Текст книги "Немой"

Автор книги: Вайжгантас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Долго еще, проводив парней, стояло семейство Кепяле у калитки и на все лады расхваливало их:

– Славные парни. Сразу видно, из дальних мест. У нас-то таких не водится, черт бы их побрал!..

– Уж такие обходительные, душа нараспашку, не доводилось таких и встречать. Другие-то, бывало, приедут, скукоженные какие-то, все о деле да о деле, а ты трясись и жди, какое приданое заломят, причем никогда не уступят.

– Тут, похоже, и в самом деле хозяйка и жена требуется в первую голову.

– Да благословит вас бог. А тебе-то как, Анеле?

– Да как вам сказать? Уж такие оба хорошие да пригожие, что и сама не знаю, какой лучше. Боюсь и признаться, как та невеста: лучше бы за свата. Пойду за того, кто сам вызвался.

ОДНА НА ДВОИХ

Молодые сваты Казимерас Шнярва и Йонас Буткис со двора Кепяле выкатили со стуком и как положено кавалерам, иначе говоря, с фантазией. Возница Йонас, слегка приподняв картуз, когда они проезжали мимо креста во дворе, лихо стегнул застоявшегося коня, вдоволь наевшегося сена и овса, и тронул с места с поистине еврейской прытью. Истосковавшийся по дому добрый конь бежал охотно, пофыркивая, значит, его там ждали; не нужно было и натягивать поводья; седокам нечего было делать, вот и погрузились они каждый в свои мысли, вот и пригорюнились.

На Казимераса навалилась тоска оттого, что так быстро пришлось расстаться с той, которую ему обещали и которая сама дала обещание. Он никак не мог забыть сцену в клети, где ему было так хорошо: все жалел, что слишком мало там полюбезничал, хоть возьми и выскакивай из телеги, сделав вид, будто позабыл что-то, да беги ближайшей тропой прямиком через огороды и еще раз приголубь свою суженую, пожми ее ручки, погладь плечики; дальше – больше… пожалуй, даже поцелуй ее в губки – лишь тогда, кажется, будет достаточно, тогда только и насытишься; ну а потом, нагнав Йонаса, сможешь спокойно ехать до самого дома. Казис даже обернулся дважды в сторону удаляющейся усадьбы и, будто на самом деле намереваясь выскочить, резко выбросил ногу в сторону. Она так и осталась на подножке. А сам он снова потупился, снова дал волю своему воображению, представив, как Анеле будет не в нескольких милях от него, а вот тут, в Пузёнисе, когда он заполучит ее в качестве жены и хозяйки.

Йонас же, разумеется, не почувствовал и не заметил того, что творилось с Казисом. Он и сам сейчас ощутил нечто вроде изжоги, отрыгивая всем случившимся. А случилось нечто прекрасное и радостное. До сих пор ему не доводилось испытывать ничего подобного, он и представить не мог, как хорошо бывает, когда находишься рядом с обаятельной женщиной.

Теперешнее состояние Йонаса можно сравнить с тем, что испытывают ученики, когда одного из них долго считали отстающим, во всяком случае держали на вторых ролях, а он взял и получил пятерку, и притом без минуса. Тогда всем в классе делается неудобно, ситуация, прямо сказать, неприличная. Как же так? Все были выше его, незауряднее, а тут вдруг оказалось, что они были мельче, чем казалось. Йонас, который привык в Пузёнисе играть первую скрипку, видел теперь, что его оставили далеко позади. Вознаграждение за честную, правильную и благую жизнь достается не ему, а его двойнику. Да где ж это видано? На что это похоже? И еще какое вознаграждение! Йонас гневно фыркнул, словно на самом деле почувствовав несправедливость, против которой восставало все его естество, и даже смотреть не хотел на своего Казиса. А когда все же глянул, ему не понравилось все: и поза (Казис снова сгорбился, никуда определенно не смотрел, точно ему стало плохо и приходилось сглатывать слюну), и опять-таки неизвестно зачем высунутая из телеги нога, точно тот собирался удрать от своего друга.

