Текст книги "Romanipen (СИ)"

Автор книги: Veresklana

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

У них с каждым днем жарче споры разгорались. У Пети слова дерзкие уже на языке были, выучился отвечать на издевки достойно. Сам себе удивлялся: вот уж не думал, что говорить так колко сможет. Кто угодно первой же его фразой смертельно оскорбился бы, тут крепко подумать надо было, чем вслух произносить. А Данко смеялся только в ответ, никак не получалось задеть его.

Петя уж и представить не мог табор без него. А как сказал он, что на неделю отъедет разведать  – оборвалось словно внутри что-то.

А уезжая, Данко с коня уже ему улыбнулся вдруг весело и ласково – у него дыхание пресеклось.

– Я тоже скучать буду, – а глаза у цыгана потеплели, золотистые искорки в них сверкнули от солнца.

И тут же отвернулся, коня пришпоривая. А Петя долго еще стоял, глядя в степь, невозможно счастливый. Даже озлиться на себя сил не было: что ж с ним как с котенком играются – то поманят, то сапогом отпихнут, как надоест. К Данко по-кошачьи ластиться хотелось, не думая ни о чем. Какой там барин, от которого каждое слово резкое помнил… Вот уж точно, у любимого и недостатки хороши, а в нелюбимом и достоинства немилы.

Петя впервые подумал тогда, что и не было у них с барином любви. Разве что поначалу только, до женитьбы его. Так тут много ума не надо, чтоб мальчишку наивного, дальше двора и деревни ничего не видевшего, разговором занятным поманить и приласкать. А у Кондрата еще он разочаровался в Алексее Николаевиче, когда полгода ждал, что спасет. Потом и вовсе такое пошло, что не вспомнишь, не сплюнув. Только война начавшаяся вместе и удержала. А сейчас стыд еще забыть не давал барина, что тот его убитым считал. Это если сам жив остался.

Но Петя все равно бы с цыганами распрощался. Он вернуться хотел, чтобы выкупиться: если не у Алексея Николаевича, так хоть у родичей его, которым именье с крепостными перейдет по наследству, если самого его нет уже. Что не отпустят, он не боялся: сумеет договориться, да и толку от него нет, не мужик ведь, землю пахать не научен. Да и денег достаточно, если подработать где еще – любому помещику они нужнее, чем дворовый-цыган.

А то насмотрелся он здесь на вольных, свободных духом людей. Самого же крепостничество как рабский османский ошейник к земле гнуло. «Холопом беглым» назвать могли – радостно ли? Чужое и неприятное это ему стало – дворовым быть.

Но только как же возвращаться, если и с неделю без Данко не мог уже? Петя сам над собой посмеялся сначала: вот еще, неделя. Но никогда такого с ним не было. Сравнил с тем, как барин давным-давно, до войны еще, в Москву из-за него уезжал – ну подумаешь, вспоминал его по разу на дню, а забегавшись, вовсе не думал.

А теперь целыми днями маялся, часы считал до вечера, чтоб заснуть скорее. Все из рук валилось, а тосковал так, что выть хотелось. Крепко же приворожил его цыган зеленоглазый! Пусть хоть усмехнется и обидное что скажет, вернувшись, – лишь бы время быстрее шло.

На девятый день он совсем извелся, только и делал, что в степь смотрел, хоть глаза уже от солнца болели. Вот ведь обижал его Данко, выставил неумелым перед табором – а никак совсем было без него.

Старуха Кхаца посмеивалась над ним, головой качала. Пете казалось, что она больше про Данко знала, чем говорила. Может, и понимала, зачем тот цеплял его. Но Пете все равно уже было, лишь бы приехал.

Он первый приметил его вдалеке и с места едва не сорвался. Но тут же губу закусил: ну нет уж, не дождется. Как понял, что встретятся сейчас – тут же гордость пополам с обидой вспыхнули, решил и виду не показать, как же соскучился.

А Данко не один ехал. Петя двух коней различил, но приметил, что второго тот просто в поводу держал. Так и хотелось вскочить, чтоб увидеть поскорее, но Петя остался сидеть у кибитки.

А потом подошел все-таки к нему, едва на бег не срываясь. И не на Данко он смотрел, а на коня, которого тот привел.

