Текст книги "Romanipen (СИ)"
Автор книги: Veresklana
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Они укрылись в глубоком овраге и крепко привязали лошадей, чтобы те со страху не вырвались. И тут же, как устроились, степь накрыло ливнем. Туча была огромная, тяжелая, в ее глубине вспыхивали молнии.
А Данко с Петей, сидя в овраге, хохотали как шальные и даже пытались петь, но задыхались смехом. Им было по-детски радостно, что они оказались не пойманы и успели укрыться от грозы. У Пети рубашка промокла, он озяб, но так было весело, что он не замечал холода.
Данко достал из седельной сумки плетеную бутыль вина, глотнул. Петя со смехом вырвал ее и сам приложился к горлышку, едва не поперхнувшись. Вино было терпкое, густое и сладкое – никогда он такого вкусного не пробовал. Французское шампанское, которым его офицеры угощали, и вовсе рядом не стояло.
От вина стало еще веселее и легче в голове. А над ними оглушительно громыхало, но совсем не было страшно. Они сидели рядом, передавая друг другу бутыль, но прильнуть к плечу цыгана Петя не решался.
А тот, глотнув, откинулся к склону и отстраненно улыбнулся. Он был теперь еще красивее, чем прежде – кудри распушились от ветра, глаза блестели азартно и озорно.
– Скажи-ка, Петро, – вдруг начал он, – а вот знаешь… бывает, хочется чего-нибудь, за что и жизнь не жалко отдать. Вот у тебя есть такая мечта?
В грозу этот разговор не удивлял. Под буйство стихии не хотелось говорить об обыкновенном.
Петя неопределенно повел плечами. У него мысли от вина вяло текли, он всегда сразу хмелел. Да и не знал он, что тут ответить. Даже обидно стало, что вроде как не нашлось такой мечты.
– А у меня есть вот, – весело усмехнулся Данко. – Разве не любопытно тебе весь свет посмотреть? У крестьян вот: родился, чтобы землю поковырять, да и умер на ней. Неужто жизнь это? – он задумался, потом про другое продолжил: – А я вот много чего навидался. Я кругом всего моря был, в дунайских княжествах, в Австрийской империи, а однажды едва не оказался в османском плену. Но ведь это краешек, а сколько же еще всего на свете есть…
Петя бездумно глядел в темное небо, слушая дождь и Данко. На каждое его слово душа отзывалась: того же самого ему хотелось. Он сказать постеснялся, да и не умел, а Данко выразил все, о чем с детства затаенно мечталось. Он всегда вдаль смотрел, когда в именьи был. А в войну и вовсе раздолье началось, как путешествовали. И совсем не хотелось возвращаться и снова становиться дворовым.
– Но вот разве занятно одному? – задумчиво сказал Данко. – Были у меня друзья, так они от своих краев отойти боялись. И с девицей известно как: привяжет к себе, и никуда ты больше без нее не ступишь. Хоть и в таборе будешь, а все одно в неволе. А хочется, чтоб не только по сердцу человек пришелся, но и душа у него свободная была – и вместе с ним по свету пойти.
Петя вздохнул и отвернулся. Горько и обидно стало: и зачем Данко ему говорил такое? Ясно ведь, что не про него это, – про волю, про душу свободную, – теперь и думать не стоит, чтоб с ним быть. Высоко слишком, не долетишь просто до него – разве ж воробьишка за соколом успеет? К барину бы, где все привычно, где думать ни о какой воле не надо. Петя твердо решил теперь, что уйдет, чтобы душу себе не травить.
Вино они допили. Холодно сделалось, Петя замерз совсем. А Данко постелил свой широкий плащ на землю и укрылся им. Лег, запрокинув голову, и на Петю с ухмылкой взглянул.
Того трясло всего от холода. Но плаща не было, он в одной рубашке ехал. А Данко смотрел на него выжидательно: непременно спросит сейчас, чего ждет.
Петя, губу закусив, подвинулся к нему. Все равно ведь он цыгану не по сердцу, так хоть погреться теперь осталось.
Он рядом с Данко устроился, отвернулся от него и накрылся краем плаща. Цыган обнял его, и у Пети в глазах защипало. Это он не приласкал ведь, а просто так, чтоб не холодно было. А другого и ждать не надо. Данко ведь ясно сказал, чего ему хочется. А свободную душу в дворовом мальчишке искать – последнее дело. Ему такой же вольный цыган нужен, а не холоп.
