Текст книги "Romanipen (СИ)"

Автор книги: Veresklana

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Это он разошелся так первый раз, когда Алексей Николаевич начал было ему кавалерийские приемы разные объяснять, как с конем управляться. Петя тогда смерил его взглядом, усмехнулся и показал, что умеет – да так, что у барина руки полдня подрагивали потом.

Не зря же он всякий раз с деревенскими ребятами в ночное ездил. Его сами просили, когда управиться трудно было. Это уж Петя умел – совсем не боялся лошадей и чувствовал их, любая его слушалась.

Он еще к барину пристал – стрелять его научить. Так пристал, что тот на второй день взял пистолеты. «Локоть прямо, кисть жестче», – терпеливо пояснял Алексей Николаевич, сам увлекшись. Обнял, ставя ему руку и удерживая перед сильной отдачей, и Петя недовольно вывернулся: «Я барышня вам, что ли?» Тяжеловат был пистолет, и приходилось поддерживать запястье второй рукой, когда он палил по карте, всунутой в трещину сухого дерева. Быстро наловчился, барин говорил, что глаз у него хороший.

Неторопливо и тягуче, как мед, тянулись летние дни. Как спадала жара, они возвращались. Петя тогда хватал какой-нибудь кусок в кухне и шел хоть какую работу сделать. А то весь двор уже взглядами прожигал. Девки страшно, по-черному завидовали. Но больше всего Гришка жалел, что подойти к нему нельзя больше. Один раз сунулся пьяный вспомнить старое. Но Петя глянул тогда на него, прищурился и произнес холодно: «Если барин хоть царапину на мне увидит – плетей получишь». Громко сказал, при всем дворе, многие слышали. С Гришки весь хмель сразу сошел, и его он теперь десятой дорогой обходил, только косился ненавистно. И лишь Ульянка была рада за него.

А вечером Петя к барину в кабинет приходил. Тот за столом работал, а он на диване устраивался с книжкой – бойко читать научился. Взял про страны разные – интересную, с картинками. Часто у Алексея Николаевича что-нибудь спрашивал. Тот улыбался, начинал рассказывать. А иногда только руками разводил и смеялся: «Зря я географию не учил, не знаю».

У него карта еще и всего мира была. Петя подолгу разглядывал, запоминал. А как-то спросил про Наполеона, рассматривая Францию. И барин весь вечер объяснял ему, по карте водил, показывал его походы. Рассказывал, как сам три года назад с французами сражался в Пруссии, а потом Наполеон и государь Александр мир заключили: посредине реки плот был сделан, потому что никто из них к другому переправляться не хотел, и долго разговаривали они. Потом показал герцогство Варшавское, которому Наполеон помогал. Петя нахмурился тогда: у самой границы ведь, прямая дорога на Петербург, да и равнина там. Как раз войска собирать! Сказал все это и спросил, похолодев: «Неужели война будет?» Алексей Николаевич изумился быстрой догадке, потом вздохнул и сказал, что обязательно будет. И Петя крепко прижался к нему.

Интересно проходили вечера. Они до ночи засиживались. Петя как-то весело усмехнулся про себя: вот, с ним не только любиться можно, но и поговорить. Но вслух не сказал, конечно.

А потом барин улыбался, маня его за собой, и они шли в спальню. Петя в тот же день после охотничьей избушки остался там. К ночи они были в его кровати – хоть и устали, но оторваться друг от друга не могли. После всего у Пети глаза закрывались, так и хотелось прижаться к Алексею Николаевичу, закутаться в мягкое одеяло и заснуть. Но гордость не позволила – не предлагали ведь остаться, не напрашиваться же самому. Поэтому Петя сел и начал искать рубаху. Но барин тут же обнял его и притянул к себе, сонно пробормотав: «Стой. Ты здесь теперь будешь». Петя спросил на всякий случай: «Всегда?» И даже в темноте почувствовал его улыбку: «Всегда».

С тех пор он сворачивался у него под боком мягким котенком. И, глядя на него во сне, совсем нельзя было поверить, что у него есть очень острые коготки. Петя их спрятал и был теперь веселым восторженным мальчишкой, который радуется каждому дню, ласкается после каждого прикосновения.

