Текст книги "Гроза (СИ)"
Автор книги: Яросса
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
– Что ж, будь по-твоему, – отвернулась Елизавета от поборника своих интересов, – но я этого не выдержу, я… – она замахала рукой перед своим лицом, – я уеду. Куда-нибудь. Без меня!
Императрица расстроенная удалилась в свои апартаменты. А Лесток лихо подмахнул через галочку дополнение к экзекуции Лопухиных и Бестужевой: «урезать языки», – и веселый отправился в совет.
========== Часть 2. Глава 24. Расправа ==========
Комментарий к Часть 2. Глава 24. Расправа
Осторожно! В тексте присутствуют описания особо жестоких сцен.
Серый, бесцветный день тихо покинул узкое пространство камеры, незаметно вползла бесцветно-черная ночь. Теперь на смену не спешило такое же безразличное утро. Наталья лежала на жестком, свалявшемся соломенном матраце. Не сон и не явь, и не бред.
Физическая боль принесла ей странное облегчение душевных мук. Раньше неотступно терзали мысли о судьбе близких, о неиспользованных возможностях, о несправедливости. Теперь она могла просто неподвижно лежать, глядя в одну точку из-под полуопущенных век, и не думать ни о чем. Как будто ощущения в растянутых суставных связках, сухожилиях и мышцах заполняли все сознание, не оставляя места другим чувствам. Поначалу такое состояние длилось сутки напролет. Заходил Саша. Что-то говорил ей. Она, кажется, отвечала.
– Вам очень плохо? – участливо спросил он.
«Мне очень хорошо!» – с сарказмом подумала она и расхохоталась… или разрыдалась. Она и сама не знала. Истерическая вспышка была недолгой, пару секунд. Потом снова все поблекло. Когда вновь наступило прояснение, она обнаружила, что осталась в камере одна.
Постепенно физическое состояние улучшалось. Одновременно возвращались муки душевные. Первыми вернулись отчаяние и страх. Они накатывали волнами, овладевали на время разумом, но потом, к счастью, отпускали, уступая место апатии.
Наташа вдруг обратила внимание, что у двери уже нет караульного. «Значит, больше не нужна», – она не разобралась, испугало или обнадежило ее это открытие.
– Скоро все кончится? – почти без вопросительной интонации сказала она Саше при следующей встрече.
– Да, – майор отвел взгляд. – Но Елизавета дала обет… – с жаром добавил он.
Наталья кивнула, усмехнувшись уголком рта.
– Спасибо тебе, Сашенька. За все. Ты иди, – она устремила взгляд к низкому тяжелому небу за железными прутьями. За спиной закрылась дверь, скрипнул засов.
Как ни старалась, Наташа не могла найти в раздумьях утешения, они только ранили. Поэтому старалась, как можно, дольше удерживать состояние тупой бесчувственности.
Наступило утро 31 августа.
Услышав знакомое лязганье и скрип, Наталья постаралась отмахнуться от него. Но на сей раз вместо еды караульный принес чистую одежду.
– Переодевайся, – приказал он и вышел.
«Вот и все», – догадка в первый момент даже обрадовала – хищные когти скоро выпустят добычу. Но потом стало страшно. Жутко страшно. Страшно до дрожи. Она вскочила, смерила тюремный прямоугольник быстрыми шагами. Кинулась переодеваться. Движения стали размашистыми, неловкими. Судорожно смотала в узел волосы, спрятала под чепец.
Какие мучительные минуты. Она тщетно пыталась совладать с чувствами, успокоиться.
«Почему не идут? Скорее бы. Хоть бы увидеть Сашу, спросить». Но майор не появлялся.
*
Эшафот воздвигли на берегу канала у здания двенадцати коллегий. Обтянули черным сукном деревянные борта, расстелили красный ковер – экзекуция знатных особ должна проводиться с лоском. Театр!
Народ спешил увидеть представление. С раннего утра на площади не протолкнуться. Находчивые смельчаки облюбовали отличные места на крышах ближних домов.
Вот уже и хозяева эшафота на месте, разложили кнуты и щипцы. Публика в нетерпении возбужденно шумит. Интересно. И страшно. И холодно. Но влечет как магнитом.