…Проснулся Петя рано – утро было свежее, стояла еще ночная прохлада. Небо без единого облака наливалось чистой и радостной синевой.
Пете было тепло и уютно. Он лежал в объятьях цыгана и сам крепко прижимался к нему. Он шевельнуться и вздохнуть боялся, чтобы Данко не потревожить, и тихо любовался им. Тот подвинулся вдруг, потершись щекой о плечо Пети, и улыбнулся во сне. И потянулся, лениво приоткрывая глаза и щурясь от солнца.
Вот он, значит, какой был со сна – мягкий, нежный. И поверить нельзя было, что он же мог обижать и выдумывать колкие язвительные слова. Петя не хотел, чтобы тот просыпался: вот бы еще хоть немного так полежать с ним. И погреться теплом, не ему предназначенным...
Данко глянул на него сонными глазами и ласково улыбнулся. А Пете вспомнились вдруг все горестные вчерашние мысли. Он резко сел, высвобождаясь из объятий цыгана, и встал, не глядя на него. Молча пошел к Воронку и им занялся, лишь бы на Данко не смотреть.
Когда ехали в табор, Петя ни слова ему не сказал. Тот не трогал его, ехал как всегда веселый и красивый. Петя украдкой любовался им напоследок. Он решил, что только с цыганами попрощается и уедет.
– А знаешь, – задумчиво обратился к нему Данко, – я за то, что проводником был, денег не возьму. Я в вашем таборе кое-что подороже золота нашел.
И вдруг улыбнулся ему так же, как в первый вечер у огня – весело и открыто. Петя замер, не успев ничего сказать, а он уже вперед проехал, к видневшимся вдали кибиткам.
***
Жаркой выдалась середина лета. Степь накрыло душным маревом, и нигде нельзя было спрятаться от палящего солнца.
Табор медленно шел по пыльной дороге. Петя ехал в распахнутой рубашке, утирая пот со лба. Это хорошо было, что еле тащились по степи: он на Данко затаенно смотрел и наглядеться не мог. Каждую черточку запоминал напоследок.
Данко утром сразу же к баро пошел повиниться. Они долго говорили, но Пете до того дела не было, он и не вслушивался. А потом они мимо него прошли, и слова молодого цыгана донеслись: «Нехорошо же вышло. Ну да нам расставаться скоро, османские владения близко, а потом вряд ли доведется встретиться...»
И тут Петю как прошибло всего. Можно было откладывать отъезд, а вдруг считанные дни остались: Данко больше нужного быть проводником не хотел, и так в таборе косились на него, Зарину вспоминая.
Петя поодаль от него ехал. Не то чтобы боялся, будто скажут: мол, повязался с цыганом, который отца девушки опозорил. Да ему вовсе неинтересно было, что про него в таборе подумают, и так много плохого про себя наслушался.
Страшно просто было подойти. Данко как и раньше на него смотрел – с веселой усмешкой, будто ждал чего-то. А у Пети в голове его слова про золото вертелись: поверить боялся, будто про него это. А то и вовсе казалось, что цыган посмеялся просто. Потянешься к нему – а он оттолкнет еще. И стоит ли позориться?
Петя сам не свой был, маялся. Откликался не сразу, если звали его. А Данко будто бы нарочно первый не обращался к нему, даже издевками не изводил. Может, и вправду ничего ему не надо было? А раз так, то зачем улыбался, оборачиваясь?..
Они за два дня ни слова друг другу не сказали. А потом Петя решился.
Данко сказал тогда цыганам, что наутро они расстанутся, когда он османские земли покажет. Выходит, это последняя ночь стоянки вместе у них была.
Дотемна Петя смурной ходил, и все кругами вокруг цыгана. Тот замечал, конечно же, и усмехался молча – его тогда всякий раз в дрожь бросало.
Он не обернулся даже, от коня не отвлекся, когда Петя подошел. Вот и не поймешь: то ли правда не жалко ему, что расставались, то ли держаться так умел.
– Пришел-таки, – спокойно усмехнулся Данко, словно наперед все знал.
– Я… попрощаться, – выдавил Петя.
