Текст книги "Romanipen (СИ)"

Автор книги: Veresklana

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Алексей Николаевич в своем мундире с золотым шитьем смотрелся моложе – словно тот же бравый гусар, что и два года назад. А что лицо бледное, тени под глазами – незаметно даже.

Они с Федором поутру стояли во дворе у оседланных лошадей. Барин прощался с женой, просил беречься, а смотрел куда-то в сторону, на угол дома. Отвернулся уже, шагнул прочь – и с Петей глазами встретился.

Того как прошибло – вздохнуть не смог…

Руки не слушались, пока Петя первую попавшуюся лошадь седлал. Вывел, вскочил, наконец, – ничего, что весь двор видел. Понесся по мокрой весенней дороге, грязь брызнула из-под копыт. И нагнал в поле Алексея Николаевича с Федором.

Барин запоздало обернулся. А прежде, чем сказать что успел, Петя на шею ему бросился. Прижался к груди, уткнулся в плечо. А потом целовал – бездумно, порывисто, до одури, пока дыхание не пресеклось. Так они и замерли на дороге, Алексей Николаевич обнял его и привлек к себе. Поднял за подбородок и сам целовал, так же долго и нетерпеливо.

Федор отъехал вперед, старательно глядя в сторону. А им все равно было, смотрел тот или нет. Да хоть сам Наполеон появись – не двинулись бы.

Алексей Николаевич погладил его по волосам, обнял сильнее. Горячо шепнул:

– Поедем до Вязьмы с нами.

Даже кивать в ответ не надо было – и так ясно, что поедет.

В Вязьме одна гостиница была. Алексей Николаевич швырнул Федору поводья, потянул Петю внутрь.

– В полк опоздаем, – спокойно предупредил Федор.

– Поговори у меня еще, – бросил барин.

Петя не помнил почти, как они поднялись в комнату, кое-как заперли дверь. Алексей Николаевич на кровать его толкнул, на ходу сдирая с него рубаху. Петя торопливо расстегивал на нем мундир.

Они быстро оказались без одежды. Касались друг друга, гладили порывисто и нетерпеливо. Алексей Николаевич стиснул его в объятьях, вдавил в кровать и впился поцелуем в губы. Петя отвечал – все отдавал, что не высказано было, все обиды тут же забывал. Прижался к нему, обвил ногами, прошептал: «Сейчас, сразу…» – уже бездумно.

Вскрикнул от боли, но это хорошо было, что больно: вернее запомнится. Так и хотел. Это последняя связная мысль была…

А потом они тихо лежали рядом, касаясь друг друга плечами. Петя на барина смотрел, каждую черточку разглядывал: усталые серые глаза, жесткую линию губ, русые волосы. Алексей Николаевич гладил его рассыпавшиеся по подушке кудри, касался пальцами щеки.

Петя приник к нему, спрятал лицо у него на груди. Барин крепко обнял его.

На войне убивали. Петя много про нее знал рассказов, чтобы понимать: никакая осторожность не спасет от шальной пули. Можно, наоборот, храбриться, в атаку лезть – так не знаешь, заденут или нет, тут как удача распорядится. На войне не угадаешь.

Вдруг последний раз видятся?.. Петя порывисто вздохнул, и руки барина сжались сильнее.

Они долго так лежали, еще целовались – на прощанье. А потом молча встали и начали одеваться. Петя помог барину застегнуть мундир, поднял глаза – взглянул отчаянно и пронзительно. Тот не выдержал и отвернулся.

Они вышли вместе. Федор сидел на крыльце и жевал травинку. Увидев их, встал и направился к лошадям.

И выехали тоже без слов. А на перекрестке барин до боли сжал Петину ладонь – и тут же отпустил, разворачивая лошадь.

Петя долго смотрел ему вслед. А потом медленно поехал в именье.

Часть II

Год 1812

В конце июня французская армия вступила в границы Российской империи, переправившись через Неман. Наполеон занял Литву и вошел в Вильно через четыре дня после того, как оттуда вслед за войсками отбыл государь Александр.

