Текст книги "Romanipen (СИ)"
Автор книги: Veresklana
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
– Слазь, – кучер стащил его с телеги. – С Кондратом останешься.
Он не падал едва от страха и холода. Взялся за борт телеги, но та тронулась – и тогда с головой накрыло обездвиживающим ужасом.
Оставляют! Уехал! За что? И насколько?.. Петя бессильно смотрел вслед удаляющейся телеге, боясь обернуться.
Кондрат положил ему на плечо тяжелую руку, разворачивая к себе. Петю затрясло, когда он глаза его увидел – мутные, косящие. Точно – не в уме. И смотрел вроде бы презрительно и с досадой. Что не так будет – пришибет ведь, спаси Господи!
Он мотнул головой в сторону избушки и потянул его туда, впившись в плечо пальцами. Петя закусил губу, чтобы не вскрикнуть от боли.
Внутри избушка черная оказалась, закопченная вся. Шкуры везде, по стенам и по полу. Под потолком – связки трав. Ружья, лыжи в углу, какие-то мешки. Но Петя это все только потом разглядел и до мельчайшей подробности выучил, возненавидел. А сейчас просто мазнул взглядом по почерневшим бревнам, и его толкнули на сваленные в углу шкуры. А потом дверь хлопнула.
Он нескоро догадался шкурой укрыться, хотя крупная дрожь била. А потом, стыдно признаться, – тихонько плакал от страха и отчаяния, пока не провалился в забытье.
Открыть глаза было страшно. Вот бы был это просто сон, и чтобы проснуться сейчас – и день уже, и солнце за окном, и тепло рядом с барином… Но не тепло было, а жарко. И шерсть колючая под пальцами вместо мягких простыней.
Петя вздохнул и тут же тяжело, надрывно закашлялся. Не сон, значит. Застудился он вчера в телеге, а сейчас лежал в глухой лесной избушке. И думать жутко, надолго ли оставили.
Внутри от кашля сдавило так, что в глазах потемнело. А как разглядеть что удалось, Петя похолодел и в шкуру вжался.
Над ним нависал Кондрат, и темные глаза под насупленными бровями пугающе, маслянисто блестели. Он стал наклоняться, вытянув к нему руку со скрюченными грязными пальцами, и Петя зажмурился. Ударит сейчас или придушит!..
На лоб мальчика легла тяжелая жесткая рука, и он всхлипнул от облегчения. Но глаза так и не открыл и даже не дышал, пока не услышал удаляющиеся шаги. А потом отвернулся к стене и в шкуру с головой закутался.
Его трясло всего. Потрогал лоб трясущейся рукой – как печка горячий, а волосы мокрые. И рубашка тоже, но не снимать же, невозможно тогда на шкуре лежать будет. Да и сил не достало бы сесть.
Он провел рукой по телу, болезненно морщась: ребра все отбиты телегой и Гришкиным сапогом, локоть ноет, а к плечу притронуться нельзя после хватки Кондрата. Давно его не били так.
Кондрат из избушки не уходил, и Петя повернулся к нему. Он сидел у печки, разбирая свои травы, и в котелке над огнем кипела вода.
Он утомленно закрыл глаза, стараясь не обращать внимания на боль от ушибов. Еще и голова раскалывалась так, что он зубы стискивал.
Его в плечо пихнули, и он чуть не подскочил. Кондрат над ним стоял с большой кружкой. Сунул в руки и ушел к огню, отвернулся, сел и застыл там неподвижно.
Из кружки пряно пахло травами. Петя хлебнул, чувствуя, как тепло отвара горячей волной разлилось по телу. Даже оледеневшие ноги согрелись. А потом он отставил пустую кружку и, свернувшись под шкурой, заснул.
Петя еще с неделю в жару был. Дремал или просто тихо лежал, уставясь в стену, и Кондрат так же молча поил его отваром или мясным бульоном. А ему все равно было, мыслей никаких не осталось. Ел, что давали, и отворачивался. Только по нужде выходил, за стену держась, а потом без сил падал на шкуру.