Он и сам не понимал, зачем подошел. Стоял теперь перед ним и не знал, что и сказать. Горько было и почему-то обидно. Хотя что тут сделаешь? Не пришелся по нраву, так его Кхаца предупреждала, что и получше есть на свете, и нечего зазнаваться. К барину надо, а здесь издевки одни, и ничего не дождешься больше.
– Море посмотрим, – Данко вдруг кивнул головой в сторону от табора, где в темноте шелестели о берег волны, накинул на плечо плащ и шагнул от кибитки.
Пете ничего не оставалось, кроме как за ним пойти. Он недоумевал: чем в таборе плохо поговорить было, если хотелось? Но с Данко побыть перед расставанием – о том и не мечталось, а тут предлагали.
Ночь была теплая и тихая. Волны набегали на песок, а от кибиток еле слышалась музыка. Они молча шли рядом, Петя задевал иногда рукав цыгана и тут же отводил глаза. А тот и не замечал будто, только безмятежно улыбался и не смотрел даже на него.
Данко остановился вдруг, откинул голову и взглянул вверх, на пятно луны и длинную серебристую дорожку на воде. Петя вздохнул украдкой. Он морем последний раз любовался, больше не доведется посмотреть: ему на север дорога, через Карпаты, к русской границе.
Он сам не знал уже, что и думать. Неужто просто так пришли? Ночи на море он не видел, что ли, и показать ему хотят? Да уж не маленький, надо было бы – сам пошел бы. Но тут же вся обида пропадала, стоило на Данко глаза скосить: таким его и хотелось запомнить – в лунном свете всего, красивого и улыбающегося. Барина-то он найдет, а вот зеленоглазый цыган никогда не забудется – до конца жизни вздыхать по нему можно.
Петя задумался и тихих шагов за спиной не услышал. А оборачиваться поздно было – на плечи ему мягко легли ладони цыгана.
Он двинуться и вздохнуть боялся, лишь бы наваждение не спугнуть. Но нет, Данко стоял у него за спиной, совсем близко придвинувшись.
– Попрощаться хотел? – вкрадчиво прошептал тот, обжигая дыханием его висок.
И тут же коснулся его скулы горячими губами, а руки опустил ниже и обнял.
У Пети жар по телу разлился. И вместе с ним – раздражение и обида.
– Я подачек не просил, – он вывернулся, оттолкнул цыгана и шагнул прочь.
Да что же это! Зачем издевается опять? Если не надо ему, то почему ради забавы завлекает? Наверное, глянуть охота, как тут же в объятья ему кинется, а потом оттолкнуть и посмеяться. Лучше уж без таких подарков обойтись и уехать спокойно. А то вон вишь как – снизошли до него, получается. Не очень-то и хотелось!
– Глупенький… – вдруг рассмеялся Данко.
Петя так и замер.
– Неужто не понял ничего? – цыган, подойдя, растрепал ему волосы, а потом провел по щеке. – Я ж тебе уже прямо сказал…
Петя резко отвернулся. Вот еще, нашел, кого гладить – с девицей, что ли, спутал? Злило страшно, когда Алексей Николаевич так делать порывался. А тут аж мурашки по коже пробежали. Но не показывать же, что так и хотелось за его рукой потянуться…
А что он там говорил – до сих пор непонятно было. Петя нахмурился недоуменно.
– Ишь, сейчас даже глазами сверкаешь, – прищурился Данко. – Я тебя сразу тем и заприметил. Встретились, ты болел тогда еще, а тут же не зашипел едва – смешной же ты был. Знаешь, на меня так никогда не смотрели…
Петя разозлился было, но последняя его фраза совсем с толку сбила. Значит, заприметил все-таки?..
– А прицепился-то зачем? – буркнул он. – Чего я сделал тебе?
Вот скажет сейчас, что просто занятно было… А другого-то и ждать нельзя. Петя губу закусил и отвернулся.
– Да что же это… – Данко вплотную подошел, глаза у него блестели весело и озорно. – Слушай уж, раз недогадливый такой. Говорю ведь, что заприметил. А дальше смотрю на тебя и удивляюсь: вроде и приблудный, а со всеми ровно держишься, да и не отличишь тебя от цыгана. Видно ведь это, когда человек чужой в таборе, а ты прижился там. Только вот обидно стало: парень крепкий, оправился уже, а жалеешь себя. Думаешь, я просто так перед твоей кибиткой про лошадь говорил? Да и потом тоже…
У Пети уши от стыда горели. Вот значит, натаскивали его так, чтоб побыстрее в себя пришел. А то, наверное, аж смотреть жалко было.