Война началась не такой, как ожидали ее. Русская армия отступала, каждый день без боев оставляя десятки верст. Она не давала сражений, были лишь случайные стычки кавалерийских отрядов. Только в начале июля произошла первая крупная схватка – казаки разгромили французских улан и польскую кавалерию. И снова – отступали, бежали так, что Наполеон с трудом поспевал следом, все дальше вторгаясь в пределы России.

«Война окончится в Польше», – убежденно твердили соседи-помещики, навещавшие Анну Сергеевну. Та лишь молча кивала, прижимая к вискам нервные пальцы и морщась от головной боли. Ей не было дело до того, почему отступают. Она чувствовала себя нездоровой и слабой, но каждое воскресенье ходила в церковь и после службы оставляла свечку за мужа – чтобы вернулся живым.

«Наполеон не пойдет дальше Минска», – стали утверждать позднее. Польша была уже захвачена. Русские армии шли на соединение, уклоняясь от сражения, Наполеон пытался разбить то армию Барклая, то Багратиона, кружил по плохим русским дорогам и терял преимущество. Общественность не понимала этого маневра, все ругали «немца» Барклая, хотя тот был шотландец, упрекали его в трусости. Государь Александр, уповавший на божью милость, предпочел умыть руки – покинул армию и уехал в Петербург.

В западных губерниях спешно набирали рекрут, да неслыханно много – пятерых с пятисот душ. Крестьяне и сами защищались, отказывались давать французам хлеб, не убирали его – так и оставались несжатыми поля, по которым проходил враг. Собирались в отряды, обороняя от разграбления свои деревни, но мало что могли сделать против солдат.

Обо всем этом Петя узнавал из газет. Каждое утро мальчишка из дворовых ехал на почту за «Русским вестником». Барыня сначала хотела Петю послать, но тот взглянул так, что у нее слова в горле застряли. Вставать до свету, скакать за несколько верст всякий день – ну уж нет.

Анна Сергеевна обыкновенно оставляла прочитанный номер на столе. Горничная его забирала и несла в людскую, а там давала Пете, и тот вслух читал собравшимся вокруг дворовым. Там были статьи о войне, очерки, патриотические стихотворения. Он сначала глазами пробегал, выбирая то, что попроще, чтобы не объяснять. А то, бывало, такие разговоры шли, что вздыхать можно было только.

– А бають, мильон-то войск у Наполеона, – бормотала Аксинья, пустая и глупая девка.

– А ты знаешь, сколько это – «мильон»? – ехидно спрашивал Петя.

– Мно-ого, – протягивала она, широко разводя руками.

У Пети от такого скулы до зевоты сводило.

– Много, – фыркал он. – Не знаешь. А зачем говоришь?

Он-то знал, что не мильон, а шестьсот тысяч – в газете писали об этом. Да дворовым-то дела не было, они одно от другого отличить не могли. С ними вообще скука брала. Петя пытался один раз про Наполеона объяснить, про то, почему отступали – так никто не понял. Только крестились и «Анчихристом» его звали. Да какой же он Анчихрист-то? Живой человек он. В артиллерии начал служить еще при короле, в революцию ихнюю выдвинулся, генералом стал, потом переворот устроил, императором себя провозгласил. Самой сильной страной в Европе Францию сделал своими победными походами. Петя начал было рассказывать, но бросил, когда руками на него замахали: «Ой, Петенька, смурно ты говоришь, непонятно…»

Когда отставали, он надолго садился с газетой. Несколько раз каждую перечитывал, искал, не написано ли про полк, где Алексей Николаевич служил. Петя постоянно про него думал. Ночами маялся, заснуть не мог: вдруг ранили, убили... о последнем он старался мыслей не допускать. Все обиды свои на него вспоминал – глупыми и мелкими казались. Вернется – никогда больше слова ему резкого не скажет, все простит. Лишь бы вернулся.

В газете сначала западные названия мелькали. Петя, прочитав, шел к карте в кабинет, пока барыня отдыхала. Находил, смотрел. Кобрин – у самой границы. Салтановка, Островно, Клястицы – в Белоруссии. Витебск – рядом со Смоленской губернией. Близко. Страшно.

За картой его Анна Сергеевна однажды застала. Петя шаги услышал, обернулся – она стояла, устало опираясь о косяк двери. На ней было простое темное драдедамовое платье, сверху – шаль, скрывавшая расплывшуюся фигуру. Из-за беременности она казалась больной. Пете даже жалко ее немного было.