И были жаркие ночи с долгими и томительными ласками, исполненными и нежности, и резковатой порой страсти. Но Петя ведь был не барышня, ему даже нравилось, если на коже оставались красноватые следы – да и сам оставлял их, когда становилось невозможно хорошо.

Молодое тело требовало этих ночей, и Петя сполна получал то, о чем раньше мечталось только во снах, которых утром без стыда и не вспомнишь. Сам уже совсем не стеснялся и делал все, что хотел, чтобы выразить переполнявший его восторг перед всем новым, доселе неизведанным. И когда Алексей Николаевич обессиленно опускался на подушки, утягивая Петю за собой, тот с радостью чувствовал, как у него бешено колотится сердце после всего, что они творили. И потом Петя прятал глаза, вспоминая это при свете дня.

Алексей Николаевич улыбался, глядя на него. Он вообще не скрывал, что они делают с ним: обнять мог посреди двора, поцеловать. Двор-то ладно. И деревня вся уже знала, кого ни спроси про Петю – расскажут.

Но вот один раз удивил он того. Помещики тогда соседские в гости приехали. Известно, зачем – за дочек своих хлопотали. Вянут полевые цветочки в глуши, а рядом барин молодой живет, гусар. Не приезжает почему-то, не знакомится даже. Вот и звали его к себе. Но разговор издалека начали за обедом – степенно толковали, сколько хлеба в этом году продать, обсуждали барщину и оброк. Алексей Николаевич едва не зевал, Петя это видел, пока за столом прислуживал.

И вдруг тот начал:

– Господа, что же мы все вокруг да около ходим? – непочтительно обратился он к старым помещикам, весело усмехаясь. – Признаюсь честно, у меня нет никакой охоты принимать предложение у вас погостить.

Гости недоуменно умолкли, и Алексей Николаевич, не давая им прийти в себя, продолжил:

– И дочек ваших повидать надобности нет…

И вдруг он обхватил за пояс стоявшего рядом Петю и затащил к себе на колени. Обнял и поцеловал, а тот смотрел на него круглыми глазами – что ж он делает-то, стыдно ведь!

Гости тут же вскочили и, запинаясь, стали извиняться. Уехали сразу же и больше не появлялись.

Пете это не понравилось тогда: предчувствие нехорошее возникло и пропало. Совсем не нужно было перед помещиками так – что за безрассудство? Детское какое-то совсем. Но Алексей Николаевич только смеялся, вспоминая, какие у гостей лица были. И Петя успокоился.

Он после того случая окончательно понял – не променяет барин его на невесту. Но все же удивлялся до сих пор, когда ловил на себе его взгляд. Гораздо больше там было, чем просто желание. Такая щемящая нежность проглядывала, что Пете неловко становилось.

Однажды ночью Алексей Николаевич, лежа рядом, гладил его по волосам, бережно, словно сокровище какое. И шептал, наклонившись к самому уху:

– Знаешь, цыганка мне гадала… крепко у меня жизнь с вашим народом повязана… а я не верил…

Петя краснел и отворачивался. Не любил он, когда про отца его вспоминали. Вспоминали всегда с насмешкой, желая оскорбить. Но барин переубедил его.

Они тогда на ярмарку в Вязьме поехали. Алексей Николаевич со старостой Петю с собой взяли. Его отпустили сразу погулять, посмотреть. «Понравится что – скажи», – барин незаметно погладил его по руке.

Пете любопытно было: множество лиц, а уж диковин разных сколько! Он долго гулял, а потом пошел лошадьми полюбоваться. И старосту увидел, степенного Трифона Силантьича. Тот стоял рядом с мужиком, который кобылу в поводу держал – сонную какую-то, блеклую, с вислыми, как у осла, ушами.

Петя подошел и прислушался к разговору.

– Вот и смотри, значит: лошадь хорошая, работящая, бери, не пожалеешь, мил человек! – тараторил он, тряся поводом перед носом старосты. – Три красненьких, стал быть, меньше не дам, уж не обессудь, а это у нас, стал быть, беленькая да еще – раз синенькая, два синенькая, верно говорю?

