Текст книги "Лесной глуши неведомые тропы (СИ)"

Автор книги: Ядовитая Змея

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

– Еще дрова на него изводить! – попробовала возмутиться семенящая следом Руна, но Ирах обратил на нее внимания не больше, чем на зудящего над ухом комара. – Погоди, хоть постель дерюжкой застелю, ведь кровью изгваздает!

– Да уймись ты уже! – рявкнул Ирах, поравнявшись со мной. – И чтоб духу твоего наверху не было! А ты, Илва, чего расселась, будто принцесса на троне? Быстро наверх!

У меня по-прежнему темнело в глазах, но я пыталась держаться. Подобрала со стола суму и, держась за стены, потащилась следом за ними. Дверь в комнату уже была открыта: мужчины втащили безвольное тело внутрь и неловко свалили на кровать вниз лицом. Не приходя в сознание, Энги застонал.

– Приступай, – потряс меня за плеч Ирах, – что тебе нужно?

– Принесите котел… с водой… там, внизу… и холодной воды тоже… и вина, – пробормотала я и наконец осмелилась взглянуть на истерзанную спину Энги.

Зажмурилась.

И тут же почувствовала на лице ощутимый хлопок.

– Ну-ка, открой глаза! – гневно рявкнул на меня Ирах.

Я послушалась и преданно посмотрела на него.

– Приди в себя! Если ты ему не поможешь, кто поможет? Подумаешь, плетьми отхлестали! Ты и не такое видала, вспомни! Руки-ноги живым людям резала и без чувств не валилась!

Меня усадили на край кровати рядом с безжизненным телом Энги. Кто-то подставил стул, кто-то водрузил сверху исходящий паром котел, кто-то подсунул под руки суму. И я размяла непослушные пальцы, взяла подсунутую кем-то чистую тряпку из дорогого тонкого полотна.

Чтобы увидеть хоть что-нибудь в кровавом месиве, следовало обмыть кожу.

– Ничего непоправимого палач не натворил, – приговаривал рядом Ирах, глядя на то, как мои руки опускают в теплую воду кусочек мягкой ткани и очищают незатронутые ранами места на коже Энги, – жалостливый попался. Для виду бил будто бы люто, а на деле лишь кожу рвал. Да и то с умом: по одному месту дважды ни разу не попал. Видишь, даже до ребер не рассек? А мог бы и хребет перебить с одного удара. Милдред-то, дери Создатель его черную душу, крови страсть как хотел, вот и упивался вдоволь, захлебнуться бы ему. Зашивай его, дочка, и дело с концом. И оглянуться не успеешь, как раны затянутся, а там и свадьбу сыграете.

Я долго не могла вдеть нить в иглу, пока Ирах снова не рявкнул на меня:

– Да ты хуже Милдреда, дочка! Прекрати трястись и не тяни – что делать будешь, если он скоро очнется? Прикажешь его за руки держать, чтобы не дергался? А крики его больно тебе помогут?

Глубоко вздохнув, я успокоила руки и вдела нить. И правда, ничего страшного. Всего лишь зашить рваные раны вдоль и поперек. Я это умею. Всегда умела. Руки-ноги целы, а спина…

Голова вдруг сама собой просветлела, страх ушел, а пальцы привычно запорхали над рассеченной кожей, скрепляя края аккуратными стежками.

– Велите заварить вот эту траву, – утерев пот со лба, я указала на толстый пучок. – И отдельно вот эту. Как очнется, надо будет напоить его сразу.

Чьи-то руки – кажется, Миры – подхватили пучки и исчезли. Моя собственная спина уже совсем занемела, а работы еще был непочатый край. Энги застонал громче и попробовал шевельнуться, но Ирах удержал его за локоть. К моему ужасу, ресницы страдальца задрожали, и веки приоткрылись. Лицо тут же исказилось от боли, сквозь крепко стиснутые зубы вырвалось протяжное шипение.

– Тихо, парень, тихо, – Ирах положил ладонь ему на лоб, не отпуская локоть. – Потерпи чуток. Уже все позади, теперь самая малость осталась.

– Илва…

– Я здесь, – как можно спокойней произнесла я, – не шевелись, прошу тебя. Я должна закончить.

С другой стороны кровати присел Хакон и прижал свободное запястье Энги к постели широкой ладонью.