– Ты грамотный? – неожиданно ласково спросила барыня. – Кто тебя научил?

Петя понял, что она помириться хотела. Они не ругались, конечно, но постоянно были в молчаливой ссоре – косились друг на друга, слова лишнего не говорили. А у нее, наверное, сил уже для враждебных взглядов не осталось. Да и были они одинаковы теперь, как усмехался про себя Петя: оба Алексея Николаевича ждали, она – как жена, он – как любовник.

Петя молча отошел от карты, направился к двери. И только проходя мимо, бросил небрежно:

– Алексей Николаевич.

Барыня вздохнула, отводя глаза. Не получилось у нее помириться.

Тяжелая обстановка была в именьи, гнетущая. И только один лучик света был, одно счастье для Пети – Ульянка. Совсем ребенок она была, а к лету появилось в ней девичье – выросла, расцвела. Четырнадцать лет ей исполнилось. Вдруг улыбаться стала иначе, а сарафан как-то по иному облегал ладную фигурку.

Ручеек снегом обратно не сделаешь: уже не о куклах ей мечталось. Стала подолгу болтать с Никитой, прятала от него глаза, а вскоре начали они пропадать из именья теплыми вечерами. Ульянка приходила с букетами полевых цветов и жарким румянцем на щеках, который бывает от поцелуев – это Петя по себе знал.

Он озлиться сначала хотел за сестренку. Да присмотрелся к ним с Никитой. Он красивый двадцатилетний парень был, Петя сам на него раньше засматривался. Хороший был, добрый, не трогал его, когда с барином у них не ладилось. Он Ульянку насильно на сеновал не потащил бы. Петя перестал тогда волноваться за маленькую сестренку: Никита ее в обиду не даст.

Все улыбались, глядя на них. Они уговорились уже вместе поклониться в ноги барину, как тот вернется. Ульянка как-то Петю робко спросила: «Попросишь за нас?» Тот кивнул, хотя знал, что Алексей Николаевич и так с радостью отдаст ее за Никиту.

Только барыня Ульянку подле себя не терпела. Хмурилась, губы поджимала, едва видела ее – стройную, веселую, с ярким блеском в глазах. Пара лет пройдет – станет красавицей, как подрастет еще. А у барыни все позади уже было. Да и было ли? Наверняка и в юности на балах на нее лишнего взгляда не бросали, вот и засиделась в девицах до последнего. И не спрашивали уже ее, когда замуж выдавали.

Николай Павлович неожиданно приехал. Петя на этот раз умнее был, на глаза ему не попадался – у Лукерьи в деревне жил. Ему рассказали потом, о чем они с Анной Сергеевной говорили. Оказалось, старый барин сына хотел застать и предложить ему место в Петербурге, чтобы они уехали вместе с женой. Неудивительно, что они с Алексеем Николаевичем не встретились: даже не переписывались ведь, вот он и не знал, что тот служит давно. А барыня одна побоялась из-за нездоровья, решила в именьи войну переждать. Так и договорились, и старый барин уехал.

А война приближалась. Она далекой казалась, будто и не в империи – а вдруг потянулись по Смоленской дороге люди, бежавшие в Москву из разоренных домов. Ехали польские и литовские дворяне, мещане, купцы, крестьяне. Длинной вереницей тянулись по дороге обозы.

А за ними шла война. Было большое сражение у Смоленска – совсем уже близко. Но еще страшнее были слухи, что отдали город французам. Петя не верил сначала. А однажды выехал на Смоленскую дорогу, остановился у телеги с ранеными солдатами – русская армия тоже отступала. Спросил – точно, город был взят.

Он рассказал об этом в именье. И на другой же день Гришка собрал самых отчаянных парней из деревни и сказал, что пойдет французов бить. А у самого в глазах крысиный страх проглядывал. Бежать он решил. Он, на Петю наткнувшись, усмехнулся ему: «Я б тебя тоже взял. Да ты ведь только и умеешь, что барина ублажать…» Договорить он не успел – упал на землю, скорчившись и выплевывая выбитые зубы пополам с кровью. Уехал после этого молча, со злобой косясь на Петю.