Староста тихо закивал, морща лоб, и стал отсчитывать смятые ассигнации. Петя вздохнул: хороший тот мужик был, да простой, как лапоть. Он-то уже посчитал все и понял, что дурят его посреди бела дня. Пора бы помочь, пока староста и в самом деле эту лошадь не купил.

– Пять рублей лишних просят, Трифон Силантьич, – он подошел. – А кобыле этой лет больше, чем вам.

Мужик захлопал глазами, замахнулся было, но Петя уверенно улыбнулся. Кобыла и правда старая было, да еще и больная. А сказал он звонким своим мальчишеским голосом, и на них оборачиваться начали. Мужик побагровел. Но тут поднял взгляд куда-то за плечо Пети и быстро исчез вместе с лошадью.

Рассмеявшийся Алексей Николаевич потрепал мальчика по волосам.

– Ну даешь ты, Петька! – уважительно хохотнул он. – Настоящий цыган!

Петя с тех пор даже гордиться стал своей кровью. А что? В деньгах понимает и в лошадях – чем не цыган?

Когда обратно ехали, барин сверток ему протянул. Петя развернул – пряник там был, большой и сладкий.

– Не пробовал, поди? – весело спросил Алексей Николаевич.

Петя зарделся, поняв, что тот вспомнил. И попробовал – вкусно оказалось.

– А вот еще тебе, – барин с коня наклонился к тюкам в телеге и достал пеструю ситцевую рубашку с красной каемкой.

Петя пуще прежнего вспыхнул. Не привык, чтобы задаривали так. Сроду у него такой рубашки не было. А барин улыбнулся и в карман полез.

– А это Ульянке твоей, – в ладони у него блестело серебряное колечко, простое, но красивое.

Алексей Николаевич знал, что Ульянка Пете как сестра. Вот и захотел порадовать, тем более что сирота девочка была.

Ульянка кольцу обрадовалась и берегла его. Большое оно было пока для узких девичьих пальчиков, и она все следила, чтобы не потерялось.

Но всему хорошему конец приходит. У Алексея Николаевича последний срок отпуска заканчивался, а плечо давно уже совсем зажило. Петя боялся, что уедет он. Спросил как-то об этом. Выгадал момент, когда они заполночь уже лежали обнявшись. Спросил: «Уедете?» А барин не ответил, сделал вид, что не услышал.

Петя маялся, переживал. Понимал, что служба у барина, но до слез обидно было. По глазам же видно – любит. Бросит ли?..

Петя спросил однажды барина – а что тот офицер про него говорил, который приезжал? По-французски тогда ночью, зимой еще. Просто так спросил, хотя догадывался. А Алексей Николаевич помрачнел почему-то, нахмурился и не стал отвечать. И тот тогда, чтобы загладить неловкость, залез к нему на колени и попросил по-французски его научить. Барин смеялся сначала – зачем ему? Да просто так! А уж уговорить Петя умел: улыбнуться только надо и взглянуть умоляюще и невинно, да чтобы ресницы опустились и взметнулись – и что хочешь просить можно.

А память у него хорошая была. Он слова с первого раза запоминал. А зачем – сам не знал. Увлекся просто – пистолетами сначала, французским теперь. Тем более что Алексею Николаевичу нравилось ему объяснять что-нибудь.

И с гитарой тот ему показал – Петя сразу понял. Нравилось вечером слушать, как барин негромко пел. И хоть романсы о женщинах были, он на Петю смотрел и улыбался. А тот следил, как Алексей Николаевич струны перебирал, и, когда тот учить взялся, ничего почти и объяснять не пришлось.

А иногда с ними Федор сидел – заглядывал спросить что-нибудь, да и оставался. Посмеивался поначалу, что барин забыл его совсем. А потом стал рассказывать, какое дело он себе в деревне нашел – двух зазнобушек сразу. Одна, значит, баба умная была, толковая, да замужняя. А другая – девица пригожая. Федор смешно рассказывал, как с обеими крутит и от мужа ревнивого бегает.

– Может, женить тебя на красивой-то? – шутил Алексей Николаевич.

– Ой, помилуйте, барин! – испуганно махал руками тот. – Дура она, слушать уши вянут! А жените – помру тотчас от ее стряпни!

Федор мотал головой, встряхивая рыжими кудрями, и все трое хохотали. Хорошо и весело проходили летние вечера. Только про отъезд барина Петя больше не спрашивал: видел, что тот и сам не знал, что ответить.

