Текст книги "Romanipen (СИ)"
Автор книги: Veresklana
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Петя подивился сестренке: отчаянная же она была, пошла одна из Польши и не побоялась. Та заверила его:
– Я хорошо дошла. Было всякое, да бог уберег, защитил.
А он про свою обратную дорогу из Румынии стал рассказывать. Они дотемна просидели, а как стало холодать – вернулись в деревню.
Именье внутри еще не отделано было, а в Вязьму ехать стало поздно, и они с барином решили в деревне заночевать. Им постелили на лавках в пустой избе, но Петя сразу спать не пошел. Он сел с деревенскими ребятами и долго еще проговорил с ними. Те каждое его слово ловили: как же, воевал, а видел столько всего, что не перечесть.
Он про Гришку спросил. Оказалось, того и в живых не было: то ли на французских мародеров напоролся, то ли свои же крестьяне за воровство забили.
Петя еще про Ульяну радостно начал. Но тут вдруг его оборвали недовольно:
– Да едва объявилась, а с барином уже спутаться успела… – в голосе у парня открытая ревность сквозила.
Петя как оглушенный замер.
…Сказать смешно – ревновал, злой жаркой ревностью, до темноты в глазах. Ведь решил уже, что барину только с именьем поможет и уедет, а более и не нужен тот ему. Но стоило узнать, что не один он был у Алексея Николаевича – тут же обида стиснула, что кто-то еще нашелся. А Петя такой был: если у него что отбирали, то он не думал уже, надо это ему или нет, и лез обратно вырвать.
И ничего, что Ульянка тут оказалась, а не кто другой. Он смотрел за ней украдкой и все меньше узнавал свою маленькую сестренку. Она была теперь взрослая и красивая, а хозяйство в именьи все на ней держалось. Сразу было приметно, что все у нее спрашивали, и что сготовить, и что устроить где. Работники, которых Алексей Николаевич нанимал, ее почтительно Ульяной Прокофьевной звали. Петя глядел и дивился только, как у нее так спокойно и быстро получалось со всем управляться.
Дом новый был отстроен уже – деревянный, одноэтажный, гораздо меньше того, что стоял до войны. Но и так средств еле хватало, да и надобности не было в большом доме. Как и прежний, его устроили на склоне, чтобы с крыльца был ровный песчаный двор, а из окон открывался вид на реку и на лес за ней.
А к зиме дом обустраивали, дешево и просто: штукатурили изнутри только, дощатый пол не красили. Столы и стулья не покупались, а делались своими же крестьянами. Алексей Николаевич жил с Петей пока в вяземской гостинице, целыми днями был занят и ездил между городком и именьем.
Он уставал тогда сильно, и Пете только и оставалось, что рядом с ним лечь и заснуть. Странно выходило: у них до сих пор, с самой встречи, больше поцелуев не было ничего. Петя честно себе признавался – не хотелось. Да и отговариваться не нужно было: Алексей Николаевич сам не начинал, только его робкий потерянный взгляд случалось поймать иногда. Петя понимал, что тот боялся просто: вдруг оттолкнут его, калечного. Вроде и жалко было, и разубеждать не тянуло.
А как на другой день после приезда в именье они в гостинице остались, Петя тут же подошел к нему и обнял. И улыбнулся завлекательно, как раньше. Он знал, что жестоко лишнюю надежду дарить, но самого себя убедить хотелось, что не нужна была барину никакая Ульяна, раз он вернулся.
Алексей Николаевич растерялся сначала, спросил его неуверенно: «Зачем тебе?..» Петя и отвечать не стал, развязывая на нем рубашку.
…Он отворачивался и кусал губу, но все заминки терпел, когда барину с больной ногой было неудобно. А потом, как тот с порывистым вздохом благодарно прижался к нему, Пете стало горько и стыдно за обман.
Поговорить с Ульяной он после того нескоро решился. Он знал, что не успокоится, пока не узнает все от нее доподлинно, хоть и не хотелось выспрашивать.
Он нашел ее в избе с Катажиной – те бойко болтали по-польски и смеялись. Петя в дверях остановился, оглядывая их. Катажина была не красавица, но зато крепкая и складная, а уж сейчас – разрумянившаяся, чуть смущенная своим округлившимся уже животом, – вовсе милой и пригожей казалась. Но все равно взгляд падал только на Ульяну, хоть и улыбалась она почему-то тихо и грустно.
