Текст книги "Лесной глуши неведомые тропы (СИ)"

Автор книги: Ядовитая Змея

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Глава 5. Нелегкие будни (часть 1)

Травушка расскажет мне о том, что случится, Пропоет мне песню ночную… Ляжет мне рассветною росой на ресницы, Расплетет мне косу тугую.

Мельница, «Травушка»

В воскресенье, согласно законам Создателя, нельзя заниматься никаким трудом; рабочему люду дозволяется только торговля да врачевание. Однако к почитаемому церковниками Создателю я отношусь со здравым недоверием, а старые духи не ведут учет дням и не ставят глупых запретов. Духи нетребовательны, законы их просты и понятны: нельзя без нужды отнимать чужую жизнь, будь то человек, зверь, птица или даже насекомое; нельзя красть чужое, ибо духи щедры и дадут живой душе столько благ, сколько необходимо для пропитания; нельзя поступать так, как не хотел бы, чтобы поступили с тобой, иначе духи могут воздать тебе твоим же поступком, умноженным вдесятеро. Жертвы духам несложны и необременительны: капнуть толику свечного масла в огонь, чтобы почтить духов огня; рассыпать горсть зерна в лесу для мелких лесных тварей, чтобы потешить духов лесных; сдуть с ладони щепотку муки в благодарность духам ветра; добавить ароматных трав в свечу, чтобы задобрить духов воздуха; плеснуть чашку воды из первого ведра, набранного утром из колодца, чтобы возблагодарить за щедрость духа воды; а вечером вознести молитву духам забвения, чтобы заботились как следует о тех, кто уже умер для нас в этой жизни.

Энги, который вопреки учению своей матери поминал всуе Создателя, был, похоже, не слишком-то набожным: до самого вечера он мастерил из кленовых прутьев древки для стрел и крепил к ним бечевкой, пропитанной сосновой смолой, гусиные перья, а между делом сквозь зубы богохульствовал.

– На охоту собрался? – не удержалась я от вопроса, латая его поношенную рубаху. Ветхая ткань не держала швы долго: каждый раз после стирки мне приходилось зашивать свежие прорехи на одежде Энги. Надо бы купить ему новую, или хотя бы полотна, чтобы было из чего сшить обновку, да перед сбором подушного нам не по силам были даже такие траты. – И кого на этот раз убивать будешь?

Сердце гулко забилось в груди: не волков ли? За этой мыслью пришла непривычная растерянность: я даже не знала теперь, за кого больше бояться – за волков или за бестолкового упрямца Тура. Однако он развеял мои сомнения:

– Видел в лесу кабаньи порои. Если Создатель будет милостив, одного подстрелю. – Он придирчиво повертел перед собой очередную готовую стрелу, прищурился, приставив к глазу, оценил ровность древка. – Не то одряхлею совсем, на одних щах да каше.

Я обиделась, как и всякий раз, когда он ругал мою стряпню за отсутствие мяса. Однако вовремя вспомнила, что благодаря ему моя шкура не досчитается четырех плетей и «милостей» надсмотрщиков на каменоломнях, и решила ему не перечить.

Лучше помолюсь духам леса: авось отведут от него невинную живность, авось и его грешную душу простят… А может, убийство живого ради собственного пропитания – это не грех? В который раз я пожалела, что Ульвы нет рядом: она умела складно и толково отвечать на сложные вопросы, которыми я задавалась порою, задумываясь о сути старой веры.

За окном просвистел порыв ветра, противно задувая в невидимую щель у окошка. Зима уж вступает на порог, хорошо бы как следует законопатить окна да прорехи в стенах. Я поежилась, покосилась на исходящие паром ведра, в которых грелась вода для мытья, и отложила готовое шитье. Уже поздно: в эту пору Энги обычно уходил в трактир, но сегодня, похоже, он действительно намеревался остаться дома. Собрал свои стрелы в колчан, поднялся с лежанки и потянулся всем телом, звучно захрустев суставами. Когда он стоял в горнице во весь рост, то, казалось, заполнял собою все свободное пространство.