Дни быстро летели. Скоро и август начался. А ко дню Преображения Господня Бекетов неожиданно приехал, и про службу Алексея Николаевича все ясно стало.

Они с Петей тогда с прогулки возвращались, и он вдруг цокот копыт сбоку услышал. Оглянулся и офицера увидел – а тот застыл, во все глаза на него глядя и рот едва не открыв. Медленно подъехал ближе, забыв с Алексеем Николаевичем поздороваться. И даже не дышал почти, Петю рассматривая.

Тот улыбался еле заметно. Он-то прекрасно знал, что счастье человека красит. А уж любовь – подавно. Он был в новой ситцевой рубашке, распахнутой на груди, загоревший за лето, а от недавних поцелуев блестели глаза и щеки розовели. А в отросших встрепанных кудрях, за ухом, белая ромашка была – барин украсил.

Бекетов медленно вокруг его объезжал и смотрел круглыми глазами, а Алексей Николаевич посмеивался уже. Петя офицера не боялся совсем, да и неприятно не было – настолько смешно он выглядел. А вообще-то не нравился ему Бекетов, стойко не нравился после того, как полез к нему.

Тот сказать что-то пытался, беспомощно переводя взгляд на барина. Так и не получалось, пока Алексей Николаевич не помог:

– Ну здравствуй, друг Мишель! Ты откуда?

Тот выдохнул, все еще глядя на Петю откровенно голодными глазами.

– Из именья твоего, откуда ж еще… Я утром приехал, думал, спишь. Потом спрашиваю, где, а мне говорят: «Гуляют-с!», да с усмешечкой такой… – он остановил долгий взгляд на Пете. – Я б тоже так погулял, да… И давно ты завел привычку к ранним прогулкам?

Петя молча слушал, чувствуя на себе жаркий взгляд. Не нравилось, что обсуждают его так, словно и нет его здесь. Но как же приятно было, когда смотрят так! Он волосы со лба откинул, поправил ромашку, и Бекетов шумно вздохнул.

Алексей Николаевич пустил лошадь медленным шагом. Бекетов поехал рядом с ним.

– С мая, – улыбнулся барин.

Офицер недоуменно сморгнул. И вдруг хлопнул ладонью по колену и воскликнул:

– Так, а теперь давай объяснись! Ты все лето, что ли, тут… – он возмущенно выдохнул. – А я, значит, обязан выдумывать, почему это Зурову требуется продлить отпуск, и полковнику сказки сочинять!

Алексей Николаевич рассмеялся.

– Я ведь знаю, что на тебя можно положиться в вопросах разговора с командиром.

– Это уж конечно, – махнул рукой Бекетов. И снова начал возмущаться: – А я все думаю, что ж у тебя с любовью этой несчастной, помогаю… А он забыл ее уже давно и гуляет, видите ли…

– Почему ж несчастной? – барин улыбнулся Пете и погладил его по руке.

Никогда тот изумления такого не видел. Бекетов только через минуту медленно произнес:

– Не пойму… Это что – из-за него? – он выразительно взглянул на Петю. – Стреляться и на войну ехать? Из-за дворового? Алешенька, дорогой мой! Тебя, наверное, все-таки контузило под Фридландом…

Алексей Николаевич только улыбался, слушая его тираду. И гладил Петю по колену, бросая на него такие взгляды, что тот краской заливался.

– Ну знаешь… – протянул Бекетов, пораженно наблюдавший за ними. – Дело твое, но неужели бывает такое-то… Ты ж у нас больше по женскому полу всегда был, нет? Это если кадетский корпус наш славный не вспоминать. Хотя я бы такого мальчика ни на одну девицу не променял… – он аж облизнулся.

Петя, вскинувшись, отъехал подальше. По глазам Бекетова видно было, что он прямо сейчас с ним сделать хотел. Приятно, конечно, льстило, но лучше бы с ним в темных углах не оставаться.

– Да не боись ты, – рассмеялся офицер. – Мы с Алешкой из-за тебя чуть не поссорились, больше не трону. Хотя жалко, ой жалко, мы бы славно погуляли с тобой… Тебя как звать-то, прелестнейшее создание? Нет, ну это ж надо – гусара обольстить! Таким редкая графиня может похвастаться…

– Петя, – улыбнулся он.