– Видел бы ты себя, когда в ответ царапаться начал, – тихо улыбнулся Данко. – Злой, взъерошенный, горячий какой… А дергался-то как, стоило к Зарине подойти! И на кой ляд она мне нужна была, если ты есть?..
Петя на ровном месте споткнулся. И изумленный взгляд на него поднял. А потом и сообразить ничего не успел, как Данко совсем близко оказался.
Поцелуй был резкий и неожиданный, цыган только опалил его губы жарким выдохом и отстранился. А у Пети аж ноги подкосились, он так и замер, вцепившись ему в плечи.
– Как тебе признаваться-то еще, и так ведь ясно, – голос у Данко был тихий и хрипловатый. – Так это ж я о тебе речь вел, когда говорил, что хочется человека по сердцу найти. Я сразу ведь понял, что это ты и есть, я никого такого в жизни не встречал раньше. Огонь будто вспыхнул, как сошлись, неужто не показалось так? Только забитый ты был и цену совсем себе потерял – пожалеть и оставалось, а тебе жалость не нужна, ты сильный. Не обессудь уж, проверить тебя хотелось – такой ли сам дерзкий, как глядишься, а то, может, я и обманулся. А оно так вышло, что едва не срывался раньше времени... То ли глаза у тебя колдовские, то ли просто особенный, нет таких больше…
Данко прижимал его к себе, оглаживал под рубашкой. А Петя просто стоял и слушал его. И до сих пор поверить не мог. А сердце уже заходилось и пело, невозможно легко и радостно было.
– Уж не знаю, что сказать-то еще, – Данко почти касался губами его щеки. – Да ведь я никого бы с собой не то что на дело не взял, а просто в степь. А с тобой – хоть на край земли, а хоть бы и за самый край…
Далекая недостижимая мечта вдруг вспыхнула ярким пламенем, прямо в руки искры посыпались – лови себе, бери, сколько сможешь. И не страшно уже, что обожжешься.
Петя ответил теперь на поцелуй – нетерпеливый, яростный, слившийся в один судорожный вздох. Ноги его совсем не держали, он вцепился в плечи Данко, и тот потянул его вниз, на песок.
Скользила под пальцами его шелковая рубашка, никак не слушались, путались завязки. Цыган сел, стягивая ее, выгнулся гибким сильным телом – у Пети дыхание перехватило.
Потом снова были поцелуи, и жарко сделалось на прогретом за день песке, а в спину впивались камешки, но Петя и передвигаться не стал. Хуже не было сейчас, чем разомкнуть объятья и отпустить Данко – вдруг пропадет, исчезнет то, что едва сбылось? Но тот вывернулся вдруг и рассмеялся.
– Не зря же извел… Ишь ты, тут еще горячее оказался…
Он бросил плащ на песок и утянул Петю туда. А ему ни о чем уже не думалось: мысль только последняя мелькнула, что останавливаться нельзя, а то не решится уже потом, да и покажется, что неправильно это. Вспомнится еще что – из другой жизни, что до Данко была. А сейчас все смешалось, темно перед глазами было, кровь в висках случала. Еще бы, когда столько времени представляешь, что случилось бы, а тут – рядом Данко, и тоже сдержаться не может, дыхание у него хриплое и прерывистое, а рубашка хоть и прохладная, но кожа горит под ней.
Кудри его падали на лицо, он вскидывал голову и отбрасывал их. А Петя тут же прижимал его к себе, притягивал за плечи, и пальцы путались в его волосах. Данко, закусив губу, развязывал его рубашку, а потом ругнулся сквозь зубы и просто стянул, заставив приподняться. Пете уже неважно было, что резковато – лишь бы поскорее, а то пропадет вдруг безумная, шальная решимость, с головой захлестнувшая сейчас.
Тело свело сладкой судорогой, когда Данко медленно, дразняще провел по его бедру. А шея и плечи горели от поцелуев – Петя лежал, вцепившись в край плаща, и вздохнуть не мог.