Я заметила, как он болезненно скривился, дернув шеей, и провел пальцами по свежему рубцу.

– Снова болит? Дай-ка посмотрю, – подхватилась я.

Ожидала привычного сопротивления и недовольного бурчания, однако Энги меня удивил, позволив усадить себя на лежанку и поднести свечу ближе.

След от плети уже начинал подсыхать, и разорванная беспощадным ударом кожа не выглядела больше кровоточащей раной. Я тоскливо подумала о том, что ждет мою собственную спину после публичного наказания. Осторожно провела пальцами по красноватым следам, опасаясь воспаления – но кожа вокруг раны не выглядела чрезмерно припухшей. Энги шумно выдохнул и закрыл глаза, отклоняя голову вбок.

– Что? – я отняла пальцы. – Больно?

– Нет, – тихо сказал он, не открывая глаз. – У тебя руки ласковые.

Я смутилась и отступила от него, пряча ладонь за спину. Отчего-то вспыхнули щеки, но я спаслась тем, что повернулась к Энги спиной и занялась приготовлением новой порции мази.

– Илва…

– Что? – не оборачиваясь, спросила я, стараясь унять внезапную дрожь в голосе.

И с чего это вдруг я так взволновалась?

Энги молчал, а я старательно делала вид, что поглощена своим делом, чтобы не поворачиваться к нему.

– Нет, ничего.

Пылали теперь не только щеки, но и уши. Казалось, внутри меня самой загорелся жаркий огонь, разливаясь по всему телу. Как нехорошо, что Энги остался дома… Это был первый вечер, когда мы должны были ложиться спать вместе. Обычно он приходил из трактира поздней ночью, когда я уже досматривала третий сон, а вставал лишь к обеду, когда я успевала половину дел переделать. И только теперь я поняла, как неудобно женщине жить с мужчиной – ни тебе помыться толком, ни переодеться к ночи…

Я заставила себя смазать ссадину Энги, почти не прикасаясь пальцами к его коже. Он послушно подставлял шею, но теперь не закрывал глаз, а украдкой рассматривал меня из-под веера густых темных ресниц.

– Илва… ты никогда не задумывалась, откуда здесь взялась?

– Задумывалась. А что толку? – как можно равнодушней ответила я. – Все равно ведь не угадаю.

– Ты нездешняя. По всему видать. У тебя волосы светлые, а глаза голубые – ни у кого из наших таких нет.

– У тебя тоже волосы светлые, – возразила я, закончив работу и вытирая пальцы куском холстины. – А глаза зеленые, ни у кого таких не видела.

– Я – другое дело, – Энги внезапно помрачнел. – Я похож на отца.

– А кто был твой отец? – завела я старую песню, радуясь, что разговор переключился с моей особы на него. – Разве ты его знал?

– Не знал, – процедил он сквозь зубы. – Но пришлось узнать.

– Что? – я непонимающе уставилась на него.

Он покусал губы, словно раздумывая, стоит ли отвечать.

– Я расскажу тебе когда-нибудь. Но не сейчас.

– Как скажешь, – хоть я и умирала от любопытства, но лезть в душу Энги не стала. – Ты моешься первый?

Неловкость, зародившаяся между нами этим вечером, продолжала цвести буйным цветом и к ночи. Мы едва не столкнулись лбами, когда одновременно пытались вытащить из чулана бадью; Энги едва не ошпарился, снимая с огня ведра, потому что я вертелась у него под ногами, доказывая, что это моя работа; я не знала, куда деть глаза, когда он принялся стаскивать с себя рубаху, так и не решившись выставить меня за дверь, и выскочила в сени, пылая как солнечный закат, совершенно позабыв прихватить с крючка свою теплую овчину. К тому времени, как Энги вымылся, я уже успела совершенно окоченеть от холода. Зато он сам вычерпал за собой воду, пока грелись ведра для моей купели, а затем без лишних слов отправился в сени, чтобы дать возможность вымыться мне.