Никогда Петя такого зверя не видел, у него аж дыхание от восторга сбилось. Конь был огромный, вороной – шкура иссиня-черная без единого светлого пятнышка на солнце лоснилась. Петя залюбовался его могучим крупом, длинной шеей и узкой горбоносой головой. Кто понимает – все свои деньги за такого коня отдаст.

Но только вот сесть не сможет. Конь был совсем дикий: косил налитыми кровью глазами, злобно фыркал и мотал головой, пытаясь вырвать повод из рук Данко. К такому подойти страшно, не то что вскочить попытаться.

Петя растерялся: что же цыган делать будет с таким конем, зачем привел? Если объездить, то цены ему не будет, но с ним же разве что черт совладает. Будь он поменьше – можно было б еще приручить, а сейчас уже и пробовать не стоит, вошел в полную силу и никому не дастся.

А Данко усмехался, глядя на него.

– Хорош? – спросил он у Пети.

Тот кивнул, даже не заметив, что цыган без издевок обошелся. А он вдруг весело прищурился.

– Бери тогда, раз нравится. Объездишь – твой будет, а не совладаешь – отпущу.

И повод Пете бросил, тот схватить едва успел. За спиной у него ахнули: никто бы не решился такого коня объезжать. Пете подумалось, что он отказаться может, и не осудят его за это, о трусости не скажут. Но чтобы Данко посмеялся – ни за что! Убьется, шею себе свернет, а совладает.

Коня он, не мудрствуя, назвал Воронком. Тот не отзывался, конечно же, – к тому приручить еще нужно было. Петя терпением запасся, тут спешить без толку.

Он дикого зверя до дрожи боялся. В первый раз даже подойти не посмел с коркой хлеба, поманил просто, но конь не потянулся за ним. Ему ж лакомство дай – руку перекусит.

Он осторожно подходил, с каждым разом все ближе, но конь начинал биться на привязи и вставать на дыбы, пытаясь ударить его копытом. Петя еле отскакивать успевал, и старики тогда советовали вовсе шальную затею бросить.

Весь табор со страхом и восхищением за ним наблюдал, за спиной у него шептались. А Данко смеялся только и сетовал, почему же там медленно дело идет. Пете всякий раз хотелось сказать, чтоб сам попробовал. Но уговор он помнил: ему коня дали, он и должен приручать без чужой помощи.

У Пети похолодело все внутри, когда конь подойти к себе позволил. Казалось, хитрый зверь его нарочно подпустил и вот-вот копытом ударит. Он так делал уже, и Петя чудом увернулся.

А Воронок неспешно наклонил голову к его руке. Зажмуриться и отдернуть ее хотелось: все пальцы ведь зубами перемолотит сейчас. Но конь осторожно взял с его ладони хлеб. В тот раз погладить его Петя не решился.

Никого больше конь к себе не подпускал. А Петя подойти к нему мог теперь, угостить, провести по длинной гриве и назвать ласково. Он надеялся еще, что конь не замечал, как его трясло всего. Жутко было: зверь громадный, дикий, мало ли, что ему на ум взбредет.

Страх Петя поборол постепенно. Понял скоро, когда конь злой и лучше не подходить, а когда и сам ласке рад будет. Но объезжать было рано, тот не позволил бы еще.

А пока ждать надо было, он решил к Данко пойти – попросить, чтоб с ножом обращаться научил. А то до сих пор стыдно за себя было. Да и размяться неплохо бы после болезни.

Петя боялся, что цыган высмеет его и откажется учить: маловат еще, мол. Но теперь-то его трудно упрекнуть было, что не умеет ничего, от коня-то дикого не отступился, на глазах у всех приручал.

Он к Данко подошел и нож ему протянул рукояткой вперед.

– Хочу как ты уметь.

Как обычно, Данко ожиданием его извел, не сразу кивнув. И отошел на шаг, свой нож выхватив.

– Отбивайся.

Петя всеми силами старался не оплошать, Кондратовы уроки вспоминал. А цыган один раз разъяснял, потом надсмехаться начинал, если сразу не получалось. Трудно учиться было: ошибок он не терпел, требовал, чтоб тут же делалось как надо. А уж язык его еще острее стал.

