Текст книги "Romanipen (СИ)"
Автор книги: Veresklana
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
У Пети ком холодный в горле встал. И слезы в глазах выступили: угораздило же крепостным родиться! Отсюда и беды все… Он робко попросил:
– А может, не надо к генералу? Ну, скажете, что не выручили…
– Да ты не боись, – расхохотался Бекетов, довольный тем, что спесь с него сбил и застращал. – Не заступлюсь я будто. Нет, ну надо ж было выдумать такое… Пьер Алексеевич Зуров, мать твою беспутную и отца-цыгана! Алешке-то ничего, к нему как пристали, я осадил: рановато ему, мол, такого сынка иметь, не успел бы. Вот и решили, что фамилию ты наугад взял. Чертенок ты… маленький, глупенький…
Рука Бекетова с плеча на бок ему опустилась, офицер притянул его к себе. Петя вывернулся, сверкнул глазами на него.
– Ишь чего выдумали! – прошипел он, – И про мать не надо!
Бекетов расхохотался, глядя на него.
– Ну точно, чертенок… Гордый же ты: хоть трясет всего со страху, но не даешься. А не боишься, что я обижусь и брошу тебя, а? Сам разговаривать станешь…
– И поговорю, – буркнул Петя.
Он увидел, что пришли к большой избе – у деревни лагерь стоял – и жутко сделалось.
– А так и идти? – он глаза на себя опустил; спросил, чтобы хоть немного задержаться.
Он был в простой рубахе и в штанах, босиком, весь пыльный с дороги. Неужто перед генералом так показаться можно?
– Да мы, чай, не на бал собрались, – Бекетов взял его за ворот и впихнул в дверь избы.
А там, в сенях, на скамью в углу кивнул. Петя вздохнул облегченно: значит, подождать, пока тот сам поговорит.
Он долго ждал. Согреться не мог, трясло его, хоть изба была жарко протопленная. Злился за страх свой, да поделать не мог ничего. Как же это – перед генералом встать?..
Дверь в избу открылась наконец. Бекетов вышел, оперся о стену и утер пот со лба. Выдохнул шумно и Пете вдруг подмигнул.
– Ну чего сжался весь? Пошли. Пьер Зуров, чтоб тебя…
Тот встал, чувствуя, как коленки трясутся. Бекетов наклонился к нему, жарко шепнул в ухо:
– Дурачка играешь, понял?
Тот услышал даже не сразу со страху. И кивнул, едва не всхлипнув.
Они прошли в избу. Бекетов держал его за локоть, и это успокаивало немного. Но все одно изба плыла перед глазами, Петя и не запомнил, что в ней было.
Генерал был полный старичок с реденькой козлиной бородкой – Петя не фыркнул едва. Он-то его вроде Бекетова представлял – высоким, грозным… Страх-то не отпустил, но стало полегче. А у стены молоденький адъютант стоял – тот улыбнулся ободряюще.
Встав из-за стола, генерал подошел к нему, остановился вплотную. Прищурился, окинул злым презрительным взглядом – и такой бранью разразился, которой Петя в жизни не слыхал. Он аж фразы хитрые запоминал.
Адъютант закатил глаза и вздохнул: не впервой, видно, слушал. Сбив дыхание и начав повторяться, генерал остановился и строго глянул на Петю.
– Ты как посмел, стервец? Плетей захотелось?
Петя покосился на Бекетова. Дурачка, значит, играть?..
– Ой, страшно, Ваше высокопревосходительство, не бейте… – жалобно выдавил он.
Генерал опешил и замер.
– Ты откуда знаешь, как обращаться, холоп?
– Я ж бачу, шо вы енерал, – Петя сам дивился: и откуда в нем тягучий говор мужицкий, да еще и малоросский? Господи, лишь бы не расхохотаться сдуру, а то и трясет всего, и смешно… – Али по-иному прикажете?
Генерал аж рот раскрыл от такой наглости. А Петя ухмыльнулся про себя: он «Табель о рангах» наизусть знал, как к какому чину обращаться. Мужик он сибирский, что ли, чтоб совсем диким быть?
– Ты откуда по-французски умеешь? – с тихой угрозой спросил генерал.
