Текст книги "Romanipen (СИ)"
Автор книги: Veresklana
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
Его шатало, пока шел, ноги не держали. Алексей Николаевич как увидел его – сам побледнел, сразу все поняв. На руках почти уволок его в палатку, а там судорожно обнимал и неумело пытался утешать: «Это ничего, это в первый раз только так…» Баюкал, как ребенка, гладил, а потом насильно водки в него влил, и Петя забылся.
А дальше и правда легче стало. Страшно, жутко – но все-таки проще, чем впервые. Только убитых обыскивать он никак не мог, притронуться почему-то отвратительно казалось. Не смотрел даже, как мужики деловито распарывали мундиры и шарили под ними, выискивая кошели. Хотя и понимал: придет со временем, не так еще очерствеет. Безжалостно сломала и выкрутила война все то, что было в нем еще мальчишеского – повзрослел раньше положенного, стал жестче и сдержанней.
Скоро у них был уже выученный отряд. С ним и орудовали – освобождали захваченные деревни, перехватывали курьеров, отправляя найденные бумаги в штаб, расправлялись с вражескими фуражирами и отрядами мародеров. Петя, не слушая барина, уходил с казаками в вылазки – его звали «черкесом» за храбрость, то шутливо, то с уважением.
Да и за сметливость он всем нравился. Как-то появился смурной и хмурый мужик в отряде. Он сторонился всех, недалеким казался, особливо когда Бекетов пытался разъяснить ему, что нужно перед французским обозом на дороге дерево свалить – подло и по-разбойничьи, но действенно. Тот только хмыкал и плечами поводил непонятливо. А вдруг Петя подошел к нему, отвел в сторону и шепнул что-то на ухо – и на другой же день тот подрубил это дерево, да еще и сам всех выучил, как нападать.
– У него на роже Сибирь написана, – пояснил Петя изумленному Бекетову. – Я сказал, будто открою вам, что он беглый, и вы его вернете туда.
Он лукавил, конечно. Клеймо просто приметил, а по виду-то и не узнаешь. Того мужика Бекетов выделял с тех пор, самое опасное ему поручал – а тот исполнял, лишь бы про клеймо не дознавались.
Им и другие отряды помогали, из тех крестьян, которые хотели воевать сами. Объединялись, если надо было на большую вылазку пойти, и Бекетов подолгу обсуждал план дела с их главарями-мужиками. До войны такое немыслимо было, чтобы дворянин с крепостным на равных говорили. А здесь забывалось, что у самого Бекетова этих крепостных с тысячу душ. Война все перемешала и поменяла.
А к середине ноября их отозвали обратно в армию. Крестьян поблагодарили за службу царю и Отечеству и отпустили по домам, от которых отошли уже порядочно: быстро отступали французы.
Бекетова наградили и повысили в чине, а Алексея Николаевича обошли как-то. Оно и понятно: его заслуги тут мало было. А Петя гордый собой ходил: если б не он, то и половины дел у них удачно не прошло бы. Про его отчаянные выходки всем рассказывали.
– Вот, Петька, был бы ты Зурову братишкой, дворянином, – смеялись гусары. – Ты б у нас офицером стал уже!
– Не надо, – мрачно усмехался Бекетов, глядя на них, сидевших вместе в углу. – И так перед всем полком разврат такой, что не слава богу, а тут братишкой еще бы…
Офицеры усмехались только: кто бы говорил тут про разврат. Впрочем, Бекетову и не мешало, что про него думали так. Ему, общему любимцу, все прощалось.
Однажды при переходе полковник бранился, что солдаты спят в седлах и не держат строя. А вскоре и его увидели дремавшим на ходу. Офицеры и этим зрелищем уже утешились, но Бекетову мало показалось. Подмигнув своим мальчишкам, он пришпорил коня и проскакал мимо полковника – лошадь его подскочила, и все видели испуг и торопливость, с которыми он хватался за выпавшие из рук поводья.
Про полковника говорили, что тот при первой возможности подаст в отставку. А на его месте известно кого ожидали – Бекетова, лучшего и храбрейшего офицера. Непозволительно молод, горяч еще, но на войне быстро нужного опыта набираются. Ясно было, что лет через пять поставят над полком именно его.