«Послушай, ты, вчерашний бугай!.. Выходит, сейчас ты счастлив? Вытащил счастливый билет в лотерее? Ну, а внес-то сколько? Ничего, совсем ничегошеньки, а вытащил наипервейшую, самую ценную вещь, которой будешь радоваться до скончания века… – хотел он высказать приятелю Казимерасу всю свою отчаянную горечь, отчаянную ревность, однако так ничего и не произнес.

Ему захотелось разругаться, поссориться, разойтись, пешком одолеть остальной путь, но он ничего не сказал и прикусил язык, и в таком молчании оба они добрались до места: Казис – продолжая глядеть куда-то, то ли в свое будущее, то ли в пространство, и Йонас, сплевывая время от времени в сторону, точно неспелой репы объелся.

– Спасибо, что подвез… – коротко бросил Казис, когда они приехали, и, не взглянув на Йонаса, проскользнул к себе во двор.

– Не за что… – так же сухо ответил Йонас, подъезжая к своему дому.

У него мелькнула мысль, что ему и в самом деле грош цена, что он ходил в числе первых благодаря заслугам деревенской «тетки» Аполлонии, его матери, и что, когда она станет дряхлеть, двор Буткисов понемногу будет затягиваться паутиной забвения, ворота постепенно начнут закрываться, зато ворота, ведущие во двор Шнярвасов, под натиском юных существ станут распахиваться с каждым разом шире. Все это Йонас внезапно осознал с такой ясностью, что почувствовал, будто его уже сейчас ведут к яме, чтобы закопать заживо. Горькая, меланхолическая покорность сковала все его члены. Однако что поделаешь, коли так должно быть и так уже есть? С тяжелым сердцем распряг он коня и по привычке, но уже без малейшей теплоты, провел пятерней по его спине. Коняга это явно почувствовал и, не медля больше, как это обычно бывало, поспешно юркнул в хлев. Но немного погодя Йонас смягчился и сентиментально закончил:

– Нет, что это я в самом деле… Ведь это же сам господь бог воздает моему приятелю Казюкасу за его удивительную доброту. Что же иное, как не божье провидение подвигнуло его в тот раз на то, чтобы встретиться с ней в чужом месте? Отче наш всевышний, но что за чудо эта девка! Так бы, кажется, и съел ее… Дудки, Казис! Теперь уж ты к нам дорогу забудешь – тебя собаками от благоверной не отгонишь, и дружбе нашей теперь капут…

Так размышлял он про себя, а сердце говорило совсем другое:

– Не городи чепуху! И Казис не навечно к своей женушке прилепится (ведь станет же она когда-нибудь ею), и ворота Шнярвасов перед тобой не будут заперты. Коль скоро Казису с женой будет хорошо, значит, и Буткисам тоже будет хорошо; то есть, будет, как прежде: когда хорошо Буткисам, хорошо и Шнярвасам.

Йонас не знал одного старинного изречения: если гора не пойдет к Магомету, значит, Магомет пойдет к горе.

Буткене несказанно удивилась, не дождавшись появления Йонаса. Бывало, по возвращении сын первым делом бежал в дом, чтобы показаться матушке и выложить ей скороговоркой впечатления о поездке: не случилась ли какая-нибудь напасть, не поломалось ли что-нибудь; и лишь тогда бросался распрягать коня. А сейчас Йонас все возится с упряжью, словно позабыв о том, что в избе, сгорая от нетерпения, его ждет мать. Как бы там ни было, а только этот небольшой промежуток времени показался Буткене бесконечно длинным.

Однако войдя в дом, Йонас не проронил ни слова, а лишь опустился посредине лавки, куда обычно никогда и не присаживался, оперся о нее обеими руками, так и не сняв с головы картуз. Захворал? Потерял что-нибудь? Коня покалечил?

– Да что с тобой, Йонас? На тебе вон лица нет, не удалась затея, что ли? – будто между прочим произнесла Буткене, метнув искоса на него взгляд через плечо; на самом же деле глаза ее были полны любопытства, а сердце – тревоги.