– Я тебе расскажу еще, как он меня обольщал, – хмыкнул Алексей Николаевич. – Поехали обедать.

Петю он от себя не отпустил. Тот слушал рассказ, прерываемый недоверчивым хмыканьем Бекетова, и глаза прятал от смущения: неужто он правда такой храбрый и непреклонный был? А про нож офицер вообще не поверил. Алексей Николаевич тогда поманил Петю к себе, обнял и показал этот самый нож на поясе, но Бекетов все равно только фыркнул.

– Это что же, и мне досталось бы? – весело спросил он Петю.

– Непременно, – ухмыльнулся он.

Они потом в кабинет пошли, и Петя устроился с книжкой на диване. Интересная была – военная, про маневры, марши, войска разные. Хоть барин и рассказывал, что ничего хорошего в войне нет – только с седла неделями не слезать, спать на земле и одной похлебкой жидкой питаться, – а все равно занятно было.

– Ты где его такого умного взял? – хохотнул Бекетов.

– Сам научил, – гордо ответил барин.

– Будто вам заняться нечем больше было, – закатил глаза офицер.

Они долго еще разговаривали. А Петя все одного вопроса ждал – про службу барина. Книга не читалась, он давно уже на одной странице сидел. Наконец Бекетов спросил:

– Так ты собираешься в полк возвращаться, мон шер?

Петя поднял глаза на Алексея Николаевича. Тот глотнул вина, отстраненно глядя куда-то в стену. У него в горле пересохло – видел, как барин серьезно думал.

– Нет, – он, улыбаясь, обернулся к ошеломленному Пете. – Я в отставку выхожу.

Тот не верил. А сердце уже ликовало и пело: остался, ради него остался! Возможно ли?..

– И знаешь, – барин пересел к Пете и обнял его. – Нам правда есть, чем заняться. Пойдем мы…

Бекетов так и застыл с открытым ртом, забыв про трубку в руке. А Алексей Николаевич взял мальчика за руку и потянул за собой.

Никогда Петя так не отдавался ему – безудержно, восторженно, не в силах даже выдохнуть рвавшегося с губ стона. Прижимался всем телом, не мог расцепить объятий – хотя знал теперь, что барин не уедет и всегда так будет. Всегда…

Ни на какую прогулку они завтра не поехали. Еще бы, если засветло заснуть. И спустились только к обеду, а Бекетов до сих пор не мог сказать ничего.

Он неделю гостил. Вместе ездили на лошадях, проводили вечера, и Петя решил, что не такой уж он был и плохой. Стрелять его учил, а как увидел, что тот на лошади творил – снова изумился. Он сам шальным наездником был, и они вместе как-то погнали лошадей через изрытое оврагами поле. Алексей Николаевич только ругаться мог, что кто-нибудь шею свернет – не себе, так коню уж точно. А первым Петя успел тогда.

Прощаясь, Бекетов протянул барину письмо.

– Чуть не забыл. Из Петербурга тебе.

Письмо это Алексей Николаевич на стол бросил. Хотел читать, да тут Петя на глаза попался – и на несколько дней забыл.

А потом тот вошел в кабинет и увидел, как барин хмурился и мял в руке край письма. Подошел ближе и пригляделся к листу, исписанному по-французски мелким убористым почерком.

– Отец приезжает, – недовольно пояснил Алексей Николаевич.

***

Петя в первые недели волновался приезду старого барина. Да прикинул потом: письмо-то Бекетов раньше привез, чем оно по почте шло бы, так что рано ждать еще. А к осени и вовсе подзабыл. Алексей Николаевич однажды только плечами пожал и бросил презрительно: «Мало ли, какие дела появились в столице у чиновника». Ни по имени, ни «отцом» он Николая Павловича старался не называть. И больше Петя у барина не спрашивал про него.

Так же неторопливо и спокойно потянулись дни. По утрам стало холодать, пошли дожди, и скоро лужи стали ночью затягиваться тонкой ледяной корочкой. На прогулки они ездили теперь днем, да и то не всегда.