Он забывался иногда, и перед глазами яркие сны крутиться начинали – про лето, про залитые солнцем поля и лесную прохладу. А то мнилось, что вот сейчас откроется дверь и появится Алексей Николаевич. Тут же окажется около него, закутает в пушистую шубу и унесет на руках, увезет от этого ужаса, и очнется Петя рядом с ним в мягкой кровати совершенно здоровый... Тут из глаз начинали течь слезы, обжигали щеки и противно ползли за уши. Он тогда отворачивался и тихо всхлипывал, пока не проваливался в глубокий сон.
Бывало, не получалось заснуть. Кондрат уходил, и он тогда часами лежал один. А если хозяин был в избушке – смотрел на него, боясь вздохнуть.
Кондрат садился у печи и доставал нож из-за пояса, щерил рот в жутковатой ухмылке, глядя, как играли на нем блики огня. Он невнятно бормотал что-то и временами негромко смеялся, покачиваясь на лавке и сжимая нож.
Петя Кондрата до дрожи боялся. Видел, что не в себе он, и слова не решался сказать. Так и лежал молча, даже если пить хотелось или есть.
А однажды Кондрат присел на корточки рядом с ним и взглянул своими звериными глазами. Это когда Петя уже почти на ноги встал. Тогда хозяин избушки к нему впервые обратился.
Он страшно говорил – медленно, хрипло, выдавливая из себя редкие отрывистые слова. Словно разучился почти. Да, наверное, редко с кем он здесь разговаривал. Он ведь давно жил здесь, как понял Петя.
Кондрат, с досадой глядя на него, буркнул, что он здесь совсем не был нужен. И сказал, чтобы он подобрал сопли, если не хочет загнуться тут. Петя только кивал, стараясь с ним взглядом не встречаться.
А потом ему сунули в руки топор и вытолкали за дверь, в осенний холод и мелкий дождь. Кондрат кивнул на сваленные у поленницы дрова и захлопнул дверь.
Петя усмехнулся: значит, без поколотых дров не возвращаться. Он едва стоял, в руках такая слабость была, что топор еле держал, да еще и в кашле заходился. Но, вспомнив насупленные брови Кондрата, закусил губу и принялся за работу.
Он взмокший весь вернулся и тут же повалился на шкуру. А кашлять на другой же день перестал, как болезнь работой поборол.
Кондрат ему кинул рубаху из грубой ткани. Петя развернул – в три раза больше, чем надо. И тут же на пол рядом с ним упали иголка и моток ниток.
Он несколько вечеров маялся, все пальцы исколол. Но подшил-таки под себя, а ситцевую свою рубашку выстирал и убрал под шкуры. Как заберут его, так и оденет.
Петя сначала постоянно на дорогу косился. Вот-вот телега скрипнет и вернутся за ним. А то вдруг увезли, пока старый барин приехал? Он должен уже в столицу вернуться, служба у него там.
Но пусто было. И он перестал смотреть скоро.
Не осталось даже сил вспоминать. Пока в болезни был – падал после любой работы, которую Кондрат давал. То за водой сходить требовал, то дрова поколоть, то освежевывать звериные тушки: Кондрат охотой жил. Как Петя понял, он вроде лесника был здесь.
Рано снег в этом году выпал. И тут же Кондрат сунул ему лыжи и махнул рукой – с ним идти лес проверять. Он все молча делал, только смотрел на него досадливо и недовольно. Петю в дрожь бросало от каждого взгляда.
Подумаешь, лыжи. Как любой деревенский парень, Петя умел на них бегать. Поэтому спокойно одел и пошел за ним.
Но хуже было, чем он думал. Никак нельзя было угнаться за Кондратом, который за много лет, наверное, приноровился. Дыхание у Пети сразу пресеклось, круги перед глазами поплыли, и видел он только черные стволы деревьев и удаляющуюся спину лесника. А неслись так, что лицо от ветра леденело. И через такие овраги, в которые и без лыж-то не полезешь.
Петя тогда упал и ногу подвернул. Оборачиваться и ждать Кондрат не стал. В избушку он только к ночи вернулся, хромая, и тут же повалился на шкуру. И плакал полночи в голос почти.
Он решил ведь: без толку изводить себя и горевать. Забыть пытался именье, барина, лето – словно и не с ним это было. А тогда с новой силой сдавила тоска, остановиться не мог. Все самое лучшее в памяти перебирал – смех, поцелуи, тихие вечера и жаркие ночи. Алексей Николаевич его «сокровищем» звал, лаская, и крепко прижимал к себе. Видел бы он сейчас сокровище свое. Неужто не спасет, не заберет?..