Петя испугался немного, когда узнал, что табор придет. Пусть звали его цыганенком – но как с настоящими цыганами быть? Боязно, неловко.
Цыган зовут для разнузданного, безудержного веселья. На три дня встали в большой деревне, а они как раз шли мимо – вот и завлекли их в полк.
С ними долгая ночь вышла – много после нее осталось размышлений, неясных мыслей и тревог.
Все весело началось: пришли они, и тут же тесно стало в избе, шумно от шороха цветастых юбок, танцев и песен. Гусары смеялись с ними, подпевали. А Петя в углу сидел, стеснялся. И смотрел и слушал затаенно и радостно.
– А ну-ка... – один из офицеров схватил вдруг его за рукав. – Пойдем!
Петю усадили на лавку у нестарой еще цыганки с хитрым прищуром. Ей все офицеры уже ручку позолотили, каждому судьбу говорила.
– А ему погадай!
Цыганка улыбнулась, взглянув на Петю.
– Мы своим не ворожим.
Петя нахмурился. Вот снова приняли за цыгана, а он ведь не как они. Непонятно: и не обычный дворовый, и не цыган. Ни так, ни сяк, самому не разобраться, чей он.
– Да по тебе и без гадания видно судьбу твою, – загадочно улыбнулась цыганка.
– А что видно-то? – переспросил он.
– Значит, не понял еще, – она рассмеялась, – Идем танцевать, а то ты как неродной нам.
…Будто бы в сказку Петя попал: никогда так весело не было! Среди цыган – молодых, задорных, смешливых, – хорошо и легко сделалось. И пелось, и гитара в руки просилась, и танец выходил, будто с детства умел это. Его закружили, и лица были вокруг незнакомые, но словно и правда родные. Вот он – праздник настоящий, жизнь яркая, свободная!
Умаявшись уже, Петя мазнул взглядом по избе. И приметил, что офицеры хмурые были, которым карты на судьбу раскладывали. И косились на Бекетова все.
А тот ухмылялся, глядя на карту перед собой – пикового туза острием вниз. Глупость, конечно, верить… Но любой знает, что это в цыганском гадании либо к болезни, либо к смерти. Хуже нет такой карты на войне.
– Второй раз выпадает… – проносился шепот над столом.
Бекетов рассмеялся только – громко, уверенно.
– Да ну вас к черту, господа, с вашими картами и гаданиями. А ну-ка вина откройте!
Он много пил, храбрился, смеялся больше всех, снова слал к чертям предсказание. Но испорчен был уже вечер, тень промелькнула и затаилась. А цыганка-гадательница смотрела на Бекетова долгим изучающим взглядом и тихо качала головой.
Петю тревога теперь не покидала, не до праздника стало. А тут еще ему непонятно чего наговорили, когда прощались.
– Что же, не пойдешь с нами? – спросила цыганка.
Не шутила, кажется. Петя удивился:
– Куда?
– Значит, точно не понял еще, – она снова засмеялась, и у нее на руках зазвенели браслеты.
А когда шли к себе, Бекетов еще совсем запутал его. Тот был немного пьян и говорил без умолку, нервно оправляя мундир.
– Я уж думал, ты сбежишь с ними…
– Да вы сговорились все, что ли? Куда сбегу? – разозлился Петя.
– Я тебе вот что скажу. Я тебя, Петька, никогда таким счастливым не видел – ни с Алешкой, ни с кем, вот ни разу. С ними только. Оно, может, тебе и незаметно, но тебя от них не отличить было. Так что смотри, Алеш, как бы он не ушел от тебя, а то вот в первом же таборе прижился…
– Да я же не совсем цыган…
Бекетов призадумался, а потом продолжил:
– Я, может, сейчас неправильно скажу, но я об этом не очень понятие имею. Разве для цыган много разницы, совсем ты по крови их или нет? У них самих ведь столько намешано, что не разберешь… Главное, кажется, чтобы сам себя цыганом признавал и жил по-цыгански. Тогда уж не спросят, наполовину ты цыган, на четверть или вовсе седьмая вода на киселе.
– Да я ж крепостной, как по-цыгански жить-то, – пожал плечами Петя.