В тот день вставать совсем не хотелось. Петя недавно только понял, как это хорошо – допоздна нежиться в мягкой кровати, в теплых объятьях, и чтобы никуда не надо было вскакивать.

Он потянулся, закутался в одеяло и удобнее устроил голову на плече Алексея Николаевича. Тот улыбнулся во сне и крепче прижал его к себе. Долго-долго бы так лежать и слушать, как бьют в окно капли мелкого моросящего дождя. И, чувствуя приятную ломоту во всем теле, вспоминать, как жарко было ночью.

Петя вчера не только барина утомил так, что тот не проснулся еще, но и сам устал. И сейчас хотелось есть: бурная все-таки ночь была.

Он полежал немного, ленясь встать. Думал еще подремать, но перед глазами так и стоял ломоть хлеба со сметаной. Петя помаялся, потом вывернулся из-под руки барина и сел. Тихо оделся и вышел, прикрыв дверь.

Зевая, он спустился вниз, пошел на кухню. В доме уже суетилась прислуга, и Петя только улыбался в ответ на злые взгляды. И пальцем не тронут. Позавидуют молча, что он только встал с мягкой господской кровати, а они от рассвета бегают тут.

В кухне хозяйничала разрумянившаяся баба Авдотья – под пухлыми руками мялось тесто. Петя облизнулся вкусным запахам и присел.

– Утро доброе, – он еще раз зевнул.

– День уж давно, Петенька, – хмыкнула Авдотья. – Голодный, небось? Пирожку с капустой хочешь?

Она бросила тесто, засуетилась. Петя улыбнулся. Значит, попросить чего хотела через него у барина. Так весь двор делал, и вместо взглядов в спину тогда вокруг него бегать начинали – то пирожка вот, то еще что предлагали. Петя соглашался, если не слишком приставали.

– Не хочу с капустой, – протянул он.

– А сладенького, яблочного? – Авдотья раскрыла полотенце, и по кухне разлился запах теплого теста.

Она поставила перед Петей тарелку, и тот взял горячий вкусный пирожок. Пока жевал, налила ему компоту и начала про свою сестру какую-то рассказывать, что в соседней деревне – мол, именины у нее скоро. Петя кивал только: скажет барину, и тот отпустит. За такие пирожки-то можно.

Он два съел и взял еще один с собой. Потом устроился в сенях на лавке и стал неторопливо жевать – не хотел вообще-то, но вкусный ведь, когда горячий. Неудобно сидеть было. И как только спать тут мог?..

Он задумался и шум во дворе даже не услышал сразу. Мало ли, что там может быть. Не выходить же на холод, чтобы посмотреть.

А когда вдруг все затихло, скрипнули на крыльце ступени и отворилась дверь – стало страшно.

Николая Павловича – худощавого старика с неприятным сухим лицом и злыми глазами, – он сразу узнал. Догадался, хоть и совсем непохожи они были с барином. А как увидел широко ухмылявшегося Гришку за его спиной – похолодел весь.

Рассказал уже, стоило приехать! Петя вжался спиной в стену, дыхание пресеклось, а когда Николай Павлович шагнул вперед – затопил обездвиживающий безотчетный ужас. Неосознанный, от которого бежать только можно – да ноги подкосятся. Понимал Петя, что лучше не знать старому барину про него! Он вообще на глаза не попадался бы, если б тот приехал! Алексей Николаевич его отправил бы куда-нибудь, они решили уже об этом… Но столкнуться, да чтобы и не спас никто…

А дальше как в тумане было. Старый барин кивнул Гришке, и тот схватил Петю за шкирку и поволок на улицу. Тот рванулся, но тут его взяли за локоть, заломили и сжали с такой силой, что вскрик в горле застрял.

Холод обжег кожу под тонкой рубашкой. Гришка швырнул его на песок себе под ноги, и бесполезно уже было бежать. Но все равно он Петю не отпустил – взял теперь за волосы и поднял голову к подошедшему Николаю Павловичу.

Долго они друг на друга смотрели. Петя злился – и на слабость свою, на страх, и на беспомощность, – и глаза у него яростно сверкали. А ведь не докажешь уже ничего. Весь двор расскажет про него с барином, да на рубашку дорогую достаточно глянуть.