Их вывели из крепости ярким утром. Свет больно ударил по привыкшим к темноте глазам. Большое косматое облако, сжалившись, закрыло солнце рукавом. Иван качнулся к родителям.
– Матушка, – тихо и сипло прозвучал его голос.
– А-ну, цыц! – грозно осек его охранник. – Не сметь разговаривать!
Наташа ободряюще моргнула сыну обоими глазами: “Все будет хорошо”, – попыталась улыбнуться. Улыбка вышла жалкая, неуверенная, и Лопухина поспешила отвернуться от сына. Шипами кололи вопросы: «Что нас ждет? Что будет с детьми?» Много других «что?». Она встретилась глазами с мужем. Теперь уже он, как мог, старался взглядом успокоить ее. И с Бестужевой: «Аннушка, прости меня», – слезы навернулись на глаза. Аня улыбнулась ласково, сочувственно изогнув брови: – «Не на тебе вина».
Ввели на лодки. Охрана расселась на скамьи вдоль бортов, осужденных оставили стоять. Длинным шестом оттолкнули лодку от берега, гребцы налегли на весла. Легкая рябь на воде, тихие всплески, свежий, прохладный утренний воздух. И этот ветер, задевая тонкие вуальки памяти, хранящей восторги детства и юности, стремится наполнить легкие, ворваться в душу и овеять ее прозрачным, желтовато-зеленым и зеленовато-голубым. И в другой раз вздохнулось бы полной грудью, упоенно, слегка пьянея, забилось бы сердце… Но нынче не так: чистый и легкий поток ударяется о мышечный спазм и плотный заслон тревоги и выплескивается назад. И от того еще горестнее: не для них нынче природная благодать. Предательски щиплет в носу.
«Не паниковать, только не поддаваться страху. Им не удалось заставить нас оговорить себя, повиниться в тяжких… – рука непроизвольно потянулась к занывшему плечу, – не могут же за одни только пересуды, надежды… Но, после того, что уже было… – сжимаются зубы, – нужно готовиться к худшему. Елизавета дала обет. Значит худшее – кнут».
В который раз Наталья выстраивала одну и ту же логическую цепочку, и в который раз: «За что?! Нет!» – ныло и сжималось внутри.
«Если и можно наши разговоры назвать преступлением, то оно ничтожно. Приговор не должен быть столь жестоким. Приговор! За что? Немыслимо. Глупо. Как страшный сон, но слишком долгий, невозможный. Больно! Во сне не бывает так больно. Давно бы проснулась. Нет, все наяву. Почему, Господи? Пощади», – глаза к верху. Держаться.
«Почему не объявили заранее. Ведь легче, если б заранее знать. На это-то мы имеем право! А может – помилование? – воздушная, легкая мысль! – И хотят напоследок подержать в страхе!».
Но не к добру пристально осматривают их гвардейцы и отводят взгляд, едва кто попытается его перехватить.
«Нет, нет, нельзя обнадеживать себя, вдруг не так, тогда слишком ужасно. Настроиться, настроиться на худшее. Что может быть в худшем случае? Кнут… Но его не пускали в ход даже для Остермана, Миниха, Рейнгольда… Рейнгольд, ты представить себе не можешь, – зажмурила глаза, самой себе отрицательно качнув головой. – Так, что же все-таки? – В пору выть по-собачьи. – Ладно, что бы ни было! Переживем! Даже, если кнут, – стиснула кулаки, что есть силы, – С матушкой… с матушкой это было… Говорят, снаряд в одну воронку дважды не падает, – Лопухина иронически рассмеялась в своих мыслях. – Только не в России! В России бывает все! Матушку обвинили во взяткоимстве, на самом же деле, не препятствовала любви дяди Виллима (Бедный дядюшка!) и императрицы Екатерины. Как будто, можно остановить любовь! Екатерина тогда уже на следующий год вернула матушку из ссылки. Кто бы мог подумать, что ее дочь… Взъелась на меня с самого детства, и вот отводит душу, куражится! Господи, ведь ты видишь, все видишь!»
Рыдания души прервались от толчка. Лодка причалила к берегу. Лопухина в страхе оглянулась. Совсем рядом, слева и чуть кзади возвышается черное, зловещее… Внезапно ослабели и подогнулись колени, и ком к горлу.