Когда мы, наконец, в полном молчании улеглись по своим постелям, я с облегчением задула свечу: пусть темень скроет нелепо горящие щеки. Однако неловкость, заполонившая теперь всю комнату до отказа, лишь сильнее надавила на грудь, мешая свободно дышать. В кромешной тьме я отчетливо слышала хрипловатое дыхание Энги и даже готова была поклясться, что различаю гулкое биение его сердца.

– Илва…

Я замерла, не решаясь шелохнуться.

– Что?

– А ты… когда-нибудь… ну… – он запнулся, явно смущаясь своих слов, а я почувствовала свое собственное сердце, колом вставшее у самого горла.

– Что?

– Ну… кхм… когда-нибудь влюблялась?

– Что?.. – мои щеки вновь запылали пожаром – и как не подожгли подушку до сей поры?

– Кхм… ничего… забудь, – вздохнул Энги и, шумно скрипнув лежанкой, отвернулся к стене.

Мне вспомнились ласковые слова Хакона, вспомнилось прикосновение его красивых, четко очерченных губ к моим губам, вспомнилось, как трепетало мое сердце при мысли о том, что я стану его женой. Вспомнились и собственные горькие слезы, когда открылся жестокий обман.

– Влюблялась, – ответила я после долгой паузы, сама не зная, зачем. – Только обожглась больно.

Дыхание Энги замерло, ни единого шороха не доносилось до моих ушей с его стороны. Я молча кусала губы, вспоминая, как плакала на груди старой Ульвы, а она гладила меня по голове и шептала, шептала, шептала…

– Кто он? – негромкий голос Энги заставил меня вздрогнуть, развеивая тяжелые воспоминания.

– Неважно.

– Он из нашей деревни?

– Да, – я помолчала, припоминая слова, которыми утешала меня Ульва. – Глупости это все.

Нет ее вовсе, любви-то. Мужики придумали, чтобы бабы верили.

И чтобы юбки повыше поднимали, – в моем воображении договорила сердитая Ульва, но я не стала озвучивать Энги эти слова.

Тур повернулся теперь уже на другой бок и громко засопел.

– Ну, нет так нет.

Я вздохнула и закрыла глаза, натянув одеяло до самого подбородка. Разбушевавшееся сердце никак не унималось, колотясь теперь где-то в животе. Несмотря на усталость, сон почему-то вовсе не шел.

Судя по тому, как ворочался на постели и терзал кулаками подушку Энги, ему тоже не спалось. Но его-то можно было понять: он привык возвращаться домой за полночь и спать до полудня.

– А ты? – слова вырвались у меня раньше, чем я успела сдержать свой язык.

– Что? – буркнул Энги, хотя прекрасно понимал, о чем я спрашиваю.

– Любил кого-нибудь?

Его сопение стало еще громче – что твой котел на печи, с которого вот-вот сорвет крышку.

– Было дело.

– И кто она? – улыбаясь, коварно повторила я его же вопрос.

– Кто-кто… Ты ж сама сказала: нет ее, любви-то. Бабьи выдумки. Спи уж.

– А она…

– Спи, сказал.

Я хихикнула и отвернулась к стене, перебирая в памяти всех деревенских девиц, одна из которых могла приглянуться юному Энги. А может, это кто-то из ныне замужних? Ведь больше пяти лет прошло с тех пор, как он покинул Три Холма.

Надо бы спросить у Миры. Она-то жила здесь с самого рождения, а сплетни – ее самое любимое занятие. Наверняка она что-нибудь слышала о пассии Ульвиного сына. Рассудив так, я прислушалась к сбивчивому дыханию Энги и попыталась восстановить собственное.

Удастся ли сегодня уснуть?

Проснулась я, по обыкновению, вместе с заливистыми петушиными криками. Небо за окном лениво серело, бросая в избу темные тени от высоких сосен – занимался рассвет. С опаской поглядывая на спящего Энги и борясь с зевотой, я поспешно выскользнула из ночной сорочки и переоделась в домашнее платье, натянула теплые чулки, зажгла свечу, разгоняя сонливый полумрак, и принялась растапливать печь, чтобы согреть воды для умывания и приготовить завтрак для Энги.