– Удалась, матушка, – серьезно ответил Йонас. – С лихвой удалась… Если б ты знала, матушка, что она за прелесть, какая умница! Именно такой невестой наверняка была и ты. А теперь такой станет Анелия Шнярвене; как ты привлекала к себе сердца окружающих, так теперь она будет привлекать их взоры. Теперь уж в Пузёнисе первым будет дом Шнярвасов, не наш.

– А ты и скис, да? Небось завидуешь им? Пусть бог им помогает, детка. Нам не придется с ними тягаться. У меня было и есть что-то свое, у нее будет тоже свое…

Буткене говорила сдержанно, прикрываясь своей набожностью и якобы высказывая согласие с волей божьей; на деле же она была не на шутку раздражена: против ее воли в ней вспыхнула зависть. Всем своим существом ощутила она горечь извечного соперничества между родителями и детьми, конец которого заведомо ясен – выиграют те, кому суждено дольше прожить – дети. Чисто женская ревность, которая так неприкрыто проявляется у нас в отношениях между свекровью и снохой.

Выслушав наконец рассказ сына во всех подробностях, она не испытала и мизерной доли той радости, которую пережили, хотя бы в тот час, оба парня, – правда, каждый по-своему; тетку не радовало то, что ее любимец Казюкас берет в жены такую достойную девушку; само имя Анелия пробкой застряло у нее в горле, не желая выскочить наружу. Ни разу с языка Буткене не сорвалось «Анелия» или «Шнярвене», только – «она», и Йонас догадался, кто эта «она».

Ни Йонас, ни его матушка ничего не загадывали на будущее, не строили никаких домыслов, поскольку ничего еще толком и не завязалось.

Оказалось, Йонас как в воду глядел, предвидя перемену в отношениях между соседями.

Прошло три недели, состоялось оглашение в костеле.

Казис же только и знал, что бегал к Анелии. У него все время находились там «дела»; а уж какие, все прекрасно догадывались. Оттуда он возвращался охваченный с каждым разом все более радостным возбуждением, однако не желал делиться радостью со своей разлюбезной тетушкой, всегда бывшей для него едва ли не больше, чем матерью. Буткене только по его горящим, воспаленным глазам могла догадываться о тайных желаниях Казиса и всему умела найти оправдание.

Началась подготовка к свадьбе. Кто ж иной, как не тетка, должна была стать посаженой матерью на свадьбе Казимераса? И она готовилась к предстоящим торжествам столь самозабвенно, с такой сердечной отдачей, будто намеревалась оженить своего сына Йонукаса; ну а если быть точным, словно собиралась похоронить дорогое существо. Йонас съездил на мельницу, напеклевал пшеничной муки, намолол ячменной и натолок ржаной. Матушка напекла длинную наволочку пирогов, испекла гусей, сварила окорок, отскребла от плесени гору желтых, как воск, нежестких сыров, которые только она одна умела делать так вкусно. Посаженой матери полагалось всего один раз накормить свадебщиков, а она могла бы прокормить гостей все эти дни, хотя их ожидали всего из десятка с лишним дворов.

Ну и шуму же было! Трое евреев играли кто на чем, а четвертый – свадебный боярин, местечковый ремесленник, в перерывах крутил шарманку – «катеринку». Сельская молодежь надумала устроить молодым иллюминацию – изгородь уставили выскобленной красной и белой свеклой с горящими внутри огоньками. А девушки обвили цветочными гирляндами ворота и вход в избу. Всех до единого, даже подпасков, встречали приветливо и ласково, щедро угощали, поили вкусным пивом, и этот шум-гам продолжался два дня подряд. Никто в деревне не мог припомнить хотя бы еще одну такую веселую, такую завлекательную свадьбу. Пожалуй, все дело было в королеве этого веселья Анелии Кепялайте, на редкость обворожительной, цветущей девушке с румянцем во всю щеку и притом не ветренице. Она улыбалась серьезной, но такой подкупающе-женственной улыбкой, что парни нарочно крутились у нее на виду, чтобы дождаться этой улыбки, а дождавшись, не могли позабыть – перед глазами продолжала стоять невестка Шнярвасов. Те же, кому достался подарок, будь то пояс, или шарф, или отрез материи на рубаху, или рушник, думали о молодой хозяйке с двойной теплотой. Деревня Пузёнис вмиг словно позабыла о своей тетке Буткене: все только и говорили о Шнярвене. Зато до отвала ели ее, теткины, пироги и сыры; она знай подсовывала изрядные куски то тому, то другому, как только человек плюхался на лавку. Но тут его настигала вторая рука со стаканом или кружкой пива – «чтоб кусок не застрял».