– Выходи по одному, как называю, – грозно крикнул начальник конвоя, – Лопухина Наталья…
Вылезая, она зацепилась за борт, качнулась. Степан дернулся к ней, но конвойный остановил его ударом приклада, другой схватил Наталью за руку, чтоб устояла на ногах.
– Анна Бестужева, – ее подхватили под локоть заблаговременно, обошлось без спотыканий.
– Лопухин Степан (выглядел спокойным, посторонняя помощь не потребовалась), Лопухин Иван (встал, как вкопанный, обхватив себя руками, конвойные нетерпеливо вывели под локти), Путятин Иван, Мошков Иван…
Построив, бледную, жалкую вереницу людей подвели к ступеням «театра». Взгляды зрителей жадно впивались в их лица, фигуры, одежду. Осужденные боролись с желанием закрыть голову руками, рубахой, спрятать под мышку.
К барьеру эшафота подошел секретарь сената Замятнин, натужно, громко начал объявлять приговор, подписанный Елизаветой:
«Мы уповали, что показанное милосердие в деле свергнутых министров с наичувствительнейшим удовольствием будет принято не только осужденными, но и их фамилиями…
Степан Лопухин с женою Натальей и ее сыном… забыв страх божий и не боясь страшного суда его, несмотря ни на какие опасности, не обращая внимания, что по первому делу они находились в подозрении и содержались под арестом, презря милости оказанные им, решились лишить нас престола…
Лопухины же Степан, и Наталья, и Иван по доброжелательству к принцессе Анне и по дружбе с бывшим обер-гофмаршалом Левенвольде, составили против нас замысел, да с ними графиня Анна Бестужева, по доброхотству к принцам и по злобе за брата своего Михайлу Головкина, что он в ссылку сослан, забыв его злодейские дела и наши к ней многие по достоинству милости. И все они в течение нескольких месяцев часто съезжались в доме графини Бестужевой, Степана Лопухина и маркиза де Ботта, советуясь о своем замысле.
Жена его Наталья и Анна Бестужева были начальницами всего злого дела и привлекли: князя Ивана Путятина, по делу принцессы бывшего не только в подозрении, но и в розыске; Софью Лилиенфельд…
Наталья Лопухина, будучи статс-дамой, самовольно ко двору не являлась и, хотя о том неоднократно говорено ее родным, но она не слушалась…»
Осужденные слушали и не верили тому, что слышат. Так просто, так складно, будто они и в самом деле злодеи, коварные заговорщики. Наталья услышала: «колесовать», – и, как будто, никак не могла вспомнить значение этого слова. Но и не забыла полностью, оно стояло где-то рядом, тяжелое, но не могло быть употреблено применительно к ней. «… от того их всемилостивейше… – да, так и должно было быть. Помилование – это понятно. Но – … кнутом, урезать языки…» – и это помилование? Это ошибка.
Секретарь закончил читать. Конвоир подтолкнул Лопухину в плечо. Она шагнула на ступень эшафота, где, заложив руки за спину, поджидали свою жертву заплечные мастера. В полусне упал и разбился стеклянный пузырь со льдом, брызнули невидимые осколки. Она шла, не сопротивляясь, оглядываясь по сторонам растерянным взглядом. Нужно было быстро понять что-то и что-то сделать. Но никак не удавалось схватиться за ниточку. Как бывает во сне: нужно решить задачу, и время уже на исходе, а ты все возишься, ошибаешься.
Один из палачей приблизился к осужденной и сорвал мантилью с ее плеч.
Длинный сутуловатый парень из первого ряда, дожевывая пирожок, крикнул:
– Ну-тка, поглядим, что то за статс-дама!
С разных сторон послышалось еще несколько смешков и подобных выкриков.
– Лопухина! А не врали – хороша чертовка! – громко и смачно произнес чей-то насмешливый голос.
Наталья Федоровна резко обернулась к толпе. Унижение, боль, безвозвратность…. Публично! Она прижала руки к груди, отступая от палача и бледнея, хрипло прошептала:
– Не надо. Не смейте. Нет!