Они собрались уже. И почти ни в одном лице Петя сочувствия не видел – только злую радость. Ульянка рванулась было к нему, но ее Никита в охапку схватил и удержал. Хоть он глаза отводил.

Федора не было: ночевал у зазнобы своей. А он бы хоть догадался барина разбудить, и непременно закончилось бы все это, спас бы!

Страшные глаза у Николая Павловича были – злые, колючие. Он остановился в двух шагах и, прищурившись, оглядел Петю. А тот выпрямился, насколько мог, хоть и болели уже ребра под Гришкиным сапогом, которым тот давил на него.

Один миг это был, пока старый барин заговорил. А Пете показалось, что невозможно долго.

– В подвал его, – бесцветным голосом бросил Николай Павлович.

Гришка ухмыльнулся и снова схватил его за ноющий локоть, ткнул кулаком в бок. Петя поднялся, хотя ноги не держали. Гришка толкнул его на пол в подвале, и он еле успел руки подставить. А наверху уже дверь хлопнула.

Сначала он не понимал даже, что произошло – сидел, уставясь в стену и баюкая едва не вывернутый локоть. Потом злость накатила: мерил шагами маленький подвал, с трудом удерживаясь, чтобы не начать колотить по двери. Если б Гришка нож с него не сорвал – бросил бы в стену со всей силы. Мог бы еще замок расковырять, но это совсем без толку было делать.

Немного успокоившись, Петя подождать решил. Алексей Николаевич непременно с отцом объяснится. Тот хоть и недоволен сильно, но можно ведь уговорить его как-то? Может, остынет, и его выпустят тогда. Он уж тише серой мышки будет, на глаза не покажется и вообще в деревне будет пока, а то и в город его отправить можно.

Он боялся все-таки. Боялся так, что трясло всего. Сам себя уговаривать успокоиться, но вспоминал горящий взгляд старого барина и понимал: не будет так легко. Но не станут же его бить, например… Алексей Николаевич не позволит, защитит.

Только подождать бы немного, пока они поговорят. Петя снова ходил из угла в угол, потом сел на холодный пол и уткнулся лицом в колени. Медленно время тянулось, и с каждым часом в голове все более страшные мысли роились. Плети он бы еще вытерпел, только, упаси бог, не от Гришки: тот и насмерть может забить. В солдаты не отдадут, лет ему мало еще. А если продадут?..

Петя считал про себя, чтобы следить за временем, но быстро сбивался. Понял только, что вечер наступил, когда истаяла светлая полоска под дверью. Он есть хотел, три пирожка-то утром еще были. И зябко стало в одной рубашке. Но Петя не обращал внимания на это. Господи, лишь бы решилось хоть что-нибудь, а то невозможно не знать ничего… Петя невесело усмехнулся: вот молиться здесь явно не к месту было, вряд ли Бог в такой любви помогать станет. Да и сам он виноват, что возгордился так. Все ухмылки свои вспомнил, презрительные взгляды в сторону других дворовых. Зря это, да разве исправишь теперь?..

К ночи он и ждать устал. Поэтому шагам за дверью и лязгу отпираемого замка обрадовался.

…– Куда? Зачем? – Петя яростно рванулся в сторону.

Смурной хмурый мужик, кучер Николая Павловича, только сильнее сжал его плечо. Тот зашипел от боли и пошел за ним, поняв, что вырываться бесполезно.

Шли через двор, к воротам. Петя силился рассмотреть что-нибудь в темноте, оборачивался к темным окнам дома, туда, где были спальня и кабинет. Хоть бы краем глаза барина увидеть! Но даже свеча не горела.

Пока он вертел головой – не заметил, где оказался. Пришел в себя, только когда его чувствительно приложили о борт уже запряженной телеги. Увозят…

Кучер молча мотнул головой, приказывая залезать. Петя, двигаясь как во сне, подтянулся и сел на тонкий слой соломы. Сжался в уголке, все еще с немым отчаянием глядя на дом.

Телега затряслась на неровной дороге. Петя схватился за борт, тут же занозив руку. И резкая боль привела его в чувство.

Первый порыв – кричать, бежать, – он с огромным трудом подавил. Глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. И тут же его до костей пробрал ночной осенний холод.

