Текст книги "Romanipen (СИ)"
Автор книги: Veresklana
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
На ярмарке в Кишиневе он продал пистолет и серебряные сережки, которые еще на войне подобрал. И то, и другое задорого ушло. Неужто цыган сторговаться не сумеет? Петя насмотрелся, как лошадей из табора продавали, и наловчился. Пистолет расписал самым лучшим, что бывает только, и за позолоту красивую чуть с руками не оторвали. А что осечки постоянно дает – того не сказал, конечно. И про сережки знатно выдумал. Толстая купчиха своего степенного мужа потащила к ним, а Петя тут же сказал с улыбкой: «Французские, дворянские, графини носили…»Хотя черт их знает… Купчиха сразу же в мужа вцепилась, за рукав его трясти начала, и у того никакого терпения торговаться не осталось.
Но от этого даже радостно не стало. На сережках камушки были зеленые, на солнце они блестели – точно море были. Или как глаза у Данко.
Сам он два хороших пистолета купил, долго проверял и рассматривал, прежде чем взять. А из города он выехал с серебряной серьгой в ухе – захотелось вот. Видно, что цыган, не ошибешься, но пусть будет. Данко со своей щегольской серьгой вспомнился – хотелось как он быть. И так девицы на улице чуть шеи вслед ему не выворачивали, хоть и дела до них не было никакого.
Ехать же Петя сначала к границе решил, где по городам гусарские полки стояли. Нужно было полк Алексея Николаевича найти и выспросить про него, а заодно про Бекетова и других гусар.
Хотя думал иногда Петя: вот бы барин и забыл уже его. Не хотелось с ним оставаться, душа назад, в степь и к морю рвалась. Погибшим его представлять нехорошо было, да и незачем – пусть бы он нашел себе другого кого-нибудь, и тогда выкупиться, только и всего.
У границы Петя прибился к русскому табору ненадолго, чтобы проще было ехать. Его сразу приняли, едва объяснил: так и так, впервые тут, с дороги сбиться боюсь. Но с цыганами еще тоскливей стало: надо ж будет навсегда с ними расставаться, если барина найдет.
Он себя и в работе, и с гитарой умелым показал. Но ни с кем так и не сошелся: говорить и веселиться неохота было. Только со старым музыкантом Василем часто сидел у костра. С ним помолчать было хорошо. Или спросить что, тот интересно рассказывал. А у Пети одно на языке вертелось:
– Скажи, а можно ли песню угадать, какую человек хочет?
Пете покою не давало, как Данко на скрипке играл у костра первым вечером в таборе. Точно ведь то было, что в душе жило. Ну а вдруг случайно?.. Тоже еще, навыдумывал себе совпадений.
– Вот человеку погрустить хочется, а я ему плясовую заведу – и каким музыкантом после того буду? – вопросом ответил Василь. – Конечно же. Ты это уметь должен, ежели для людей играешь.
Петя вздохнул украдкой, снова вспомнив о зеленоглазом цыгане. Тоска чуть отступила, притупилась, но все равно жгла в груди.
Он к осени приехал в Гродно – крупный приграничный город. Отсюда гусарский полк было проще искать. Петя догадался в жидовскую корчму пойти и там спросить: дело, мол, есть. Кто ж еще лучше знает, в какой город какие ткани для мундира продавать и когда? Отговаривались сначала, конечно, отказывались помочь. Но стоило приплатить, кому надо – тут же место нужное нашлось.
А деревню эту, где полк стоял, Петя искал долго и совсем измучился. Он с дороги свернул, до ночи плутал по лесу и потерялся. Там и заночевал, решив с утра искать. Встретил крестьянку потом, окликнул ее, спрашивая, как ближайшая деревня зовется. Та стала говорить протяжно, при каждом слове запинаясь, что деревня эта имеет не одно название, что когда она была построена, то называлась как-то мудрено, она не упомнит, а теперь... Петя плюнул уже и сам поехал абы куда.
К другой ночи уже он нашел нужную деревню, которая звалась Яновичами. Она была маленькая, с покосившимися, почерневшими от времени хижинами. Но более всего Петю осенняя грязь поразила: по улице пройти пришлось, на забор опираясь, иначе можно было по колено окунуться в глубокую вязкую лужу. Хорошее же место для героев войны!..