На другой день Кондрат разбудил его и снова сунул лыжи. Петя едва встать смог, так нога болела. Но все же бежал, стискивая зубы, и в эту ночь сил плакать уже не осталось.
Петя сначала дни считал, потом недели. А потом и месяцы. Он не думал уже, почему так, не мучился, не клял судьбу: не вечно ж тосковать, жить-то надо. Да и жизнь такая была, что не задумаешься лишний раз.
Кондрата он меньше бояться стал. Понял, когда промолчать лучше, а когда и спросить что получится. Тяжелая у него рука была, после малейшей оплошности синяки неделями не сходили. Но бывало, что тускнел у него в глазах безумный огонек, и тогда заговорить можно было. Кондрат косился на него недовольно и отвечал несколькими словами – еще бы, редко с кем говорил, вот и отвык. Но иногда начинал рассказывать что-нибудь, и важно было не разозлить ненароком, не рассердить неосторожным вопросом.
По крупице, по случайно брошенному слову Петя собирал, что же случилось с Кондратом, почему он сам оказался в лесу. Опасно было спрашивать, после этого он сильнее бил, чем всегда, – но все-таки интересно. Нескоро у Пети история сложилась. И жутковатая история, надо сказать.
Кондрат крепостным Николая Павловича был. Про то, что произошло, Петя догадался больше, чем узнал. Крестьянка там была, и они с Кондратом пошли к барину просить о свадьбе. А тот не позволил. И засмотрелся на эту крестьянку, а потом взял ее к себе в дворовые – ясно, для чего из деревни девок в именье берут. Та и согласилась – тот молодой был тогда, неженатый еще. А Кондрат не отступился и вроде как сбежал. Недаром на нем следы пуль были, хотя в солдатах он не служил. Петя думал, что в разбойники подался. И мстил там Николаю Павловичу, как мог. А потом поймали его…
О дальнейшем Кондрат не рассказывал. Но по всей спине у него страшные белые шрамы от плетей были, поэтому Петя и не спрашивал. Как увидел однажды – похолодел. А он еще думал, что сам такое выдержит. Да после первого удара без памяти упал бы.
Кондрата чуть до смерти не забили. Но встал, выжил как-то, и тогда крестьянка та перед барином за него заступилась. А что с ним сделать еще? В солдаты калечного не отдать, продавать – не купит никто разбойника бывшего, до Сибири не дожил бы, а добить вроде как по закону нельзя. И сослали с глаз долой подальше, за лесом следить, чтобы не вредил никому больше. А крестьянка та надоела скоро Николаю Павловичу, тот продал ее и женился потом.
С тех пор Кондрат здесь и жил. За лесом следил исправно, и раз в несколько месяцев только наведывались к нему – соль и патроны привезти да шкуры забрать. А Петя и не замечал раньше, что ездили куда-то из именья.
А еще Кондрат старого барина люто, по-звериному ненавидел. Потому и сидел у огня с ножом, жутко ухмыляясь. Петя зарекся так ненавидеть кого-нибудь.
Он сказал, что его тоже старый барин сюда отправил. Только рассказывать не стал, за что. Да Кондрату все равно было, он и не спрашивал.
Только с того же дня стал учить его с ножом обращаться. Петя понял, что ничего до этого не умел. Кондрат один раз показывал, потом бил, и надо было отбиваться. Страшно до жути было, что не сдержится и прирежет – и потому уворачивался так ловко, как и не ожидал от себя. А Кондрат хмыкал удовлетворенно, и глаза у него блестели.
Пете нож и пригодился однажды, который Кондрат подарил ему. Волк едва не задрал, когда он один в лесу был. Короткая драка случилась, после которой оскал этого волка ему месяц снился еще. Тот бедро ему порвал, и Петя еле дошел до избушки, дополз почти.
Он тогда и плакал в последний раз, пока Кондрат ему рану зашивал. И больше никакие воспоминания настолько не тревожили, чтобы слезы лить.
А пока лежал с больной ногой – Кондрат ему травы разные объяснял, показывая связки на стенах. Что от какой болезни, что когда собирать. Говорил один раз, но Петя накрепко запоминал.