Едва комната наполнилась теплом, он заворочался и, раскинув длинные руки в стороны, сбросил с себя одеяло. Я подошла ближе, чтобы поправить его, и невольно скользнула взглядом по темному следу от плети на шее. Сама не понимая, что делаю, я осторожно присела на край лежанки и легонько провела пальцами вдоль вздувшегося рубца, невольно задевая ритмично пульсирующую вену, которую пересекал шрам. Шея Энги была крепкой и мощной, как у взрослого мужчины, но расслабленное во сне лицо казалось мягче и моложе, чем при свете дня. Похоже, Энги очень старался выглядеть взрослым и грозным, но сейчас, когда его широкие темные брови не съезжались хмуро к переносице, а жесткие губы не кривились в некрасивой ухмылке, он казался обычным парнем не старше двадцати пяти лет. Я бездумно очертила кончиками пальцев линию шрама на его скуле, и в этот миг Энги открыл глаза.

Я вскочила, будто на меня накинулся рой лесных пчел, и отступила от лежанки.

– Илва? – он резко приподнялся на локте и сонно заморгал глазами. – Что-то случилось?

– Нет. Ты сбросил одеяло, я подняла. Спи, еще рано.

– Рано? – он завертел головой, вглядываясь в светлеющее небо за окнами. Словно спохватившись, нахмурился и спустил босые ноги в смятых нижних штанах на пол. – Ох. Мне пора.

– Куда? – удивилась я, стараясь не глазеть на него.

– На охоту.

Ах, да, он же говорил вчера… А я и всерьез-то не приняла.

– Пожрать есть что?

Вздохнув, я быстро собрала на стол, пока Энги торопливо одевался. На душе неприятно скребло – некстати вспомнился съеденный волками конь и та молчаливая угроза, которую я прочитала в глазах нового вожака.

– Не ходил бы, – тоскливо протянула я без особой надежды. – Волки ведь близко…

– А я их не боюсь, – самодовольно вскинул голову Энги, уплетая за обе щеки яичницу с жареным луком. – Не на них ведь иду. А если и повстречаю, то шкура-другая мне тоже не помешает: надо же как-то добыть тебе еще три серебреника.

Моя попытка все равно была безнадежной, поэтому я лишь всплеснула рукой, чувствуя неприятную тяжесть на сердце. Его слова заставили меня призадуматься, чьей шкуры жальче: волчьей или собственной. Малодушно решила, что все же своей.

Пока я суетливо бегала из избы и обратно, хлопоча по хозяйству, Энги оделся, закинул за плечо лук, колчан, котомку со снедью и вышел во двор.

– Будь осторожен! – крикнула я вдогонку, понимая, что мои слова для него будут значить не больше, чем досадный порыв морозного ветра.

– Угу, – промычал он и зашагал в лес, оставляя хорошо заметные следы на припорошенной легким снежком стылой земле.

Без дела и мне сидеть не довелось: едва я успела прибраться в доме да выстирать вчерашнюю одежду Энги, в дверь торопливо постучали.

– Илва! – послышался снаружи мальчишечий голос. – Ты дома?

Я приоткрыла дверь в сени – за ней обнаружился Оле, один из многочисленных внуков старого мельника Огнеда.

– Чего тебе? – нахмурилась я, чуя неладное. Когда это деревенские приходили ко мне с добрыми вестями? Дайте-ка вспомнить: ах, да – никогда!

– Келде совсем худо. Мама за тобой прислала, велела поторопиться.

– Что с ней? – я одевалась на ходу, выдергивая из пучков сушеных трав на стене толику тех, что могли понадобиться с большой вероятностью. Лихорадка, кашель, грудная жаба, боли в животе – самые частые хвори в деревне.

– Горит вся и мечется. Пить-есть не хочет, криком кричит, и нас будто не узнает.

Я поморщилась и нащипала еще трав из пучков.

– Ну, бежим, посмотрим, что там с сестрой твоей.