Он пристать пытался еще с того дня, как Алексей Николаевич уехал. Петя в именье возвращался, когда Гришка с тремя дружками ему дорогу преградил. «Что, уехал твой барин? Не заступится больше…» Драка была короткая. Да можно сказать, что и не было драки-то. Петя соскочил тогда с лошади и спокойно пошел к нему. Гришка навстречу двинулся, парням дав знак, чтоб не мешали: стыдно четверым одного бить.

А потом Гришка валялся в грязи и с ужасом в глазах глядел на Петю, который держал его за волосы, давил на поясницу коленом и водил ножом у горла. Он без затей кулаком бил – вот и получил в ответ. Петя Кондратовы уроки не забыл. Да и вырос он, после жизни в лесу по-звериному ловкий стал – Гришка уже не сладил бы с ним. А после драки с волком его-то не боялся совсем.

Петя тихо, но твердо пригрозил, что прирежет. Больше его не трогал никто. Но и один он старался не оставаться, а спал вполглаза и с ножом в руке.

Гришка так и сбежал со своими дружками, прихватив пару ружей и оседлав нескольких лошадей. Барыня и возразить не смогла: совсем худо ей сделалось к августу. Не вставала почти, а Лукерья только руками развела, когда  посмотрела ее. Права оказалась деревенская старуха, что не выдержало здоровье у барыни, не могла ребенка выносить.

Анна Сергеевна вышла однажды на крыльцо, стояла там. И вдруг совсем близко, на западе, где поднимался черный дым у горизонта, пушки громыхнули. Чужие, французские. Барыня пошатнулась вдруг и начала падать, схватившись за живот. Ее еле успели под руки подхватить. Унесли в дом, уложили. Больше она не вставала.

Она тихо умерла. Только в бреду уже звала мужа, стискивая простынь слабой рукой.

Петя не видел всего этого. Он ушел тогда из именья. Толку от него меньше всего выходило: не хватало еще Анне Сергеевне мужниного любовника видеть в последние часы. Ему потом сквозь слезы рассказала Ульянка. Хватило ума про ребенка не спрашивать: Петя ж не дурак был, прикинул, что девяти месяцев никак не выходило.

Он в стороне стоял, когда хоронили ее. Только потом подошел и долго, тягостно размышлял. Гадко у него как-то в жизни получалось, что с Алексеем Николаевичем, что с женой его. Барина до последнего изводил, хотя любили друг друга ведь. Пил тот из-за него. А сколько ненужного, нехорошего сказано было. И помирились, только когда тот на войну уезжал – и неизвестно, вернется ли. Может быть, это последняя встреча была, а его уже убили давно.

И с Анной Сергеевной плохо вышло. Знал, что она не виновата ни в чем, что не по своей воле вышла замуж – а все равно ревновал. Ее пожалеть бы – так нет, ни слова не сказал хорошего. А ведь мог, надо было только через гордость свою ненужную переступить. Вдруг ей легче немного было бы.

Стыдно было и пусто на душе. А тут еще канонада, выстрелы слышались, несло с запада горьким дымом. Хорошо, что Анна Сергеевна этого не застала. Надо было ей уезжать в Петербург, пока могла, да ведь послушалась совета чиновника и осталась. А любой военный сказал бы, что лучше уехать.

 Совсем близко подступила война. Русские армии соединились близ Вязьмы. И снова отступали.

***

Верно говорят: с войной да с  огнем не шути. Сидели в именьи, не боялись тревожных вестей, не думали хорониться – и грянул гром, когда не ждали.

Казалось, что далеко были французы – еще у Смоленска. Ни одного врага покуда не было видно. Только расспросить можно было у солдат отступающей русской армии, но каждый свое говорил, и непонятно было, чему верить, а что со страху выдумано. Петя выезжал на дорогу, по которой тянулся нескончаемый поток обозов, подвод, телег, всадников и пеших – разговаривал, спрашивал. Ему отвечали зло и неохотно, досадливо отворачивались, утирая пот с черных от грязи и пороха лиц. И неясно было, где французы, скоро ли нагонят.