Но Пете нравилось с ним, он каждого вечера ждал и восторженно подбегал к нему. Сердце заходиться начинало, едва Данко приветливо улыбался ему. И пусть до ночи мучить будет, издеваться и язвить станет, загоняет до полусмерти – одна радость была с ним рядом быть.

Только бы не выдать себя! Тут о ноже думать надо, а у Пети все тело горело, едва цыган касался его. Мысли путались, в глазах темнело, едва не забывал отбиваться.

А Данко нарочно будто дразнил. Как-то подножку ему дал, но Петя вцепился ему в плечо, и они оба покатились по земле. Цыган к земле его прижал, навалившись сверху, и обжег губы жарким дыханием – совсем близко наклонился, волосами шею защекотал.

Петя так и остался лежать, глотая ртом воздух. Никак отдышаться не мог, в огне словно был: мнилось, что не поцеловали едва. А Данко поднялся и руку ему протянул.

– Чего разлегся?

И улыбался беспечно, словно и не было ничего. И будто бы случайно, вставая, провел рукой по его боку – как обнять хотел, Петя едва навстречу не потянулся.

И так часто бывало, Петя и не понимал уж, чего цыгану от него надо было. Приласкать хотелось – так сказал бы прямо! Но нет, улыбался молча.

Петя решился наконец коня объезжать. Весь табор собрался, глядели на него.

Он вывел Воронка за кибитки, стал гладить и ласковые слова нашептывать. Конь беспокоился, отворачивал голову, и Петя уже обождать решил. Но стыдно было перед всеми отговариваться, раз уж сказал, что сегодня скакать на нем будет.

Петя долго говорил с ним, чтобы бдительность усыпить. И, глубоко вздохнув, вскочил ему на спину.

Воронок тут же поднялся на дыбы, замотал головой, пытаясь скинуть его. Но Петя крепко держался, хоть и свело все внутри от ужаса. Растеряешься – скинет тут же и затопчет.

Конь изворачивался, крутился на месте, за колено его куснуть пытался. Петя рук от напряжения не чувствовал.

Он и набок повалился, пытаясь перехитрить Петю и подмять его под себя. Тот вовремя отскочил, потом потянул повод, заставляя коня встать, и снова взлетел на него.

А вот как Воронок в галоп резко пустился – не успел повод удержать, поздно на себя потянул. Конь по степи понесся, а Петя чувствовал, что заваливался набок, и без толку уже сжимал колени.

Он сам не помнил, как извернуться и не вниз головой упасть ухитрился. Конь забил над ним копытами – еле откатился.

А потом вдруг в сторону оттянули его. Петя чуть отдышаться успел, когда Данко над ним наклонился и помог сесть.

И тут же губу закусил, за локоть схватившись. Болью руку пронзило до плеча, а из глаз слезы брызнули. Их не сдержать было: тело, глупое, не понимало, за что его так, да еще и обида жгла пополам со стыдом. Теперь сначала начинать придется, потому что конь слабину почувствовал.

Петя отворачивался только, чтоб цыган слез не видел. Тот рубаху до локтя ему закатал и смотреть стал, ощупывал бережно и гладил пальцами. Несмотря на боль, это приятно было, и у Пети ком в горле встал.

А Данко долго его осматривал, за это время перебинтовать можно было. Петя уж успокоиться успел, хоть глаза до сих пор были на мокром месте.

– Вот еще, из-за синяка плачешь, – неожиданно ласково сказал Данко.

И стал слезы ему утирать, тихо улыбаясь. Петя тут же вывернулся и вскочил, отобрав у него повод. Вот еще – выдумал, кого утешать! Девицу пусть найдет себе для этого, а он сам разберется, когда ему плакать.

Петя потом несколько дней к нему не подходил. И с Воронком забот хватало, и обидно было, что Данко его ребенком считал. Хуже не придумаешь – расплакаться перед ним. Хоть и не нарочно это было, потому что локтем он порядочно приложился, тот с неделю еще ныл.

Пете от обиды казалось, что цыган издевался над ним. Разговор о том зашел, как ехать лучше. Данко со стариками потолковал, а потом вдруг Петю у костра глазами нашел и спросил его весело:

– Хочешь море посмотреть? Берегом пойти можем.