Не обращая внимания на мольбы своей жертвы, кат рванул ткань сорочки. Лопухина заплакала и попыталась оттолкнуть от себя его руки. Увидев заминку, подошел второй. Но приговоренная к экзекуции, не желая признавать неотвратимое, отчаянно забилась в их руках. Плакала, отбивалась, изловчившись, вцепилась зубами в кисть одного из мучителей. Тот чертыхнулся, высвобождая руку, процедил:
– Ну, ты меня запомнишь, красавка, – и, ухватив за волосы, резко развернул ее лицом к своему помощнику, который взял бывшую статс-даму за обе руки и, круто повернувшись, вскинул к себе на плечи, как мешок.
– Ты гляди, какая прыткая, – хохотнул любитель пирожков.
– И не жалко тебе ее, – тихо сказала, стоящая позади него, женщина.
– А что, – ответила ей, бойкая бабенка с бегающими мелкими глазками, – пущай и она попробует, как кнутом приласкают. Не все ж им только пряники.
– Уймись, бесстыжая, – смерил ее тяжелым взглядом здоровенный бородатый мужик, – ну как, если б ты была на их месте, весело б тебе было?
– И то верно. За что их так, баб-то? Не ровен час, до смерти запорют, – пронесся в воздухе сердобольный шепоток.
Остроглазая торговка, подбоченясь, собралась ответить им всем, как полагается, но в этот момент душераздирающий вопль повис над площадью, и все другие голоса стихли.
Все внимание толпы снова обратилось к Наталье Лопухиной. Кнут, падая тяжело и хлестко, впивался в тело, а, отпуская жертву, издавал неизменный сипяще-чавкающий всхлип. Глубокой бороздой оставалась его кровавая роспись на выгнутой в тщетном усилии спине. Дыхание останавливалось от каждого удара, чтобы прорваться с сукровичной пеной истошным протяжным криком до следующего счета – следующего камня на весах монаршей фемиды.
Хрипели в надрыве голосовые связки. Слезы застилали черные, в одни зрачки, глаза. Перед глазами русые волосы и толстая шея палача-подмастерья. На них грязь и розовая слюна Натальи. От пронзающей насквозь боли рывком вскинула голову кверху. Глубокое синее небо и безмятежно белые облака – удачное дополнение к картине несправедливости и невозможности. Разорванное сознание не породило ни единого слова, которое могло быть адресовано этой бездонной выси. Нечленораздельной первозданной мольбой ушло туда послание о необоснованно жестокой и бессмысленной расправе.
Мыслей не было. Не думала, не ждала. Рвалась, рвалась и рвалась. Бесполезность борьбы бесформенными лохмотьями вскидывалась в оглушенном разуме, но существо повиновалось животному исступлению инстинкта. Казалось, не будет конца. Или это конец.
Потом почувствовала, как опускается вниз на деревянный настил помоста. Палач сдавливает горло. Еще не окончена экзекуция. Вспомнила, что еще предстоит. Сжать зубы, противиться. Жить, воздуха… Клубится серый, мерцающий туман. Закашлялась. Груботканая ловушка захватила и потянула наружу все от самых ключиц. Полоснула остро-едкая боль и разлилась расплавленным свинцом. Последний крик захлебнулся кровью, и навалилась липкая, тяжелая темнота.
Лопухина потеряла сознание и уже не слышала, как палач, крикнув:
– Кому язык, дешево продам, – бросил к ногам собравшего люда еще горячую часть ее плоти. Она не могла видеть, как отскочил в сторону тощий паренек, по виду студент, его меловобледное лицо и дрожащие руки. Говорливая баба с маленькими злыми глазами застыла, как каменное изваяние. На рукаве бородача повисла его маленькая, полненькая жена. Гвардейцы стыдливо натянули на голову наказанной чистую тонкого хлопка сорочку, продели в рукава безжизненные руки, затолкали в рот свернутую жгутом тряпку, края завязали на затылке, уложили на телегу животом вниз. Все с трудом переводили дыхание. А на театр уже поднималась следующая жертва – Анна Бестужева.
Люди чувствовали, как сжимается нутро в ожидании повторения только что виденного представления, с жалостью смотрели на осужденную – хрупкая, русоволосая, словно прозрачная – выдержит ли?