– Да ты, Петька, не обычный крепостной, – расхохотался Бекетов. – Если б все крепостные такие были, у нас бы революция случилась пострашнее французской! Так что в оба гляди за ним, Алеш…
Петя долго в ту ночь заснуть не мог. Вспоминал и цыган, и неудачное гадание у Бекетова – тревога за душу брала.
***
Тяжко это, когда тебя любят, а ты – нет. Смутная вина гложет, неловко ловить отчаянные ждущие взгляды. Нравился Пете Бекетов, удалой гусар, храбрый офицер. Но вот чтобы любить, чтобы сердце замирало – не было такого. А как представлял, что уйдет к нему, сразу стыдно становилось: Алексея Николаевича бросит, а ведь один у него остался.
И еще Петя понимал, чем завлек отчаянного гусара – тем, что гордый, что не дается. А как доступный станет – не надоест ли? Бекетов-то завоевать его хотел, азартом горел, а если согласиться, то неизвестно еще, сколько им вместе быть: оба горячие, увлекающиеся, разведет по сторонам и будут жалеть, что друга предали. Гадко получится – за спиной у барина на виду у всех шашни крутить. Да и другие офицеры уважать перестанут, поймут, что уломать можно, и полезут. И ведь не осердишься тогда, пример-то показал уже.
Еще и гадание это… Петя думал мрачно: может, и не шел бы Бекетов так отчаянно в атаку, сложись все по-другому. И врагу так запутаться не пожелаешь: предашь одного – другого от смерти спасешь да лучших друзей разведешь при этом. А не предашь – сиди и думай, не сбудется ли гадание. Вот и выбери тут!..
Петя мрачный в палатку вошел. Смотреть тягостно на Бекетова было, встречаться с ним не хотелось. Тот спал уже, и он вдохнул облегченно. И сел в углу, глядя на него.
Мальчишки, Жан и Анатоль, с двух сторон доверчиво жались к его широкой груди – дети совсем были во сне, хотя чуть постарше Пети оба. Они понимали, что Бекетов их себе не по большой любви привез, а просто чтоб был кто-нибудь под боком. Да и слова ласкового не слыхали от него, наверное. Хотя берег, в бой либо с собой брал, либо вовсе не пускал. Бекетов ничего наполовину не делал – раз уж взял, так защищал, досаду не срывал на них, они как за стеной за ним были. Те и привязались к нему.
А как перепугались оба, едва про гадание узнали! Хвостиками за ним вились, глядели снизу вверх отчаянно. Бекетов смеялся только: «Ну вы что? У английских учителей воспитывались – и цыганам верите?» Но невеселый смех какой-то выходил у него. Всякий знает, что у цыган карта просто так не ложится.
И Алексей Николаевич хмурый был. А как стали собирать отряд, чтобы в тыл врагу вылазку сделать – просить стал:
– Миш, не надо, тебя ведь не заставляют, можешь не идти...
– И ты туда же! – разозлился Бекетов. – Надоели вы мне все! Пойду непременно, а то скажут, будто я карты испугался – позору не оберешься.
Он был упрямый, храбрый и отчаянный – весь полк на него равнялся. Собираться стали на другое утро, и еще в сумерках Бекетов тихо ушел.
– Михаил Андреич! – Петя догнал его за палаткой.
Как не нравилось ему это! Тут понятно, что навыдумывать всякого можно со страху. Но много стало мародеров, когда совсем развалилась неприятельская армия, по всей округе шарили – отчаявшиеся, озверевшие. Их и шли отлавливать, а то уж которая деревня горела.
– Чего тебе? – хмуро спросил Бекетов. – Оставаться поздно уже.
– Да я не за этим… Монетку возьмите на счастье.
Хуже глупости не выдумать! Ну а вдруг не зря он сидел с гадалкой? Петя много узнал тогда: та про цыганскую ворожбу рассказывала, про то, как удачу приманить и отвести, про амулеты разные. Говорила, что на золото удача хорошо ложится, потому и носят они столько украшений. А самое ценное – если дарят их. Потому и в бедности цыгане в золоте ходят, и мысли нет продать семейные, по наследству перешедшие серьги и кольца.
Монетку вот старую подарила, научила, как на счастье заговорить. Петя не очень верил, хмурился. А сегодня с утра как пробрало – то ли приснилось что, то ли просто захотелось помочь, чем мог.