Петя смурной возвращался в именье. Цедил сквозь зубы дворовым, что ничего нового нет – а сам думал, что делать, глаз не мог сомкнуть ночами. По всему выходило, что скоро появится враг. Петя по рассказам барина знал, сколько верст в день проходят пехота и кавалерия. Нетрудно было посчитать от Смоленска, и получалось страшно.

Жуткие слухи долетали до именья: будто бы враг грабил деревни, и люди бежали в леса, сжигая все за собой, чтобы не досталось французам. Будто бы крестьяне пытались дать отпор, но легкая кавалерия быстро разбивала наспех собранные и кое-как вооруженные отряды. Будто бы оскверняли церкви: въезжали прямо на конях, пьянствовали там, сдирали позолоту, палили пистолетами по иконам…

Горел цветущий край, и все ближе подбирались пожары, все страшнее становилось ждать – а вдруг придут, и нечем будет защититься? Петя спал, не отнимая руки от ножа, вскакивал ночью и прислушивался к обманчивой тишине.

Опустели окрестные деревни, уехали в Москву соседи-помещики. Но многие оставались – крестясь по десять раз на дню, молясь, чтобы обошлось.

А что было делать без господ? Не помогут, не скажут… Гришка ушел, и про него было слышно, что бродил где-то в округе. Он в лесу прятался и появлялся в деревне изредка. А остальные, кто боялся бежать, в именьи хоронились.

 Да и бежать-то некуда было. Петя не знал никого вокруг именья, одна надежда была – в сторону Москвы, чтобы в какой-нибудь деревне приютили. Да мало ли таких, кто надеется?.. Еще и знать не будешь, дадут ли переночевать.

Когда совсем неспокойно стало, гореть начали соседские поместья, они уговорились с Никитой и Ульянкой уходить втроем – хоть куда, вместе-то легче. Собрали уже нехитрую котомку, да все откладывали.

И дождались. Ночь была, как прибежал мальчишка из деревни, ворвался в именье с криком – в одной рубахе, растрепанный. Он и объяснить ничего толком не мог, только плакал и руками махал. Петя тогда его за плечи схватил, тряхнул хорошенько – и услышал сквозь слезы, что грабят деревню.

Ульянка вскрикнула, всплеснула руками. Петя с Никитой переглянулся и понял: поздно бежать. Прямо за воротами послышались перестук копыт, смех, громкие голоса – чужая французская речь. Двор осветился факелами, громыхнули выстрелы, и какая-то девка в углу людской в голос завыла. На нее не прикрикнул даже никто. Стояли все белые, замершие от ужаса, глядели друг на друга потерянно.

Петя плохо дальше помнил, урывками. Запертую дверь в людскую выбили ударами прикладов, и на пороге появились французские солдаты. Спрятаться бы, забиться под лавку! Да увидели уже, захохотали, нацелили ружья, а сенных девок, едва успевших в рубахи запахнуться со сна, стали выволакивать на двор. Те кричали, рвались из рук – да без толку.

Петя на улицу выскочил, увернувшись от удара прикладом. Он-то хоть успел штаны натянуть и подпоясаться, да нож в руке сжимал. Но и вытащить не мог, ладонь мокрая от пота была и скользила.

А дальше еще страшнее пошло: свет от огня в темном дворе, среди сполохов – звуки ударов, пьяный гогот французов. Петя вжался в стену, смотрел, глаз не мог оторвать, а крик от ужаса в горле застрял.

И – как в тумане: замахнулись на старую Ильиничну… вылетел из темноты Никита, заслонил… нацелили пистолет на него, выстрелили в упор… метнулась к нему, упавшему, Ульянка – схватили за косу и поволокли куда-то…

А вот тут – как пронзило всего. Петя выхватил-таки нож, бросился за ней. Его толкнул кто-то, едва не сбил – он шарахнулся в сторону и потерял из виду сестренку. Замешкался – встал на пути рослый француз, вскинул ружье… Петя ткнул ножом наугад, не попал – и бросился прочь со всех ног.

Он и не знал, что может так бежать. Мигом пронесся по аллее между французов с факелами и их лошадей, выскочил за ворота, а как в поле оказался – не помнил. И без сил повалился на траву, пытаясь вздохнуть и прижимая ладонь к скрученному болью боку.