Офицеров Петя нашел в самой большой хижине, закоптелой и напитанной горьким дымом. Те сидели за картами и выпивкой, и потому даже не приметили его. Никакой дисциплины тут не было: и солдаты в охранении не караулили, и не следил никто за этим.
У двери деревянный чурбак стоял, служивший столом, куда карты бросали. Петя от двери игру видел. И усмехнулся громко:
– Что же ваше благородие даму с королем путает?
Оборачиваться стали, с мест повскакивали. Спросить хотели, зачем и откуда цыган явился – но пригляделись… И что началось тут! В хижину его затащили, усадили, каждый по плечу хлопнул или по затылку врезал. Петя в общем шуме и не слыхал, что говорили ему.
Он глазами по хижине шарил. Да без толку: ни Бекетова, ни Алексея Николаевича он от входа еще не приметил. Не было их.
Петя нервно сглотнул и постараться улыбнуться гусарам. И не сдержался тут же, попытавшись перекрикнуть общий говор:
– А Михаил Андреич где? Жив он?
Про барина-то непонятно еще, может, и он с отрядом тогда из окружения не вырвался. А в то, что Бекетова на войне убили, Петя не мог поверить. Да и страшновато было прямо сразу про барина спрашивать, не зря же внутри похолодело, как не нашел его.
– Да всех нас живее, – махнул рукой поручик с располосованным саблей лицом, и у Пети от сердца отлегло. – Представь, с двенадцатого года ни царапины не получил. Заколдовал его кто, что ли, или сам черт ворожит…
Петя ухмыльнулся, вспомнив про заветную монетку. Знать, и правда помогала.
– А тут ты его и близко не найдешь, – стали дальше рассказывать про Бекетова. – Ведь как из заграничного похода вернулись, полк тут же здесь, на границе, расквартировали. Что за дело – в Яновичах! Гвардию-то, небось, в столицу, хотя кто еще больше сражался, как не мы, гусары… Бекетову это, конечно, не по нраву пришлось, он-то первейший герой у нас, понимаете ли. Вот и сказал нам, значит: «Лучше бы погибнуть под Парижем, чем спиваться в грязных Яновичах», – и тут же как нет его, уехал в столицу подавать прошение о переводе в другой полк, на Кавказ.
Петя фыркнул: другого он от Бекетова и не ожидал, представить даже не мог, что он тихо на границе высидит. А на Кавказе давно неспокойно было, поговаривали, что война должна была скоро начаться.
– А Алексей Николаевич что же? – спросил он, стараясь голосом не выдать волнения.
– Зуров-то? – протянул поручик. – Отвоевался уже…
На миг похолодело все внутри, в груди кольнуло. Но тут же Петя увидел, что гусары ухмылялись, а о погибшем с улыбкой говорить не станешь. Он выдавил тогда сквозь зубы недовольно:
– Шутки у вас, господа…
– Да ты не то подумал, – махнули рукой на Петю. – В отставке он по ранению. Не служить больше в гусарах, да и так не очень-то и служил, в пример не поставишь…
Петя нетерпеливо перебил и стал допытываться, что за ранение. А достойно или нет барин служил – до того ему дела не было.
Но тут уж к нему самому пристали, прося о себе рассказать, где столько времени пропадал. Петя из гусар еле вытянул, что Алексея Николаевича еще зимой в сражении ранили. А подробнее еле вспомнили: то ли лошадь под ним убило разорвавшимся рядом ядром и падение неудачное было, то ли самого осколком задело по колену. Кто-то еще бросил, что он сам на смерть полез. А вообще-то неохотно о нем вспоминали, что Петю задело немного.
А сам Петя от гусар на второй день еле отвязался. Ему ж было, что про долгое путешествие рассказать: и про города разные, и про людей, как где живут. Он вздыхал украдкой при этом: не увидит ведь больше, только и останется, что вспоминать, когда к Алексею Николаевичу вернется.
Про того гусары сказали, что он вместе с Бекетовым в столицу уехал, собираясь искать средств, чтобы отстраивать именье. Значит, либо под Вязьмой его можно было найти, либо в Петербурге.