– Да ну тебя, Петька, – хмыкнул Бекетов.
– Утянет, что ль, ну возьмите…
Петя знал: как ему что в голову взбредет – не отступится, пока не сделает. Вот и пристал так, что проще согласиться было.
– Не верю, – Бекетов протянул-таки руку за монетой, сунул за пазуху не глядя.– Лучше б обнял на счастье.
– И обниму, только не потеряйте, – Петя прильнул к нему и замер.
Так и стояли – холодно было, а в руках у Бекетова он грелся. Снег где-то сзади скрипнул, но они не обернулись. Нескоро офицер вздохнул и в сторону шагнул. Пете он улыбнулся, потрепал его по волосам и прочь ушел.
Тот медленно в палатку вернулся. И натолкнулся на тяжелый взгляд Алексея Николаевича, который курил в углу. У него снег на плечах был – с улицы только что. Видел их, что ли?..
– Попрощались? – с ухмылкой спросил он.
Петя досадливо отвернулся. Ну что же это! Опять вот, видно, невесть что выдумал, чего и близко не было. Неприятно было, что барин злился. Лучше б за друга волновался.
– Так и знал, что спелись, – продолжил он задумчиво. – И когда только успели?
– Да не было ничего! – Петя закусил губу. – Ну, провожал, да я вовсе хотел… монетку на счастье…
Обидно было: оправдываться перед ним еще! Да ведь и не за что, а не поверит.
– Какую монетку, Петь? – раздраженно спросил барин. – Будто я не понял, что своими глазами видел.
– Видели, да не то, – бросил Петя.
– А что еще можно было увидеть? Не увиливай, – Алексей Николаевич ехидно усмехнулся. – Врать не надо, и так понятно все. Не стыдно?
– Нет! – Петя, зло сверкнув глазами, вылетел из палатки.
Да не за что ему стыдиться! И не объяснишь ведь. Гадко подумалось, что лучше было бы к Бекетову на самом деле уйти – уж тот бы точно такого не стал бы выдумывать и злиться. С ним поговорили бы спокойно, если б он так Петю застал. Может, тот погорячился бы сначала, но непременно понял бы. А тут – ну как можно так? Вот вбить себе в голову и слушать ничего не желать. Ну и ладно, пусть мучается, а уж терпеть и первым не приходить мириться Петя умел.
Три дня минуло. Они так молча и ходили, только зло переглядывались. А спали в разных углах палатки, хоть и мерзли.
Пете вовсе не до ссоры было, он про Бекетова думал. Он на четвертый день пристал к офицерам: бывает ли, что так долго вестей от отряда нет? Бывало, конечно, но дурное предчувствие не оставляло.
Они на другой день пошли к полковнику, поддавшись Петиным уговорам. Просили, чтоб отпустили их тоже в вылазку, вдруг выручить нужно. Тот разрешил.
Петя, конечно же, с ними поехал. Как собирались – увидел, что Алексей Николаевич тоже коня седлал. Ну понятно, как же без него за другом. Но Пете не хотелось ехать с ним, видеть его гадко было.
– А ты куда? – хмуро спросил барин. – Отряд мой, я тебя не возьму.
– Вам партизан не нужен? – Петя вздернул бровь.
Солдаты за его спиной тут же закивали: нужен, мол. Знали ведь, как Петя умел в лесу хорониться. Он понимал, что тут его поддержат. Алексей Николаевич мрачно покосился на него и кивнул.
Они ни словом не перемолвились, пока ехали – кружили по дорогам, выспрашивали в деревнях про гусар. Мужики головами качали. Так до ночи промаялись, только тогда сказали им, что видели недавно.
И как видели! Они в лес указали: мол, те туда отступали, а за ними мародеры шли. Им не сказали про гусар, но дело-то два дня назад было, наверняка уже нашли их и окружили в чаще.
Следы копыт нетрудно было выискать в снегу, их не замело еще. Кое-где размыло из-за оттепели, но тут Петя вперед ехал и смотрел – сломанные ветки по краям дороги замечал, кусты примятые, и ему хватало таких примет.
Выстрелы они издалека услышали – Петя первым насторожился. И тут же соскочил с коня.
– Зачем собрался? – остановил его барин.