Петя и не знал, как обратиться. Но та, взгляд подняв, нахмурилась и сама встала. Прошла мимо него молча, задев рукавом, и Петя губу закусил.
Ему тяжело вопрос дался, да и по Ульяне, спокойной и сосредоточенной, видно было, что та ждала его. Она отвернулась и сказала тихо:
– Я знала, что спросишь, – и умолкла.
– И что же? – нетерпеливо поторопил он, чувствуя, что начинает злиться.
– Да ничего, – Ульяна повела плечами. – Кто сказал-то? Парни деревенские? И что, ты поверил?
– А неважно, кто, сказали ведь, – вскинулся Петя.
– Вот как… – она ломко усмехнулась. И зашептала быстро и отчаянно: – Неужто не понял? Они наговорили ведь, им лишь бы выдумать только… Знаешь, они много раз ко мне… пытались… После того и злость затаили.
Петя прищурился. Можно догадаться было: в деревне на Ульяну засматривались, а она никого к себе не подпускала. Но все-таки он еще спросил:
– А что было-то? – прозвучало резко и раздраженно.
– Оправдываться еще, – вспыхнула Ульяна. – Говорю же, что ничего. Он тогда в деревне заночевал. Я осталась вот, он попросил… Поговорили, про тебя рассказывал. Я поздно вышла, наверное, и приметили. А дальше придумать уже только…
Она сама была разозленная, голубые глаза у нее заблестели. И Петя обо всем пожалел, что последнее случилось: и об этом гадком разговоре, и о том, как из упрямства к Алексею Николаевичу потянулся снова. Выходит, всем хуже сделал. И ни доверия, ни былой детской дружбы у них с Ульяной не осталось.
Пете всю жизнь упрямство мешало. И знал вроде, что лучше отступиться, а не мог. Отчаянная, твердая решимость была: остаться теперь с барином, чтоб тот об Ульяне и не думал.
Да вот труднее оно оказалось, чем он ожидал: признавался же себе, что не любил Алексея Николаевича давно. А жить с нелюбимым – радостно ли? Да еще и в неустроенном доме, в разлаженном быту: Петя с тоской вольную степь вспоминал, где не было всего этого. И понятно, что потерпеть надо только, что спокойно и уютно станет со временем – а невмоготу совсем казалось.
Он утром еще как-то находил себе дело: помогал в работе, толковал с крестьянами. Но недалекие мужики тоску наводили, а с топором он вовсе ничего не умел, делал только то, что говорили. А как смеркалось – не знал совсем, куда же деваться. Несколько книг, привезенных барином из столицы, все были перечитаны. Да он и не понимал, что занятного было, чтобы в кресле вечером устроиться и читать, как Алексей Николаевич любил. Он чувствовал тогда: не для него это, и лишний он тут.
И даже на Ульяну озлиться повода не было. Ладно бы, если б она нарочно вертелась перед барином. Так нет, ничем не выдавала себя, сдержанная и спокойная была. Только хмурилась еле заметно, на Петю глядя. Оно и понятно: тот сам жалел, что обидел, обвинять став ни за что ни про что.
Его Алексей Николаевич окончательно от подозрений избавил, надолго взявшись доказывать, что и вправду не было ничего. От его униженных оправданий Пете тошно становилось. Но теперь-то он точно поверил, что Ульяну оговорили просто.
Ей в самом деле трудно было в деревне. Самый возраст ведь – семнадцатый год, а она гордая была, и речи не шло о том, чтобы погулять с кем-то. Гадко было слушать, как домысливали, для кого себя берегла.
Да и Алексей Николаевич все понимал теперь. До того-то у него год как в дурмане прошел, а как Петя вернулся, тот очнулся словно бы и то смог разглядеть, чего не замечал раньше. Он в столице еще пить почти перестал, а потом и вовсе – горе-то не надо было заливать. На Ульяну он стал засматриваться – украдкой, глаза от Пети пряча. Та вздыхала и отворачивалась. А тот видел все, и от каждого такого взгляда обидно и досадно становилось. Но не прикажешь ведь из мыслей ее прогнать.