Петя решил в столицу сначала ехать, тем более что любопытно было. Да и с Бекетовым свидеться хотелось. Только одно его волновало: а как в незнакомом городе человека искать? Да и Петербург, говорят, больше всех других городов, в которых он был. А он вдобавок не знает там никого.
– Да ты, Петруха, в аду из всех чертей нужного найдешь, а не то что Зурова в столице, – рассмеялись гусары, и он успокоился: как-нибудь да отыщет.
Он еще напоследок про остальных спросил, кого в полку не было. Многие из заграничного похода не вернулись. Особенно жаль было молодого офицера, который делал с него наброски и шутливо звал «ле гарсон италиан» – итальянским мальчиком. Говорят, по-глупому, по неосторожности погиб в самом конце похода.
А вот к майору Васильеву жалости не было. Тот даже не в бою жизни лишился, а вовсе позорно, как военному не пристало. «Потянула же нелегкая, да нет чтобы по приличествующим заведениям, где хоть дорого, а достойно дворянина… Так нет же, в самые что ни на есть отвратнейшие бордели, я б побрезговал… Вот и неудивительно, что ночью в том квартале не спросили, русский офицер или кто. Мерзко же – от воровского ножа в переулке. Ну да ладно, что ж мы о плохом… За Михал Андреича, что ли, выпьем!»
Тут же снова стали про Бекетова, про его геройства, сколько раз в походе под смертью ходил и выбирался. Заслушаться можно, как его отчаянные выходки расписывали. Но Петя засиживаться не стал и с гусарами распрощался, хоть его и просили остаться. Их можно было понять: скука ж смертельная в глуши на границе, ни одного открытого дома, ни одной дамы, а тут старый друг объявился.
Пете же в столицу торопился, благо, вышел на большой тракт и не плутал больше. Дорога до Петербурга была ровная и устроенная, искать долго не приходилось, где на ночь остановиться. Одно удовольствие ехать!
В Петербурге он оказался сырым и пасмурным осенним днем. Здесь, у северного моря, холодно было, Петя за лето в степи отвык совсем от такой погоды. И вот нет чтобы мороз сухой и трескучий ударил, снег выпал – здесь дожди да слякоть были.
Город ему показался холодным и неприветливым. И тут же Петя вовсе разволновался и испугался даже: Петербург был огромный, улицы во все стороны уходили, а дома серые и похожи один на другой… Он-то думал, что будет одна гостиница, как в городке вроде Вязьмы, где он барина и найдет – а тут поди разберись!..
И ведь не спросишь ни у кого. К дворянам, которые со службы шли, Петя и подходить не стал. Но и ремесленники даже если и отвечали на вопросы, то зло и неохотно, да еще и косились недоуменно. Пете обидно стало: оно понятно, что под ветром и моросящим дождем не захочешь останавливаться и незнакомому человеку разъяснять, но неужто хоть слово сказать трудно? Видно ведь, что он правда не знает, а не просто так голову морочит.
К вечеру, как темнеть стало, Петя совсем отчаялся в огромном незнакомом городе. Вдобавок Воронок устал, его давно уже пора было в конюшне устроить. А то в последние дни, торопясь доехать, Петя совсем его не жалел.
Он бездумно уже брел по какой-то улочке вдоль канала, когда веселый смех сбоку услышал. Обернувшись, увидел троих молодых улан в темно-зеленых мундирах с красными воротниками и обшлагами. И тут же взгляд за них зацепился.
Уланы были чернявые, темноглазые, кудри у них, коротко остриженные по-военному, все равно буйно вились. Шальная мысль у Пети мелькнула, что цыгане. А потом пригляделся – и правда, не спутаешь. Надежда внутри затеплилась: вдруг помогут?.. Они уверенно по улочке шли, смеялись, разговаривали – явно прогуливались, неплохо зная город. Но что ж теперь: отвлечь, перебить? Впрочем, спросить дорогу Пете никогда страшно не было, наглости хватало. И не зря ведь говорят, что цыгане держатся один другого: подобрали же его, раненого, и выходили. Еще и пословицы есть у них: «"Ромэстэ пэскирэ кругом пэ свэто" или "Дэ сави строна на гэян, везде пэскири семья ластя"», – значит, «у цыган родня кругом на свете, все цыгане братья». Нет ведь разницы, румынские, немецкие или русские цыгане – все равно помогут.