Бежать не пришлось – у кромки леса нас дожидалась расписная телега, на которой внуков мельника обычно возили в школу при Старом Замке. Семья мельника считалась зажиточной, поэтому все внуки Огнеда сызмальства обучались грамоте. С молодой красавицей Келдой мы не были близко знакомы: родня мельника мнила себя знатью и не якшалась с отребьем вроде меня. Мельница и огромный дом Огнеда стояли в самом конце деревни, у речного порога, поэтому с Келдой мы могли видеться только на ярмарках, где она не то что не здоровалась со мной, но даже едва ли замечала с высоты своего положения. А в последнее время я вообще ее не встречала: Мира как-то обмолвилась, что Келду взяли в услужение к лорду Хенрику в Старый Замок. Уж как загордилась ее мать! Просто диво дивное, как она могла снизойти до того, чтобы позвать ведьму в свой дом.

Судя по ее бледному встревоженному лицу, дела и впрямь были плохи.

– Илва, – прошептала бескровными губами Марта, мать Келды. Располневшая от сытой жизни женщина приходилась старшей дочерью скорняку Гиллю. – Помоги моей девочке.

– Что случилось? – я уже мыла руки в большой глиняной миске у порога.

– Не понимаю, – ее взволнованный голос срывался и дрожал, когда она провожала меня в большую, светлую комнату Келды. – На прошлой неделе приключилась с ней хворь – животом маялась. Она сказала, что лекарь из Старого Замка давал ей горькие зелья и отправил домой подлечиться, но ей стало хуже.

Келда лежала на взбитых подушках, бледная как молоко. Ее темно-русые волосы взмокли и облепили лицо, на лбу блестела испарина. Я тронула ее лоб – горячо. Не похоже на обычную желудочную хворь, но проверить надо.

– Что с ней, Илва?

– Пока не знаю. Можете оставить нас одних? – попросила я.

Волнение матери передавалось и мне, а стоило бы сосредоточиться и хорошенько подумать. Эх, если бы при мне была чудесная книга!

За женщиной захлопнулась дверь, и я глубоко вздохнула, заставляя себя успокоиться. Смочила белое полотняное полотенце, отерла девушке лоб, а затем растерла в руках стебли стоцветника, которые источали резкий запах, и поднесла к носу больной. Келда застонала, ее голова заметалась, но я своего добилась – она открыла глаза. Мутноватый взгляд девушки остановился на мне.

– Илва? – беззвучно шевельнулись сухие губы, но лицо ее резко перекосилось, словно от боли, бледная как мрамор ладонь метнулась к животу. С ее губ сорвался тихий стон.

– Тебе больно? Где болит?

– Уходи, Илва… – она отвернулась к стене, но от моего взгляда не укрылись блеснувшие на темных ресницах слезы.

– Почему? Скажи мне, что с тобой, и я попробую тебя вылечить. Когда начало болеть?

Келда молчала, кусая губы, и болезненно морщилась, прижимая руку к животу и подтягивая колени. Нехорошая догадка червячком заползла в мою голову. Не спрашивая у нее разрешения, я откинула одеяло и замерла, увидев на тонкой, выбеленной рубашке пятна крови.

– Келда… Скажи мне, что у тебя просто лунная пора…

Тихий всхлип был мне ответом, слабая рука с полупрозрачной кожей безуспешно пыталась нащупать одеяло.

– Келда… – мне стало совсем нехорошо, но ее странное поведение лишь подтверждало мою догадку. – Что ты сделала?

– Уйди, Илва… Дай мне умереть…

– Не дам, – сказала я строго и повернула к себе ее безвольное лицо. – Говори, что случилось. Я ничего не скажу матери, но мы теряем время. Тебя надо лечить. Говори.

– Уйди… – она силилась высвободиться из моих рук, по ее щекам лились слезы.

Мне было жаль ее, но лекарь должен быть тверд, а иногда и жесток – так всегда говорила мне старая Ульва.

– Ты понесла дитя?

Слезы из глаз полились еще обильней, Келда зажмурилась что есть силы.

– Ты пила что-то? Мать говорила, ты ходила к лекарю – что он говорил?!