Он вообще память трудил, чтобы не просто так сидеть. На земле, а потом и на снегу рисовал карты из кабинета барина со всеми городами и странами, французские слова про себя повторял и фразы из них складывал. Жалко забывать было.
А было и такое, после чего разве что не удавиться хотелось. Лыжи Петя на всю жизнь невзлюбил. Он понял, что первый раз Кондрат еще ждал его, жалел, медленно ехал. А потом Петя на одном упрямстве только держался. Бежал за ним, не видя уже ничего, дышать не мог. Надеялся, что на какой-нибудь горе свернет, наконец, себе шею, и закончится это все. Но как только решал упасть и не двигаться больше – Кондрат останавливался и привал делал. Но такой, что Петя едва успевал, повалившись, сунуть в рот горсть снега и отдышаться. И снова вставал, хотя казалось, что не выдержит больше. Кондрат его словно уморить хотел.
Но каким-то чудом привык, легче стало. Когда на долгом привале принес себе лапника, чтобы лечь, а потом упал только – Кондрат кивнул коротко. С тех пор еще пуще гонял, но Петя только ухмылялся: трудное самое позади было, теперь не сломает.
И на охоту его отправлял. Петя гордился собой, когда в первый раз подстреленного зайца принес. Он весь день за этим зайцем гонялся. Он хоть и дворовый был, а не охотник деревенский, но не дурак же – мог заячьи следы от беличьих отличить. Но все равно сложно оказалось.
К ночи Петя так уставал, что сразу на шкуры валился и засыпал. И никакие сны не мучили. Смирился уже.
Весна началась. Петя изумлялся: неужто полгода прошло? Отдалялось прошлое лето, сказкой казалось уже, которой и не было никогда.
Но все же были дни, когда он не очень уставал. И тогда лежал и думал. Что же с барином случилось, почему не забрал? Оставалось гадать только, потому что Петя не знал ничего. Привозили патроны, да он пропустил: в лесу был. Жалко было, спросил бы ведь тогда хоть что-нибудь про именье.
Но все-таки он надеялся еще.
***
Ледяная была вода, до красноты обжигала – Петя пальцы отдернул. А солнце уже палило по-летнему.
Петя хмыкнул и начал снимать рубаху. Не просто так ведь пришел в такую рань. Только воды холодной он не пугался еще.
Он, стащив и штаны, замер на песке перед гладью маленького лесного озерка. И задержал взгляд на своем отражении.
Он за эту зиму вытянулся, повзрослел. Тяжелая жизнь стерла всю мягкость движений, детскую округлость лица, и вместо мальчика на Петю смотрел гибкий худощавый юноша с копной густых черных кудрей.
Отражение совсем незнакомо, по-взрослому усмехнулось. Красивый, но много ли счастья это принесло? Будь он обычным – коренастым да русоволосым, как и все деревенские парни – сидел бы разве сейчас в лесу, в глуши? Красивый, да любоваться некому.
Петя, вздохнув, бросился в ледяную воду и нырнул с головой. Перехватило дыхание, но он тут же задвигался, погреб и выплыл на середине озера. Нырнул еще раз, но тут ногу от холода начало сводить – и стал возвращаться. В водяных, которые на дно утащат, Пете слабо верилось, но захлебываться не хотелось.
Он выскочил на берег, встряхнул мокрыми волосами и начал растирать онемевшее от холода тело. Сразу хорошо стало, бодро. Он стряхнул капли с покрывшейся мурашками кожи, быстро оделся и побежал через лес обратно, согреваясь на ходу.
Он спокойно и размеренно дышал, не сбиваясь, босые ноги еле касались еще холодной земли. Чем больше себя беречь, тем вернее замерзнешь – поэтому Петя от снега до снега ходил босиком. И однажды только болел, как только оказался здесь, в лесу.
Краем глаза он ловил разные охотничьи приметы – след на земле, сбитую росу, примятую траву или сломанную ветку. Научился за зиму, и лес теперь больше не был чужим и страшным.
Он вокруг избушки на несколько дней пути лес помнил. Там клюкву из-под снега выкапывал, там просека была, там берлога медвежья, там лося видел…
Петя задумался и не заметил, как до избушки добежал. И замер перед ней как вкопанный. На поляне телега стояла, а из-за двери голоса слышались.