Анна Гавриловна казалась спокойно-усталой. На душе же тоска. «Оттолкнуть охранника, спрыгнуть со ступеней и бежать, бежать отсюда без оглядки!» – мелькнула в голове детская, отчаянно ищущая спасения мысль. Но Анна Бестужева, дочь вице-канцлера Головкина, вдова любимца Петра I Павла Ягужинского, жена обер-гофмаршала Михаила Бестужева, была не девочкой, а взрослой, рассудительной женщиной, к тому же, настолько выдержанной, насколько и сама никогда от себя не ожидала.
Поднявшись на залитый кровью эшафот к палачу, она открыто, с обреченным спокойствием посмотрела ему в глаза. Он был зол, от него шел отчетливый запах пота и алкоголя. Но, встретившись взглядом с большими, карими глазами жертвы, в которых не было ни ненависти, ни мольбы, ни даже явного страха, а только вопрос: «Кто ты? Ведь человек, не зверь?» – вдруг смутился, отвернулся в сторону и снова искоса, исподлобья, с непривычным чувством неуверенности посмотрел на Бестужеву. Она сняла с себя золотой, сверкающий бриллиантами крест, протянула ему.
– Это вам, – ее голос был ровным и грустным, со вздохом. Так обычно говорят, передавая нечто ценное тому, кому доверяют.
Рука ее не дрожала. Дрогнула рука опытного заплечного мастера. Загнанные в отдаленные ниши души его, казавшиеся давно забытыми чувства стеснили грудь. «Закончить все побыстрее, прийти домой и залить вином, прогнать от себя то, с чем невозможно жить…»
За все время экзекуции он больше не посмел взглянуть в эти глаза. Но кнут ложился на спину мягко, едва рассекая кожу. Захватывая в щипцы краешек ее языка, палач мысленно молил: «Только не дергайся и не кричи. Ради бога, не кричи!».
Анна Гавриловна не кричала.
В дальнейшем в тот день работа заплечного мастера как-то не пошла. Ни при наказании сдержанного, терпеливого Степана Васильевича, ни его в голос рыдающего сына, ни других приговоренных к экзекуции, палач не проявлял должного усердия.
Экзекуция близилась к завершению. На эшафоте получал свою долю кнутов Александр Зыбин. Среди толпящегося люда шустро проталкивался торговец пирожками.
– Пирожочки, пирожочки, с пылу, с жару, – звонко выкрикивал он, – с мяском, с картошечкой, с капусткой, с грибочками. Кто желает? Пирожочки! – был он веселый и расторопный. Чистый фартук и белые нарукавники внушали доверие.
– А-ну, иди сюда, – позвал его из открытой кареты хорошо одетый вельможа. – Почем пирожки?
– По гривеннику любой, ваше благородие, – поклонился лоточник.
Вельможа купил пару пирожков, один протянул своему молодому спутнику, похоже, сыну. Юноша откусил пирожок и скривился, пережевывая тесто с обжаренным луком.
– Пирожки с мясом, – хмыкнул он. – Да, в них мяса столько же, сколько правды в этом «лопухинском деле»!
– А ты помалкивай! – грубо одернул его отец. – А то, не ровен час, – он ткнул белым пальцем, – сам угодишь в такой вот пирожок.
*
Когда к Наталье вернулось сознание и способность, сквозь застилавшую глаза пелену, различать окружающее, она обнаружила, что лежит на телеге, которая, со скрипом раскачиваясь, медленно куда-то движется. Чья-то рука с нежностью провела по ее волосам. Какое странное и неожиданное ощущение. «Может все-таки – все сон? Или я уже умерла, и это ангел пришел за мной и погладил своим крылом? Но мог ли господь принять после всего, что из-за глупости моей произошло?».
Она повернула голову. Муж. Лицо бледно-серое, черные круги под ласковыми карими глазами, седые влажные волосы прилипли ко лбу и вискам. Она хотела спросить у него, куда их везут, что с сыном, еще что-то, но не смогла. Оскальзываясь, с трудом удержалась на краю обрыва, с которого, грохоча, срывались тяжелые камни, норовя увлечь ее вниз, туда, где, как зыбучий песок, распростер свои мягкие, удушливые объятия обморок. Сжав зубы, с помощью Степана Наташа села, прижалась лбом к его плечу. «Вот на что они обрекли нас: неужели, я больше никогда не смогу ничего спросить, никогда не смогу ничего сказать. Никогда – какое страшное слово», – сдавленно сглотнула. Нет, плакать она не станет. Раздражала насквозь промокшая, бесполезная повязка. Наташа со стоном вытащила ее изо рта, стянула через голову и отбросила, стараясь не смотреть.