– В плену выучился, где ж еще с ентими, нехристями, наловчиться, – Петя захлопал глазами. – У нас-то не размовляють так…
– А сказал, что дворянин, когда? Ты ж сам говоришь, что по-французски не умел, мерзавец! – бесновался генерал.
– Дык спервоначалу выучился, а опосля сказал, – протянул Петя, словно удивляясь, как это тот не понимает, что без языка-то не поговоришь.
Молоденький адъютант сжал губы, стараясь сохранить приличествующее выражение лица и не расхохотаться. Бекетов, сам едва не хихикавший, незаметно пригрозил ему кулаком, и тот вжал голову в плечи, понятливо кивнув.
– Да ты… ты… за кого меня держишь? Вон пошел! – раскричался генерал, весь уже красный от бешенства.
Повторять Пете не требовалось: он тут же выскочил прочь из избы. Его Бекетов за дверью нагнал – и пополам согнулся от хохота, сползая по стене.
– Петька… ну даешь, погань ты цыганская… – бормотал он; смех у него мешался с неразборчивой бранью.
А в избе генерал, медленно остывая, ходил из угла в угол. Адъютант наблюдал за ним, все еще пытаясь сдержаться от смеха.
– А хорош мальчишка, хоть и холоп, – задумчиво произнес вдруг генерал, остановившись.
– Ваше высокопревосходительство, у вас младший сын одних с ним лет, – скучно напомнил адъютант.
– Да… – вздохнул тот. – Но хорош, хорош. Жаль только, что дурак такой. А ну-ка…
Он подошел к окну, выглянул. Так и есть: Бекетов прижал мальчишку к стене, едва не сдирая с него и так распахнутую рубаху, а тот льнул к нему и жарко целовал в ответ.
– Когда ж он остепенится-то… – покачал головой генерал. – Ладно б хоть по девкам бегал. А тут покоя нет с его мальчиками. Да ведь лучший офицер, его награждать, а не ругать. И фамилия от фаворита государыни Елизаветы, тут не подступишься – ни к нему, ни к мальчишке. Эх, да вот я тоже так раньше… – он обратился к адъютанту: – Рассказывал тебе, нет, как гуляли мы в турецкую войну, когда Крым-то отвоевали?
Адъютант незаметно вздохнул. Ладно еще, когда рассказывал – часами, вдохновенно, так, что не перебьешь… А вот как выпьет и показывать начнет – жуть одна. Тут главное не улыбаться сочувственно, если не получалось ничего, кроме как облапать – а так обычно и бывало. Генерала этого за глаза «старым козлом» звали. Тяжела адъютантская служба!..
– Да вы что делаете… – Петя отпихнул Бекетова, притиснувшего его к стене.
Тот только крепче сжал его в объятьях, да еще и руками под рубаху полез. Хватка у него крепкая была – никак не вырвешься.
– Жизнь тебе спасаю, дурачок, – выдохнул Бекетов ему в ухо. – Я генералу наплел, что ты мой мальчонка, так изволь соответствовать. Зря, что ли, под окнами встали…
Петя покосился в сторону – верно, видно их из избы. Значит, вот так его Бекетов перед генералом выгораживал. А что, не тронут теперь, вестимо.
– И, кстати, ты мне в благодарность хоть поцелуй должен, – хмыкнул офицер, наклоняясь к нему.
Он совсем близко стоял – горячо было, Петю аж в жар бросило. Долго же не обнимали его, он и подзабыть успел, как это – когда крепкие руки оглаживают настойчиво, но бережно, когда дыхание пресекается… В благодарность, значит? Шальное же желание было, безумное – ответить. Да удивительно ли, если трясло до сих пор после разговора с генералом? Тут и не такое в голову придет, если страх отступил едва! А уж если вспомнить, что он выдал там – под плетями же прошел, да не наказали…
Почему солдаты, город взяв, или напиваются сразу, или девок пойманных по углам растаскивают – чтоб в себя прийти после боя, остыть. Вот и Петя, не думая уже, к Бекетову потянулся, прижался к нему и первый целовать стал – жадно, порывисто, словно последний в жизни раз. И про Алексея Николаевича не вспомнил, и не застыдился… Да и не из благодарности целовал, а потому, что аж в глазах потемнело, как Бекетов к нему наклонился. А как тот отвечать начал – вовсе у него на руках откинулся, пусть что хочет делает!