У Пети против воли широкая улыбка по лицу расплылась. Вот здорово – море! Но ответить он не успел. Баро нахмурился:

– Дольше выйдет.

Данко ухмыльнулся, плечами пожав, и на Петю кивнул.

– Зато дите порадуется.

Петя губу закусил и отвернулся. Да что ж такое опять! И перед всем табором непременно! Почему в уголке где-нибудь сказать нельзя было, если уж не можется?

Пошли они все-таки к морю, и цыгане все на Петю косились и ухмылялись, а тот красный со стыда был. Ради него, выходит, крюк делали – будто бы ему сильно надо было! Подумаешь, моря не видел, так и без него проживет спокойно.

Но это он со зла думал, а на самом деле очень хотелось посмотреть. Всю жизнь гадал, какое же оно и правда ли другого берега не видно. Об этом спросить хотелось, но ему ж все-таки не десять лет было, потерпит как-нибудь.

Лучше всех ожиданий море оказалось. Влажный соленый воздух в лицо ударил, и за пригорком вдруг открылась синяя полоска. Так и хотелось вперед всех выехать, чтоб поглядеть. Но Данко с ухмылкой косился на него, и Петя решил восторг не показывать.

А потом не сдержался, как море увидел: так и замер, едва рот не открыв. Оно было яркое, солнце на воде нестерпимо блестело. А другого берега и вправду не было, горизонт в туманной дымке сливался с небом. Волны несли белую пену, бились о камни на берегу, а прохладный ветер развевал волосы.

Цыганята тут же побежали к воде, а Петя нарочито медленно с коня соскочил и тоже пошел.

– Петер, гляди! – Мариуш стоял по колено в воде и махал ему рукой. И мокрый палец в рот потянув, крикнул: – А она правда соленая!

– Ты проверь, вдруг неправда, – усмехнулся Данко, присаживаясь на камень.

Петя вскинул голову, проходя мимо него. Вот указывать еще будет, что ему делать! А воду он все-таки попробовал, когда тот отвернулся.

Еще ему окунуться очень хотелось, вода так и манила. Но ради забавы только дети купались, вот он и ждал до вечера, чтоб снова ребенком не посчитали. На усмешку Данко он, правда, наткнулся, когда в сумерках вернулся к кибиткам с мокрыми кудрями.

Петя хорошо плавал и воды совсем не боялся. А море он сразу полюбил, с детства ведь увидеть мечтал. Ни с какой речкой не сравнить! В озеро – мелкое, зеленое, – он и вовсе не полез бы после моря.

Но на берегу они недолго пробыли. Данко вывел их снова на дорогу, сказав, что можно в большое село на ярмарку зайти. Он это так настойчиво предложил, словно непременно надо было.

Но Петя внимания не обратил, он слишком с конем занят был. Наконец-то дался ему Воронок, почувствовал твердую руку и покорился. Он с другими такой же дикий остался, никто к нему подойти не мог. А Петя на зависть всем цыганским парням гарцевал теперь на нем.

К нему отношение в таборе изменилось. Если раньше он был приблудный мальчишка, то теперь уважать его стали, на равных говорили. Он скрепя сердце признал, что в том заслуга Данко была: если б не его подначки, то не было б, к чему тянуться. А тут доказал всем, что не холоп он.

И на ярмарке Петя приметил вдруг, что девицы смотрели на него. Он на Воронке ехал и не оборачивался даже, а они вздыхали украдкой по нему, молодому цыгану.

 Он и не понял сначала, с чего бы это: болел же недавно, да и шрам еще вдобавок. И вдруг взгляд на бочку с водой бросил, где лицо отразилось. И еле ухмылку сдержал.

Петя, на зеленоглазого цыгана заглядываясь, и не приметил, как сам изменился. Хилым и больным себя считал, но ведь выздоровел, окреп на вольном воздухе и в тяжелой работе. Он был теперь еще тоньше, чем раньше, но вытянулся, плечи шире стали – наконец-то повзрослел и мальчишкой перестал выглядеть. На загорелом лице румянец играл, глаза озорно блестели, а отросшие кудри вились пуще прежнего. На такого залюбуешься! Стал как Данко, теперь и рядом с ним пройти не стыдно.