– Посмотрю.
– Так я и пустил.
– Сами по сугробам полезете? – Петя прищурился. – В красном мундире? Вот занятно целиться будет…
Тут он прав был. Гусарам не след в разведку идти, а ему – как раз, для того и напросился с ними. Он в полинялом армяке был – не видно между деревьев.
Снег глубокий был, по колено ему. Петя умаялся, пока шел в сторону выстрелов. Они ближе становились, а скоро он и ржание лошадей различил, и голоса. Тут уже пришлось ползком, чтобы не приметили.
Он долго не подходил, смотрел, где кто. Мародеров больше было, чем гусар, все из опытных французских солдат. Они полукругом расположились, жгли костры – в осаде, значит, сидели. Прижали гусар к чащобе, где с лошадьми не пройти.
Петя прополз между костров, под низкими еловыми ветками хоронясь. Страшновато было, когда прямо перед ним проходили солдаты, казалось, что обернутся и увидят. Но не зря он зиму у Кондрата жил, охотился, не зря партизанил – не заметили.
И к гусарам он ползком пролез. Они в овраге сидели и отстреливались, их измором брали. Петя чуть в стороне спустился и окликнул их, выпрямился и подошел.
– Петька… – на него взглянули неверяще.
– Выручать вас пришли, отряд за лесом. А Михаил Андреич где?
Гусары вдруг помрачнели. Петя почувствовал, как похолодело все внутри.
Никогда бы в голову не пришло Бекетова среди раненых искать. Петя и представить себе не мог, что его шальная пуля достанет, не верилось в это совсем. А вот сбылось-таки гадание, верно легла карта, будь она неладна. К болезни, к ране – разницы особой нет, в войну тем более: главное, что к нездоровью. И хорошо еще, если не к смерти.
Бекетов лежал, укрытый двумя шинелями. Но все одно руки у него ледяные были – Петя вздрогнул, когда дотронулся. Лицо у офицера было пепельно-бледное, припорошенные снегом волосы казались почти черными.
Он разлепил глаза и посмотрел на Петю – не узнал даже сначала, судя по мутному взгляду. И вдруг улыбнулся посеревшими, до крови искусанными губами.
– Петька…
У Пети ком в горле встал. Он наклонился, а то еле слышно было.
– Поцеловал бы, – у него каждое слово с трудом выходило, тихо и хрипло. – На прощанье…
Как тут откажешь! Пете выкрикнуть хотелось, что никакое это не прощанье, что он сейчас отряд приведет и спасут его… Вместо этого он порывисто прижался к холодным губам Бекетова и замер, чувствуя, как слезы подкатывают.
А потом все-таки заговорил – торопливо, глотая слова и запинаясь:
– Я сейчас, мигом… С отрядом вернемся и выручим, вы дождитесь только. И в лагерь тут же, там вылечат, а то что же выдумали – прощанье! Вы потерпите, я быстро…
Бекетов прикрыл глаза и отвернулся. Пете хотелось еще много сказать, утешить, но жуть брала, что не успеет, если не поторопится. Да и не слышал тот уже, снова в забытье провалившись.
Петя вскочил на ноги, метнулся прочь. Его окликнули, вина глотнуть предложили, а он только отмахнулся.
Тяжко же было осторожничать, пока во второй раз мимо вражеских костров крался. А как те за деревьями скрылись – сорвался и побежал, что было силы. Он спотыкался, едва не падал, дыхание сбил совсем – никогда так бегать не приходилось.
Он к отряду выскочил из кустов, гусары аж перепугались и за сабли схватились. И тут же кинулся к Алексею Николаевичу, сидевшему на бревне.
А как сказал про Бекетова – тот в плечи ему так крепко вцепился, что Петя от боли вскрикнул.
– Что с ним? Что? – глаза у барина шальные были, голос срывался.
– Пустите, – Петя вывернулся и присел рядом. – Ранили его, я же говорю.
Он отломил ветку, стал показывать на снегу:
– Вот, смотрите, тут они, тут французы, можно отсюда вот напасть, по просеке старой на конях пройти и как раз на поляну к ним…
Алексей Николаевич только кивал, глядя куда-то сквозь него. Он и понимал, кажется, с трудом, что ему разъясняли, его трясло всего. Петя злился, но виду не подавал: только ругаться им еще не хватало тут.