Он, глубоко вздохнув, подошел к двери. Не сразу открыть решился. А как глаза после солнца к полумраку привыкли – пуще прежнего обомлел.
За столом Кондрат с Гришкой сидели. Петя от запаха мяса поморщился. Он мясо – жареное, копченое, засоленное, – видеть не мог. Вкус хлеба забыл уже. Смех вспомнить, как от пирожков остывших отказывался.
Сильно не любил его Гришка! Петя вскинул голову и прошел в избушку, не глядя на него. Пусть видит, какой он – веселый, раскрасневшийся. Чтоб и не подумал злорадно, что плохо ему здесь! Пусть решит, что хорошо, хоть и не так это. Петя присел на шкуры и растянулся на них. Прикрыл глаза, словно и неинтересно ему – у Гришки спрашивать ничего не будет, не унизится. Хоть и сжалось все внутри...
– Ну и чего разлегся? – буркнул Гришка, разжевывая кусок оленины. – Собирайся.
Порывисто сжались пальцы на шкуре, пресеклось дыхание. Петя отвернулся, закусив губу, – а вот не увидит Гришка, что он не подскочил едва. С него ж пошутить станется…
Петя скосил на него глаза. Но тот смотрел выжидательно и нетерпеливо. Неужто… Господи… Сердце заколотилось бешено и тут же остановилось, пропустило удар.
Он встал как во сне. Только б руки не дрожали, чтобы Гришка не радовался. Вздохнул, откинул со лба волосы. И достал из под шкур ситцевую рубашку – как новая почти, только поистерлась немного. Переоделся так же спокойно и обернулся к Гришке – теперь сам выжидательно взглянул и поднял брови, и тот чуть куском мяса не подавился. Может, хотел дожевать и пригрозить, что ждать не будет? И посмотреть, как испугается? А чего там собираться: нож и так на поясе, рубашка у него одна.
Петя теперь на Гришку так смотрел, что тому кусок в горло не лез. Лишь бы приехать поскорее, он же лишней минуты не выдержит… Тот ругнулся, хлебнул воды и встал. И лишь когда вышел – Петя зажмурился и широко улыбнулся. И почти беззвучно рассмеялся от невозможного счастья, от которого тепло по телу разлилось да показалось – еще немного, и полететь можно будет…
Вернется! Увидит Алексея Николаевича – а тот, наверное, обнимет сразу, и можно будет откинуться на его сильных руках. Петя не плакал при нем никогда, а сейчас, пожалуй, глаза мокрые будут – от радости. И пусть как угодно весь двор смотрит, когда поцелует еще. Им ни до кого дела не будет.
Петя забрался в телегу и растянулся в ней. Он не верил все еще в свое счастье, но как лошадь пошла, вздохнул спокойно – не снится, не мерещится. Он про Кондрата вспомнил и приподнялся на локтях. Хозяин избушки стоял на поляне и смотрел ему вслед, поглаживая свой нож. Петю пробрало от этого взгляда. Он про себя Кондрата «лешаком» звал. Да разве стоит думать сейчас об этом?..
Телега тряслась по разбитой дороге. А Петя лежал с закрытыми глазами и глупо, широко улыбался. Он представлял: а что барину скажет? Хотел сначала нахмуриться и спросить, что ж ждать так долго пришлось. Может, и обидеться до вечера. Да понял, что увидит и не сдержится – сразу кинется на шею и обнимет. Да и незачем обижаться: мало ли, что случилось, почему нельзя было. Он знал ведь, что Алексей Николаевич при первой возможности его забрал бы. Вот и выдалась она, эта возможность. Дождался. Не сломался, не обозлился, только похорошел – для него одного. Чтобы после разлуки взял нежно и бережно – и никуда больше не отпустил бы.
Солнце пекло лицо, а вокруг витали знакомые и родные запахи распаренной весенней земли и первых трав. Они с барином снова будут кататься здесь, и на глазах поднимется только засеянная рожь. И можно будет спрятаться от жары в стоге душистого сена, и сладко ноет внутри от нетерпения, как представишь…
Душа у Пети пела вместе с весной. Совсем скоро доедет – и встретятся.