Слишком надолго Петя пропал. Вернись он раньше, до Ульяны – и не случилось бы ничего. А ведь мог бы, но все лето в степи провел, да вдобавок с цыганом спутался. Вот об этом нелишне вспомнить было: барина за одни взгляды корил, а самому-то поболе есть, что скрывать. Про Данко он ни словом не обмолвился.
Только вот и с барином они редко вместе бывали. Ясно, что ему с больной ногой в тягость, а Пете и вовсе не хотелось. Один вот раз стало хорошо: когда только из гостиницы в именье приехали насовсем, как спальню там сделали.
На новой-то кровати оно лучше, чем на чужой, узкой и неудобной. Они с утра уже пошли посмотреть. Да попробовать, как Петя про себя усмехался.
Алексей Николаевич присел на край кровати, схватившись за больное колено, и досадливо отвернулся.
– Извини уж, на руках не потащу…
– Да будто надо, невеста я вам, что ли, – хмыкнул Петя, стаскивая рубашку.
Он на «ты» обращаться никак не мог привыкнуть, то так говорил, то так. Они и не замечали оба.
Но это в тот раз Петя остался довольный. А потом если и получалось что, то редко. Алексей Николаевич то ли уставал, то ли просто мысли у него другие были – догадаться несложно, о чем. Тот как-то прильнул к нему ночью – так получил в ответ неразборчивое: «Петь, мне в город завтра…» Он потом на другом краю кровати устроился и долго от досадной обиды заснуть не мог.
Он понял еще, что у него никакого терпения не хватало с Алексеем Николаевичем, усталость и тихая злость на него накапливались потихоньку. Он приболел как-то, в дороге от Вязьмы застудившись, и Петя только с утра побыл с ним, потом ушел. Понятно, что у него от слабости и от сырости, из-за ливня с ночи еще, больная нога ныла: еле от кровати до кресла дошел и устроился там, закутавшись в затрепанную армейскую шинель. Но вот рядом сесть и пожалеть – того Петя не умел просто.
А вернувшись, он Ульяну с барином застал: та чай с медом принесла да и осталась рядом. Они говорили о чем-то тихо и оба улыбались. Петя тогда дверь прикрыл и вышел, его не заметили даже. Он дотемна сидел в холодных сенях и думал, что стоило, конечно же, самому с утра не пропадать. Но все равно досадно было, что Ульяна не в свое дело лезла.
Она ничем ни раздражения, ни обиды не выказывала. Только при взгляде на него хмурилась, да и говорили они редко. Она в хозяйстве занималась, а Петя мыслями далеко был – в степи, у моря.
Но вот явно видно было, как норовила сделать лучше именно для Алексея Николаевича. Петя проверил как-то даже: долго напоминал, как приготовить ему, что он любил – та забывала всякий раз. Ему-то все равно было в самом деле, чем обедать, но вот про что барин говорил – то у нее сразу выходило.
Еще он застал, как Ульяна шинель ему подшивала – армейскую еще, затрепанную, а на другое Алексей Николаевич денег не тратил. Он и старосте при всей деревне понемногу отсчитывал, прося, чтоб дельно пользовали. Такое до войны невозможно было, чтоб барин крепостных простил – а тут, как надо было именье отстраивать, поменялось все.
От Ульяны в душе царапнуло: почему вот она подшивала, а не Федор, случаем. К Пете-то Алексей Николаевич не подходил для такого: пробовал как-то в походе, но тот съязвил сразу же: «Я ж вам для другого нужен…»
У Федора же свои заботы были: сын у них с Катажиной родился в начале зимы. Ульяна ей помогала, и тот затихал сразу у нее на руках, если плакал. А та тогда глаза опускала и губу прикусывала еле заметно.
Алексей Николаевич стал смурной и задумчивый. Ведь обнищавший и калечный – ни в какой семье дворянку в жены не найти, тем более что с соседями не слишком дружен. Через несколько лет и вовсе никому не нужен станет. А ведь буйная гусарская молодость прошла, и теперь хотелось, чтобы семья и дети были.
К Ульяне же наперебой сватались. Деревенским она сразу отказывала, и те злились тихо: «Да чего ты такая? Ты если с барином, то так и скажи…» Она в ответ лишь головой качала.