– Петька-а… – пробормотал офицер, оторвавшись от его губ и покрывая поцелуями откинутую шею. – Что ж ты творишь, а…
Петя тихонько застонал, когда тот впился в него зубами. И прильнул к нему всем телом, да еще и заерзал нетерпеливо у него в объятьях – вот уж все равно было, что увидеть могут. Мыслей никаких не было, тело словно взбунтовалось – молодое, здоровое, истосковавшееся… А Бекетов-то лучше многих приласкает – сам распалившись, так его тискал, что Петя не вскрикивал едва.
– Горячий… – хрипло прошептал офицер. – Что, никого в плену не нашел себе? Как же так-то… Соскучился, небось, а? Хочется?..
Петя невнятно пробормотал, что да, хочется. Да еще как хотелось! После страха успокоиться, да и Алексей Николаевич-то весной уехал, потом целое лето ничего не было… Он закивал, вцепившись в Бекетова и потершись об него, словно кот, ласки ждущий. Не замурчал едва, когда тот стиснул его под рубахой.
Вот с барином никогда такого не было – чтоб аж кровь кипела и в висках стучала, чтоб вздохнуть невозможно было. А уж последний год с ним вспомнить, как от жены бегали и через раз хоть что получалось – вовсе тошно.
– Да не прямо же здесь… – Петя дрожавшей рукой стиснул пальцы Бекетова, опустившиеся на завязки его штанов.
– А не здесь согласен? – ехидно спросил офицер.
Издевался еще! Петя нетерпеливо застонал уже в голос, начал расстегивать на нем мундир, едва не срывая пуговицы.
– Да тихо, тихо, – рассмеялся Бекетов, прижимая его к себе. – Негде нам, что ли? Вот видишь, а ты не хотел… И тебе хорошо будет, и мне, а Алешке можно и не знать, да? Ох, Петька, да ты у меня потом два дня не встанешь…
Петя хмыкнул утвердительно, снова заерзав у него в руках: барину-то он и не расскажет, да и не жених с невестой они, чтоб клятвы верности друг другу давать. Мысли уже как у пьяного были – прерывистые, бессвязные.
– У нас с Алешкой палатка одна, так она свободная пока… – пробормотал Бекетов, потянув его за собой.
– А где он? – вяло спросил Петя, почти повисший на нем.
– Да в госпитале, – махнул рукой офицер.
Петя остановился как вкопанный и отпихнул его. Его словно водой ледяной окатили – мигом наваждение прошло.
– Ранили его? И вы молчали? Да что с ним, говорите же! – выпалил он.
Бекетов глухо застонал, запустив пальцы в волосы. И заковыристо, длинно выругался.
– Вот кто меня за язык тянул, а…
– Да скажете или нет? – сорвался на крик Петя; его снова от ужаса трясло.
– Ничего, – ответил Бекетов досадливо. – С его царапиной койку зря занимать, успокойся. Тебе повезло несказанно, потому что его завтра выпишут, и я вместе с ним в полк уеду. Никто бы тебя тут не защитил, если б я его не дожидался.
– Так пойдемте к нему!
– Поздно уже, ночь на дворе, – вздохнул офицер. И продолжил с надеждой: – Ну Петь, палатка же пустая… Только что собирались…
– Да какая, к черту, палатка? – вспыхнул Петя. – Пойдемте сейчас же!
– Запахнись хоть, чучело, – беззлобно усмехнулся Бекетов, оглядев его: рубаха смята, волосы всколочены, губы красные и припухшие.
Петя хмыкнул, зло сверкнув глазами. И молчал всю дорогу. Как же стыдно было! Бросился к кому попало, едва погладили, а про Алексея Николаевича и не спросил. Да как же можно так?..
У госпитальной палатки для офицеров Бекетов схватил его за плечо.
– Да стой ты…
Он откинул полог, и Петя пролез под его рукой. Алексея Николаевича он сразу увидел: тот со скучающим видом листал затрепанную книгу, лежа на высоко сбитой подушке. Слукавил Бекетов, что поздно уже, не спал здесь никто почти – читали, в карты играли, негромко разговаривали.
А барин лучше выглядел, чем когда уезжал: хоть и уставший был, но не бледный, тени под глазами исчезли. Еще бы, на войне-то каждый вечер пить не будешь.
Петя бросился к нему, присел рядом с кроватью.