Увидев за поворотом именье, он не выдержал – спрыгнул с телеги. Сколько ж можно, добежит он быстрее!
– А ты рано радуешься, – хохотнул Гришка ему в спину. – Барин осенью еще женился.
Петя пошатнулся, чувствуя, как уходит земля из-под ног.
***
Страшный омут был за мельничной плотиной, глубокий и темный. Мокрые заболоченные берега уходили в черную воду, которая даже летом была ледяной в глубине. Под водой колыхались водоросли – мигом опутают намертво ноги, утянут на дно, если вздумается кому нырнуть.
Много лет назад бросилась сюда с горя Петина мать. А сейчас Петя стоял над омутом, невидяще глядя в него. Никаких мыслей не было в голове, только такая пустота, которую и заполнить нельзя. Полгода он ждал, надеялся, даже решил не обижаться – и как обрубили всё одним словом. Женился. Предал. И не будет больше ничего, а значит, и жить незачем.
Он думал хоть краем глаза сначала на барина взглянуть. Да ясно было – не сможет тогда.
Три шага до омута оставалось. Зажмурившись, Петя сделал предпоследний.
…Он не понял даже сразу, что случилось. Его вдруг толкнули назад, схватив за рукав, и он упал на траву. А над ним оказалась Ульянка с круглыми от ужаса глазами и растрепанной косой.
Она красная вся была, запыхавшаяся. Вздохнула порывисто и уткнулась Пете в грудь, в голос разрыдавшись и до синяков вцепившись в него. Шептала бессвязно: «Я так и знала – здесь будешь... как матушка твоя... Поняла, что Гришка сказал, как тебя увидела... »
А он лежал, глядя в небо между ветвями деревьев. Голубое небо было, яркое, он утром еще любовался. Пока не узнал.
И понял вдруг: не смог бы последний шаг сделать. Остановился бы, испугался бы и отошел. Это он ведь только со злости на барина в омут хотел кинуться – чтоб ему рассказали потом да чтоб ужаснулся. Глупая выдумка была, словно у ребенка обиженного. Нет, не бросился бы.
Петя погладил девчонку по судорожно трясущимся плечам. Она подняла на него заплаканные глаза и резко села. Отвернулась, стала лицо вытирать.
Он вытянулся на траве и закрыл глаза. Странно – чуть меньше горячий комок в груди стал, пока утешал ее.
– Рассказывай, – тихо попросил он.
Ульянка всхлипнула и понятливо закивала. Вздохнула и задумалась, обхватив руками коленки.
– Да с чего тут рассказывать… Крик по всему дому стоял. А сделать что с тобой хотели! Николай Павлович жутко грозился: высечь тебя при всем дворе, а плеть Гришке дать! И чтобы Алексей Николаевич видел… – она снова всхлипнула. – Федора чуть в солдаты не отдал, тот неделю у своей зазнобы в сарае прятался…
Это не ново было, Петя так и думал. Не понимал только, почему ж не высекли. Он спросил спокойно:
– А что кричали-то?
– Дай вспомню… Кажется, вот чего: проклясть грозились, наследства лишить…
Петя хмыкнул. Это уж конечно, куда ж без такого…
– А вот что еще! Что Алексей Николаевич катиться может со своим… ой, сказать грех, как называл, ну, с тобой… Что и не тронет, только посмотрит, как он сам вместо гусар с солдата служить начнет, коли денег больше ни копейки не получит… Да не упомню я, Петь, это когда ж было-то?
Петя не слушал уже. Последнее в душе оборвалось после неосторожных Ульянкиных слов. И такая злость поднялась, что еле сдержался.
Вот как, значит! А он-то верил, ждал. Надеялся на что-то. А барин побоялся: лучше уж его с глаз долой, а самому жениться, лишь бы при наследстве остаться. Будто нет дворян, которые без копейки в кармане в солдаты идут. И живут ведь как-то. А он – испугался и на деньги променял.
– Какая жена-то? – выдавил Петя еле слышно, лишь бы хоть что-нибудь сказать.
– Сам увидишь, – пожала плечами Ульянка.
Она встала, начала поправлять сарафан. Петя заметил вдруг, что глазами хитро блестела – она всегда так делала, когда хотела сплетню рассказать какую-нибудь.
– Чего? – спросил он.