Петя поднял взгляд – огненное зарево над именьем алело. Он, пошатываясь, встал. И снова побежал. Жуткий безотчетный ужас его гнал – подальше отсюда, скорее!

Он только у леса успокоился. Схватился за ствол осины, сполз на землю. И замер.

Кровь в голове шумела, била в виски, а в ушах до сих пор стояли крики. Только одна мысль мелькнула: к Кондрату, до утра укрыться. А днем Ульянку выручать.

Петя встал и снова побежал. На этот раз он силы берег, старался ровно дышать. Дорогу через лес он наизусть знал.

Он с ног уже валился, темно перед глазами было. Думал, упадет – но замаячила знакомая полянка впереди. На шаг перешел, добрел до избушки.

…Дверь настежь распахнута была, внутри перевернуто все, одна стена черная от копоти – видно, сжечь хотели, но не далось сгнившее влажное дерево. Песок истоптан был следами от подков и тяжелых армейских сапог.

И никого внутри. У Пети сил не было еще больше отчаиваться – он добрел до угла, где лежала подпаленная шкура, и повалился на нее без памяти.

Осознание утром пришло. Впору было выть, кричать, кататься по шкуре и грызть руки. Или затихнуть и к стене отвернуться, сжавшись в дрожащий комок. А то вовсе – сразу ножом по горлу.

Петя глубоко вздохнул и сел. Тело ныло, трясло всего, ноги так болели, что не встать. Он поднялся, шатаясь и держась за стену.

Пусто внутри было. Думать ни о чем не мог, а вчерашнее сном страшным казалось, в который не верилось совсем.

Он окончательно все понял, только когда вернулся в разграбленное именье и увидел сожженный дом. Вот тогда скрутило так, что свалился на колени и едва сдержал судорожные рыдания: не время сейчас.

До основания жизнь разрушилась. Пусть не знал родителей, детства, с пяти лет – все сам, пусть тяжко было. Но – дома, в именьи, и казалось, что нерушимо это будет.

Петя закашлялся от горького запаха дыма. Прошел по песку, по темным пятнам на нем – отстраненно отметил, что кровь. Поднял глаза к черному от копоти дому – все выжжено внутри было, и заходить не стоит.

Никиту увидел мертвого. Тоже не ужаснулся почему-то, только еще холоднее внутри стало. Глянул, кого еще убили – больнее быть уже не могло.

Потом про Ульянку вспомнил. Что ж сотворили с ней? Вдруг страшное и непотребное – снасильничали?.. Ее не было нигде. А прочь тянулись свежие следы подков: уехали и не догнать теперь. Верно, с собой увезли. Не спасти теперь, не найти.

Он в деревню потом пошел. Избы все разграблены были, двери выбиты, во дворах поломаны заборы. И – никого. Ушли, наверное, поутру еще, кто жив остался.

Петя до вечера там был. Ночь провел в избе, завернувшись в дырявую рогожку, и до рассвета еще замерзший проснулся. И голодный такой, что мутить начало. Он в подпол залез, нашел там солений кадку – впрок не пошло, только живот заболел.

Он полдня еще в деревне маялся. Что делать, куда идти? Кондрата тоже, наверное, французы нашли. А так у него переждал бы.

Хотя чего ждать? Была мысль шальная – Алексея Николаевича искать. Но это Петя сразу отбросил. В одной рубахе, голодный, без копейки – не найдет. Да и где?.. И жив ли он?..

Он решил тогда к Гришке податься. Не хотелось к нему идти, но придется уж: один знакомый остался здесь.

Петя его в лесу через три дня нашел. Не умели дворовые хорониться, по следам выйти можно было. Уж это он умел, после охоты-то у Кондрата.

Хорошо, что лето было: и не холодно, и найти можно, что поесть. Кондрат объяснял, как в лесу с голоду не сгинуть – Петя благодарил его теперь. Дошел он до Гришки на своих ногах, не шатаясь почти. Пить только хотелось очень, а то глотал из луж, как попадались: нести-то не в чем было.

Гришка в избушке охотничьей был со своим отрядом – десятком хмурых взрослых парней. Не понравились они Пете: злые, диковатые.