– Петенька…
От его тихой улыбки тепло разлилось внутри. Вот это хорошо и правильно было, а не как с Бекетовым – жар, дыхание сбитое. А тот нахмурился и отвернулся, молча выходя из палатки.
Алексей Николаевич не глядя сунул книгу артиллерийскому поручику на соседней койке, коротко кивнул ему и повернулся к Пете. Провел по его неровно обрезанным волосам, по щеке – и ничего, что на них смотрели.
Петя просунул руку под серое больничное одеяло, нашел его ладонь, крепко сжал, и их пальцы переплелись.
Он закусил губу и опустил глаза. Тут ведь не знаешь даже, с чего и начать рассказ: одно другого страшнее…
– Все говори, – неожиданно твердо произнес барин, почти приказал.
Петя вздохнул, кивая. И стал рассказывать – тихо, прерывисто, короткими фразами. Про именье. Про жену. Про отца. У самого сердце сжималось – так и стояло перед глазами все то, что забыть пытался.
У Алексея Николаевича с каждым его словом глаза гасли – словно затухал изнутри. А когда Петя замолчал, он резко отвернулся, вырвал руку и уткнулся в подушку, пряча лицо. Плечи у него мелко дрожали.
Петя его позвал тихонько – без толку. Гладить не стал, хотя ладонь тянулась – и так на барина косились сочувственно и молчали. Кто-то из офицеров ругнулся, за табаком полез или за фляжкой. И все отворачивались старательно. Еще бы, тут своего горя хватает, чтобы еще чужому сочувствовать.
Петя опустил голову на край одеяла, удобнее устроился на полу. Хотел было посидеть рядом с Алексеем Николаевичем до утра, но тут же провалился в глубокий сон. Тяжелый это день был – в плену еще начался, потом дорога до вечера, разговор с генералом и, наконец, горький рассказ.
Он не слышал, как вошел Бекетов, остановился рядом. И не почувствовал, как тот легко взял его на руки и унес в свою палатку. А там уложил и укрыл одеялом, а сам вернулся на улицу и долго курил.
Петя проснулся до свету, сам не поняв, от чего. Лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темноту, и припоминал, где он. Сначала-то вовсе показалось, что в плену, но вспомнился вдруг разом тяжелый вчерашний день. Он потянулся: с непривычки тело ныло после долгой дороги в седле.
Повело холодом по открытым плечам. Петя завернулся в одеяло, но сон никак уже не шел. Он стал прислушиваться – знакомые голоса различил, они-то и разбудили.
Он тихо встал, прошел босыми ногами к выходу из палатки, откинул краешек полога. Ночь еще почти была – глухая, темная, совсем осенняя. Пахло горьким стылым дымом. На щеку попали капли мелкого моросящего дождя, и он поежился от холода.
Офицеров, сидевших на бревне у палатки, Петя еле разглядел. Бекетов ворошил носком сапога потухший костер, под пальцами у него тлел слабый огонек – курить под дождем выходило плохо.
Алексей Николаевич примостился на краю бревна – сидел сгорбившись и обхватив руками колено. И размышлял вслух негромко и глухо:
– Мы с ней и не говорили толком… Ни я не любил, ни она, но и понять даже не пытались. А она не при чем была, отец-то добра хотел. Он вот тоже – жутко так…
– Радуйся, что Петька твой жив, – оборвал его Бекетов, наконец-то зажегший трубку.
– Петя? – переспросил барин, словно не расслышав. – Да ведь мы с ним… перед ней прямо, не таясь. Гадко, да? А ведь каждый раз решали, что не надо, но снова потом…Он как взглянет – глаза черные, будто омуты, и не остановишься уже. Я сбежал-то от него, и как с ним теперь, не знаю… Ведь если б не он, может, и обошлось бы все. Да ведь сразу надо было в столицу ехать с ней, а я из-за него не хотел – из-за дворового, представляешь?..
Петя закусил губу. Не хотел, значит… Вот и ехал бы вместе с женой, не держал никто. Обидно стало: давно его «дворовым» не называли.
– Ты еще скажи, что Петька и виноват, – хмыкнул Бекетов. – Никто не виноват. Иди сюда…
Он пересел к Алексею Николаевичу и крепко обнял его, и тот молча уткнулся ему в плечо. Они долго так сидели, Петя продрогнуть весь успел. Ему хотелось пойти досыпать, но интересно было, что еще скажут.