– Ну ты и дурень, Тур. Какой бес тебя дернул за шлюху заступаться?

Энги болезненно дернулся под моей иглой и жалобно застонал.

– Он… ее…

– Ничего бы он ей не сделал. Милдред поглумиться хотел, а ты сам, дурень, в петлю полез.

В кои-то веки я была с Хаконом всей душой согласна. Но мне было не до разговоров. Если позволю себе расплакаться, руки опять начнут трястись.

– Вы… никто…

– А ты хотел, чтобы нас всех кнутом отхлестали, так, что ли?

В голосе Хакона звучала показная злоба, но глаза выдавали другое: давний недруг внезапно стал другом. Я взглянула на него с благодарностью.

– Мне моя шкура пока что самому дорога, – отвлекая Энги от волн нахлынувшей боли, бормотал Хакон, в то время как его глаза напряженно следили за моими руками, – а уж от Мирки-то не убыло бы, заработала бы еще.

Тело Энги начала сотрясать мелкая дрожь.

– Держите крепче, – велела я, наклоняясь ниже над очередной рваной раной.

– А вот невесту ты себе выбрал – не дурак, – продолжал Хакон, бросив на меня беглый взгляд. – Правда, рука у нее тяжелая. Ласки не дождешься, а страданий – сколько угодно. Я-то уже на своей шкуре попробовал, теперь твоя очередь.

Энги дернулся и зарычал, но я строго шикнула на него:

– Лежи! Кулаками потом размахивать будешь.

И хоть сердилась я на Хакона, но его глупые речи, вызывая в Энги злость, отвлекали того от жестокой боли.

– Да и ты сама хороша, – теперь Хакон в открытую смотрел на меня. – Что ж ты не сказала-то? Я б к чужой невесте руки не стал совать.

– Мы только вчера решили, – ответила я, будто и впрямь между мной и Энги случился долгожданный разговор.

Но мне очень хотелось, чтобы он знал о моем решении. А вдруг мои слова хоть немного облегчат ему боль?

– А руки тебе давно бы оторвать надо. Да уж очень ладно ими куешь.

Ирах заботливо утер пот со лба Энги, а затем вытер и собственное лицо.

– Ох, молодежь… натерпишься с вами.

Я уже заканчивала терзать и без того истерзанную плоть Энги, когда в комнату вернулась Мира с двумя дымящимися кружками.

– Из какой поить? Вот эта – из коричневой травы. А эта – из серо-зеленой.

– Сначала коричневую, – велела я и потянулась, разминая затекшую спину. – Так пить он не сможет, давай через соломинку.

– Я… не дитя… малое… – попробовал возмутиться Энги, но Мира уже сунула ему соломинку в губы.

После отвара, притупляющего боль, следовало подождать некоторое время, а уж затем поить дурман-травой. Между тем, я вымыла руки и еще раз осторожно протерла зашитую спину Энги смесью теплой воды с вином. Боль еще не отпустила его, и он закашлялся, дергаясь, как уж на сковородке.

– Вот теперь все. Только мазью намазать осталось, – успокоила я больше себя, чем его. – И правда ведь, ничего страшного.

Я, конечно, лгала. Рассечения местами были слишком глубокими – кнут не плеть, и впрямь до костей легко достать может. Заживать раны бедняги Энги будут долго и мучительно. И как срастутся поврежденные мышцы – только духам известно. Однако он был жив, и железные тиски постепенно отпускали мое сердце. Проклятые слезы вновь выступили на глаза, я раздраженно утерла их и взялась за горшочек с целебной мазью.

Холодное снадобье принесло страдальцу некоторое облегчение. Он перестал дергаться и даже слегка расслабился под моими пальцами. Когда я закончила, оба зелья уже подействовали, и Энги заснул – беспокойно, но крепко. Мира подложила под его щеку подушку и повернула голову, чтобы ему удобней было дышать, а я взяла в руки ладонь Ираха.

– Что теперь?

– Теперь пусть лежит. Полагаю, двигаться ему сейчас вредно?

– Вредно, – кивнула я со вздохом. – Покой нужен. Можно на вашей телеге отвезти его домой?

– Не надо, дочка, – возразил Ирах, устало поднимаясь, – пусть пока здесь побудет. Одной тебе с лежачим парнем не справиться, а уж как ходить потихоньку начнет – там и отвезем.