И все же больше остальных разгулялся сват Йонас, будто в последний раз празднуя свое первенство: он заменял покойного батюшку, которому пришлось бы стать посаженым отцом; а значит, он и в самом деле был первым гостем. Танцевал он со всеми подряд, но сам только и ждал, когда Казис отлучится куда-нибудь от своей подруги; тут же приглашал на танец Анелию и кружил ее без устали, покуда снова не появлялся Казис. Он танцевал, говорил, шутил, а Анелия так мило, так дружески и прямодушно смеялась ему в глаза, что все парни не могли скрыть своей зависти.

Свадьба кончилась. Испарились запахи «очищенной», разошлись по домам и гости. Последними ушли те, кто жил дальше всех. Ну, а самыми последними уехали супруги Кепяле. Покуда ехали деревней и полем, оба помалкивали. Муж громко рыгал, жена тяжело вздыхала: обоих накормили особенно плотно, а значит, сыты они были по горло. Но едва свернули на большак, как у них словно сами собой развязались языки. Заговорили оба разом.

– А знаешь, мать, не по обычаю мы с тобой все-таки поступили. Какие же родители провожают свою дочь к свекрухе и свекру? Будто мы не собираемся вскоре праздновать их возвращение.

– Вот дождемся, как положено, через недельку молодых, тогда и отметим. Хотя бы узнаем, что Анелюте там не будет плохо, а больше нам ничего и не нужно.

– Твоя правда, по всему видать, Казимерас будет любить ее без памяти. Брат его нрава спокойного и непьющий. Интересно, каков второй, что из армии должен вернуться. А родители и впрямь на ладан дышат, недолго протянут. Свекровь не будет допекать, она уже и с постели не в силах голос подать.

– Слава богу, только бы все хорошо вышло! Однако далековато… Я уж и соскучиться успела по Анеличке, не видя ее поблизости… Глаз с нее столько лет не спускала, точно ужиха со своих яиц в гнезде… – И Кепялене жалобно заплакала, правда, не горючими слезами.

Вслед за женой захлюпал носом и Кепяле, и у него защекотало в носу от жалости.

– Да уж, скучно будет, что и говорить. Только бы поскорее вернулся из армии тот, второй, – мы бы его живо в примаки отдали, а тот брат, что дома, мог бы выплатить причитающуюся молодоженам долю, и мы бы тогда приняли их обоих к себе. Они прикупили бы земли, и мы снова собрались бы в кучу.

Кепялене, повернувшись к говорящему, вся обратилась в слух; по душе ей были эти слова, будто муж вынул их из тайников ее сердца. И оба они успокоились.

После свадьбы в доме сохранилось прежнее благодушное, отрадное и, пожалуй, даже приподнятое настроение. Казис ходил с довольным видом, вприпрыжку пробегал двориком в клеть и совершенно не думал таиться: здесь он свил свое семейное гнездышко.

Старики и в самом деле были плохи. Отца никаким вихрем с печки не сдуешь. Матушка чувствовала себя не так уж скверно и даже повеселела, дождавшись снохи. Анелия натащила ей в кровать гору сена; устроила там самое настоящее логово. Больная так и осклабилась, очутившись точно на пуховой перине; весь свой век она пролежала на жестком соломеннике, набитом длинными немельченными соломинами – это; для того, чтобы не сыпались на пол. Мало того, Анеле укрыла ее ватным одеялом собственной работы на мягкой купленной набивке. Оно было теплым, приятно прилегало к телу. Пожалуй, во всем Пузёнисе такое видели впервые.