И вроде как неловко должно было стать, что дал стянуть с себя все, а потом и оглаживать, стискивать так, будто не в первый раз. Барину бы никогда такого не позволил – чтобы на грани наслаждения и боли, сильно, резко, чтобы горящие следы на коже оставались, чтобы протяжного стона нельзя было сдержать, а отстраниться сил не оставалось. Да тот бы и не решился на такое, да и не смог бы просто. И вспоминать толку не было: руки и губы Данко, горячие и жадные, стирали всю память о прошлых прикосновениях, обо всем, что было до него. И после того, что сейчас – уже ни с кем другим не будет так.
Об этом мечтают, наверное – летней ночью на морском берегу, когда волны шелестят совсем рядом и теплый песок под пальцами, а рядом молодой цыган, в которого влюбишься, как увидишь, да еще и вовсе невероятно с ним. А у Пети ни одной связной мысли не было: он просто выгибался и постанывал в его руках, до боли вцеплялся в него и целовал в ответ. Он сразу же всякий рассудок потерял, хотя еще и не было ничего.
И не понял даже, когда совсем отдался. Может, и случилась заминка, может, поначалу непривычно было – он того не запомнил, все мимо прошло. Стало невозможно, пронзительно хорошо, и сил на стон уже не осталось. Данко и позволения не спрашивал: довел до исступления, заставив все на свете забыть, и взял – настойчиво, требовательно, но бережно.
Петя больно закусил губу, тут же ответил на резкий рваный поцелуй и сбивчиво вздохнул. Скоро и совсем забылся – осталось только в памяти, что распахивал глаза, и звезды, по-южному яркие, плыли перед ними.
И в мыслях была блаженная пустота, когда он тщетно пытался отдышаться, уткнувшись в мокрое от пота плечо Данко. Тот лежал с прикрытыми глазами, гладя его по подрагивавшей спине и запутываясь пальцами в отросших волосах.
…А потом цыган вдруг улыбнулся и потянул его на себя, растягиваясь на плаще. Петя недоуменно сморгнул. И пораженно замер над ним.
Тот был одновременно расслабленный и разгоряченный, дышал до сих пор неровно. Густые кудри рассыпались по песку, одну руку он небрежно откинул за голову, а другой бездумно поводил по гладкой коже на груди. Пятна румянца горели у него на скулах, а глаза казались почти черными. А еще он улыбался – весело, с завлекательным прищуром.
Петя и не понял ничего сначала. А он тихо рассмеялся:
– Нашел время забояться…
Было страшновато и непривычно, хотя Петя знал, что делать надо. Но чтобы Данко – такой сильный, гордый, удалой цыган, – позволил, вовсе в голове не укладывалось. А тот усмехался уже открыто, когда Петя все решиться не мог, и сам направлял ненавязчиво, но твердо. И тот отбросил тогда последние сомнения: все равно поздно останавливаться, сделанного не воротишь. Да и хоть аж трясло всего – так и тянуло попробовать, интересно было. С барином никогда не случалось, чтобы так, и представить даже нельзя. А тут – вся ночь для него.
Данко, раскрасневшийся и разгоряченный, прикусывал губу белыми зубами, выгибался под ним, напрягая крепкие мышцы. Петя совсем потерялся и еле думал, что делать. Наклониться и поцеловать хотел – и тут же цыган сам притянул его к себе, впившись ногтями в плечо. А ему нравилось, что иногда больно – никогда раньше так жарко не было.
Петя потом упал рядом с ним, задыхаясь и глотая влажный, терпкий морской воздух. Он так и не понял, как же ему было лучше – сейчас или до того, когда привычно.
Да и неважно это. Все равно им расставаться, и больше не увидятся.
А Данко о том не знал, что он уехать собрался. Он только Кхаце сказал в таборе. А сегодня сил не хватило остановиться и признаться, что это последняя ночь у них будет.
Они вернулись в зыбких утренних сумерках. Тихо подошли к костру, где уже все собрались за утренней трапезой. Шагали они рядом, касаясь друг друга рукавами.
Петя откинул голову – губы у него припухли от поцелуев, темнели на шее следы прошедшей ночи, рубашка была смята. Старуха Кхаца тут же изумленно прищурилась. Как же, помнила его слова о том, что точно уедет. Неужто передумал, едва завлек его цыган?..
А у него пусто и холодно было на душе. Пока шли, он о последнем Данко предупредил, внутренне похолодев:
– Знаешь… Я наполовину цыган.
Вдруг не примет, оттолкнет теперь?.. Но Данко рассмеялся.