*
В сенате служащие собрались у окон. Вот-вот должны были провезти осужденных с места казни. Все собравшиеся чувствовали некоторое облегчение. Каждый думал: «Все. «Лопухинское дело» близится к завершению. Вроде бы пронесло и страшные жернова тайной канцелярии на сей раз не зацепили».
Но все же еще не конец, еще продолжаются допросы второстепенных лиц, и никому не помешает подстраховаться. Поэтому с большим энтузиазмом ведуться разговоры о том, как все осуждают преступников и одобряют государыню, и как восхищаются ее добротой и милосердием, заменившим смертную казнь наказанием.
– Смотрите, везут, – воскликнул Лялин – молоденький писарь, и припал к стеклу.
– Ничего – живехонькие все, а некоторые, я слышал, говорили, что наказание очень сурово и многим его не перенести.
– Да, что им-ворам станется.
– А Ванька-то, глядите, ревет, – Тушин показал пальцем на съежившегося, всхлипывающего Ивана Лопухина, – И куда спесь делась, прямо как побитый подпесок.
– А Наташка-то, Наташка, прижалась к Степке. Давно ли послания любовничку пересылала.
От такой темы для разговора все еще больше оживились.
– Степан-то как был размазней, так и остался. Она ж ради Левенвольда своего всю кашу заварила и его туда затянула. Другой бы на его месте хорошую бы взбучку устроил, а этот еще и, вишь, обнимает кошку.
– Вы полагаете, Лопухин – лишь жертва козней жены, но как можно? Она, конечно, главная виновница, но и он не агнец, иначе не участвовал бы в заговоре.
За разговором сенаторы с любопытством разглядывали искалеченных людей, показывали пальцами, смеялись.
Лопухина, боковым зрением скользя по проплывающим мимо зданиям, вдруг заметила их оживленные лица в окнах Сената. Она обратила лицо в их сторону, наклонилась вперед, как будто пристально вглядываясь. Ее бледные губы медленно растянулись, задрожали, влагой заблестели глаза. «Вы потешаетесь? Безвинно истязав нас, вы веселитесь!?» А потом она выдохнула, плюнула в их сторону кровью, собравшейся во рту. Плюнула без оглядки на возможные последствия (мучайте дальше, если хотите, нелюди), презрев ту муку, которую неизбежно причинило ей это движение, и со стоном спрятала лицо на груди Степана.
Любопытствующие явно не ожидали такого выпада. Оторопев, они оборвали пересуды на полуслове. Никто не мог найти подходящих слов для выражения возникшего кавардака в мыслях и чувствах. Наконец писарь Тушин каким-то вялым голосом произнес:
– Ишь, шавка, ей бы хвост поджать, да скулить, а не огрызаться.
– Одна-ако, – округлив глаза, протянул важный сенатор в коричневом с золотом камзоле. Желание судачить пропало. Тем временем печальный кортеж повозок скрылся за поворотом.
*
Страшная дикая правда змеей вползала в дома тех, кого смерч не затянул в свое нутро, но, пролетая, рванул клочья из душ.
В бесконечно длинной ночи и тягостном, невероятно растянутом утре Петр Федорович Балк жил одной только мыслью, что участь его любимой сестры будет смягчена в последний момент. Эффектно, как любит Елизавета. Ведь быть не может, чтобы с женщиной обошлись настолько жестоко, грязно. С женщиной из высшего общества. С женщиной, которой все восхищались, включая и тех, кто вынес ей приговор. Неужели, не остановит их, если не совесть, не жалость, то хотя бы стыд?
С надеждой и страхом он ждал, когда вернутся люди, посланные на площадь к месту казни.
– Что? – пропавшим голосом просипел он, уже обо всем догадавшись по лицу камердинера.
– Приговор исполнили, – еле слышно ответил Генрих, с жалостью глядя на Петра Федоровича. – Но Наталья Федоровна жива, – постарался он сгладить удар.