– Спасибо тебе, детка, за то, что тронули твое сердце и моя болезнь, и старость! Пусть боженька ниспошлет тебе в будущем покойную старость без недугов! Ай да одеяло!

Анеле доставлял удовольствие милосердный уход за больной, радовало ее благословение. Казимерас, который все это видел и слышал, на свой манер поблагодарил жену: взял за руки, заглянул глубоко в глаза и, не сказав, за что, поцеловал в личико. Казимерас все-таки был очень привязан к своим родителям, хотя и не показывал этого даже малейшим проявлением ласки. К тому же деревенские не привыкли к нежностям; тем приятнее было чувствовать, как за тобой ухаживают женские руки.

Однажды утром, спустя недели три, Казимерас увидел, что мать лежит на спине и смотрит остекленевшим взглядом; значит, глядела она не куда-нибудь, а вверх. Обычно она лежала на левом боку, лицом к комнате, чтобы видеть происходящее и хотя бы таким образом участвовать в жизни семьи.

– Матушка, может, вас на бок перевернуть, а? – предложил Казимерас.

– Не нужно, сынок. И так хорошо. Ксендза приведите, пусть уж заодно к нам двоим придет. Тогда и распростимся. Живите-поживайте в мире и любви, и, судя по всему, в счастии. Хорошую тебе женушку бог послал, Казимерелис. Умей только ценить, чтобы долго она такой оставалась…

Казимерас отчаянно, по-мужски разрыдался. Душу его, переполненную накопившимися в последнее время сентиментальными чувствами, растрогало не столько приготовление матери к смерти, сколько ее похвала Анелии. И это умиление прорвалось в одном сильном спазме и замерло. Не говоря ни слова, Казимерас запряг лошадь и уехал за ксендзом.

Шнярвене умерла первой – похоронили ее в понедельник. Но слова ее оказались пророческими: она увела за собой в могилу и муженька; отца Казимерас похоронил в конце той же недели. Люди не на шутку перепугались. Еще бы: сразу две такие неожиданные и скоропостижные смерти в одной семье. Однако на сей раз никого, как водится в таких случаях, не винили – все знали, каким добрым сыном был Казимерас, какой славной была и невестка. Некоторые даже называли это счастливым случаем: уступили место молодым.

Казис же думал иначе. Для него родители, пусть даже немощные и старые, означали благоденствие всего дома; жаль, что бог назначил им такую незавидную долю. Всю ту неделю он проездил в хлопотах, сам не свой от горя, и не жалел денег на похороны – ведь родители Анелии отвалили ему целую сотню.

Любезничать с женой в эти дни у него не было ни времени, ни настроения. Но когда улегся трагизм смерти, как до того свадебное веселье, Казимерас снова всей душой потянулся к жене. Отныне мир стал казаться ему бесконечно пустынным.

– А знаешь, Анеле, на моей памяти нет ни единого случая, когда бы матушка совалась в домашние дела. Все делалось как бы само собой, добро ли, худо ли; она знай сиднем сидела, поджав ноги. И все равно ее присутствие было в доме необходимо. Войдешь, кинешь взгляд на кровать, где лежит живой еще человек, и точно посоветовался с ним, обратился за утешением. А нынче-то на кровати уже пусто, и стоит мне открыть дверь – сердце как тисками сжимает.

Отныне у Казимераса возникла потребность высказывать печаль Анеле, подолгу беседовать с ней, изливать ей всю свою сыновнюю боль; словно бы вытряхивать из тайников своей души накопившееся в ней прошлое и наполнять ее чем-то новым, что принесла вместе с приданым жена. Однако в первый раз он заметил, что Анелия вроде не прислушивается к голосу его сердца. Она то вытирала со стола, то закрывала печную заслонку. На слова Казимераса лишь неохотно бросала:

– Да…

Казимерас живо остыл. Он оскорбился и, словно устыдившись собственной откровенности с существом, не имевшим с ним ничего общего, прекратил только что начатую исповедь. Это будет для него величайшим разочарованием. Кто же теперь рассеет жизненные тучи, кто отведет от него бурные грозы и снова привлечет в дом покой и солнышко радости?