– Да она это… – Ульянка вдруг засмущалась, – хворая… по-женскому. С детьми у нее… плохо будет.
– Кто ж тебе сказал такое? – фыркнул Петя.
Точно – сплетня. Раньше про него с барином весь двор языки чесал, а теперь вот про барыню невесть что придумывают. Это всегда так: один шепотом другому перескажет, а на следующий день уже все знают и каждый добавит еще от себя.
– Лукерья, – обиженно вскинулась девчонка.
– Нашла, кого слушать, – усмехнулся он, – старуху деревенскую. Ну ладно, пойду гляну хоть…
Больно было. Как же это – увидеть барина сейчас с ней? Сдержаться бы, не выдать, что сердце на части рвется. Да пройти мимо с поднятой головой.
Он медленно шел, боялся. Впереди знакомая липовая аллея была, которая вела от ворот к двухэтажному деревянному дому с тесовой крышей. Петя каждое окно в нем помнил, откуда выходит. Сад такой же запущенный остался – пара яблонь старых у забора да беседка под ними. Они с Алексеем Николаевичем летом сидели в этой беседке.
Перед домом двор песчаный был с колодцем в середине, а вокруг – людская с кухней, конюшня и погреб. Ничего не изменилось.
Он барина с женой на аллее увидел, когда уже сидел на крыльце кухни. Сердце зашлось как шальное. И тут же обида стиснула.
Петя наделся хоть, что жена красивая окажется. Тогда еще больнее стало бы, но хотелось сейчас помучить себя. Чтобы подумать с досадой, а может, и высказать барину: «Не зря променял».
Но нет. В седле она боком ехала, и Петя даже издалека видел, что лошади боялась – вздрагивала при каждом резком шаге. Алексей Николаевич ее повод держал, а сам в сторону смотрел – заметно было, насколько скучно ему.
А как ближе подъехали, Петя аж зубами скрипнул. «Старыми девицами» таких называют – она чуть младше барина казалась, в эти годы стыдно жениться уже. Под платьем и посмотреть не на что – острый на язык Федор с доской сравнил бы.
И лицо бледное, простое совсем, а на затылке пучок светлых волос. Петя злорадно отметил, что если косу сплести, то с мышиный хвост толщиной будет.
Алексей Николаевич его не замечал пока. Он спрыгнул с коня, помог слезть жене. Петя поморщился: как же можно так неуклюже-то.
Потом барин под руку ее взял, обернулся – и тогда только увидел его. Едва не споткнулся и так и замер.
Петя зло улыбнулся. Теперь только издали пусть любуется, у него есть вот, с кем миловаться. Что, пожалел уже о женитьбе? По глазам видно – еще как пожалел. Побледнел, а смотрел так отчаянно, словно последний раз в жизни. И – восхищенно.
Петя встал, не глядя на него. Как же больно было, горело все внутри! Он вскинул голову, оправил отросшие волосы, которые еще сильнее вились теперь. И шагнул в кухню.
Уже оттуда он разговор услышал. И хорошо, что отвернулся, иначе не смог бы спокойным сказаться.
– Кто это, Алексей?
– Да… – барин ответил с явным усилием, – так…
Алексей Николаевич только вечером подошел к нему. До этого – видно было, что боялся, глаза прятал. В сенях схватил его за руку, прижал к стене, прерывисто дыша.
– Приходи к реке ночью.
И за дверью скрылся, Петя даже разозлиться и руку вырвать не успел.
Он решил – придет. Интересно было послушать, что барин расскажет и как совпадет с Ульянкиной историей.
Гадко было на душе после целого вечера коротких вопросительных взглядов и торопливых кивков. Хоронились, словно воры какие. Да еще и весь двор косился на Петю. А как с барином рядом видели – шептаться начинали у него за спиной. Обернуться бы и сказать что-нибудь обидное, да обрадуются только – поэтому приходилось делать вид, что не слышит.
Ближе к ночи он не скрываясь уже на Алексея Николаевича посматривал: когда идти-то? А тот только глаза прятал и хмурился, словно сам уже не раз был разговору.
Наконец Петя не выдержал. Прошел мимо него, когда он на крыльце курил. Задел локтем, вопросительно поднял брови и направился прочь со двора.