Но как-то купец один ее в Вязьме на рынке заприметил. Он долго ухаживал: в именье приезжал, подарки привозил. И все порывался с Алексеем Николаевичем поговорить, чтоб вольную ей дал, а та не соглашалась, останавливала.
Разговор с барином у него потом долгий и тяжелый вышел. Тот Ульяну к ним позвал и сказал:
– Вот почтенный человек решил, что это я тебя будто не отпускаю. А я против твоего желания делать ничего не стану. Скажи сама ему, что думаешь.
Он ушел, и купец тоже попрощался с ним скоро. И не приехал никогда больше. Алексей Николаевич потом тихо спросил ее:
– Ну что же ты? Не люб?
Ульяна головой покачала.
– Нет. Я с вами останусь.
Петя краем ухом слышал и только зубы стиснул. Это ж лучше любых признаний было – так вот просто и незатейливо сказать. Тем более что оставалась Ульяна и себя губила: в ее лета крестьянкам детишки уже за подол цеплялись, это дворянок попозже женили. А станет вот поздно, останется «пустоцветом» – и все ради барина, потому что не ушла, пока предлагали.
И оказывалось, что Петя тут виноват был, счастью чужому мешая. Он видел ведь, как тлел между ними огонек, в нем самом давно погасший. Только упрямство и мешало в сторону отойти.
Но долго Петя не выдержал, к Рождеству он извелся совсем. Как-то на гитаре наиграть попросили: так струны всю душу растревожили, а вышло что-то тяжелое и горькое, после того в избе тишина повисла, а он вышел, дверью хлопнув.
Воронок у него застаивался. Он в конюшне отдохнул, а теперь так движения хотел, что конюхи к нему подойти боялись: как шальной на них бросался. Петя каждый вечер выводил его и уезжал в заснеженные поля развеяться.
У него самого тело отчаянно тосковало. Он пистолеты брал, стрелял, чтоб сноровку не потерять. И с ножом вспоминал, что Данко ему показывал. Но разве ж занятно одному?..
Потом он костер жег и садился, в огонь глядя бездумно. А как глаза на дальний лес поднимал – совсем тяжко становилось. Всего-то надо выехать на дорогу…
Он в один из таких вечеров смурной возвращался в именье. Во двор въехал, поднялся в дом, пахнущий свежеструганными досками. И замер у двери в кабинет.
Алексей Николаевич там за столом сидел с Ульяной, склонившись над бумагами. Голова ее была почти на его плече, а пальцы у них переплелись над пером, на котором давно уже подсохли чернила. И разговор у них шел совсем тихий, и непохоже, что о хозяйстве.
Петя остановился, облокотившись о косяк двери, а его и заметили не сразу. Ульяна вскинулась, вскочила и прошла мимо него – смущенная, с растрепавшейся косой и вспыхнувшим на щеках жарким румянцем. А барин опустил виноватый взгляд.
– Петь… – беспомощно начал он и тут же осекся.
Слова уже были не нужны. Петя все для себя решил.
Прощались они долго и нежно. Пете в родных объятьях барина было тепло и привычно, а расставаться – больно, словно ножом по сердцу. Прирос ведь крепко, столько лет с ним прошло, и хорошего, и плохого случилось – не перечесть.
Он в полутьме в лицо Алексея Николаевича всматривался, каждую черточку запоминал. А тот, отстраняясь, гладил его кудри, а потом целовал – тихо и ласково, напоследок.
И Петя понял вдруг, что барин давно все понимал: он ведь на десяток с лишним лет старше, видел же все его метания. Но первый не смог бы распрощаться, не было у него сил самому решение принять.
А теперь Петя оставлял его, да знал, с кем. Он Ульяну на дворе остановил в сумерках и сказал коротко:
– Попрощаться пришел.
Та молча обняла его. И все обиды были забыты.
…Алексей Николаевич прижался к нему и вздохнул прерывисто. Петя встать уже порывался, но понял – тот заснуть с ним хотел. И не стал торопиться, только руки у него за спиной сомкнул.
Он тихо лежал, пока дыхание у барина не выровнялось. А потом осторожно отстранился. Прошептал: «Прости», – в полуоткрытые губы, касаясь их прощальным поцелуем. И, одевшись, вышел неслышно.