– Ты собрался? – спросил Бекетов. – А то выезжать скоро.
– Собрался, – Алексей Николаевич слабо усмехнулся и попытался пошутить: – Я ж не барышня, чтоб тюки с вещами увязывать…
– А раз не барышня, так прекращай плакаться, – отчеканил офицер. – Или не при всех хотя бы, когда поедем. Давай я объясню, чтоб тебя не трогали, сам расскажу?
– Как хочешь, – еле слышно ответил Алексей Николаевич.
– Алеш, – Бекетов прижал его к себе, стал гладить по плечам. – Хватит, а? Сколько лет уже мучаюсь с тобой... Вот как сейчас помню знакомство наше – ты в слезах весь был, хоть и без единой царапины, полдня успокаивать пришлось. Ну, может, не полдня, но порядочно. И опять вот… Тоже мне, гусар…
Он на шепот перешел – неожиданно ласковый, Петя и не думал, что у Бекетова получится так. Уже не слышно ничего было.
Петя вздрогнул от холода – совсем озяб, стоя в одной рубахе на утреннем ветру. Светало уже. Не хотелось почему-то, чтобы его увидели: казалось, помешает только. Он тихо шагнул назад и лег, тут же заснув. Услышанного разговора он потом почти не помнил, осталось только ощущение смутной обиды.
Разбудил его лагерный шум – громкий говор солдат, ржание лошадей. А в палатке Федор собирал последние вещи. Он обернулся к Пете и спросил тихо: «Правда?» Тот молча кивнул в ответ.
Утро промозглое было, вставать совсем не хотелось. Петя сел, закутавшись в одеяло, и с досадой подумал, что будет теперь мерзнуть весь день.
Он обернулся громким шагам на улице – вошел Бекетов. И бросил ему на койку длинный старый армяк из грубой шерсти.
– И коня тебе достал, а то Алешке не до того, – он усмехнулся.
Петя неловко поблагодарил, одеваясь. Он никак не мог на Бекетова глаза поднять: представлял, что совсем по-другому у них ночь пройти могла бы на этой самой койке. Стыдно и гадко было, что бросился к нему, едва тот приласкал. Алексей Николаевич об этом ни за что не узнает, и так ему тяжко.
Заговорить с ним не получалось почти всю дорогу – до вечера ехали, отступили к самой Москве. Бекетов его сразу потащил представлять офицерам своего полка, так с ними и пробыли – скакали рядом, те с расспросами на него накинулись. Как же – тот самый мальчишка, который за дворянина себя выдал и перед генералом стоял, да так ответил, что не наказали! Пете сначала неловко было с офицерами, с дворянами. Да привык, смеяться с ними стал – веселая была дорога. Его сразу же пригласили вечер с ними провести, да так уговаривали, что пришлось обещаться. На Алексея Николаевича он оглянулся пару раз и подзабыл: тут и не поговоришь ведь с ним, среди солдат-то. Вечером можно будет отговорку придумать и с ним остаться.
А ехал тот, будто на похороны – смурной, бледный, с поникшими плечами. С фляжкой в руках, наплевав на всякую дисциплину – да тут и не упрекнешь. Откликался со второго раза, отвечал с третьего. Бекетов все-таки шепнул офицерам, что произошло, и те его не расспрашивали.
Они поздно приехали, встали в большой деревне. Алексей Николаевич оживился немного, когда надо было солдат размещать и проверять, устроились ли. Да проку от него столько было, что Бекетов сам все быстрее сделал, а его под локоть привел в избу и оставил там.
Петя сам зашел туда и тут же с наслаждением вытянулся на лавке. Умаялся он целый день в седле быть, кости ломило. Покосился на Алексея Николаевича: тот сидел, невидяще глядя в стену.
Тут и не знаешь, как подступиться, чтобы утешить. Петя встал, устроился рядом с ним – тот и головы не повернул. А как обнять решил – и вовсе оттолкнул.
– Петь, не надо.
– Почему? – Петя прижался сильнее; может, хоть так полегче станет, а уж он и грубость потерпит, и то, что водкой разит: не впервой.