Казис был по натуре человеком мягкого характера, чуждым жестокости. Порой разволновавшись или повздорив с кем-нибудь, не драл глотку, а лишь уходил внутрь дома и там, не поймешь, то ли себе, то ли стенам высказывал вслух свои горести. Разумеется, он догадывался при этом, что его слышит хотя бы одна близкая душа – мать или отец. Мать тогда хотя бы подавала со своей постели знак покашливанием, а отец поворачивался на другой бок, пусть и таким образом высказывая свое одобрение сыну или протест его недругам. Ни тот, ни другая не ответили бы ему вот так: «Да…»

Это стало началом предстоящего ада, который у них вскоре не преминул наступить. Начало ему было положено пустячное, зато оно сразу же стало набирать силу.

Случалось, Казимерасу ни с того ни с сего хотелось подурачиться. Посвистев, помурлыкав что-то под нос во дворе, он, одержимый фантазией, шагал в дом, где Анеле одна хлопотала по хозяйству; ему не терпелось схватить ее в охапку, закружить, приласкать, поцеловать – вовсе не по-супружески. Да только…

Казис стал все отчетливее замечать это стоящее между ними неприятное «только». Анелия обходилась с ним корректно, как и подобает супруге, жила с ним, как и велено господом богом, ни от каких своих обязанностей не уклонялась. Покуда Казис вначале всячески проявлял только свою любовь, он ничего особенного не заметил. Но чем дальше, тем больше ему стало недоставать этого, чего-то не хватало, какого-то дополнения к любви, заправки к ней, что ли. Не бугай же он в самом деле…

Будучи неженатым, бывало, хмелел при мысли о любви, утопал в усладах, рисуемых ему фантазией. Накануне женитьбы он возвел все это в еще большую степень, а как дошло до дела, оказалось, что подлинная любовь не дает ему и десятой доли того, о чем он мечтал. Неужто такова цена заурядного супружества? Какой-то внутренний голос подсказывал ему:

– Не совсем так. Когда складываешь одну любовь с другой, ее получается больше; когда обе стороны преумножают любовь, она слаще. Одна же половина половину и создает.

Чем больше остывал Казис от первоначального любовного угара, тем отчетливее замечал, что Анелия совершенно пассивна, не подогревает ничем их любовь. Он больше не бегал вприпрыжку в клеть и из клети, стал с каким-то удивлением присматриваться к своей Анелии и о многом догадываться.

Хозяйка Анелия была хоть куда, что и говорить. Двор Шнярвасов словно возродился к жизни. Дом прямо-таки засиял, просветлели окна, побелели стены. В хлевах едва ли не сразу же появился новый бойкий молодняк, тучнее стали коровы, у них прибавилось молока, а там и пища появилась сытнее.

К молодоженам зачастила вся деревня. Кто угодно в любое время находил повод, чтобы заглянуть к ним. Даже брат Казимераса, тяжелый на подъем парнишка, живо оброс приятелями-сверстниками. Для каждого у Анелии находилась приветливая, любезная улыбка. А гостю и этого хватало и притом, пожалуй, значило больше, чем иные угощения. И возвращался он в отличном настроении, будто подарок получил.

Вот этих-то подарков или угощений один Казис и не получал. С ним Анелия была неизменно ровной, серьезной. Скажете, дело обыденное? Именно с этим Казис и не желал соглашаться: он истосковался по сказке, которая придает будничности неповторимость. А королева из сказки по имени Анелия ни разу не улыбнулась ему так, как остальным мужчинам, отчего у тех сердце таяло, а у Казиса от ревности стыло.