Решившись, Петя подошел к уланам.
– Будьте счастливы! – он чуть наклонил голову. – Мне помощь нужна…
Они заулыбались тут же, переглянувшись между собой. И Петя понял, что здесь его не оставят.
Познакомились они быстро. Цыган по-простому, по-русски звали – Сашкой, Колькой и Ванькой. Все трое были веселые и смешливые, Петя сразу с ними сошелся, как будто давно их знал. Они вместе по улочке пошли, разговаривая, выспрашивая друг о друге и войну вспоминая. Решили в ближний трактир пойти, чтоб под ветром и дождем не стоять.
Они сели там, взяли поесть и бутылку вина – одну всего на четверых, за встречу только. Русские цыгане тоже мало пили, как Петя убедился.
По рассказам улан оказалось, что многие цыганские парни в кавалерийские полки шли. Сашка с Колькой надолго взялись вспоминать и перечислять общих знакомых, кто служил. А Ванька пока с гордостью сказал, что в войну семья у него на армию жертвовала денег и породистых лошадей.
И вовсе оказалось глупостью, что цыгане от армейской службы бежали, как Пете раньше казалось. Уланы стали ему объяснять, что в Российскую империю цыгане из Речи Посполитой пришли и сначала даже звались «халадытка рома» – цыганами-солдатами. Потом и конями стали торговать, но и служить не перестали. Только вот не рекрутов отправляли в армию, как крестьяне, а шли кто хотел наперекор всем императорским указам.
Пете интересно было слушать, но все же он сразу про свое дело сказал, что нужно человека одного найти, а сам он в столице впервые и не знает, где тот остановиться мог. Про Алексея Николаевича рассказал, Федора еще вспомнил, чтоб проще искать было.
Сашка, из улан самый молодой, тут же вскочил. Сказал, что попросит, кого надо, и прочь из трактира вышел. Пете неловко стало: вот чтобы так срывались из-за него, такого он не встречал раньше… Но тут же улыбнулись ему и сказали, что это обыкновенно у них – помогать друг другу. И стали его про Румынию расспрашивать, как в степи у моря живется.
– А у меня прадед был из румынских цыган… – задумчиво протянул Колька. – Помню, я мальцом еще просил его рассказать про табор. Он как начнет – улыбнется тут же, замечтается… Говорил вот, что здесь цыгане и там цыгане, а те – другие. И степь им родная, и море, и сами они духом свободнее…
Петя украдкой вздохнул. Не время было табор вспоминать, когда он барина почти нашел. А уж свободного духом цыгана он знал одного, его-то точно не забудешь, хоть и хотелось бы иногда.
Сашка вернулся к ночи, присел к ним и весело усмехнулся. К Пете обернулся и спросил:
– Грамотный?
Тот кивнул, и цыган тогда протянул ему вчетверо сложенный листок бумаги. Петя просиял: там размашисто был написан адрес.
Сашка сказал, что к хоровым цыганам ходил, а те весь город знают. Потом втроем ему объяснили, как добраться, и Петя не уставал благодарить. Хотел было за кошельком потянуться, но тут же на него руками замахали. Он понял тогда: не принято деньгами, и слов достаточно.
Его приглашали еще заночевать у них, сказали, что комнаты втроем снимали и места там хватит. Но тут Петя отказался: хоть в ночь идти надо было, но ему не терпелось.
Расстались, обнявшись, как старые друзья. Тем более что и трактир закрывался уже, к ним даже хозяин подходил и просил не засиживаться.
Петя по темным улицам долго ехал. Ему показалось, что снова заплутал, хотя понял, как объясняли. А то совсем темно стало, фонари редко мелькали – видно, масла мало отпускалось, не то что на главных улицах. Дома пошли старые, страшные и облупившиеся, иногда вовсе деревянные. Пете уж подумалось, что, может, хоровые цыгане перепутали. Хотя где ж еще Алексею Николаевичу комнаты снимать, у него ж и именья нет, и денег ни копейки.
Нужный дом он нашел нескоро, когда совсем промерз уже. Улица закончилась тупиком, он в каких-то узких маленьких дворах петлял, пока полуистертую табличку на двери не приметил. Он Воронка привязал и направился туда.