– Почему?.. – неожиданно зло переспросил барин. И вдруг поднял его за подбородок, разглядывая дорожку красных следов на шее. – А вот это что? Это, Петенька, не синяки, это по-другому называется. Я еще утром заметил, думал, ты сам объяснишься…
Петя отвернулся. Ох, Бекетов, нет чтоб просто обнять… Хотя сам же и подставлялся, и целовал – вспомнить тошно! Да ведь и не было ничего, он тут же к госпиталю кинулся, как услышал про барина, и прямо на полу там заснул.
– И сколько же их на твоей смазливой шкурке? – издевательски продолжил Алексей Николаевич, приложившись к фляжке. – Вот интересно мне считать будет, если ты еще и разденешься… Застыдился бы лезть, пока не сошло.
Сказал – будто ударил. Петя неверяще распахнул на него глаза, медленно отодвинулся. У него ком ледяной в горле встал, пусто и горько внутри сделалось.
Алексей Николаевич смотрел на него с усмешкой. Вовсе не верилось, что за него – такого чужого сейчас, – молился, чтобы жив остался. Что Бекетова ради него оттолкнул. А весь с ним всяко получше было бы!
– Что, не расскажешь даже, с кем это ты так? – у барина глаза лихорадочно блестели и язык заплетался. – А французы-то, они умелые, да? Сказал бы, что тебе с ними понравилось, а то вдруг я не знаю…
– Не расскажу, сами додумывайте, – Петя вскочил.
Он упал на лавку в другом конце избы и отвернулся к стене. Трясло всего, были бы слезы – расплакался бы. Но вот рыдать еще при нем – да ни за что! Он костяшки пальцев закусил, чтобы не всхлипывать, и постарался ровно дышать.
Сначала вовсе не верилось. Но нет, так и вертелись в голове слова барина – злые, резкие, несправедливые. И тогда черная, тяжелая обида накатила. У самого на языке ответ завертелся с бранью наполовину. Да задним умом все хороши, не будешь ведь теперь говорить уже.
Вот и оставалось лежать, стиснув кулаки. Петя через плечо на барина оглянулся – тот так же сидел и пил уже не пьянея, некуда больше было. Он снова отвернулся – да век бы не видеть его!..
Дверь вдруг шумно открылась – Бекетов пришел.
– По ком поминки? – спросил он, оглядев избу.
На него зло взглянули из разных углов. Вздохнув, он подошел к Пете, потянул его к себе.
– Алеша, я его у тебя украду на вечер.
По взгляду барина понять можно было, что тот подумал: «Не больно и надо, хоть на всю ночь». Петя усмехнулся про себя: он сам не рад будет возвращаться. Это хорошо, что Бекетов его забирал, а то он тут не высидел бы.
А в голове уже месть придумалась – злой же нрав у него был, обидишь и в ответ получишь. Петя, вскинувшись, прошел мимо барина, взял гребень и стал расчесываться – долго, старательно. К офицерам ведь шел…
Тяжелый взгляд Алексея Николаевича он спиной чувствовал. И, довольный, обернулся с широкой улыбкой.
– А вы пойдете? – спросил он.
– Нет, – ответил барин сквозь сжатые зубы.
– Зря, – повел плечами Петя. А как Бекетов вышел, добавил мстительно: – Шкурка-то дорогая, как бы не увели из-под носа…
Он бросил гребень на лавку, потянулся всем телом и откинул кудри со лба. Ничего, что обрезанные – и так густые и пушистые. А сам – тонкий, гибкий, даже в потрепанной рубахе видно. И шея оголена с теми самыми красными следами – назло барину.
Выходя уж, Петя видел, что Алексей Николаевич сказать что-то хотел, остановить. Раньше думать надо было. А уж сидеть тут с ним, пьяным весь вечер вовсе не хотелось.
– Что у вас там? – спросил Бекетов по дороге.
– Ничего.
– Не хочешь говорить, так не надо, – он пожал плечами.
...Хорошо, весело было с офицерами! Они собрались почти вдесятером в одной избе – хохотали, в карты резались, гитара шла по кругу. Здесь каждый умел наиграть или подпеть. Петю радостно встретили и тут же повели к лавке. А он улыбался всем ласково и озорно, сверкая глазами из-под ресниц.