– А я на четверть. У меня бабка только хоровая цыганка была, а отец малоросс, на Киевщине жили. Вот откуда по-русски умею… Я с конокрадами из дому сбежал мальцом еще. Но смотри вот, тебе говорю, а другим не трепли почем зря…
– Да ну тебя, – недоверчиво хмыкнул Петя.
– Привираю, по-твоему? Нет, врут не так. Это если б я стал рассказывать, что предки мои в десятом поколении из Византии пришли… А такое-то зачем выдумывать?
Тут Пете до слез стало обидно. Вот же оно, счастье – как всегда мечталось, даже его стыдная тайна пустяком оказалась. Все точно складывалось – вот она, судьба, какая, остаться бы да век жить и радоваться, раз такой же, как он, человек нашелся. Но не получалось, не сходилось…
Цыган улыбался, глядя на него. Так и представлял – уедут сейчас из табора, и будет им воли вся степь широкая. Петя отворачивался и хмурился незаметно.
– И хорошего, и плохого у нас с вами было, – Данко у костра поклонился цыганам. – А теперь прощаться время пришло. Зла не держите, если кого обидел. Счастливы будьте…
– Я тоже попрощаюсь, – вскочил Петя. – Мне не по дороге с вами, тут расстанемся.
Данко усмехнулся весело и довольно. А Кхаца прищурилась, заподозрив, что не все просто так. Не зря же она мудрая старуха была.
– Я в Российскую империю вернусь, – жестко и твердо сказал Петя.
И тут же не скрыл злой усмешки. Впервые он видел, как Данко не сдержался: побледнел, не вскочил едва. Пете стало легко и радостно, когда старуха Кхаца восхищенно покачала головой.
Данко застал его за кибитками. Приблизился он бесшумно, и Петя аж вздрогнул от неожиданности. Он медленно шел, но от одного взгляда на него страшно становилось. Глаза его – всегда яркие, с веселыми золотистыми искорками, – были теперь злыми и холодными. А рука на рукояти ножа лежала.
Петя поежился. Ему жутко стало: надо же было так Данко обидеть... Тот и признался, и доказал, что равным себе считает. А он – принял, ответил искренне, а теперь бросает вдруг. И не оправдаешься ведь, что с языка сорвалось случайно. Нет, обдуманно сказал.
Он сам на себя злой был и удивлялся, сколько же, оказывается, нехорошего в нем. Представить нельзя, как же барин терпел... Вот ведь лучше не бывает, мечтать даже не смел с Данко быть – а кажется, что не так оно случилось. Это ночью, жаркой и пьянящей, не думалось ни о чем. А утром разуменье вернулось, и стыдом обожгло за то, что дался, стоило поманить. Да кто ему этот Данко! Цыган проезжий всего лишь, а знакомы они с месяц. Но припухших губ не спрячешь теперь, кожа словно горит. А ведь не изменить уже ничего, время вспять не повернуть.
А еще Петя злился на себя, что любил его – пылко, безудержно, так, что не скроешь. Впервые в жизни он сорвался: пересилить себя не смог, чтобы уехать пораньше, пока еще остановиться можно было. Да ведь и начинать не стоило, не нужен был ему этот Данко. А теперь вот не знаешь, что и делать.
Петя прочь было шагнул, чудом надеясь наткнуться на кого-нибудь из табора и избежать разговора.
– Стой, – негромко произнес Данко.
Петя не споткнулся едва. Голос цыгана ледяным показался, до костей пробрало.
А как он вперед шагнул – вовсе сердце в пятки ушло. Петя его взбешенным, с посветлевшими от ярости глазами, никогда не видел. Ясно вдруг стало, ведь что угодно после такой обиды сделает, не остановится. Жуть взяла: он не барин ведь, унижаться и умолять остаться не станет. Прирежет – вот и весь разговор.
Петя еле увидеть успел, как цыган нож выхватил. И бежать поздно уже было.
Мелькнули перед ним нож и бешеные глаза цыгана. Рукой Петя дернул будто бы слишком медленно – не успеть. Но не для того, чтобы бесполезно заслониться…
И через миг они замерли друг напротив друга. Петя пистолет на него нацелил недрогнувшей рукой. А Данко остановился, нож опустив.
Он прищурился вдруг и усмехнулся: мрачно, недобро. И вперед шагнул.