Котомка на полу лежала давно собранная – выходит, сам себя он обманывал. На плечо ее закинул, полупустую, и спустился во двор.
Воронка вывел из конюшни, и умный конь мягко ступал по снегу. Ночь стояла тихая и звездная, и дорога, уходящая вдаль от именья, залита была серебристым лунным светом. Петя вскочил на коня, и сразу стало дышаться легче и свободнее от свежего ветра.
Путь по зиме будет долгий и трудный, но Петя не боялся. У него под рукой висел нож да пара пистолетов на поясе, деньги звенели в кошельке – а разве что-то еще нужно?.. Он одолеет знакомую уже дорогу и будет в степи к весне. И до самого моря она заколосится зелено-золотыми травами, и заблестят под утренним солнцем капли росы. А жарким днем по степи поплывет марево, заволакивая горизонт, и душно станет в густых пряных запахах цветов. В небе неподвижно застынут ястребы, распластав крылья и устремив недвижимые взоры в траву, где шумно будет от птичьих свистов. А вдруг поднимется мерными взмахами чайка и пронзительно вскрикнет, возвещая о близости моря – теплого, нестерпимо сияющего на солнце.
А ночью степь совершенно преобразится, став еще прекраснее. Все пестрое пространство ее потемнеет, охваченное последним ярким отблеском вечерней зари, и на землю опустятся синеватые сумерки. Сквозь прозрачные облака на небе вспыхнут широкие, словно кистью проведенные алые полосы заката, а легкий ветерок будет трепать волосы и колыхать верхушки травы.
…Они с Данко сядут у костра и станут молчать, слушая раскинувшуюся вокруг вольную степь. Тот, улыбаясь, возьмет скрипку, и по ней поплывет музыка – та самая, что тихо-тихо слышалась сейчас в душе у Пети.
А потом над ними будет бесконечное темное небо, усеянное мерцающими искорками звезд. Вспыхнет в нем дальнее зарево, и вереница лебедей, возвращающихся к югу, осветится вдруг серебряно-розовым светом. Данко тогда молча обнимет его за плечи, и они станут любоваться звездной ночью.
Петя знал, что так будет. Обязательно случится их встреча, надо только дождаться. А как найдет – никому не отдаст уже, у любой красавицы отнимет, у самого неба отберет, и не вспомнятся уже их обиды. Он объяснит, что не мог иначе, а Данко только рассмеется и отшутится весело и необидно. А по глазам его станет ясно – тосковал и надеялся, а теперь рад так, что и выразить нельзя.
Ведь крепче камня цыганское сердце – тот не позабудет, не разлюбит.
Петя возвращался домой.
Эпилог
Год 1827
Не раз горел в огне войны Смоленский край, всякий раз вставая на пути врага. Смоленск отбивал осады и бывал захваченным, но поднимался из пепла пожарищ. От каждого камня в городе веяло мужеством дней старины.
Прокатится здесь еще одна война, гораздо страшнее всех прежних, но то случится нескоро. А сейчас, двенадцать мирных лет спустя, жарким летом край был цветущим. Стояло над землей душное марево, и даже птицы затихли.
По дороге ехал одинокий всадник – цыган на огромном вороном жеребце. Он, улыбаясь, щурился от солнца и откидывал буйные кудри со лба. Взглянешь и не поймешь, то ли двадцать лет ему, то ли тридцать: лицо молодое, глаза весело блестели, да и сам тонкий и стройный. Только темные жилистые руки выдавали, что уже не юноша.
Он проехал по мосту через речку, углубился в березовую рощу у деревни, и навстречу ему выбежала стайка крестьянских детей. Те и не приметили его сначала, галдя и со смехом гоняясь друг за другом. А цыган напряженно замер, словно выискивая кого-то среди них. И, улыбнувшись, окликнул одного:
– Эй, малец! Тебя Петей звать?
Тот на бегу остановился, подняв пыль, и резко обернулся. Если приглядеться, то этот бойкий мальчишка лет десяти на других не походил: распахнутая рубашка, заботливо зашитая женской рукой, но пыльная и уже снова порванная, была на нем из тонкой ткани, волосы острижены не по-крестьянски. Но сам – босой и чумазый, как остальные.