Бекетов только диву давался. Он-то думал, что мальчишка стесняться будет, что тормошить его придется. А вышло, что он, лучший офицер, душа кампании, в углу сидел и курил. И смотрел, как все собрались вокруг Пети, а тот смеялся и рассказывал, как обошелся с генералом. Ему вина плеснули аж полкружки.
У Пети сразу щеки порозовели, глаза заблестели. Бекетов хмыкал только: хорош чертенок! Да и другие уже заметили, что хорош, а как поняли, что он взгляды понимает и цену себе знает – ухаживать начали наперебой.
Если где в провинции полк стоит, то там любой девице рады, нарасхват она со скуки у офицеров. А что мальчишка – так ничего, кто в кадетском корпусе или юнкерском училище не навидался, что и так можно. Оно странно для человека невоенного: не знает тот, какие смелые и разнузданные забавы бывают в армии среди офицеров. Да и понятно было, что это для веселья только, коли ночь длинная, а девиц нет поблизости. Тут ведь никто почти с Петей и не стал бы гулять, а поухаживать – оно интересно.
А мальчишка непрост оказался: не только красивый, но и сметливый, даром что холоп. Разговор поддерживал, говорил так, что дивились: и откуда знает, о чем речь? По-французски даже умел! А порой сам такое спрашивал, что не сразу и ответишь, науку вспоминать приходилось. И глаза свои черные при этом щурил со смешком.
– Ишь разошелся…. – фыркал Бекетов.
Горячий мальчишка был, сразу видно – как потягивался и шею откидывал. Замечал, что нравится всем, но даже за руку взять не давал. Кружил между всеми, приманивал – и вырывался тут же. Глаза уже блестели у гусар, а Петя словно совсем голову потерял: улыбался завлекательно, взгляд прятал.
– Выпьем? – к Бекетову присел майор Васильев, средних лет офицер, мальчишке только усмехавшийся: вырос уже из забав этих.
Они чокнулись кружками. Майор следил глазами за Петей: тот угомонился, устав на гитаре бренчать, и сидел на лавке в кругу молодых офицеров. Его шоколадом угощали – маленький кусочек был, для барышень берегли – а он отмахивался только, словно каждый день предлагали. Один из офицеров, храбрый поручик, шутливо стоял перед ним на одном колене и порывался поцеловать руку. Так-то Петя уже кисть не вырывал, а как тот наклонялся – недовольно хмурился и освобождал пальцы, и приходилось снова просить разрешения взять. Игра это была, веселая, откровенная, которой офицеры были увлечены не на шутку. А мальчишка, стервец, – почти скучал! Их это еще больше распаляло, а он смеялся только.
– Не пойму, чей он? Твой? – спросил майор у Бекетова.
– Нет, – вздохнул тот с сожалением. – Зурова.
Васильев взглянул на него изумленно.
– А что этот степной цветочек, позволь узнать, забыл у Зурова?
– Сердцу не прикажешь, – пожал плечами Бекетов.
Петя зевнул открыто: устал с дороги, а заполночь уже. Тут предлагать стали проводить его, но тут он твердо отказывался: знал, куда его доведут. Офицеры-то, они такие, берут и не спрашивают, тут осторожно надо. И так всех раззадорил.
Он к себе пошел, попрощавшись. Обещал, что, конечно, будет еще к ним ходить.
И только в темноте он перестал улыбаться и тоскливо вздохнул, плетясь к избе. Он же назло все это делал, из мести. Вот и остались теперь только усталость и разочарование.
Алексей Николаевич вроде бы спал, едва ли не с головой накрывшись одеялом. Вздрогнул, когда Петя пришел, но тот не обернулся. Во сне это, наверное. У него в глазах мокро стало – сесть бы сейчас рядом, обнять, щекой к плечу прижаться. И заставить выслушать до конца, объяснить все.
Но слишком обидно еще было, он себя знал, что злобу до последнего держит. Да тут барин-то только и виноват, навыдумывал спьяну всякого. Вот первый пусть и повинится. А пока можно и к офицерам ходить, хороша игра вышла – веселая! Главное, не заиграться…
Алексей Николаевич с ним больше не говорил, не смотрел даже на него. Раз только обратился, когда Москву оставляли.
Тягостно это было: ехали через город, и люди на отступающую армию смотрели с отчаянием в глазах. А сами солдаты хмурые, злые были: что тут ответишь на эти взгляды? Древнюю столицу оставляли на растерзание врагу.