– Илва… Это был не лекарь. Я не могла показаться ему на глаза… Мне надо было… надо было…

– Где ты была?

– У ведьмы… Там, возле Старого Замка…

– Что она тебе давала?

– Какое-то зелье… Сказала, пройдет само, с первой лунной порой… Но оно не проходит…

– Ты истекаешь кровью. Мне надо осмотреть тебя, но здесь я не могу. Да и нужных трав у меня с собой нет. Я заберу тебя к себе.

– Нет… Оставь меня… Никто не должен узнать…

– Никто не узнает. Поверь мне. Я все устрою.

Я торопливо прикрыла ее одеялом, надежно подоткнув под перину, и выбежала из комнаты. Сухо, без лишней болтовни, велела перепуганной матери подготовить телегу и позвать крепкого мужика, чтобы перенес девушку как есть, вместе с тюфяком и одеялом. Женщина попыталась возражать, но я твердо стояла на своем.

– С ней все будет хорошо, но мне никто не должен мешать, – многозначительно произнесла я – так, чтобы несчастная женщина уловила в моем голосе намек на тайные колдовские обряды.

Крепким мужиком оказался возница – вот и хорошо, меньше любопытных глаз. Я зорко следила за тем, чтобы не сбилось одеяло и состояние девушки не выплыло наружу. Когда мы доехали, Келда вновь впала в забытье, но я уже знала, что делать – едва отослав возницу восвояси, раздула огонь в печи и поставила кипятиться воду для отваров.

Дитя, увы, было уже не спасти, но тут Келда сама постаралась, я ничего не могла поделать. Мне оставалось лишь спасать саму дуреху и гадать, что за отраву дала ей ведьма из Старого Замка. Я провозилась с ней до полудня, молясь духам неба и леса, чтобы ниспослали моим рукам верность, а глупой девице – возможность когда-нибудь родить здоровых детей. Несколько раз она вскидывалась и стонала, обводя мою избу безумными глазами, но я поила ее целебными отварами, и она вновь проваливалась в тяжелое забытье.

К обеду все было сделано, кровотечение прекратилось, жар понемногу стал утихать, а девица заснула спокойным сном. Пришлось тщательно выстирать все ее вещи, чтобы оставить мать в счастливом неведении, но едва я развесила их сушиться над печью и вышла во двор покормить кур, то услышала скрип ворот – нелегкая принесла Энги с кабаном за спиной.

Его обычно хмурое лицо было изгваздано в грязи, но сияло, словно молодой месяц в безоблачную ночь.

– Смотри, Илва! Какого хряка добыл!

Он свалил тушу прямо перед крыльцом и вытер вспотевший лоб перепачканными кровью руками.

– Угу, – выдавила я, лихорадочно соображая, что же делать.

– Еда есть? – Энги уверенно ступил на крыльцо и уже потянулся к дверной ручке. – Умираю с голоду. Клянусь волосатой задницей Создателя, съел бы даже куриное дерьмо в твоей стряпне.

Я загородила ему дорогу.

– Энги, стой.

– Что такое?

– Не входи.

Радость на его лице сменилась раздражением.

– Ты рехнулась, девка? Что значит – не входи? Это мой дом! – взревел он и попытался отпихнуть меня с пути.

– Энги! – взмолилась я и вцепилась в края его распахнутой на груди куртки. – Подожди.

– Да что там у тебя? – сердился он, пытаясь отодрать мои руки. – Или кто? Ну-ка, показывай, кого прячешь!

– Я не прячу, – вздохнула я, выпуская из ослабевших в железной хватке пальцев его куртку. – А врачую. Энги, молю, послушай меня. Тебе нельзя заходить сейчас домой. Хочешь, вынесу тебе поесть?

Он сердито насупился и запыхтел, но продолжал сжимать мои руки в своих грязных ладонях.

– Кого врачуешь?

– Неважно. Но тебе туда нельзя. Прости.

Пыхтение превратилось в шумное сопение, болотные глаза метали молнии.

– И долго мне кружить вокруг дома?

– Недолго. Думаю, до вечера.