– Я справлюсь, – упрямо качнула я головой, – теперь я ему невеста, мне за ним и смотреть.

– Он не будет мне благодарен, если позволю тебе горшки из-под него выносить. Ни к чему это, дочка. Здесь ты тоже сможешь о нем позаботиться, да не одна будешь. А пока обойди-ка деревню да помоги остальным. Не одного ведь Тура сегодня по плечам отходили. Хакон, проводишь ее?

Кузнец встал и, сладко потянувшись, захрустел костями.

– Провожу. Пусть попробует кто-то ее тронуть – сам башку оторву.

– Смотри-ка себе по ошибке не оторви, – поморщился Ирах. – Ступай, дочка, да дело свое делай.

***

Привычная работа, которой я дольше седмицы была лишена, и впрямь отвлекала от тяжких мыслей. Первым делом я навестила семью батраков: им досталось больше всех, не считая Энги. Но и тут, смазывая спины им обоим, я подивилась милосердию палача, о котором в народе ходили зловещие слухи: если Бьорну плеть местами ощутимо рассекла кожу, то его жена Нита отделалась лишь поверхностными ссадинами. Кровь, проступавшая из лопнувших мелких сосудов, в глазах несведущих казалась жутким зрелищем, а на деле следы с нежной кожи женщины полностью сойдут через две-три луны. Пока бедняжка охала, прижимая к груди плачущего младенца, Хакон продолжал удивлять меня: вывел детвору во двор, чтобы поиграть в снежки. Пока я занималась ранами Бьорна, Нита убаюкала дитя и принялась хлопотать на крохотной кухоньке, чтобы угостить нас травяным чаем и лесными орехами в диком меду.

– Оставь, Нита, – сказала я. – Я уже почти закончила, а засиживаться нам недосуг: остальных надо обойти.

– Но мне больше нечем отблагодарить тебя, – растерянно развела руками Нита, – после уплаты подушного ни медяка за душой не осталось…

Я укрыла спину ее мужа чистой простыней и порылась в полупустом кошеле, в котором все же отыскалась парочка медяков.

– Вот, возьми. Купишь детям еды. А коли совсем нужда припечет, приходи ко мне – авось голодными не умрете.

– Благослови тебя Создатель, Илва, – тихо выдохнула Нита, но медяки все же взяла. – Наша дверь тоже всегда открыта для тебя. Авось и представится случай отплатить тебе добром.

Хакон окончательно покорил детские сердца: перед уходом отстегнул с пояса три железных бляшки в виде волка, зайца и петуха и раздал каждому по игрушке. Нита, разрыдавшись от нахлынувших чувств, повисла у него на шее и осыпала благословениями. Я даже ревниво вздохнула: ему-то трудиться почти не пришлось, а полюбили его здесь не меньше меня…

– Ты и вправду выйдешь за него замуж? – осведомился Хакон, когда мы покинули двор бедняков.

– Думаешь, я солгала людям на потеху? – пожала плечами я.

– Не думаю, – признал он, посмурнев. – Не пойму только, чем я хуже него? Неужто и впрямь его драный зад приглянулся?

– Сам ты драный зад, – рассердилась я, – Энги меня никогда не обманывал и не вел себя со мною, как свинья.

Я ожидала, что Хакон разозлится в ответ, но он долгое время молчал, глядя в сторону.

– Никак не простишь мне того?

Он спросил это так серьезно и с таким глубоким сожалением, что мне показалось: впервые вижу настоящего Хакона, не балагура-притворщика.

– Говорила тебе уже, что давно простила. Только… – я остановилась и призадумалась, – крепко я на тебя тогда обиделась. Обида ушла, но вместе с ней ушло и то, что на любовь было похоже. Ты уж не серчай, Хакон. Парень ты хороший, но… не люб ты мне.

– Я понял, – он сердито взметнул носком сапога снежную пыль. – Не заявись сюда Тур со своим драным задом, может, и стал бы люб.

– Не пришел бы он – все было бы, как есть. Сделанного не воротишь, Хакон. Присмотри себе другую невесту. А мне… другом будь. Как сегодня.

Он тоже вздохнул и впервые посмотрел на меня исподлобья бархатистыми темными глазами.

– Ладно. Попробую. Другом. – И, помолчав, добавил: – И за какие милости Туру так повезло?