– Да тихо ты… – спокойно начал он. – Я ж не собирался на тебя с ножом, припугнуть только хотел, а ты вишь вон как, не растерялся…
Говорил он удивленно и даже с уважением. И ближе подходил, протянув вперед руку. Пистолета его коснулся и дуло от груди вбок отвел спокойно, словно не боясь совсем. А Петю трясло всего, хотя рука не дрожала. Знал – не выстрелит.
– Ты что творишь? – угрожающе спросил Данко. – Неужто взаправду уедешь?
– Конечно, – улыбнулся Петя.
Ему радостно было видеть Данко в ярости. А вот нечего было изводить до последнего, а потом признаваться свысока этак. Все обиды свои на него вспомнил – немало же накопилось. А самая большая – за то, что едва поманил, и уже для прошлой ночи хватило.
– Ну знаешь ли… – у Данко в голосе клокотала еле сдерживаемая злоба. – Что вчера с тобой – с кем попало так, думаешь? Кому угодно позволяю, по-твоему?
У Пети ком в горле встал. Вот уж сам не ожидал, что так отомстит. Это ведь для него с барином привычно было – а цыган-то и впрямь не каждому позволит.
– И с кем!.. – продолжил Данко. – Узнал бы кто – не поверил бы: с беглым дворовым!
– Это мне цыган говорит, – ухмыльнулся Петя. – Себя бы вспомнил. Хлопец Данила…
– Заговариваешься… – прошипел Данко.
И руку его сжал, в которой пистолет был. На себя дернул, выкрутил – Петя от боли не вскрикнул едва.
Пистолет на землю упал, и Данко сапогом его в сторону отшвырнул. И как отвлекся на это, глаза опустил – Петя извернулся, толкнул его и коленом врезал по руке с ножом. Не зря его цыган учил – вот и пригодилось.
Он нож вырвал и направил его на Данко. Они оба замерли, дух переводя.
А у цыгана глаза вдруг потеплели. Петя взгляд его на себе поймал – удивленный и восхищенный. Еще бы: раскраснелся он, глаза горящие совсем черными казались.
Да и сам он Данко любовался. Кудри встрепанные ему на плечи падали, рубашка распахнулась. Петю аж в жар бросило, как вспомнил, что ночью его кожи губами касался.
Данко порывисто вздохнул и нахмурился. Злость в нем прошла уже, спокойно держался.
– Поговорим, – тихо сказал он, почти попросил. – Почему? Объясни.
– Есть, к кому вернуться, – честно ответил Петя.
А в груди при этом неприятно кольнуло: знать бы еще, жив ли вообще барин…
Данко прищурился и губу закусил – кажется, еле сдержался.
– Так вот оно что… – усмехнулся он. – Я-то дивился: думал, робкий ночью будешь, а нет… Потому, что умелый, оказывается. Кто же, интересно…
Петю злая радость затопила. Ревновали его, видно было, как же Данко злился. Это больше любых признаний греет!
– Неужто не скажешь? – спросил цыган. – Какой хоть? Красив, может, или удалой… Или богатый шибко? Хотя это тебе последнее надо…
Петя усмехнулся. Ишь как зависть цыгана ела, чуть зубами не скрипел. Больно по гордости ударили – неужто лучше него, первого кругом всего моря, нашелся кто?
– Нет, – Петя пожал плечами. – Обыкновенный. Барин мой…
– Любишь его? – спросил цыган неверяще.
Петя глаза отвел. Как тут честно ответишь! По-хорошему, так вообще сказать надо: тебя люблю и назло тебе уезжаю, а барин – так, чтоб было, зачем. Да и не к нему вовсе, а выкупиться – тоже для тебя, чтобы равным стать тебе. Но в этом он и себе признаться боялся, что уж о Данко говорить.
– Он меня любит, – сказал Петя.
– Да ну, – хмыкнул цыган. – Неужто так любит, что ждет до сих пор? Да дряни вроде тебя с огнем не сыщешь – уж не знаю, как любить надо, чтоб терпеть.
– Любит, – уверенно ответил Петя. – Да и сам ты терпишь пока…
– Терплю, говоришь… – Данко вдруг шагнул вперед и наклонился к нему. – И правда ведь. Сам себе удивляюсь. И, знаешь ли… Я бы тоже не спустил, если б обижали спервоначалу, а потом о любви говорили бы.