Петя уже пожалел, что у улан ночевать не остался. Явился бы поутру сюда, а теперь пришлось, спотыкаясь, в темноте подыматься по узкой лестнице. Только одно крошечное запыленное окошко было, через которое никакого света и днем, верно, не проникало.
А так – одна за одной двери, иногда вовсе перегородки, все грязные и обшарпанные. Петя за перила попробовал взяться и тут же отдернул руку: липко и гадко было. И лестница непонятно когда кончалась, а корявые ступени под ногами шатались.
Он умаялся уже, дойдя до нужной двери.
На стук долго не отзывались. Наконец раздались шаги за дверью, та открылась тяжело и со скрипом, и Петя в неверном свете свечи разглядел заспанного и встрепанного Федора. Тот сонно прищурился, вглядываясь в нежданного припозднившегося гостя.
– Мы цыган не звали… – недовольно буркнул он, потянув на себя дверь, и тихо выругался. – И без вас весело, что хоть плачь…
Петя придержал дверь ногой и усмехнулся ему, откидывая со лба волосы.
– Не признал?
Федор замер, вглядываясь в него. Свеча в его руке подрагивала и все более наклонялась вбок, пока он не вскинулся, неловко пытаясь перекреститься. Бормотал он при этом молитву с бранью вперемешку, что-то вроде: «Свят, свят, свят, мать-перемать…»
– Да я это, я, – хмыкнул Петя. – И не с того света, а живой.
Федор едва не отдернулся, когда тот задел его плечом. И выругался теперь уже громко.
– Живой… – он вдруг потянул Петю на себя, стиснул в объятьях и врезал по спине. – Петька!
– Да ну тебя… – Петя отворотился от свечи, мелькнувшей у самой его рубашки.
– Сдурел посреди ночи вламываться? – буркнул Федор, переводя дух. – Перепугал, черт цыганский… Да и в самом деле – вылитый цыган стал!
Петя оправил отросшие до плеч кудри, и в ухе у него блеснула серебряная серьга. И знать будешь, что дворовый – а все одно не поверишь.
– Зачем у двери-то встали? – весело спросил он. – Пусти, что ли…
– Совсем заморочил, вздохнуть не даешь, а уже пусти, – Федор отошел, давая ему пройти, и прикрыл дверь. – А вдруг взаправду с того света? Что делать тогда прикажешь?
Петя его не слушал уже, оглядывая маленькую тесную комнатушку. При одной свече различить можно было только стены, облупившиеся и с грязными подтеками, углы стола и пары табуретов да край затертого дивана. В комнату это все еле вмещалось. Еще Петя разглядел другую дверь и только хотел спросить, где же барин, но тут Федор снова насел на него.
– Ну-ка садись, – тот потянул его к дивану, и Петя едва не споткнулся о табурет. – Давай, присаживайся и рассказывай, где же ты пропадал, иначе не выпущу.
– Да погодь ты, – Петя вывернулся. – Свет бы хоть устроил, не видать же ничего. И, слушай, тут с дороги вымыться можно? С рассвета в седле, насквозь пропылился…
– Света, вымыться, – невесело рассмеялся Федор. – За водой к хозяйке иди, да и то не знаю, даст или нет. Вот подождать она не может, будто мы за комнаты долг не отдадим. Как проклятый батрачу на нее, могла б уже часть отписать… А свеча последняя, – он зло взглянул на оплывший огарок.
Петя нахмурился. Ему здесь все меньше нравилось. Совсем не радостной выходила встреча.
– Пойду потолкую с ней, – сказал он. – Федь, а ты б пока поесть чего-нибудь нашел…
– И поесть еще? – устало хмыкнул Федор. – Гляну сейчас, да что толку… Помню ж, что с утра не было. Это вот если Алексей Николаевич придет и денег выдаст, то куплю завтра, а так-то…
– А где он? – спросил Петя уже выходя.
– Да все по канцеляриям всяким, по чиновникам, – махнул рукой Федор. – Я в этом мало понимаю, а он говорит, что ему жалование задержали, да еще именье заложить не получается, потому что погорело, а сейчас только отстраивается.
Петя вздохнул. Ему эти денежные хлопоты были непонятны, а то, что барин в них впутался, вовсе не нравилось. Да еще и не вернулся он, оказывается, а ночь на дворе… Еще неясно было, почему же Бекетов не помогал.