– Ты откуда знаешь? – он настороженно прищурил яркие голубые глаза.
– А я колдун, – подмигнул ему цыган. – Ну ты чего вытаращился, вот смешной…
– Я барчук вообще-то, – обиделся мальчик ему ухмылке, хмурясь и отворачивая светлую вихрастую голову.
– Маловат ты еще Петром Алексеевичем зваться, – невозмутимо ответил цыган.
Мальчишка недоуменно глазами захлопал. А крестьянские детишки уже играть бросили и собрались вокруг, глазея на цыгана.
– Да не боись, не украду, – хмыкнул тот. – Я к отцу твоему приехал.
– Я и не боюсь, вот еще, – вспыхнул мальчишка. – Давай дорогу покажу.
Цыган протянул руку, и тот ловко подтянулся и сел впереди него.
– Да я и так знаю, – безмятежно улыбнулся он.
– Откуда? – удивился мальчик. И тут же забормотал торопливо: – Понял, понял уже, что колдун…
Цыган расхохотался, глядя на него. А тот разглядывал его внимательно, приметив уже серебряную серьгу и еле заметный застарелый шрам у виска. И тут же вопросами стал засыпать, как звать и откуда он.
– Звать так же, как тебя. А откуда взялся, там уж нету, – и сам спросил с интересом: – А братик или сестренка есть у тебя?
– Сестренка, – мальчик вдруг зарделся: – И еще будет…
– Вот как, – цыган удивленно хмыкнул. И протянул задумчиво: – Дай угадаю… Сестренку Аней зовут?
– Так нечестно! – возмутился мальчик.
– Почему?
– Потому что ты в деревне спросил, и никакой ты не колдун, – обиженно выпалил он.
– Ну, может, и спросил, а может, и угадал…
– Неправда!
– А вдруг правда?..
Они в шутливой перепалке до именья доехали – маленького и уютного, обсаженного молодыми липами. Мальчик тут же соскочил на песчаную дорожку и побежал в дом. А цыган с конем в поводу прошел к скамейке у крыльца и присел там, щурясь от солнца.
Хозяин именья – барин Алексей Николаевич Зуров, несколько отяжелевший к сорока трем годам, но такой же статный и осанистый, как в молодости, – сам к нему вышел в затертом домашнем халате. И замер на крыльце.
Цыган мягко встал и поднялся к нему, остановился напротив. А потом они обнялись – крепко, как старые друзья, много лет не видевшиеся.
Алексей Николаевич провел его в дом, и навстречу встала Ульяна. А до того она на диване учила читать маленькую беленькую девочку в кружевном платьице. Та во все глаза глядела на цыгана, но подойти стеснялась.
Ульяну цыган бережно обнял, поцеловал в щеку и назвал «красавицей». А та, со смехом отстранившись, бросила взгляд на сына и притворно нахмурилась.
– Что же опять… – она стянула с него порванную на локте рубашку. – Беги переодевайся.
Тот вскинулся обиженно: верно, не хотел уходить от гостя. Но под строгим материным взглядом спорить не стал. Только сверкнул голубыми глазами и губу закусил, но ушел молча.
Зато потом никакого покою не дал. Только сели за стол – прибежал и стал виться вокруг цыгана, снова донимая расспросами. Тот на Алексея Николаевича посмотрел выразительно, со смешком, а барин неловко повел плечами, с теплой улыбкой глядя на сына: мол, как тут уймешь? Ульяна хотела сказать, но занята была с дочкой и не успела. И мальчишка тогда, не дав цыгану даже чаю глотнуть, потащил его в свою комнату.
По ней сразу видно было, что уроки тот учить не любил: французские книги на край стола небрежно отодвинуты, тетрадка с латынью вовсе заброшена в угол. Зато на кровати лежала раскрытая военная энциклопедия с яркими картинками, где нарисованы были гусары. И игрушки кругом – фигурки всадников с саблями, пехота и маленькие пушки.
Цыган отвернулся, пряча улыбку. А мальчик с ногами залез в кровать и стал вдохновенно рассказывать ему, что когда вырастет, станет гусаром, как папенька. А лучше – как дядюшка Михаил Андреич.