– Сейчас бы он с тобой не согласился, – сквозь грусть улыбнулась я.

Хакон и впрямь возился со мною до самого вечера, пока ходила от порога к порогу и облегчала боль пострадавших от господских «милостей». Не везде меня привечали с той сердечностью, какую я встретила в доме батраков; временами мне чудилось, будто люди были недовольны тем, что их наказали, а мне, ведьме, удалось избежать «правосудия» Милдреда. Похоже, сколько ни доведется мне прожить на свете, а все не смогу до конца понять людские помыслы.

Глава 13. Дела сердечные

Бедняга Энги лежал пластом больше седмицы, и все это время я неустанно бегала между нашей избой и трактиром. Ночевать приходилось дома, по настоянию Ираха, а по утрам я первым делом выпускала и кормила курочек, кое-как управлялась с делами и бежала к несчастному мученику.

Первые дни после жестокой порки он горел в лихорадке, которую я пыталась смягчить зельями. Рубцы на спине, несмотря на мои старания, местами воспалились, и при каждом движении причиняли страдальцу нещадную боль. Мне ничего больше не оставалось, как ежедневно поить его отварами и прикладывать к ранам целебные припарки. Есть он неизменно отказывался, и под конец седмицы под истерзанной кожей на спине, к моей пущей печали, отчетливо проступили ребра.

Но тяжелее всего на душе было оттого, что он молчал днями напролет. О чем бы я ни пыталась заговорить с ним – он отворачивался и неподвижно смотрел в стену. В конце концов я сдавалась и садилась рядом, бралась за шитье или вышивку и просто пела песню за песней, чтобы не тронуться умом от гнетущей тишины.

И все же, мало-помалу, он начал вставать. Вначале, опираясь на плечо Ираха или одного из работников трактира выходил, чтобы справить нужду; но час от часу я с замирающим от затаенной радости сердцем наблюдала, как он поднимается, чтобы сделать несколько шагов к окну и вдохнуть свежего зимнего воздуха. Истерзанная, стянутая швами спина мешала ему свободно двигаться, и еще через несколько дней я извела целое утро на то, чтобы выдернуть из рубцов вросшие шелковые нити, слушая глухие ругательства Энги. После этого Ирах отпустил нас домой.

Я втайне надеялась, что стены родного дома вернут Энги волю к жизни, но вскоре стало ясно, что надежды мои пошли прахом: тоска глодала его пуще прежнего. В первый же день после возвращения я настойчиво попыталась покормить его овощной похлебкой. После долгих увещеваний он съел несколько ложек, а затем вновь завалился вниз животом на лежанку и отвернулся к стене. Казалось, он совсем потерял интерес к происходящему вокруг и своему выздоровлению. Ухаживать за ним в таком состоянии и впрямь было непросто. Как могла, я обтирала влажными полотенцами его тело, мыла и расчесывала волосы, помогала ему одеваться и обуваться, чтобы вывести по нужде. К счастью, время от времени нас навещали Ирах с Хаконом, выпроваживали меня во двор и как следует мыли и брили упрямца, чтобы заживо мхом не порос.

Несмотря на душевное уныние, телом Энги все же пошел на поправку: лихорадка больше не возвращалась, воспаление понемногу сходило, а затягивающиеся рубцы кровили все меньше. У меня же, как и в былые времена, появились привычные заботы: похоже, деревенский люд позабыл об ужасном несчастье с Гиллем, поскольку то и дело меня снова стали звать на помощь. У кого принимала роды, кому лечила ожог после падения спьяну в камин, кому зашивала ногу, распоротую ненароком о ржавую косу. Муж ткачихи с хмельных глаз полез на чердак и свалился с лестницы; пришлось вправлять сломанные кости и затягивать ногу в лубки, за что мне перепал добрый отрез тонкого, чисто выбеленного полотна. Когда сынишке пекаря пришлось промывать нутро после того, как тот тайком проник в кладовую и до колик в животе объелся сахаром, провертев в мешке дырку, меня в благодарность угостили восхитительными свежевыпеченными булочками. Я как на крыльях неслась домой сквозь сугробы, оберегая свой благоухающий дар, и от всей души надеялась, что такой чудесный подарок соблазнит моего угрюмого жениха угоститься лакомством и вызовет долгожданную улыбку, но… меня, как всегда, встретило неподвижно лежащее на постели тело, повернутое ко мне затылком. На столе сиротливо грустила нетронутая миска грибной похлебки, которую я перед уходом согрела и накрыла льняной вышитой салфеткой.