Хозяйка была неприятная сухощавая старуха со злыми глазами. Она не прекращала ворчать, что за комнаты задолжали, пока показывала, где вымыться. Петя сказал, что из своих денег вернет, но та не успокоилась: начала, что, мол, хоть и дворянин, человек приличный, а ходят к нему всякие среди ночи, покою не дают.
Вышла она потом, и Петя, сжав зубы, окатил себя ледяной водой из ведра. Греть ее хозяйка, конечно, не стала.
К Федору он вернулся замерзший, злой и вдобавок голодный. Завтракать-то он не стал, торопясь в столицу, а перекусить только с уланами довелось.
Кое-что у Федора нашлось все-таки: хлеба полгорбушки и сыра подсохшего кусок. Зато бутылка водки на столе стояла почти полная, и Петя досадливо поморщился.
И точно – первым делом Федор щедро плеснул ему в стакан.
– За встречу, и отказываться не смей.
– Федь, не надо… – он попробовал отговориться.
– Пей давай, – непреклонно заявил Федор. – Я ж тебя напиваться не заставляю, а уж за то, что вернулся, по одной-то надо непременно.
Петю даже от взгляда на стакан подташнивало. Материного мужа, горького пьяницу, он хорошо помнил. А еще лучше – свой страх и бессилие, вкус водки на губах, которые не получалось сомкнуть под грубыми поцелуями, и руки, бесцеремонно шарящие по телу. Он передернулся и прикрыл глаза.
Но препираться и отказываться сил у него не было. Тем более что он Федора знал: тот насядет и не отстанет. Проще уже было выпить. Петя с тоской вспомнил, что у цыган не заставляли – не хочешь и не надо.
Петя, скривившись, глотнул и тут же закашлялся. Ему было горько и отвратительно, замутило сразу. Протянутый Федором хлеб безвкусным показался, но легче от него не стало. Он пожалел, что согласился, а когда тот за второй потянулся – непреклонно покачал головой. Федор и не возражал, тут же отставив бутылку: своего он добился и успокоился.
А потом они без умолку говорили. Спрашивал больше Федор, и Петя еле отвечать успевал. Ему спать хотелось, он на диван откинулся и дремал уже. Но Алексея Николаевича все-таки решил дождаться. Пока же выспрашивал про него.
– А с этом вот.. как? – он кивнул в сторону бутылки.
Вообще-то он знал, как барин после его пропажи станет с горем бороться. Тут и спрашивать не стоило, и так понятно все.
Федор только нахмурился и неопределенно махнул рукой.
– А сам ты чего? – спросил Петя, чтобы сгладить разговор.
Тот тихо заулыбался вдруг.
– Да вот… Катенька в тягости, к зиме, значит…
Пете стало неловко и радостно за них, и он тоже улыбнулся.
Разговор совсем затих. Петя, прикорнувший на диване, вяло отвечал на вопросы, да и Федор уже зевал. А от шагов за дверью оба вскинулись.
Со скрипом повернулся ключ в замке. Барина Петя сразу даже в темноте узнал. Только он раньше не хромал, на трость не опирался и не держал плечи опущенными и поникшими.
Трость Алексей Николаевич швырнул куда-то в угол и обессиленно прислонился к стене. Пробормотал устало:
– К черту все… Не пойду больше, стоило унижаться, не выплатят же. Крысы, самих бы в бой, под пули…
Он осекся, вглядевшись в темноту. Петя тогда мягко встал и шагнул вперед, отметив отстраненно, что ростом стал почти с барина.
Алексей Николаевич жадно всматривался в него, и в глазах у него было то ли отчаяние, то ли потерянность, то ли невозможная, шальная надежда.
Петя подошел вплотную, откинув кудри со лба, и осторожно коснулся рукава его затертой шинели. Напугать еще больше боялся, а то и так барин вжался в стену, и даже в темноте было заметно, как у него лицо побелело.
Федор тихо поднялся и вышел, прикрыв дверь. Петя это еле приметил.
У Алексея Николаевича губы дрогнули, а в глазах, наконец, мелькнуло узнавание.
– Петенька… – голос у него был тихий и хриплый, а в конце и вовсе надломился.