Он обрадовался, когда узнал, что цыган с дядюшкой знаком был. И тут же про него начал, что когда тот приезжает, то все-все можно делать, и маменька спать не укладывает, разрешает с ним остаться вечером и рассказы про войну слушать. А уж подарки какие привозит!.. Только приезжает редко, потому что воюет на Кавказе. И еще – что обещал взять к себе, как тот окончит кадетский корпус, а туда он через четыре года поедет и будет учиться в Петербурге. И что дядюшка смеется почему-то, когда Пьером Алексеевичем его зовет.
Мальчишка тараторил так, что цыган даже отвечать не успевал и кивал только. Наконец смог перебить и договориться с ним, что они сейчас обедать пойдут, а потом уже остальное.
Тот к вечеру только угомонился и в кресле устроился рядом с ним и Алексеем Николаевичем.
– А ты надолго ли? – спросил барин гостя.
– С неделю… – тот повел плечами.
– Жаль, Федора не застанешь, он на ярмарку в Вязьму уехал, – вздохнул Алексей Николаевич. – Да расскажу хоть…
– А меня не взяли, – обиженно перебил мальчик. – Почему это его сыновьям можно, а мне нельзя?
– Одного не отпущу.
– Что ж сам не поехал? – спросил цыган.
А маленький Петя гостю дивился: тот с папенькой вел себя как старый друг, на «ты» к нему обращался, хоть тот и барин. А ведь ему про этого цыгана не рассказывали никогда! Он решил еще больше потом выспросить.
– Да сердце прихватило, – неохотно признался Алексей Николаевич. – Бывает…
Цыган нахмурился, но промолчал. А потом Ульяна пришла и забрала сына, заставив спать пойти, и больше он не увидел ничего.
Они же вдвоем чуть не до рассвета проговорили. Двенадцать лет не виделись – было им, что спросить друг у друга.
…– А потом в полк хороший его устроить, – говорил Алексей Николаевич про сына. – Есть вот для этого генерал один знакомый...
– Генерал уже? – удивился цыган.
– Давно генерал. А повышать долго не хотели, он ведь такой же отчаянный до сих пор. Так и мотается по фронтам – в Персию, на Кавказ…
– А он не женился разве? Хотел ведь…
– Почти женился, – хмыкнул Алексей Николаевич. – Скандал вышел громкий… Мне Мишка говорил, когда ему как раз в повышении отказали: мол, решил не искать больше дела в военной службе, коли не надобен там, а осесть и остепениться. Невесту нашел себе – красавицу знатную, из татарских князей, свадьбу готовили уже. И вдруг – уезжает! А мне письмо: «Уволь, это решительно невозможно, лучше горцев по ущельям стрелять, чем свадебные хлопоты, а в именьях, за хозяйство которых взялся, я вовсе ничего не понимаю». И уехал на Кавказ снова. С меньшим братом невесты…
– Ну Михаил Андреич! – расхохотался цыган. – Что же, он с ним теперь?
– Не-ет, – протянул Алексей Николаевич. – Он любовь там себе нашел. Письмо мне последнее – об этом только, про мальчишку того, читать стыдно. Представь – то ли черкес, то ли вовсе чечен! В плену у них был, дикий совсем, едва не на цепи сидел. А вот приручил его как-то, страсти там были азиатские – с побегами, похищениями, его мальчишка не прирезал едва… А теперь полгода уже не пишет, видно, времени нет. Черкнул только, мол, нашел, что хотел, судьба это. Ну уж не знаю, какая там судьба, но пока не видел, чтобы долго так у него было с кем-то…
– Значит, точно судьба. А мальчик-то небось кудрявый, темненький…
– Заворожил на всю жизнь и смеешься теперь… На вот, почитай.
– Ну-ка…«Глаза черные, колдовские, будто омуты», – цыган расхохотался. – Знакомо! Ну и хорошо, что нашел… А про Жана с Анатолем что?
– Да Мишка вытаскивал их, – барин рукой махнул. – Два года тому назад, когда восстание-то случилось. Он нарочно в столицу приехал, иначе быть бы им осужденными по четырнадцатому декабря, угораздило же с бунтовщиками спутаться…
Алексей Николаевич еще о детях говорил, да с тихой улыбкой:
– Петю вот сам учу, не хочется на какого-то нанятого француза оставлять, да и мало ли, что за человек попадется… И не нужен парню гувернер, в корпусе должно воспитают. А вот для Ани надо будет потом приличную девицу нанять, барышня все-таки…
Цыган улыбался уголком губ, слушая про его заботы. А о себе он мало говорил, отмалчивался больше. Алексей Николаевич спросил только:
– Ты с ним сейчас?..