Мое терпение иссякло. Я поставила на стол корзинку с ароматными булочками и села на край постели, откинув с плеч горемыки одеяло.

– Энги, вставай.

Молчание.

– Энги. Поговори со мной.

Молчание.

– Энги! Ты решил умереть от голода? – я в отчаянии наклонилась над ним и попыталась заглянуть ему в лицо.

Пустые глаза болотного цвета бездумно смотрели в стену.

– Энги! – я осторожно тронула его за плечо, стараясь не потревожить ран. – Сядь-ка и поговори со мной. Не послушаешь – и я выплесну на тебя ведро воды. Так и будешь валяться в мокрой постели. А я тебя не пожалею, даже в сторону твою не гляну, вот увидишь.

Спустя вечность, когда я уже не верила, что он ответит, тело нехотя зашевелилось и с тяжким вздохом поднялось, спустив на пол босые ноги в измятых исподних штанах.

– Почему ты не ешь? – твердо решив не отступаться, спросила я.

– Не голоден, – глухо ответил он, безразлично глядя перед собой.

– Святые духи! – воскликнула я, пытаясь поймать его взгляд. – Ты не разучился говорить! А я уж думала, у тебя язык отсох.

Он снова замолчал, слегка пошатываясь и опираясь на край лежанки руками – похоже, голод и вынужденное безделье отняли у него последние силы.

– Энги… – я накрыла рукой его ладонь.

– Что? – он разлепил сухие, потрескавшиеся губы. Мало того, что не ел, так еще и не пил, поди, как было велено. – Недостаточно поглумилась?

– Горе ты, – вдохнула я. – Охота мне над тобой глумиться? Как мертвец в доме лежишь, меня пугаешь. Сделай милость, поешь.

Энги шумно сглотнул и вновь пошатнулся, на миг зажмурившись – заболела спина? Я сняла с печи еще теплую похлебку и налила в другую миску. Снова села рядом и поднесла ложку к его рту.

– Ну? Мне тебя силой кормить?

– Я сам, – сказал он, по-прежнему не глядя на меня.

Неловко поднялся с кровати и как был, босиком, слегка пошатываясь и морщась при каждом шаге, подошел к столу и грузно опустился на стул. Не зная, что и думать, я поменяла миски, подсунув ему вместо остывшей похлебки теплую. Энги медленно съел несколько ложек, тяжело выдыхая после каждой. Я не на шутку встревожилась – не ровен час, и правда заморит себя до смерти! А где же брать силы для исцеления?

Его лоб покрылся испариной, будто он не жидкое варево хлебал, а весь день дрова рубил. Ему было тяжело сидеть – я видела это. Видела, как он ненароком оперся боком о высокую спинку стула, и его тут же задергало от боли. Сцепив зубы, я смолчала.

– Съешь еще булочку, – я пододвинула корзинку, все еще источавшую дивный запах, и кружку с ягодным отваром.

– Позже, – буркнул Энги.

Я рада была хоть какому-то слову вместо зловещей тишины в ответ. Рада была и тому, что он сам вышел во двор по нужде, все еще опираясь на стены. До сих пор непривычно было видеть, как ровно держит он спину, не решаясь пошевелить ни единым мускулом – уж слишком глубоки были его раны. Выходил, как был, в исподнем, и вернулся, дрожа от холода. Я помогла ему ополоснуть руки в теплой воде и осторожно опуститься на лежанку. Мое сердце готово было разорваться от сострадания, но я не знала, чем еще могу ему помочь: такие раны способно исцелить лишь время. Я заботливо укрыла его одеялом, и он тотчас же отвернулся к стене.

– Энги, – я ласково пригладила его встрепанные светлые волосы. – Ты злишься на меня?

Не сразу, но все же он ответил:

– С чего бы мне на тебя злиться?

– Я не знаю. Не смотришь на меня. Не говоришь со мной. Есть отказываешься. Если не мила я тебе стала, не держи это в себе, скажи как есть. Я пойму. Но не изводи меня молчанием.

На этот раз он молчал еще дольше, а я все перебирала его порядком отросшие волосы. Так и подмывало взять гребень и неторопливо расчесать их, но я боялась, что спугну его неосторожным движением.