Но Петр его не услышал. Он не выдержал переживаний. Душевная боль стала физической и пронзила грудь. Вошла под грудиной и вышла под левой лопаткой. Выжгла изнутри грудную клетку. Петр Федорович скорчился пополам и упал на толстый персидский ковер.
Куда-то исчез из комнаты весь воздух. Хватая ртом, как выброшенная на землю рыба, вытягивая шею, Петр Федорович искал его и не находил. Он отчетливо понял, что смерть пришла за ним.
Его подхватили, отнесли в спальню, уложили на кровать, открыли окна. Он смог вздохнуть. Но с кровати больше не встал. Даже приподнявшись на локте, он начинал задыхаться, как после долгого изнурительного бега, и снова огнем жгло в груди.
В начале октября сердце Натальиного брата остановилось.
*
В казематы к Михайле Петровичу его брат зашел только к вечеру. Раздраженно посмотрел в умоляющие глаза. “Еще вчера ведь сказал, что приговор окончательный! Чего этот дурак хочет? Подведет он все-таки под монастырь со своей любовью!”
Офицально-холодным тоном он сказал, что все прошло по плану. Потом распсиховался, глядя на убивающегося брата, и, бросив, что зайдет позже, когда тот будет способен здраво мыслить, ушел.
А Михайло Петрович, сидя посреди комнаты, закрыв лицо ладонями, согнувшись к самому полу, рыдал. Почему не кинулся он в ноги императрице? Не молил о прощении для Аннушки? Пусть бы и случилось, как Алешка говорил, пошел бы он, Михайло, сам под суд. Зато был бы сейчас с нею.
Комментарий к Часть 2. Глава 24. Расправа
Это последняя глава второй части.
Остается третья, заключительная)
========== Часть 3. Глава 1. Еще не конец ==========
Их привезли на постоялый двор в десяти верстах от столицы. Ввели в большую комнату на первом этаже. Вдоль стен – четыре кровати. Ссыльным позволялось немного прийти в себя, пока не приедут родственники навеки прощаться.
Лежа лицом вниз на застиранной посконной простыне у обшарпанной стенки, Наталья Лопухина думала, что никогда не встанет. Истерзана, раздавлена, почти не жива. Но услышала сбоку, то ли стон, то ли всхлип. Повернула голову и увидела Ваню у противоположной стены. Утешить его стало главным.
Медленно сползла на земляной пол. Предстояло еще перебраться через комнату… Ползти, опираясь на руки, невозможно. Встала и дошла по шаткому, норовящему ускользнуть полу, удерживая взглядом качающиеся, расплывающиеся стены. Упала на колени у его кровати, обняла его голову. Ваня вцепился в нее и разрыдался. Сколько ласковых слов просили выхода! Если бы она могла их сказать.
Успокоился, затих.
«Неужели уснул?» – Наташа поцеловала сына в макушку.
Волосы пропитаны потом, грязью, кровью. Мать прижалась к ним щекой: «как только оклемаемся немного, найду возможность ему искупаться».
Взгляд ее упал на дверь, в проеме маячил караульный. Но никаких окриков. Значит, им уже позволено быть рядом. И тут случилось невероятное. Физически было тяжко: кружилась голова, тошнило, боль в неостывших ранах не унялась нисколько, от слабости дрожали руки. Но родилась, поднялась и выплеснулась через край радость: «Вырвались! Вырвались из этого хищного логова! Пусть через мучения, пусть не вернемся домой, и нужно ехать в холодную и голодную ссылку. Неужто не сумеем отогреть друг друга – ведь теперь мы вместе! Да и с голоду не умрем. Главное все живы, рядом!»
Это была непродолжительная вспышка. Впереди еще будут безысходность, отчаяние, слезы. Будут и пройдут. А в тот час, сидя у изголовья сыновней кровати, она чувствовала себя почти счастливой.
«А где Степан?» – Обернулась. Кровать мужа пуста. На другой, отвернув лицо к стене, лежала маленькая и хрупкая Аня.
«Прости, Аннушка, – подумала Наташа, чувствуя наползающую слабость, – сейчас подойти не смогу». Она опустила голову на край тюфяка и соскользнула в забытье.