Барин, неловко споткнувшись, шагнул к нему. В плечи больно вцепился и тут же стал заваливаться набок – ноги у него подкосились.
Петя еле успел его удержать и, стиснув зубы, потащил к дивану. Он тут только почувствовал, что от него несло кислым дешевым вином. Видать, в кабаке каком-нибудь горе очередное заливал.
Он устроил Алексея Николаевича головой у себя на коленях, расстегнул на нем шинель и ослабил ворот рубашки. И сейчас только рассмотрел, как же тот сдал и постарел. Мало в нем осталось от видного молодого гусара, что был до войны: на худом осунувшемся лице выделялись глубокие тени под глазами и нездоровый лихорадочный румянец на скулах, появились складки меж бровей и у губ, а волосы на висках стали совсем седые. Словно не год прошел, а с десяток лет.
Алексей Николаевич вздрогнул и, не открывая глаз, неловко попытался поднять руку. Петя тут же взял его ладонь в свои, стал греть оледеневшие пальцы. Барин крепко, до синяков схватился за его руку и прижал ее к себе. Из-под прикрытых век у него текли слезы.
Петя растерялся. Вот как девицу утешать, он бы догадался еще, а тут… Он провел по волосам барина, по щеке, утирая мокрые дорожки, и сказал тихо:
– Ну что же вы, я вернулся ведь…
Алексей Николаевич закусил губу, словно из последних сил пытаясь сдержаться. И, резко повернувшись, спрятал лицо у него на коленях.
Судорожные всхлипы он пытался душить в себе, только ходившие ходуном плечи его выдавали. А потом разрыдался – отчаянно и надрывно.
Петя совсем уже ничего не понимал. Он же пробовал утешить, а тут наоборот вышло. Он решил тогда потерпеть просто и дать Алексею Николаевичу время успокоиться.
Он еще отстраненно размышлял, стоит ли так убиваться. Бекетов-то наверняка по-другому его встретит – самое большое, ругнется затейливо. Данко так представить и вовсе не получалось.
Петя отогнал шальные мысли. Тут о другом думать надо, а то наконец-то всхлипы барина стали тише, может, и стоит все-таки успокоить.
Он удобнее устроил его, чуть поднял и крепко прижал к себе. Алексей Николаевич обессиленно приник к его груди и совсем затих, только еще вздрагивал иногда.
А потом – Петя и сообразить ничего не успел – тот сел порывисто, вывернувшись из его рук, и привалился к столу. Потянулся к бутылке, плеснул себе привычным заученным движением и выпил залпом. Его трясло всего, горлышко о стакан звенело.
А когда потянулся налить еще – Петя не выдержал. Притянул его к себе и снова крепко обнял, а бутылку отставил. Один раз-то еще ладно, если успокоиться никак не мог, но больше-то зачем?..
Алексей Николаевич молча уткнулся ему в плечо. И расплакался тихо и жалко.
Петя утомленно прикрыл глаза. Ему это порядком надоело, да еще и злить начало. Сколько ж можно-то? Да к тому же барин, моментально захмелевший, цеплялся за его рубашку и бессвязно бормотал между всхлипами: «Петенька… Правда не уйдешь?.. Совсем?..»
Петя тяжело вздохнул. У него голова кружилась, мутило до сих пор после водки, и больше всего спать хотелось, а не выслушивать тут невесть что. Он знал, конечно, что таким застанет барина. Но теперь вовсе жалел, что приехал.
Он встал, помог Алексею Николаевичу подняться и потянул его в другую комнату – спальню, как догадывался.
И точно: там оказалась небрежно застеленная кровать. Барин не противился, но и не помогал почти, когда Петя усадил его туда и стал стаскивать с него шинель. Уложил его потом и хотел было встать – Федору сказать надо было, чтоб Воронка поутру не трогал. Барин тут же вцепился в его руку и прошептал еле слышно: «Не уходи».
Пришлось оставаться. Как он сам разделся и забрался под одеяло, тот прижался к нему и снова тихонько всхлипнул. Петя поморщился: и так терпеть невозможно уже, да еще и лежать неудобно – неровно, простыни старые и застиранные. Он с тоской вспомнил, как же хорошо в степи под плащом. И вот странно: если с Данко обнявшись спать уютно и удобно оказалось, то от барина он всегда отворачивался. Сейчас и вовсе оттолкнуть хотелось, но рука не поднималась.