Только рубаха потерлась совсем и мала была. Петя кошелек нашарил и решил не пожалеть денег, а то не глядеться же оборванцем. Он купил алую шелковую рубашку, выбрав как у Данко – яркую, дорогую. Переоделся тут же и вскочил на Воронка, проехал меж рядов – все торговки молодые из прилавков выглядывать стали. Интересно, Данко-то заметит?

Петя ни за что не хотел уезжать, не переборов его. Мог уже в обратный путь пуститься в империю, но все откладывал из-за него. Приструнить хотелось цыгана, чтоб возвращение за бегство от него не сошло. Да и не представлял, хватит ли сил распрощаться с ним.

Он долго Данко на ярмарке искал. Но село было немаленькое, да и народу понаехало, толпились все, даже господ знатных плащи мелькали. Петя так и не нашел его и поехал в табор.

А там до самой ночи ждал – не было Данко. Обидно стало: только хотелось показаться ему! И тревожился за него, извелся весь, хотя знал, что тот себя от кого угодно защитит.

Петя смурной лег спать. А наутро узнал, что Данко так и не вернулся, да еще и Зарина из табора пропала.

Сначала было просто досадно. Петя больше на себя злился, что целый день как в тумане ходил, из рук все валилось. Да и цыгане напуганные были, спорили, куда же Зарина пропала. У всех на языке магнат давешний вертелся: не зря же он грозился, что любой ценой заберет ее. Из табора-то не умыкнешь, тут каждый на виду, а вот с многолюдной ярмарки – в самый раз.

Пете до Зарины вовсе дела не было, сбегла и сбегла. Но Данко что же? Помнили, что у него какие-то дела были с магнатом, но никто точно не знал. И гадали только, куда же он сам делся. Петя извелся совсем: а вдруг тот в беду попал, вдруг магнат с ним что сделал, Данко ведь должен ему был. Он так и порывался вместе с цыганскими парнями поехать Зарину выручать, чтоб про него вызнать. Да разве найдешь тут? Только и смогли выспросить на ярмарке, что жители приметили, как Данко с Зариной по улице шел. Бабка одна из села спросила, не жених ли они с невестой – оба молодые да пригожие. Петя тогда весь издергался: а вдруг они вместе сбежали? Вроде и понимал, что Данко на Зарину и не смотрел, но навязчивая мысль не оставляла.

Баро мрачный и насупленный ходил, обратиться страшно было. Еще бы, вон как с дочерью вышло – недоглядел за ней, не воспитал как должно и с замужеством заждался. Раньше надо было, пока не разбаловалась на воле и чудить не начала. Выдавали ведь и лет в тринадцать: Ляля, Мариуша сестренка, уже с монеткой на шее ходила – просватанная, значит. С ладной семьей из румынского табора уговорились, а жених еще младше ее был. То известно зачем: чтоб невеста умела уже хозяйство вести, когда тот вырастет, и чтоб детей рожать слишком рано нее пришлось.

А Зарина уже взрослой себя мнила, сама хотела выбрать, за кого пойди. А вот поманили сладостями и бусами – тут же побежала, ног не чуя. А Пете все казалось, что с Данко она была, и злило это страшно. Зачем же цыган тогда к нему цеплялся, зачем коня подарил и с ножом помогал? Точно уж, казалось только, что у Данко интерес к нему был. Глупее не придумаешь, чем решить так.

Петя вечером присел у костра, стал бездумно смотреть в огонь. На душе было горько и пусто, он себя обманутым чувствовал. Вот выдумал себе, что Данко смотрел на него особенно как-то. А что тот с Зариной убежал, Петя теперь точно уверен был. Зря, значит, он столько времени с табором ехал, можно было и раньше вернуться, а не ждать ради цыгана какого-то.

И – вот еще! – вовсе с ним про барина позабыл. А ведь с ним войну прошли, никого ближе не было. Хорошо хоть, помнил, как звать его, не совсем из-за Данко разуменье потерял.

Петя к Кхаце ближе подсел. Он давно хотел у старухи попросить кое о чем, да и сказать заодно, что уедет.

– Скажи, а ты умеешь у чужого человека судьбу посмотреть? – робко начал он.