Сердце сжималось в груди в ожидании ответа. Если скажет правду, что я ему опротивела, что раздумал жениться, как мне жить тогда с ним дальше? Как в глаза ему смотреть? Как привыкнуть к тому, что в Трех Холмах ославят меня вновь опозоренной невестой?

– Ты всегда мне будешь мила, – вымолвил он так тихо, что я едва расслышала. – Вот только… прав был Хакон: глупец я.

Поначалу я не поняла, о чем он говорит, но потом вспомнила слова Хакона и успокаивающе погладила Энги по волосам:

– Глупец и есть. Мире-то ничего больно страшного не грозило, а на тебе Милдред как сумел, отыгрался. Но ты не горюй: все пройдет. Так будет не всегда: полежишь седмицу-другую, а там и спина затянется.

Наконец-то он повернул ко мне искаженное страданием лицо и даже приподнялся на локтях, чтобы видеть меня лучше:

– А ты будешь дрова рубить? Воду носить? Лопатой махать? И денег у нас нет – забыла? Да еще Ланвэ я отработать должен… А когда я смогу, если сейчас даже ложку до рта не способен толком донести, а ты даже обуваешь меня, как младенца?

Я уж открыла рот для ответа – а мне было что ему сказать, – когда в наружную дверь тихо постучали. Энги равнодушно уронил голову на подушку и по обыкновению отвернулся, а я поправила смятое на коленях платье и вышла в сени.

– Мира? – удивилась я, завидев замотанную по самые глаза стройную фигурку.

В тулупе из светлой овчины, отороченном по вороту лисьим мехом, в пушистом светлом платке из выбеленной тонкой шерсти, припорошенном блестящими снежинками, она была диво как хороша.

Ступив в сени, подруга ослабила платок и высвободила лицо. Но смотрела на меня не со знакомым мне задорным блеском в темных глазах, а с непривычной отстраненностью и даже холодностью, будто видела впервые.

– Здравствуй, Илва. Можно войти?

– Можно. Но там Энги, и он не спит. Если хочешь поболтать, при нем не получится.

– А я не к тебе, а как раз к нему, – с некоторым вызовом Мира вздернула подбородок.

– Ах, – спохватилась я. – Ну, тогда конечно, проходи.

И почему я решила, что она не может навестить Энги, как Ирах и Хакон? Ведь он за нее заступился и по милости Миры сейчас трупом лежит на постели, сражаясь с собственной болью и немощью. Да и подруга молодец, не забыла прийти и поблагодарить своего защитника.

Я прошла в горницу и помогла ей раздеться. А жених мой даже не шевельнулся, чтобы узнать, кто пришел.

– Энги, к тебе гости, – сказала я мягко. – Повернись-ка.

Он нехотя послушался, приподняв голову, но когда увидел Миру, то смущенно опустил глаза. Я помогла ему сесть на постели и укрыла ноги одеялом, чтобы он не чувствовал себя неловко, пододвинула Мире стул и предложила корзинку с булочками да кувшин с отваром.

– Угощайся. Вы поговорите, а я пойду во дворе делами займусь. Понадобится что – зовите.

Первым делом я разгребла снег, который не прекращался с утра и снова устлал двор ровным толстым ковром. Затем вычистила сарай и задала корма курочкам. С сожалением оглядела запасы дров в поленнице: Энги прав, нарубленные им впрок поленья стремительно исчезали, а нарубить новых он сможет не скоро. С моими слабыми руками нечего и думать о том, чтобы рубить дрова, а значит, придется вспомнить былое и каждый день начинать с походов в лес и сборов хвороста.

Наконец, снова скрипнула дверь, и на пороге возникла одетая Мира. Не слишком довольная, судя по лицу. Неужели Энги по обыкновению нагрубил ей?

– Поговорили? – любезно поинтересовалась я.

Мира решительно подошла ближе и вперила мне в лицо гневный взгляд.

– И вот как тебе спится после твоего обмана, притворщица? – подбоченившись, она сердито топнула ножкой, затянутой в высокий меховой сапожок.

– Какого обмана? – удивилась я.

– Ты ведь мне клялась-божилась, что у тебя с Энги ничего нет! А сама в невестах у него ходишь!