Ждать у реки ему порядочно надоело. От воды тянуло холодом, поднялся ветер, и Петя понял, что сглупил, выскочив в одной рубахе.
Он вернуться уже хотел, когда услышал шаги за спиной. Алексей Николаевич присел рядом с ним на склоненную к земле ветку ивы и некоторое время молчал.
А Петя уже злой был – и от холода, и оттого, что ждать пришлось. Он и так злился, а сейчас уже горело все внутри. Сам не начинал: знал, что не сдержится и что-нибудь такое про жену скажет, что и разговора не выйдет. Одна за другой едкие фразы на языке вертелись.
Алексей Николаевич подвинулся к нему, коснулся руки. Ее отдернуть захотелось, но Петя не двинулся. Только губы у него сжались и ресницы дрогнули, но в темноте не увидать. Он из последних сил держался. То ли в крик сорваться хотелось – чтоб подойти больше не смел, то ли молча обнять – чтоб по волосам погладил и сказал, что все хорошо, что не значит женитьба ничего. Пообещал бы что-нибудь безумное, вроде того, что все как раньше будет. Петя не поверил бы, ну да ладно.
– Замерз совсем, – Алексей Николаевич укрыл его шинелью.
Та теплая еще была, только что с себя снял. У Пети в горле комок встал. А барин руки с его плеч убирать не спешил. И вдруг прижал к себе порывисто, уткнулся куда-то ему в шею, обжигая дыханием.
– Петенька… – еле слышно прошептал он.
И тут Петю злость взяла. Броситься, что ли, к нему после «Петеньки»? А подрагивавшие руки, судорожно вцепившиеся в его плечи, оттолкнуть хотелось. Жену пусть свою обнимает, он-то зачем теперь?
Он представил вдруг с ней Алексея Николаевича. Полгода, значит, как женился. Полгода с ней был. Интересно, вспоминал хоть его, когда ее целовал?
Больно было знать, что и не только целовал – ночью, там, где Петя засыпал в его теплых объятьях. А про него, наверное, Алексей Николаевич и не думал тогда.
– Какой же ты красивый стал, – барин провел пальцами по его щеке.
Петя усмехнулся и досадливо отвернулся. Красивый-то красивый, да не про вашу честь.
Алексей Николаевич его сильнее обнял, развернул к себе и заглянул в глаза. И, запинаясь, отчаянно зашептал:
– Ну ты что? Неужели думаешь, что по любви это?.. – он прижался щекой к Петиным кудрям, стал гладить его по голове. – Петенька…
Да что «Петенька» опять? А теперь еще и унижаться начал, перед собственным дворовым оправдываться. Барин – перед крепостным! Да еще и сдержаться не мог: Петя вырвал кисть, которой тот судорожно касался губами.
– Как будто я люблю ее… – срывающимся шепотом продолжил Алексей Николаевич.
По второму разу заладил. Пете в его объятьях было неприятно, ну да можно потерпеть: тепло хоть. А то сидеть тут ночью и выслушивать…
– Да что же это… Петя, да я тебя люблю, тебя, а не ее!
А вот этого не говорил как-то раньше. Не поздновато ли теперь? Петя хмыкнул и снова отвернулся.
– Скажи хоть что-нибудь, – Алексей Николаевич даже не просил, а умолял, и это еще больше злило.
Нечего тут сказать. Сам пусть говорит, коли надеется еще на что-то. Петя даже не шевельнулся.
– Господи!..– наконец-то хоть раздражение у барина в голосе мелькнуло, а то слушать невозможно было. – Да ты не понимаешь, что ли? Это отец все! Аннет – дочь чиновника важного, он давно хотел нас женить, чтобы по службе продвинуться, я не мог тогда отказаться! Да ты не представляешь даже, что он сделать с тобой грозился… Петь, я на коленях перед ним стоял, веришь?
Петя снова не ответил. Прекрасно представлял, что сделали бы. Да он подумал тогда, что его вообще убьют – до сих пор того страха не забыть! А на коленях, может, тот и правда стоял, только без толку.
– У меня выбора не было, – глухо произнес барин.
А тут Петя вспыхнул. Не было, значит? Был! Врете, Алексей Николаевич, недоговариваете. А из песни-то слов не выкинешь. Да какой тут дворовый, если наследства можно лишиться? Оно страшно ведь...