– Спохватился, – хмыкнула Кхаца. – Неужто про барина своего вспомнил?

Петя кивнул, потупившись. Стыдно стало, что сейчас только спросить догадался – будто бы до того не мог! А старуха уже без слов все поняла.

– Вернуться к нему решил? И не знаешь, жив ли?

– А погадаешь? – сбивчиво попросил Петя. – По огню хоть…

В цыганскую ворожбу он верил. Еще бы, после того, как Кхаца его с того света вытащила. За его рану никакой войсковой врач не взялся бы, а она вылечила.

По огню же цыгане часто гадали. Не зря весь старики у костра сидели долгими часами с задумчивым видом, словно бы дремали, глядя на пылающие уголья. Считалось, что если крепко думать о чем-то, то можно в огне знак увидать – даже ветка хрустнувшая подсказать что может.

– Миленький, да как же я погадаю, – вздохнула Кхаца. – Я твоего барина и в глаза не видела. А ты сколько лет его знаешь? Вот сам и глянь, мог бы и раньше спросить, как. Оно нехитро: подумай просто о нем, посиди тихонько, вдруг что и поймешь.

Она встала и прочь пошла, оставив Петю одного у костра. А тот губу от стыда кусал и злился на себя. Хорош же он – стоило Данко появиться, как позабыл его совсем.

Гадать трудно оказалось. У Пети от огня глаза заболели, сидеть просто так было скучно. Да и мысли путались, то одно плохое про барина вспоминалось, то вовсе ничего. И вовсе непонятно было, как в костре что-нибудь разглядеть можно.

А более всего Данко покою не давал. Петя постоянно ловил себя на мысли, что не о барине думал, а о нем. Волновался, переживал. Алексей Николаевич смутно, еле различимо представлялся, а он – ярко, словно рядом был.

Петя вскочил скоро, плюнув на бесполезное занятие. Старики пусть гадают, он-то откуда знать может, жив барин или нет. Да и как тут тихонько сидеть, если Данко из мыслей не выходил?..

Он запарился совсем у огня, а как отошел – посвежее стало. Петя решил от кибиток уйти, а то никого видеть не хотелось. Да и ночь была светлая, звездная – одна радость в степи побыть.

Петя отвязал Воронка и повел его прочь от табора.Тот резво шел, тоже радуясь прогулке. Не найти коня лучше – молодой, сильный, хоть и упрямый. Долго же Петя с ним маялся, у него все кости болели после того, как Воронка объезжал. Тот не давался, все скинуть норовил, но падать больше не пришлось.

Он вскочил на коня и поехал прочь от табора. В темноту бездумно смотрел, ветер холодом обдавал, и почему-то становилось легче. Петя поводья даже почти не держал, конь сам решал, куда направиться.

А он задремал даже в седле. Укачивало его, и сколько времени прошло, он не знал.

…Скрипку услышав, он решил даже, что снится она. А как вскинулся – замер, чувствуя, что сердце как шальное зашлось.

Тихо-тихо по степи разливалась музыка. Никто в таборе так не играл, да его уж и не слышно было отсюда. Петя поверить боялся, что это Данко. Но его скрипку ни с чем нельзя было спутать.

У него поводья в руках дрожали, так и хотелось в галоп сорваться. Воронок беспокойно поводил ушами, чувствуя его волнение. Петя гладил его по бархатистой шкуре, шепотом просил ступать тише. Он до жути боялся, что пропадет вдруг музыка – не найдешь ведь тогда в темной степи.

Но вот мелькнул за холмом теплый огонек, и Петя вскачь пустился. И, не успев отдышаться, на ходу спрыгнул с коня и замер перед небольшим костром.

Данко улыбнулся ему, не переставая играть. Петя присел по другую сторону костра, глаз от него не отрывая и чувствуя, как невозможно тесно в груди становилось. Какой же он красивый был! Сидел, голову набок склонив, водил смычком по струнам и тихо улыбался.

А Петя ждал, пока тот окончит играть, чтобы не обрывать музыку. Но когда он скрипку отложил – и слов не нашлось.