Барин тогда вдруг подъехал к Пете сбоку, усмехнулся:
– Смотри, Петь, смотри… Может, в последний раз видишь.
Громко сказал, так, что солдаты еще больше помрачнели, а женщины на улице и вовсе заохали и креститься начали.
– Зачем людей пугаешь, Алексей? – недовольно спросил Бекетов.
Он сам понимал, что французы Москву беречь не будут, что неизвестно, отвоюют ли еще обратно – но для чего же об этом на всю улицу говорить? Людям и так тяжело, хоть военные должны надежду выказывать. А уж гусары – непременно.
– Не нравится – не слушай, – зло бросил Алексей Николаевич, проезжая вперед.
– Один он, что ли, такой, без всего остался, – буркнул ему в спину молодой офицер.
Петя досадливо отвернулся. И так гадко, а тут еще и грызутся. А барин и правда мог бы сдержанней, действительно, не у одного именье сожгли. А что последнего лишается, так сам виноват.
***
Петя был уже не наивный мальчишка, удивлявшийся, почему его барин пригожим называл. Он знал теперь, что красив, и показать это умел. Женщинам маловат еще был нравиться, а мужчинам – взрослым, зрелым, военным особенно – в самый раз.
Только в армии и в высшем свете такое можно было. Про свет Петя и не думал: зачем, если никогда там не окажется? Знал только, что чем богаче, тем развратнее. И там, и среди военных обычно внимание обращали на тихих нежных юношей – «мазочками» их грубо звали. А Петя завлекал тем, что был необычный.
Цыганята – они черные, будто грязные. А Петя был просто смуглый, и черты материны, русские. Только горбинка небольшая на тонком носу – южная. Тут невольно заглядишься и подумаешь: откуда взялся такой?
Ему один из офицеров говорил, что такими рисуют итальянских юношей. Петя фыркал только: вот выдумал! Терпеть приходилось, когда тот с него наброски делал, тратя последние листы из блокнота. Рисунки Пете не нравились: и глаза слишком большие и глубокие ему офицер делал, и ресницы девичьи, и губы пухлые – непохоже было совсем.
Он слышал еще, будто на столичных балах мода такая есть: юношам, «мазочкам», выходить в женском платье со своими богатыми кавалерами. Стыд-то какой… Говорят, и конфузы случались, когда юношей не признавали и начинали ухаживать за ними. Да они, вестимо, гладенькие, беленькие должны быть, чтоб обнять приятно, будто девицу.
А Петя был худощавый, кости торчали – и чего лезли к нему? Объясняли, как карты в рукаве прятать – оглаживали под рубахой до самого плеча. Поддержать норовили, когда учили стрелять. С пистолетами одно удовольствие было: вырос он и легко теперь одной рукой держал оружие, а уж умение быстро вспомнилось. Ему всем полком объясняли, он увлеченно палил по тузам, и вечер от вечера получалось лучше. Над ним подшучивали: «Если б у нас такие солдаты были, мы Москву бы не отдали!»
Старшие офицеры с ним как с ребенком были, молодые – кто как с братишкой, а кто и пристать пытался. Петя не давался даже обнять. Тут ведь с одним погуляешь, с другим – и пойдешь по рукам. А так – усмехались его упрямству, уважали и не трогали выше дозволенного.
Он совсем уже не стеснялся: язык подвешен был да наглости немерено. Прозвища ему придумали: нет чтобы «ангел» какой-нибудь, как раз для хорошенького мальчишки. Да ведь ангелы – они ласковые, белокурые и синеглазые. Петя был «бесенком» и «чертом цыганским».
Нравилось ходить к офицерам, всегда с ними было весело. Не сидеть же с Алексеем Николаевичем, как на ночлег вставали.
Переходы долгие были, с раннего утра и до вечера. Армия маневрировала, отступала, пока французы были в Москве. Над ней встало яркое огненное зарево на полнеба: горел город. Солдаты были напуганы, шептали друг другу, что лучше было бы лечь мертвыми, чем отдать Москву. В запале это говорилось, со злости.
И офицеры из молодых ругали Главнокомандующего. Их тогда с усмешкой обрывали старшие, опытные, прошедшие прусскую кампанию: «А будь у тебя армия – дал бы сражение? Отстоял бы город? Не знаешь? То-то…»