Петя закусил губу и отвернулся. Словно отталкивал он сейчас свое счастье – упорно, уверенно и обдуманно.
– Ну и езжай к своему барину, – Данко вырвал у него свой нож и шагнул прочь. – И не надейся, что дождусь. Но если захочешь – найдешь.
Он тут же к коню пошел, вскочил сразу. Попрощался с табором коротко, а к Пете и головы не повернул. И в галоп пустился, понесся в степь – земля запылила из-под копыт.
Петя долго смотрел ему вслед, пока совсем из виду не потерял. Больно и тоскливо ему было.
Его самого в таборе ничего больше не держало. Решил сегодня же выезжать, а собраться – сума полупустая к седлу приторочена, а больше и нет ничего.
Он попрощался со всеми, Мариуша обнял и кудри ему взъерошил. Ляля, сестренка его, вздохнула украдкой. Баро он поблагодарил, поклонился пошел. А потом сел к Кхаце у потухшего костра.
– Дурной нрав у тебя, Петер, – задумчиво сказала старуха. – Сам от счастья своего отказываешься, а потом гоняться придется за ним. Хоть и сама не знаю – веришь ли? Запуталась я: выходит, и правда у тебя дела остались недоконченные, надо вернуться. Так мог бы и объяснить… А вы, мальчишки, горячие да глупые…
Петя слушал ее молча, бездумно вороша угли носком сапога.
– Еще что на прощанье скажу, – Кхаца внимательно взглянула на него. – Ты что бы ни решил, а знай: романипэ в тебе есть.
Петя недоуменно нахмурился незнакомому слову и вопросительно поднял брови.
– Этого не объяснить, – старуха покачала головой. – Просто помни, что ты – наш, цыган.
Глубоко ее слова запали. Петя и так вроде бы знал, что в таборе прижился, но чтобы прямо сказали… Совсем горько стало теперь: возвращается ведь, чтобы дворовым снова стать, а никаким не цыганом, не нужно это никому там. Да хоть и выкупится – барин-то его будет крепостным помнить.
Выехал Петя тем же вечером, не став ждать даже, когда спадет жара.
Весь первый день как в тумане прошел, без единой связной мысли. Бездумно Петя ехал, а потом на ночлег устраивался, но заснуть так и не смог. А ближе к утру такая тоска накатила, что впору было выть по-звериному. Но сдержался: хоть и не увидел бы никто, а перед собой стыдно бы стало. Он только губу закусил, поднимаясь рывком еще до рассвета и начиная собираться в дорогу.
Но понял скоро, что совсем невозможно было так – без Данко. Думал успеть распрощаться, пока не привык, а вышло, что так в степи сердце и осталось – не позабыть. И нет чтоб просто душа болела: как в лихорадке ему плохо было, то в холод, то в жар бросало, а иногда такая слабость накатывала, что и жить не хотелось. Или наоборот – сердце заходиться начинало, едва представлял, что можно еще назад сорваться и Данко догнать. Но не простит ведь, да еще и слабым посчитает, слова держать не умеющим. А он раз обещал, что к барину вернется – значит, должен.
Особенно плохо по ночам было. Стоило задремать – темные и тревожные сны накатывали, и он тут же просыпался, пытаясь отдышаться. Как в бреду он был: горячие руки и губы Данко на себе чувствовал, мнилось, потянешься следом – и рядом он окажется. Или что барина он мертвым нашел – но это редко.
Петя и днем как во сне ходил. Однажды ему чуть кошелек на рынке не срезали. Еле успел очнуться и руку воришке выкрутить. Да и укради он, нестрашно было бы: Петя ж не таскал деньги все на поясе, там пара монет только была. Но чтоб у цыгана деньги своровали – глупее не придумаешь.
Он с того дня заставил себя тоску пересилить. А то как же это – пусть хоть грабят, хоть еще чего, а тебе так плохо и горько, что все равно уже… Петя тогда стал себя работой занимать, чтоб спалось потом легче. Воронка не щадил на долгих переходах, сам так уставал, что впору было сразу ложиться. Но мало того: как на большой тракт вышел и стал в заездных корчмах останавливаться – вместо денег трудом платил. А что, ему ж нетрудно за тарелку похлебки дрова поколоть пойти. И хорошо, что все тело ныло после этого – пусть поболит, зато легче так.