– Но, Мира…

– А я ведь тебе верила! Думала, и вправду поговоришь с ним, замолвишь за меня слово! А сама женихов у подруг отбираешь! Мало тебе Хакона, который по тебе сохнет? Тебе, жадине, всех женихов на деревне подавай?! Из-под носа у меня увела!

– Мира, остынь, – я нахмурилась. – Не знаю, чего тебе там Энги наговорил, то в невестах я у него лишь с того дня, когда подати платили. И я говорила с ним, как обещала. Не люба ты ему. Не хочет он тебя, что я могу поделать?

– Ах, не хочет! Как дитя мне в утробу запустить, так он хочет! А как жениться потом – так подавай ему невесту посвежее! – Мира в сердцах пнула метлу, выбив ее из моих рук, и снова топнула ногой.

– Дитя! – ахнула я, не в силах поверить. – Да как же это… Ты понесла?! А как же зелье?! Ведь я тебе…

– Зелье, зелье… сама, небось, и накликала мне! – сердито фыркнула Мира и со слезами на глазах посмотрела в сторону.

– Но… – я тряхнула головой, пытаясь увязать в мыслях только что услышанное, – но как ты знаешь, что это его дитя?

– А вот знаю! – она вернула мне негодующий взгляд и воинственно приподняла подбородок. – Мать всегда знает, от кого дитя. Так что же? Ты и теперь будешь цепляться за него и спокойно выйдешь замуж, когда у меня в животе будет расти его младенец? А потом как? Вы себе новых заведете, а мне одной дитя на ноги поднимать? И это называется подруга?!

У меня подломились ноги, и я так и села на широкий пень, где Энги рубил дрова. Если это и впрямь его дитя… Что же теперь нам всем делать?

Сказать мне было нечего – отнялся язык. Мира, снова пнув напоследок ни в чем не повинную метлу, молча ушла со двора. А я так и сидела на пне, пытаясь собрать мысли в кучу, пока не продрогла до костей. После этого, одолеваемая невеселыми думами, побрела в избу.

Энги ходил. Босой и одетый лишь в исподнее, но ходил вокруг стола, мимоходом злобно пиная голыми пятками попадающиеся на пути стулья.

– Это вы сговорились, да?! – срывающимся от гнева голосом крикнул он, едва завидев меня на пороге. – Это ты ей помогла такое придумать? По-другому не могла мне сказать, тебе легче было так подло от меня избавиться?

– Что? – я опешила от несправедливых обвинений. – Да что вы накинулись на меня оба? Сами любились и дитя зародили, а меня виноватой делаете?

– Не мое это дитя! – заорал Энги, сотрясая стены, и тут же поморщился от боли. – Не мог я такого сделать, даже во хмелю! Еще с детства поклялся, что не буду ублюдков плодить! Не хочу, чтобы мои дети… как я… Врет она, а ты ей потакаешь! Тебе так удобней, да? Нет чтоб сразу сказать: не нужен ты мне, катись по лесу караваем!

Ну и как тут самой не ополоуметь? Я оперлась спиной о косяк двери и глубоко вздохнула.

– Да с чего ты решил, что мне не нужен? Люб ты мне, и никого другого мне не надо! Я хотела сказать, да ты и рта мне не позволил открыть!

– Так уж и люб! – уже тише выкрикнул Энги, продолжая нервно ходить вокруг стола. – Безродный ублюдок, а теперь и калека… Я и самому себе теперь в тягость, а уж кому-то…

– Замолчи, – я решительно качнула головой и подошла к нему, взяла за руку, – не позволю тебе так говорить. И никакой ты не калека: руки-ноги на месте, разве что голова буйная тебе покоя не дает. Глупости ты горазд выдумывать, но не домысливай за меня. Если люба я тебе, а ты мне, так тому и быть. Только вот что с Мирой делать?

– Не мое это дитя, – упрямо тряхнул он головой и посмотрел мне в глаза. – Не мог я так сделать, Илва… Я же не дурак. Верь мне!

– Я верю, – мои брови сами собой съехались к переносице, – и правда, откуда ей знать? Ты появился в Трех Холмах всего лишь луну тому назад, а к ней кто только не ходил. Я сейчас пойду и выясню все, не нравится мне все это. А ты… походил – вот и молодец, а теперь выпей-ка отвара, ложись в постель и отдохни.