А на разговор у Пети сил не хватило. Алексей Николаевич, успокоившись наконец, коснулся его шрама под ключицей и спросил отрывисто, где же он был столько времени. Петя сказал невнятно, что цыгане подобрали и выходили. И тут же провалился в глубокий сон.
Он чувствовал, как барин осторожно, не тревожа, гладил его кудри, потом устаивался у него на груди, брал ладонь и бережно целовал пальцы или просто держал его за руку. Но так и не проснулся.
…Очнуться выдалось резко, Петя и не понял даже сразу, что происходит. Его спящего еще схватили за плечи и бесцеремонно вытащили из одеяла. Он высвободил руки, пытаясь отпихнуться, и ладони уперлись в красную ткань и золотое шитье гусарского мундира.
Бекетов стиснул объятья так, что у Пети аж дыхание пресеклось.
– Петька, мерзавец ты цыганский, где ж тебя, поганца, черти носили… – ласково шептал он.
– Да пустите, что ли… – недовольно пробормотал он, не сдерживая широкой счастливой улыбки. – Где носило, там уж нету.
Он несказанно рад был видеть Бекетова. Да вот только не выспался он, голова прежестоко болела и в горле было сухо – он зарекся еще раз уставшим и голодным пить.
Петя вывернулся из рук Бекетова, упал обратно на кровать и зарылся лицом в подушки.
– Ты чего это? – ухмыльнулся тот. – Притворись еще, что не рад, змееныш. Это ничего, что разбудили, потерпишь уж.
– Да водка, дрянь… – морщась, буркнул Петя. – Стоило приехать, так сразу…
– Дрянь, говоришь? – расхохотался офицер. – Не сочти за труд, объясни это кое-кому, а то моих сил никаких уже нет…
– Миш, не надо, – глухо произнес Алексей Николаевич, сидевший с другой стороны кровати.
Он был встрепанный, в небрежно запахнутой рубашке. И бледный, с покрасневшими глазами: всю ночь, что ли, не спал и любовался?..
А от Бекетова – бодрого, весело ухмылявшегося, – веяло свежим утренним морозом. Петя невольно залюбовался тем, как ладно сидел на нем гусарский мундир. Особенно – с новенькими блестящими эполетами штабс-ротмистра.
Заметив взгляд Пети, тот горделиво вскинулся. И тут же вскочил, недовольно оглядывая комнату.
– Ну-ка рассказывай, Петька, как тебе нравится в этой дыре. Боюсь представить, каким манером тебя вчера встретили. Позволь осведомиться, накормили хоть с дороги?
Петя покачал головой, и Бекетов изумленно вскинул брови.
– Ничего ж себе! Я-то в шутку, а оно и правда так… Значит, быстро вставай и пойдем. Если тебя даже в честь возвращения собственный барин не кормит, так хоть я угощу. Да и города, небось, не видел толком, показать надо бы. На улице жду, а то не здесь же, в самом деле… А тебя, Алеш, не приглашаю, сам говорил, что тебе сегодня снова в канцелярию надо было. Да и навидаешься еще со своим Петькой, а мне уезжать скоро.
Он порывисто вышел, хлопнув дверью. А Петя покосился на досадно отвернувшегося Алексея Николаевича и принялся одеваться. С барином сидеть и снова его успокаивать никаких сил не было. Да еще и есть так хотелось, что аж мутило.
Последние его сомнения развеял пришедший Федор – почему-то слегка напуганный.
– Ну, Петь… – пробормотал он. – Не конь у тебя, а зверюга бесовская, химера! Давай-ка ты сам ухаживать будешь, а я лучше издали посмотрю…
Петя усмехнулся: Воронок у него чужих к себе не подпускал. Данко только мог гарцевать на нем, да и то конь его неохотно слушался. Встало перед глазами воспоминание, как цыган впервые вскочил на него – нарочно, чтобы позлить. Данко хохотал тогда, удерживаясь на нем, зеленые глаза у него азартно блестели, а кудри рассыпались по шелковой рубашке. Петя тогда и обидеться не смог, настолько залюбовался им.