Гусары повскакивали на коней, Петя первым поехал. Тихо шли, хотя так и хотелось в галоп сорваться. Но нужно было, чтобы незаметно.
Петя первый бросился к французам с двумя пистолетами, паля из обоих. Те едва успели оружие похватать – а в нем никакой жалости не осталось, стрелял без промаху.
Бой короткий был. Петя до конца и не дотерпел, метнулся к оврагу. Там-то и без него французов добьют, а вот Бекетов – дождался ли?..
Живой он был – Петя дыхание почувствовал, дотронувшись до губ. Но так и не очнулся, даже когда барин упал рядом на колени и судорожно сжал его руку. Они так и сидели вдвоем над ним, пока бой не утих.
– Алексей Николаич! – один из молодых офицеров подошел, – Что с пленными?
Под ружьями полтора десятка французов стояли – жалкие, напуганные, мигом растерявшие всю свою наглость.
– Не брать.
Голос у Алексея Николаевича был ровный и пугающе спокойный. Он это громко сказал, по-французски, чтобы пленные поняли. Офицер сжал губы и посмотрел на него растерянно, потом на Бекетова взгляд перевел. И, пересилив себя, кивнул и пошел отдавать приказ.
…Почти вполовину отряд Бекетова поредел, раненых несколько было. Для тех, кто не мог на лошади сидеть, носилки устроили. И выехали обратно тут же, торопились. В сторону оврага, куда пленных увели и где выстрелы громыхнули, Петя старался не смотреть.
Какой же долгой дорога казалась! Он на Бекетова косился, они с Алексеем Николаевичем рядом с ним ехали. Петя не знал, какая у него рана, видел только, что мундир темный от крови вместе с куском рубашки, которой грудь обмотана была поверх него. Решили не трогать, без врача толку не было тревожить.
Они к ночи в лагерь приехали. А как Бекетова в госпитальную палатку занесли – Алексей Николаевич обессиленно присел рядом с ней, невидяще глядя в костер. Он явно аж до утра, если придется, так ждать собрался.
Петя тоже ни за что не ушел бы, не узнав, что с Бекетовым. Он сначала по другую сторону костра устроился, а то вдруг Алексею Николаевичу неприятно с ним. Смотреть стал на него: он сидел сгорбившись и запустив пальцы в волосы, губы у него подрагивали.
Он долго маялся. Потом плюнул на ссору, обошел костер и сел рядом. Барин скосил на него глаза, посмотрел растерянно и беспомощно. И вдруг прижался к нему, стиснул в объятьях и молча уткнулся ему в шею.
Петя гладил его по подрагивавшим плечам, шептал, что все хорошо будет. Самому легче ждать стало, когда утешать начал. И про ссору забыли оба: разве ж до нее тут?..
Костер затухать начал, а прошло будто бы уже полночи. Петя злился, почему так долго, а Алексей Николаевич затих и только вздрагивал изредка, когда шаги вблизи слышались.
А как двое врачей вышли, он тут же к ним подскочил. И, не слушая возражений, ворвался в палатку.
А Петя остался. Он по их усталым и довольным лицам понял, что жив Бекетов. А мешать отдыхать ему посреди ночи не хотелось, он утром бы зашел.
Врачи – молодые оба, наверняка из академии только – встали за палаткой и закурили. Взволнованные они были, радостные. Один из них, хмыкнув, в карман полез. Монетку достал – погнутую и окровавленную.
– Бывает ведь…
– Да… Вторая-то выше прошла аж на ладонь, знать, не прицелились толком. А эта – метко, метко… В сердце прямо было бы, и сразу, значит, конец царской службе. Если б не привычка деньги где попало таскать. Есть вот все-таки чудеса! А мы с тобой не верили, когда нам про такое главный хирург за бутылкой рассказывал, думали, сочиняет.
– Дай-ка, – другой врач протянул руку. – Он вернуть приказал.
– Очнулся едва и приказывает уже…
– Так гусар, они все такие…
Петя как оглушенный сидел. И неслышно почти, счастливо смеялся. А потом пошел в палатку на негнущихся ногах.