Затянув потуже платок, я вышла из избы и потрусила к трактиру по следам Миры, которые еще не успело занести свежим снегом. Сразу-то от неожиданности не знала, что ей сказать, а теперь в моей голове стройной чередой созрели вопросы. Теперь она не отвертится одним своим «мать точно знает». Уж какая другая мать, может и знает, но определенно не Мира.

На ходу поприветствовав Ираха и невпопад ответив на его вопрос об Энги, я стрелой взвилась наверх. Дверь в комнату Миры отворила даже без стука. Она преспокойно сидела у камина и завивала волосы – готовилась, небось, к вечерним приемам.

– Надо же, явилась! – ехидно воскликнула она. – Ну, садись. Послушаю, что говорить мне будешь.

– Говорить придется тебе, а я буду спрашивать, – строго возразила я, садясь на стул напротив нее. – Как ты узнала, что в тебе дитя? Если это и правда ребенок Энги, то еще слишком мало времени прошло. Ну-ка, рассказывай.

Мира бросила на меня опасливый взгляд и опустила глаза, прикусив нижнюю губу.

– Кровь к сроку не пришла, вот и узнала. Дни сосчитать нетрудно.

– Ах, дни сосчитать, – задумчиво протянула я. – Я же тебе в то время траву приносила. Как же так получилось?

– Приносить-то ты приносила. Можешь меня проклинать, но пить я иногда забывала.

– Энги твердит, что не оставлял в тебе семени, – не отступала я, пытаясь поймать ее взгляд.

Но Мира старательно прятала глаза, глядя то вниз, то в сторону, и даже едва не спалила очередной темный локон, забыв вовремя убрать щипцы.

– Как ему знать? Пьян был, что творил – уже и не помнит, поди.

– А ты, значит, помнишь, – сощурилась я. – А ну-ка, ложись да покажи живот.

– Зачем это? – насторожилась Мира.

– Затем, что ты врешь. А я хочу проверить.

– Вру, что понесла? – возмутилась Мира. – Да как бы я о таком солгала?

– Не о том врешь. Ложись и покажи живот, иначе ни за что не поверю, что ребенок от Энги.

С горестным вздохом и с явным неудовольствием Мира послушалась и подтянула наверх подол платья. Я осторожно пощупала гладкий упругий живот – с виду и не скажешь, что девица уж в тяжести ходит. Но мои пальцы знали, что и где искать.

– Святые духи, – в растерянности я даже прикрыла рот ладонью. – Уже не меньше трех лун. Мира, так ты ведь давно знаешь…

Подруга недовольно поправила на себе платье и поднялась на постели, взглянув на меня исподлобья.

– Недавно. Я думала, из-за зелья того кровь не приходит.

– И ты все это время пила зелье?!

– Когда пила, а когда не пила, – пожала плечами Мира, – что уж теперь?

С губ уже готов был сорваться горький упрек, да я вовремя прикрыла рот ладонью. Зелье то было вовсе не безобидное. Если пить его, будучи тяжелой, то дитя может родиться нездоровым… Но что толку теперь пугать Миру? Ей и так несладко придется…

– Больше не пей, – выдохнула я.

– Расскажешь ведь Туру, да? – уныло протянула Мира.

– Конечно, расскажу! – я сердито нахмурилась. – Зачем на него чужих детей вешаешь?

– Так ведь никто другой бы на мне и не женился!

– И он бы не женился. Говорила же: не люба ты ему!

– Ой, Илва, – она отмахнулась, поправила на себе платье, вернулась в кресло и как ни в чем не бывало принялась завивать очередной локон, – легко тебе говорить. Раз уж так, принеси мне другого зелья, чтобы скинуть, пока живот не начал расти.

Я в страхе отпрянула:

– Нет! Не могу.

– Как? – теперь уже Мира ошеломленно уставилась на меня, выронив из пальцев щипцы. – Почему не можешь? Ты же всякие зелья знаешь! Я точно знаю, что такое есть!

– Не смогу я погубить живое дитя в утробе матери, – я качала головой, как безумная, придя в ужас от самой этой мысли.

– Что ты говоришь? – она взвилась с места. – А мне что прикажешь делать? Еще немного, и меня, брюхатую, никто больше не захочет! А куда мне потом ребенка девать? Как мне его растить? Чем я буду кормить себя и выродка этого?