, писанное совсем детским почерком, от московских соседей Аргамакова и Путятина, от английского посланника Функа, с которым приятельские отношения завязались еще в бытность послом в Англии. Степан Васильевич пересматривал их и раскладывал их на две стопки, одну следовало сжечь, а другую оставить, чтоб полное отсутствие переписки не вызвало бы лишних подозрений. В стопку, подлежащую уничтожению, попали письма Ботты, в них он вскользь жаловался на невнимательность нынешних политиков к отношениям между их странами, на медлительность Елизаветы в рассмотрении требующих безотлагательного решения вопросов. Превратно могли истолковать и некоторые письма Натальи – сетовала, хоть и косвенно, на неприязнь и притеснения со стороны императрицы. Раздумывал Степан над тем, что сделать с корреспонденцией от Артемия Волынского. Его казнила Анна Иоанновна, которую теперешняя императрица имеет все основания ненавидеть, и в хранении писем врага своей обидчицы Елизавета не должна бы усмотреть ничего преступного. Но есть в тех бумагах размышления Артемия Петровича об устройстве государства, коим он с увлечением предавался по указанию самой же Анны Иоанновны. Однако монархи – люди не предсказуемые. Шепнул тогда Бирон Анне, что неспроста такое рвение Волынского, не иначе как задумал все свои изыскания самолично в управлении Россией испробовать, самому, то бишь, государем стать, и скатилась на эшафот дни и ночи думавшая о благополучии своей родины голова. Елизавета в решениях также нечасто к разуму обращалась, станется и с нее принять такую переписку за намерение к свержению власти. Значения такой мелочи, что писано это пять лет назад, могут и не придать. Отправились письма Волынского в стопку, предназначенную огню. Жаль, конечно, мысли там интересные, оригинальные, да что уж теперь. Свои записи тоже придется уничтожить… Государь Петр II приглашал на охоту в честь своего дня ангела, любил юный царь троюродного деда и тетушку свою Елизавету тоже любил – это можно оставить. Переписка с Функом – переписка двух дипломатов – богата двусмыслицами и недомолвками, крутить их можно… Сжечь. В переписке с Разумовским, Воронцовым, Иваном Лестоком ничего подозрительного, да и в фаворе они у нынешнего правительства. Это вернется в ларец. Письма Аргамакова, Путятина, Камынина содержат только сплетни местного масштаба, да жалобы на скуку в жизни человека – пожалуй, состава преступления в них даже при крайнем желании, не сложишь. Отсортированную корреспонденцию князь сложил в ларец, убрал в тот же ящик, откуда вытащил, запер. Из нижнего ящика достал колокольчик, позвонил, велел прислуге растопить небольшую печурку в углу возле окна. Ее труба выходила через стену дома.