Броситься к нему хотелось, обнять, уткнуться в плечо и прошептать, как же переживал за него. Но Петя и с места не двинулся. Ему было и досадно, и радостно: сколько же глупостей за один день напридумывал. А Данко – вот он сидел, живой и невредимый. Да разве ж что сделается с таким удалым цыганом?

– Где ты был? – решился Петя; голос у него ломался и подрагивал. – И, значит, не с Зариной убежал…

– Вот она дурная, а ты еще глупее, – рассмеялся Данко.

Петя и обидеться не смог. Век бы хоть издевки от него слушать – лишь бы рядом был и не пропадал так больше.

– Зачем мне Зарина? – весело спросил его цыган. – Мне и так любую девку отдадут, стоит посвататься. Если б хотелось, я б и без побега взял.

Петя кивнул. Понял он, какая глупая мысль была, что Данко с Зариной сбежал. А что тот хвастался – так ведь правду говорил, если прикинуть.

У цыган-то свадьбы по уговору, и любой рад был бы дочь за Данко отдать, а она за то благодарила бы. И бежать никуда не надо, не любят ведь, когда молодые не слушаются и наперекор положенному идут. Если не поймают – можно вернуться женатыми уже и повиниться перед табором, тогда простят. А если словить успеют, то накажут. Потому редко бежали из табора.

– Я Зарине помогал, – продолжил Данко, растянувшись на плаще у огня. – Есть вот люди, им что ни захочется – то непременно их должно быть. Обижена она крепко была, что я к ее отцу за сватовством не пошел. Но едва помощь понадобилась, тут же попросила. А мне нетрудно, да и пристала так, что подсобить проще, чем отказывать.

– К магнату на ярмарке убежала?

– Неужто догадался! – притворно удивился Данко. – К нему, к кому ж еще. Зря она… Пропадет девка, он же не жениться на ней собрался: бросит, как надоест. Да и не так нужна была, просто своего добиться хотелось, раз отказали. У него душонка гнилая, мелочная, я Зарине о том говорил, а она не слушала. Но если б я не отдал ее, то всему табору была бы беда. Он солдат уже собирать хотел, а так тихо обошлось.

Петя его и не винил ни в чем. Не станешь же чужую дурость выправлять, чего Зарине хотелось, то и получила, сама ведь нарвалась. Вот пусть дальше и живет, как знает, хоть и предупреждали ее. Пете вовсе противно было, что ее одними деньгами приманили. Сколько его так ни соблазняли – и не взглянул.

– Так в табор вернешься? – спросил он.

– Точно дурак ты, – хмыкнул Данко. – Все ж знают, что у меня дела с магнатом есть, и просить станут, чтоб найти его помог. Долг я ему как раз вернул, да не деньгами, а чем покраше. Пусть бегут себе… А к отцу ее пойду и повинюсь, не хочу, чтоб он зло на меня держал. Но не сейчас, а то прирежет. Обожду, пока не остынет, да и не с пустыми руками приду, а с выкупом за дочь, как полагается.

– С каким? – полюбопытствовал Петя.

На Данко он с затаенным восхищением смотрел. Вот все он рассчитал! И долг вернул, и придумал, как с баро уговориться.

– Коней приведу хороших, – улыбнулся Данко. И вдруг Петю спросил: – Пойдешь на дело со мной?

– Как на дело? – растерялся он.

– Да что же это… – вздохнул Данко. – Как пойдем, ты помалкивай, а то не могу уже твою дурость терпеть. Известное дело: коней увести. Если не боишься, так соглашайся.

Вот уж не надо было говорить, что он боялся! Нечего тут бояться. Петя кивнул тут же. Прикинул только: в таборе ничего ему не надо, конь и пистолет с ним, возвращаться не придется.

– Ложись тогда, – сказал Данко. – Ты мне завтра сонный не нужен, а то и так еле сообразить можешь, что говорят.

Петя губу закусил и отвернулся. Ему было так весело и радостно, что ругаться не хотелось. А заснуть так и не вышло, он волновался и представлял, что же за дело будет. И гордый был, что Данко его с собой взял.

Вот в таборе друг другу слова без издевки сказать не могли – а как одни остались, так еще жарче пошло. Петя думал, что в общем деле они спокойно сговорятся, а получилось наоборот. Объяснял Данко так, что он еле сдерживался: тот словно ребенку растолковывал, все его прошлые неудачи с ножом и на коне припоминал и смеялся при этом. Петя в долгу не оставался, и ругались они аж полдня – весело, задорно и незло. Уж точно скучно не было с Данко ехать.