Оба поняли, кого он имел в виду. Имени-то не знал, но догадался ведь давно. А тот улыбнулся тихо:
– Конечно.
Потом Алексей Николаевич предложил, чтоб ему в гостевой комнате постелили. А цыган отмахнулся только:
– Лето же, зачем… Я не привык так.
Он на сеновал ушел и устроился там, завернувшись в плащ. Это уж ему явно было привычнее, чем в кровати.
Но подняли его до свету еще, в утренних сумерках. Маленький Петя подкрался, стараясь тише ступать. Но вскинулся испуганно: проснувшийся уже цыган приподнялся на локте, и глаза у него весело блестели.
– Чего тебе? – спросил он.
– На прогулку поехали, – заявил мальчишка.
– А пустили? – усмехнулся цыган. – Или сам сбежал?
– Да пустили, – буркнул тот досадливо, оправляя кафтан на плечах. – Маменька вот надела, говорит, холодно с утра… И не холодно вовсе!
Впрочем, кафтан он так и не снял, пока солнце припекать не начало. Они вдоль реки поехали, мальчик на своем смирном коне был.
– Ты верхом-то умеешь? – усмехнулся цыган. – Или поводья подержать?
Стоило же над ним подшучивать, чтоб глянуть, как тот раскраснеется и не зашипит едва!.. Цыган хохотал, а мальчишка яростно сверкал на него глазами.
Они весь день так провели: ездили, у реки остановились, потом к лесу направились. Мальчик улыбнулся загадочно и сказал, что место одно покажет, только папеньке попросил не говорить.
А цыган усмехался еле заметно, пока шли по узкой заросшей тропинке. Им открылась ветхая покосившаяся избушка, они вошли, и цыган задумчиво провел ладонью по старой обгорелой шкуре на стене.
– Я сам вызнал, – хвастался мальчик. – Ну не сам, а с Федоровыми… А знаешь, что? Мы пистолет нашли настоящий, так они мне не дают стрелять, маленький, говорят. Они вон там учатся, где береза сухая и карта из нее торчит, мы целую колоду принесли и пробовали…
Цыган прищурился, глянув в сторону двери. И, свой пистолет из-за пояса вытащив, прицелился и выстрелил. Мальчишка тут же от восторга вскрикнул и смотреть побежал. И вернулся с простреленным в середине тузом, изумленно глядя на него.
– А еще что умеешь? – затаив дыхание, спросил он.
– С саблей умею.
Тогда его тут же обратно в именье потащили, чтобы научил. С тяжелой отцовской саблей мальчик смешно смотрелся, но серьезно хмурился и кусал губу. Они в саду на песчаной дорожке встали, а Алексей Николаевич наблюдал за ними с веранды. Дочка у него на коленях сидела.
Цыган больше дразнил, чем на самом деле отбивался, а двигался и вовсе с ленцой. Мальчишка вертелся вокруг него, но не то что ударить не мог, а даже саблю поднять. Тот выбил ее легко, вызвав возмущенный вскрик, а потом отошел на шаг. И завертел ее так, что и различить нельзя было.
– А папенька так не умеет! – восторженно закричал мальчик.
Алексей Николаевич незаметно пригрозил цыгану кулаком, а тот ухмыльнулся только. И с наслаждением потянулся всем тонким гибким телом, скосив глазами на Алексея Николаевича и тут же опустив взгляд вниз и чуть вбок.
Тот явно только при детях ответить не мог, а так бы ругнулся. Но не выдержал тот же, и они оба рассмеялись.
Цыган гостил с неделю. Он с детьми день проводил, а вечером сидел с Алексеем Николаевичем. Еще про сына его осторожно спросил:
– А в корпусе-то он как?..
– Да ничего, – покачал головой Алексей Николаевич. – Не в тринадцать же лет отправлять, а попозже, когда уже разуменье появится. Тем более что у него вон любовь тут второй год.