Он вышел к избушке и встал перед сидевшим на крыльце Гришкой. Тот прищурился недобро. Потом поднялся, к Пете подошел и спросил, что ему надо, зачем дорогу сюда истаптывает для кого ни попадя.

Петя коротко про именье рассказал, хоть и рвалось все внутри при каждом слове. До сих пор не до конца верил ведь. А как произнес, что нет его больше – совсем плохо сделалось.

– И на кой ляд ты мне нужен? – хмуро спросил Гришка.

– Напомнить, что умею? – Петя положил руку на нож и оглядел его парней.

Не станет же Гришка при них позориться! Петя голодный был, уставший, но и сейчас не дался бы совладать с собой. Но не хотелось драться, мог и оплошать. Да и Гришка решил на рожон не лезть.

Он махнул рукой. Петя кивнул тогда, проходя в избушку. Там на столе хлеба каравай лежал – не набросился едва. Заставил себя кусочек только отломить, солью посыпал и запил водой.

А потом лег в углу на лавке и провалился в долгожданный сон.

Боль притупляется, затихает, когда трудно: не до нее становится. А стоит в тепле и в уюте оказаться – с новой силой накатывает и придавливает. И не совладаешь с ней – травит душу, скручивается внутри тугим ледяным комком.

Петя среди ночи от жуткого сна проснулся: снова видел горящее именье, слышал крики о помощи… В холодном поту лежал и вздохнуть не мог. Только Гришкино бормотание проняло: «Чего орешь-то?»

Да не орал он, а вскрикнул только во сне, когда Ульянку вспомнил. Сестренка – где-то она сейчас? Не защитил, не сберег. Сбежал ног не чуя – а должен был вблизи схорониться, посмотреть, куда французы поедут, догнать и выручить. А он струсил, и теперь поздно уже. И чем он лучше Гришки, который заранее ушел?

Никита мертвый виделся. Ничего ведь не успели они с Ульянкой, берег ее, маленькую, не торопил. О свадьбе мечтали.

Ильинична старая – тоже. У той сердце не выдержало, без единого удара упала.

И других Петя убитыми видел. С кем-то не ладил он, кто-то его недолюбливал – а теперь только помолиться за них оставалось.

Он до утра промаялся, глаз сомкнуть не мог: боялся, что опять приснится страшное. Стыдно было за свой ужас. Петя лежал и думал, что делать нужно было вместо того, чтобы к Кондрату бежать. Да ведь задним-то умом все хороши – а тогда растерялся.

А то, что нет больше именья, и вовсе в голове не укладывалось. Что же с Алексеем Николаевичем сделается, когда узнает? Это если жив он…

Петю с утра Гришка в ребра пихнул, и тот глаза разлепил.

– Хорош разлеживаться тут, – Гришка сунул ему в руки ружье. – Иди давай, охотник, задарма кормить не буду.

Петя губу закусил, вставая. Тут слова поперек не скажешь, иначе вовсе выгонит. А податься некуда больше. Они всегда как кошка с собакой были, а тут придется Гришку терпеть главным.

Он к ночи с охоты вернулся, двух уток приволок. А потом готовил их еще, и ему только маленький кусочек достался. Но делать нечего было, приходилось зубы стискивать и выполнять, что говорили.

А Гришке нравилось это. Вот и указывал: то дрова колоть, то лошадей чистить, то ружья смазывать. Сидел и любовался, как Петя работу делал. Ждал, что ругаться будет, а тот молчал, и это злило его.

А Петя у Кондрата и не такого натерпелся, вот и привык. Но все одно через неделю на ногах еле стоял: спать только урывками получалось, потому что кошмары терзали.

И еще – каждый кусок хлеба через силу шел. Гришка ведь не французов бил, а у крестьян отбирал – тем и жил тут. Петя старался только то есть, что сам приносил с охоты, потому что награбленное в горло не лезло.

А французы близко совсем были, он отблески костров видел на опушке. Подбирался ближе, слушал чужую речь и некоторые слова понимал. Не забыл-таки, чему его Алексей Николаевич учил.

Петя вспоминал еще, как дворовые врагов «нехристями» звали, представляли их чуть ли не чертями. Такие же люди оказались, солдаты да офицеры: сидели у огня на привалах, оружие чистили, разговаривали… и хохотали, разбирая добычу: украшения и посуду серебряную, цветастые крестьянские платки, монеты.