День был жаркий и душный, солнце нестерпимо палило. Они у ручья привал сделали, чтобы коней напоить. Петя тут же сам пошел к воде и лицо ополоснул. А потом на Данко глаза скосил и замер.

Тут стянул рубашку, бросил ее на песок и присел у ручья. Воды в котелок зачерпнул и, запрокинув голову, выплеснул на себя.

А Петя вздохнуть не мог, любуясь им. Вода блестела в его мокрых кудрях и стекала по дочерна загорелой гладкой коже. Данко был по-юношески стройный, но и не скажешь, что мальчишка – в крепких прямых плечах сила чувствовалась уже мужская. Видно было, что ловкий, ко всему привычный – он потянулся, и на гибкой спине обозначились развитые мускулы. Петя радовался, что сбоку смотрел: глаза отвести не получалось, вроде и неловко было, и так и хотелось ближе подойти.

Вот сколько он в армии был – мужчин навидался, но и взгляда лишнего не бросал, когда солдаты так водой обливались. Подумаешь, рубашку сняли, так чего он там не видел? С барином вовсе не задумывался, что как-то любоваться можно: не на что было. А тут – аж дышал через раз.

Цыган обернулся к нему, и Петя понял, что совсем пропал. Лютая зависть горела к его бывшим сердечным друзьям: да если хоть раз можно будет к Данко прильнуть, то уже сердце зайдется. А как сам обнимет, к себе прижмет, то и вовсе остановится.

Петя сжался весь, сидя на берегу, лишь бы себя не выдать. А то что же это – даже и нарочно не манили, а в дрожь бросало от одного взгляда. Слов приличных нет на то, что уже готов был ко всему.

Данко присел рядом, почти коснувшись его плеча. Петя вздохнул и едва не закашлялся.

– Нравлюсь? – вдруг с ухмылкой притянул цыган.

У Пети все лицо горело ото лба до подбородка, он взгляд поднять боялся. Но, пересилив себя, сдавленно кивнул. Не врать же тут, когда видно все по нему.

Данко только улыбнулся молча и отошел, а Петя остался красный и злой на себя. Хорошо еще, что это не река была, а ручей. А то купания он просто не выдержал бы, ему того хватило, что Данко рубашку снял.

Одевать ее он и не собирался, так и ехал, подставив солнцу широкую голую грудь. Пете было жарко, но сам он раздеваться бы не стал. Стыдился просто. Данко был не худощавый вроде него, а как надо – гибкий и сильный. Можно было сразу от зависти удавиться. Так он понимал, как Петя на него смотрел, и нарочно потягивался и откидывал волосы с плеч.

Он о деле так думать вовсе не мог. Данко тогда одергивал его и смеялся, Петя обижался, и они снова переругивались. А ехали они к румынскому гарнизону. Данко высоко смотрел: из деревенских конюшен уводить ему неинтересно было. А из под носа у солдат – то, что надо.

Петя не боялся совсем. Он радостью и азартом горел, ему было легко и весело. А пока ночи ждали, спорили беспрерывно: он доказывал, что поболе Данко о солдатах знал, а тот хотел, чтоб Петя каждого его слова слушался. Так ни до чего и не договорились, умолкли, только когда пошли.

Они тихо подбирались к гарнизонным казармам. Данко еще и полной темноты ждать не стал, и это Петю пугало. А тот смеялся только и говорил, что и посреди бела дня мог увести, просто его жалел по первости.

Пете было и страшно, и интересно. Данко объяснял ему шепотом, как дело провести, замка на конюшне не взламывая, и показывал. Он и не торопился, спокойно держался. Петя тоже старался взволнованным не казаться, а цыган только улыбался, видя, как его на самом деле трясло.

А потом они неслись по степи с тремя казенными лошадьми, и в лицо бил холодный свежий ветер. Перекрикивая его, Данко спросил, не боится ли он грозы. Тучи уже темнели на горизонте. Он нарочно так подгадал, чтобы солдаты преследовать их не смогли, как пропажи хватятся.