Под пальцами была какая-то рогожка. Петя завернулся в жесткую грубую ткань, подтянул колени к груди, стал греть руки дыханием. И начал судорожно размышлять, что же происходит.

Значит, бить его не будут, это во дворе делали бы. Да и плети у кучера он не заметил. И продают тоже не так – тут сначала договориться с другим помещиком надо, прежде чем везти. А везут-то… в ночь, чтобы не видел никто… Петя похолодел от страшной догадки: ружье под рукой у кучера лежало. Неужто?..

Он порывисто вздохнул, впившись зубами в руку. Не прямо сейчас же убьет, специально везет подальше, чтобы звука выстрела не слышно было… Бежать, бежать сейчас же! Спрыгнуть с телеги – и в темноту! А куда?.. Поле вокруг, не уйти далеко. Наверное, не будет в поле стрелять: спрятать-то негде, хоть и жуть берет думать об этом. Значит, до опушки леса дотерпеть – и бежать!

Томительно шло время. Петя каждый стук сердца отсчитывал, боясь услышать, как кучер потянет поводья и скрипнет, останавливаясь, телега. Он не знал, сколько это тянулось, а страшно было так, что и холода не чувствовал.

Но вдруг понял: долго слишком едут. Выстрела из именья давно уж не слышно было бы. Так, может, и не за этим?..

Он решил попробовать заговорить.

– Эй! – окликнул он кучера, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Куда везешь-то?

Ответа не было.

– А зачем?

Снова – страшное молчание.

– Глухой, что ли? – крикнул Петя.

Он свой ужас прятал за наглостью, и теперь голос у него звучал твердо. Только срывался немного, ну да это от холода.

Кучер невнятно хмыкнул, понукая лошадь. Петя разобрал лишь слово «приказали».

– Не глухой, значит… Да ты по-людски сказать можешь, что приказали-то? – раздраженно бросил он. – А если сбегу?

Кучер молча поднял ружье и снова хмыкнул. Значит, просто так стрелять не будет. Только если убежать попытается.

Он понял уже, что его не убивать везут. И теперь ужас сменился злостью, что ничего не понятно.

Не дождавшись ответа, Петя растянулся в телеге и закутался в рогожку. Хоть ветра так меньше, но зато между досок тянуло холодом. Он прикрыл глаза и начал громко перечислять все ругательства, которые знал. Уж этого за свою жизнь сполна наслушался – и по-русски, и по-французски. Долго перечислял, пока не устал. Да согрелся даже немного.

А потом такая слабость накатила вдруг, такое отчаяние, что свернулся в углу трясущейся телеги и заснул. Раз не убивают, то и бежать ни к чему. Пусть везут, куда хотят.

...Он проснулся, когда весь заледенел. Двинулся, поморщился от боли в отбитых ребрах, во всем затекшем теле. Окоченевшие руки совсем не слушались.

А еще его ткнули в бок прикладом ружья. Петя разлепил глаза – день уже был. Приподнялся на локте и огляделся, чувствуя, как снова сжимаются внутри тиски ужаса.

Вокруг был лес. Тот самый, дремучий, часть которого принадлежала барину, но вглубь и не ходили. Петя думал, тут и нет никого. Но вот стояла избушка – потемневшая от времени, осевшая к земле, заросшая мхом. Поленница рядом с ней, и дрова там свежие, недавно колотые. Вокруг нее вытоптана была полянка, к которой вела вся размокшая от дождя дорожка – то-то Петя сквозь сон чувствовал, как телега тряслась. Дикое место, глухое, кто ж тут жить-то может?

Он сел в телеге, осматриваясь. И увидел кучера, который разговаривал с хозяином. Вот тут сердце и зашлось, забилось где-то под горлом.

Есть люди, которых увидишь – за версту обойдешь и правильно сделаешь. Что-то страшное в них, непонятное. Хозяин был сгорбленный, широкий в плечах мужик в длинной медвежьей шубе. Он сам на медведя походил – заросший весь, руки будто когти. Стариком глубоким показался сначала, да крепкий, сильный. А глаза – жуткие, странно бегавшие, с каким-то звериным блеском. Словно не в уме мужик был.

Они подошли, и Петя назад отполз. Зажмуриться бы и замереть: лишь бы не тронули!