Он французов ненавидел – за Ульянку, за Никиту, за всех, кого еще убили. Кулаки сжимал, глядя на них, и стискивал нож. Хотя не мог представить себе, что человека живого ударит, пусть и врага.

Гришка его с собой потащил скоро в деревню. Не хотелось Пете, и он решил, что в стороне будет, никого не тронет. А то и вовсе уйдет.

Они поутру въехали с ружьями наперевес. Петю стыд жег, что он с этим дело имеет. Какой же Гришка партизан – разбойник он! Людей грабит. Сказал, хохоча, что не убивает: мол, и так отдают.

И понятно стало, почему отдавали: врал он, что насмерть бьется с французами, хоронится в лесу. Деревенские бабы жалостливо качали головами, укладывая ему хлеб в котомку. У Пети скулы сводило от такого обмана. Не выдержал бы и высказал…

Если бы не поднялся крик на краю деревни.

Легкая, быстрая была кавалерия у французов. Раздолье – скакать по сухой протоптанной дороге. Всадники между избами рассыпались, стали с коней соскакивать, выхватив сабли и пистолеты.

Словно ожили Петины кошмары: снова крики, ужас растерявшихся людей, попытки отбиться – слабые, бессмысленные. Что сделает крестьянин против солдата?..

Петя и сам от нахлынувшего страха замер.

Он на французов безотрывно глядел. Поэтому и не заметил только в последний момент, как Гришка вскинул ружье прикладом кверху.

Удар по виску такой был, что Петя уже не почувствовал, как падает с лошади, повод которой вырвали у него из рук.

…Глаза открыть невозможно было, а каждый звук звоном колокольным отдавался в голове. Горло жгло от жажды, мутило. Никогда Пете так плохо не было.

Он долго без движения лежал, стараясь снова забыться. Тяжко думалось, что надо бы понять, где он – каждую мысль вымучивать приходилось. Он заставил себя к голосам прислушаться – и похолодел.

Речь французская была. Петя ужаснулся, но потом вяло решил, что другого и не ожидать нельзя было, коли он в захваченной деревне остался. Гришка – сволочь… открыто побоялся, со спины ударил…

Его озноб бил. А пить хотелось так, что он все-таки приоткрыл глаза.

Ночь была. Он в стороне от костра лежал, у которого французы сидели. Спиной землю чувствовал, а оглядеться сил не было. Петя голову повернуть пытался и тут же застонал: аж в глазах от боли потемнело. Сильно приложил – прикладом-то…

– Тихо, тихо, – шепот рядом раздался.

Еще пленных взяли? Говор тягучий был, крестьянский.

– Чего тебе? – заботливо спросил мужик.

– Пить… – одними губами прошептал Петя.

– Эй! – это к французам уже было; от крика голова раскалывалась, – Окаянныя, сюдыть иди!

Рядом шаги раздались, подошедший солдат по-французски спросил недовольно, чего нужно. Мужик объяснил руками, что воды, и в ответ хохот раздался.

Развернется и уйдет сейчас. К костру, где тепло – а Петю трясло уже всего. И никакой воды не даст, так и мучиться неизвестно сколько. И голову не перевяжут: кровь на виске спеклась, а боль ровно жгла до щеки до волос.

– Стой, – как мог громко выдохнул Петя, с трудом вспоминая французские слова. – Я дворянин… сын офицера…

Истинно, такое выдашь, только если по голове приложат! И если жить очень хочется… Совсем другое с дворянами в плену было обхождение, это любому понятно. Неважно уж, что врать – лишь бы воды хоть дали.

Солдат ушел, и Петя испугался, что тот не услышал. Но говор у костра громче стал, и скоро рядом присел офицер – Петя сквозь прикрытые глаза смотрел. Тот наклонился к нему и спросил, как его зовут.

– Пьер, – барин его так называл иногда на французский манер, дурачась. – Зуров…

Уж врать так врать, если делать нечего больше. Петя надеялся, что не спросят уже ничего: сил отвечать не осталось. А как он в деревню попал, почему в одежде крестьянской – потом придумает.