Он наконец-то разжал ладони и отпустил меня, смерив недовольным взглядом.

– Ладно. Пойду тогда в деревню, попробую продать кабана мяснику.

Я облегченно выдохнула.

– Спасибо. Будешь к ужину?

– Поглядим, – сердито процедил он и снова взвалил серую щетинистую тушу на спину.

– Энги…

– Ну чего тебе еще?

– Отправь какого-нибудь мальчишку к Огнедовой снохе, Марте, пусть передаст ей, чтобы вечером присылала ко мне телегу.

– Не охренела ли ты, девка? – снова вспылил Тур и сердито зыркнул на меня зеленью глаз. – Я тебе в посыльные не нанимался.

– Энги… ну пожалуйста!

Он невразумительно зарычал, но что-то подсказывало мне: просьбу мою он исполнит.

– Энги…

Рычание – уже у ворот.

– Энги, спасибо.

Несолоно хлебавши, он скрылся за стволами деревьев, а у меня на душе заскребли кошки. Жаль было Тура – у него были причины сердиться. Но у меня не было выбора: не помочь несчастной девице я не могла.

Когда я вернулась в дом, она уже просыпалась. Я присела с ней рядом и пригладила разметавшиеся по подушке волосы.

– Как ты, Келда?

– Хорошо, – шевельнулись ее губы, что уже начали розоветь.

– Болит?

Она прислушалась к себе и закусила губу.

– Почти нет. Уже… все?

– Все, – с тяжелым вздохом подтвердила я. – Ребенка больше нет.

На ее ресницах вновь заблестели слезы.

– Я… я… не могла иначе…

– Успокойся, Келда. Кто я, чтобы тебя судить? Дело сделано. Отец-то знает?

– Мой? – испугалась она.

– Да не твой. Отец ребенка. Может, зря ты поторопилась? Сказала бы ему. Глядишь, поженились бы…

– Нет, Илва, – шептала Келда, поливая слезами подушку. – Такие, как он, не женятся на таких, как я.

– Почему? – опешила я. – Уж не принц ли это, чтобы такой красавицей брезговать?

– Не принц. Милдред, – выдохнула девица с явным желанием облегчить грешную душу.

Я только ахнула, прикрывая ладонью рот.

– И сама не знаю… – всхлипнула Келда, то ли отвечая на мой невысказанный вопрос, то ли разговаривая сама с собой, – как я допустила…

– Он взял тебя силой?! – ужаснулась я.

– Нет. Он… он… говорил… – она запнулась, размазывая по щекам слезы. – Но это все оказалось неправдой. У него есть возлюбленная.

– Тогда… почему он морочил тебе голову? – нахмурилась я. – Пусть бы женился на своей невесте.

– Он не может, – качнула головой плачущая Келда. – Есть уговор с королем – Милдред должен ждать принцессу семь лет со дня ее исчезновения, и лишь потом будет иметь право жениться. Прошло только пять… Они не могут видеться часто, поэтому он… он…

– Понимаю, – я снова тронула ее лоб, погладила по влажным от пота волосам. – Успокойся, Келда. Теперь все позади.

– Он сказал мне правду только тогда, когда я открылась ему, что жду дитя, – в ее шепоте сквозило отчаяние. – Ему не нужен был мой ребенок.

– Он не должен был обманывать тебя, – я легонько сжала ее прохладную руку. – Ты ни в чем не виновата.

Даже если и виновата, то кто я, чтобы судить несчастную?

– Я туда не вернусь, – горячечно шептала девушка.

– Нет, не вернешься, – успокаивала ее я.

– Но что мне теперь делать, Илва? – она умоляюще подняла на меня больные, запавшие глаза.

– Келда, – я легонько сжала ее худое плечо. – Тебе надо подлечиться. Отдохнуть. А там и забудется все. Вот увидишь. Твой отец может выдать тебя за самого лучшего парня…

– Ох, Илва… Да кому я теперь нужна… такая?

– Не горюй, Келда, – продолжала гладить ее я. – Не горюй. Никому об этом знать не обязательно. Главное, ты жива.