Алексей Николаевич там сидел у койки Бекетова, прижавшись щекой к его руке. А тот слабо усмехался:
– Алеш, прекрати. А то я от твоего нытья точно помру.
– И говорить так не смей! Миша, Мишенька… – он судорожно стискивал простынь и прятал лицо. – Господи, да если бы ты… нет, и думать не хочу об этом! Знаешь, я сам бы тогда ненадолго остался…
– Воевать некому будет, если все друг из-за друга стреляться начнут, – Петя присел на край койки. – Так бы я вам и позволил.
Бекетов весело взглянул на него.
– Спас, значит… Это как же?
– Романи бахт, – улыбнулся Петя. И объяснил, как офицер нахмурился: – Цыганское счастье. Его приманить можно. Или отвести…
Он взял монетку, стал рассматривать – пополам почти согнута, с вмятиной от пули. А потом бережно убрал в сумку Бекетова. Такой амулет беречь надо, он не раз еще беду отвести может. Тут уж волей-неволей поверишь в цыганскую ворожбу.
Пете не дали о цыганах подумать. Мальчишки в палатку ворвались, Жан и Анатоль – напуганные, встрепанные, едва запахнувшиеся со сна. Их в вылазку не взяли, вот они и узнали только сейчас, что вернулись гусары.
Алексей Николаевич тут же вскинулся и выпрямился. Перед ними-то не след было слабость показывать.
– Идите все отсюда, – недовольно буркнул Бекетов. – Отдохнуть-то дадите…
Он отвернулся, и мальчишки тут же заботливо укрыли его одеялом. Они-то уходить не собирались – примостились тут же, рядом с ним.
Петя поднялся, потянув за собой Алексея Николаевича. Им-то незачем тут сидеть было, самим отдохнуть не помешает, а прийти завтра можно.
А барин так и не успокоился – тут же снова к Пете прижался, обнял дрожавшими руками. Долго лежал так, ясно было, что сказать что-то хотел. Решился, наконец:
– Петь… А что у вас с ним?
– Да ничего. Про монетку-то поверили теперь? И кому стыдно должно быть?
Петя сонный был, ругаться не хотелось. Он послушал все же немного, как Алексей Николаевич винился, прощения просил. А как надоело – молча придвинулся к нему и поцеловал. Помирился, значит. И сквозь сон уже почувствовал, как барин устроился головой у него на плече и тоже затих.
***
Не просто так приходят невзгоды. Они значат, что оступился человек, не по той дороге пошел, что предназначена. А не поймешь первых предостережений, не свернешь вовремя с неверного пути – жди большей беды.
А пока раненый лежишь – есть время успокоиться, подумать. Бекетову, впрочем, так и не давали отдохнуть: у него по двое, по трое весь полк перебывал. Он ругался, если будили, но все одно каждый зайти хотел.
Полковник как-то пришел, предлагал ему отпуск: «Что же вы с вашей раной по переходам, по палаткам? Будете в тылу, в устроенном госпитале… Вы этого вполне достойны за ваши труды, почему же отказываетесь?» Бекетов долго молча слушал, качал головой. Для него хуже не было, чем расставаться с лагерем, с товарищами, и не иметь ни известий, ни участия в войне. К тому же оно известно как – в войсковом госпитале быстро на ноги встанешь, а в тылу скука, да и болезнь долго не отпустит, как расслабишься, и так и проваляешься аж до конца кампании. Бекетов вежливо отказывал, а как надоело, ответил с ухмылкой: «Я вам, ваше высокоблагородие, давно имею сказать кое-что: пойти бы вам, ваше высокоблагородие…» И ведь так заковыристо выдал потом, что и не оскорбишься, не придерешься! Ясно, что надсмехался, но ему, раненому, это с рук сошло. А вот офицерам досталось, которые слыхали все, толпясь у палатки, и не сдержали улыбок, когда полковник выходил. Долго еще ему в спину усмехались, вспоминая, как Бекетов ему учтиво посоветовал дальнюю дорогу.
А более всего мороки было с мальчишками, Жаном и Анатолем: тех вовсе без толку гнать было, дневали и ночевали у Бекетова, спали поочередно. И откуда было такое упрямство у холеных столичных мальчиков! Но вот привязались, заботились. Разговором его занимали, пересказывали наперебой, что нового в лагере. Угостить норовили чем повкуснее – едва появлялись у офицеров за столом лакомства, так лучшие куски притаскивали.