В сопровождении караульного вернулся Степан. Подошел к жене, погладил по щеке. Она пришла в себя и испугалась. Степан постарался успокоить ее взглядом, показать, что все хорошо.
Она хотела знать точнее. Но как спросить? Глаза против воли наполнились слезами. Наташа, сникнув, отвернула голову вниз, в сторону: «Как так жить?»
Степан взял ее лицо в ладони, обратил к себе. Вытер с глаз слезы и погрозил пальцем: «Не вздумай». Потом показал рукой на дверь, на себя и изобразил приглашающий жест.
Наташа поняла: «позвали», – она кивнула.
«А зачем?» – спросили ее глаза.
Степан немного подумал, нарисовал пальцами в воздухе прямоугольник размером с наиболее употребительный лист бумаги, показал, как будто что-то пишет на нем, и начал выразительно загибать пальцы на руке: один, два, три, – слегка кивая при этом.
«Правила?» – догадалась Наташа, но нужно было убедиться, что поняла верно. Сделала ладонью и головой слабый жест в одну сторону и покивала утвердительно, в другую – и запрещающе пошевелила пальцем.
Степан посмотрел одобрительно, погладил по голове, поцеловал (прикоснулся губами) в щеку. Полегчало. Наташа с благодарностью и нежностью взглянула на мужа. Он коснулся пальцами ее груди, своей, сложил ладони вместе и показал, неплохо бы поспать. Наташа согласилась. Следовало набираться сил, насколько получится. Скоро приедут дети.
Они появились ближе к вечеру. Наталье казалось, что все время она просто неподвижно лежала без сна и, когда Степан разбудил ее, удивилась тому, что спала. По звукам голосов, доносящихся со двора, все поняла и заторопилась встать. Степан помог. В руках его обнаружилась мокрая тряпочка. Он отер Наташе лицо, шею и руки.
«Как я сама не подумала? Напугала бы детей…» – подумала Наталья.
Степан внимательно всмотрелся в ее глаза – она была настроена так же, как и он сам. Наташа старалась выпрямиться и улыбнуться.
– Лопухины, к вам родственники и челядинцы, – сказал, остановившись в дверях ,начальник караула. – Четверо слуг по милости государыни поедут с вами и один при Иване Лопухине.
Наташа посмотрела на сына. Он лежал, закрыв голову руками, и не шевелился.
– Остальным дано полчаса на прощания, – закончил офицер и вышел, впуская младших Лопухиных.
В комнату они вошли робко, будто с опаской. Старшие вели впереди себя младших. Семеро. Васеньку привезти не решились.
«И правильно», – подумала Наталья, ей стеснило грудь при воспоминании о том, как он кричал, когда ее уводили… «Как это было давно… в конце другой жизни».
Степан сделал шаг к ним навстречу и чуть развел руки, как для объятия. Первая, расплакавшись, бросилась к нему Катюшка. Ей не исполнилось еще шести. Она уткнулась в отцовский живот и заплакала:
– Батюшка, пойдем домой, батюшка. – Ее маленьких рук не хватало, чтобы обхватить его, и она цеплялась пальчиками за одежду. Он прижал к себе каштановолосую головку.
Следом подбежала Настя, упала отцу на грудь.
– Катя, перестань, мы же договорились, – просила она сестренку, глотая слезы.
Другие, кто, целуя по дороге Степана Васильевича, кто, мимоходом прижимаясь к нему, уже спешили к матери: Аннушка, Прасковья повисли у нее на шее, Сережа, Абрамушка и Степа опустились на колени, старались поймать и поцеловать ее руки.
Она всех обнимала, гладила, целовала. Улыбалась им ободряюще, уверенно. Все одновременно что-то говорили, шептали, прижимались. Подошли к ним Степан Васильевич со старшей и младшей дочерьми.
– Матушка, все будет хорошо, – вытирая глаза, говорила Аня, – мы вас любим очень-очень!
Наташа кивала ей.
– Мы вас будем ждать, – вторила сестре Прасковья. Мать ласково ей улыбалась и гладила по голове.
– Возвращайтесь поскорее! – плача умоляла Катя, сидя у отца на коленях. Наташа наклонялась к ней, обнимала и терлась носом об ее носик.