Бекетов их каждый раз видел, едва глаза открывал. Хмурился, конечно, сердился, что покою не давали. Пробовал их отсылать куда-нибудь – то за табаком, то за книжкой, выдумывая ту, которую в армии и не сыщешь. Так находили где-то и возвращались довольные.
А потом он стал улыбаться их встревоженным сонным лицам. Кому ж забота и ласка не радостны? Шутить с ними начал, обнимал на глазах у всех. Мальчишки млели и тянулись к нему. Растопили-таки они гусарское сердце: оно ведь приятно, когда и звать не надо, помани только. Да и скучно без них было бы в госпитале.
Петя все никак не мог из-за мальчишек к Бекетову наведаться. С порога видел, что он с ними занят, и уходил, чтобы не мешать. Его и замечали не всегда, так увлечены были.
– Ты что же, думаешь, все честно играют? – Бекетову карты принесли, и он вдохновенно показывал, как их прятать. – Вздор! У любого гусара из рукавов сыплются, а еще вот так можно…
Как можно, он показывал на Анатоле – водил рукой у него по мундиру, и мальчишка весь красный сидел уже. Вот уж по колену гладить вовсе не нужно было, там карту не спрячешь!
– Так что проиграетесь только, если без умения сядете. А уж я научу… – судя по тому, куда по ноге Анатоля поднялась ладонь офицера, учить он собрался не только картам.
Петя усмехнулся, выходя. Бекетов встать-то еще с трудом мог, а рукам занятие нашел. То, что палатка общая для десятерых офицеров, ему не мешало.
И хорошо, что он не оставался: себя-то не позволил бы так оглаживать. Это и Бекетов понимал. Он отступился, рассудив, что лучше синица в руке, чем журавль в небе. А уж если две синички – смешные, занятные…
Вот так у них не получилось, не удалось. А Петя не жалел. Он часто думал, каково ему было бы с Бекетовым – вот бы Алексей Николаевич подосадовал таким размышлениям, если б знал. Да вот как тут не сравнить, когда оба перед глазами. Может, и нехорошо это, но были такие мысли, были, никуда от них не деться.
И выходило, что не того ему хотелось: ну гусар, ну офицер храбрый… А чего еще надо было – сам не знал. С барином привычно было, спокойно, а от добра добра не ищут.
Бекетову-то он, может, крепко в сердце запал. Да вот непостоянный он был, горячий – по-другому на мальчишек своих взглянул, ими увлекся. Это вряд ли у него надолго было, но пока рядом они, ласкаются к нему – чем не радость?
Петя понял, что лишний он тут, когда Бекетова с ними у палатки увидел. Тот – бледный, похудевший, слабый еще – первый раз тогда на улицу вышел. Мальчишки ни на шаг не отходили от него, рядом были.
Он, никого не стесняясь, Жана целовал – ласково, нежно. Потом на колени к себе пересадил и обнял, погладил кудри – не черные, а просто темно-каштановые. Тот, боясь больно сделать, не жался к нему, сидел тихо. А на плече у Бекетова Анатоль устроился и дремал. Взглянешь на них и невольно улыбнешься.
А между тем заканчивалась война, близка была уже победа. Вдруг так случилось, что непобедимая доселе французская армия стала толпой, отступление обратилось в бегство. Брели по заснеженным дорогам измученные, отчаявшиеся люди, у командиров не было никакой возможности заставить их идти строем.
Отдельные шайки дезертиров, будучи окруженными, бросали оружие и сдавались, не имея сил сражаться. А в плену кутались в обрывки шинелей, просились к кострам и умоляли покормить хоть объедками.
Их боялись, когда они только вступили в империю грозной армией «двунадесяти языков». Ненавидели, когда была сожжена Москва. А теперь – жалели. На голодного изможденного человека даже из мести рука не поднимется.
Многие из пленных были больны. Петя приметил как-то французского барабанщика, совсем мальчика – тот, простуженный, кашлял и едва не обжигал руки в костре. Мундир на нем не совсем рваный еще был, и Петя тому применение придумал. Подсел как-то к нему, и он испуганно отдернулся.