Соперничество с Теткой, которое только-только зарождалось, снова пошло на убыль: над двором Шнярвасов сгустились тучи, в которых, правда, бывали и просветы. А причиной этих просветов, хотя бы для одной Анелии, был Йонас Буткис, отчего для Казимераса, увы, все вокруг становилось еще пасмурнее. Отношения между Шнярвасами и Буткисами в том виде, в каком они существовали раньше, теперь не задались. Тетка, просватав Казюкаса, невзлюбила «ее». Анелии не было никакого дела до Тетки, оттого она и не пыталась растопить лед; она не имела обыкновения бегать по соседям, а значит, и к Буткисам. И чего, спрашивается, ей туда ходить, если Йонас то и дело сам заглядывает к ним?

Как для старухи-покойницы Шнярвене Тетка была лучиком в ее жизни, так и для молодой Шнярвене им же был сейчас Йонас. Как прежде членом семьи Буткисов был Казис, так нынче членом семьи Шнярвасов стал Йонас. Он постоянно крутился тут – ни дать ни взять домовой. Иначе его и не назовешь: к Шнярвасам он обычно мчался на всех парах, точно подгоняемый доброй или злой силой. Не успев открыть дверь, принимался токовать уже с порога, а завидев Анелию, здоровался с ней непременно за руку, хотя уже несколько раз успевал увидеть ее в тот день до этого, и так крепко стискивал ей пальцы, что Анелия тут же расплывалась в доверчивой улыбке. Никому больше она так не улыбалась. И Йонас растворялся в этой женской улыбке. Он стал все сильнее скучать по ней. От этой улыбки он и сам светился подобно солнышку и угасал, стоило ему отстраниться от Анелии, становился озабоченным и хмурым.

Мать его, Буткене, была искушенным человеком. Она заметила тягу Йонаса к женщинам; ей показалось, что и он, побывав на свадьбе у Казимераса, тоже захочет жениться. Сначала сватовство, потом обрученье – с ума сойти можно. Расплясался-разгулялся, страсти взыграли, вот и носится теперь к молодоженам, чтобы хоть воздухом тем подышать. Правда, одно ей становилось чем дальше, тем непонятней: ее Йонюкас, обычно, как ребенок, откровенный со своей матушкой, сейчас уже не делится с ней переживаниями и вообще редко заводит разговоры. Вернувшись от Шнярвасов, тут же направляется к своей постели, валится на нее и прикидывается, что хочет спать, да только напрасно: подолгу ворочается с боку на бок, вздыхает, в сердцах сплевывает, а уже уснув, неожиданно вскакивает, разговаривает во сне, смеется или плачет.

– Йонас, у тебя нервы не в порядке. Я тебе дам валерианового корня попить, – предложила однажды мать.

– Лучше ты его кошкам дай, маменька. Говорят, они большие любительницы, а мне и обыкновенная вода сойдет. Мои хвори с любым здоровьем поспорят, – пытался отшутиться Йонас, но в глазах его была видна такая мука, что мать побледнела.

Она резко стиснула обеими руками его за виски, с паническим страхом заглянула ему в глаза, выкрикнула прямо в лицо:

– Йонас, да что с тобой?.. Живо отвечай, что случилось? Почему ты скрываешь от меня что-то?

Йонас не выдержал испуганного взгляда матери. Что-то внутри неожиданно рухнуло, рассыпалось на куски подобно плиткам или кирпичам раскаленной сверх меры изразцовой печи. Осталась одна оболочка, а внутри – ничего.

Йонас совсем потерял голову. Глаза его стали точно такими же, как у матери, заблестели от такого же безумного страха. Он тоже стиснул в ладонях ее виски и тоже воскликнул, как помешанный:

– Мама! Я продал душу дьяволу!!!

У матери побелел теперь даже нос. Она пошатнулась и стала постепенно оседать на пол. Буткене лишилась чувств – нет, сознания она не потеряла, а просто напоминала больного анемией, взбирающегося на высокую гору. Глаза ее были открыты, но взгляд их был каким-то козьим – водянистым, как сыворотка. Она приоткрыла рот, точно собираясь выплюнуть что-то противное; в уголках губ выступила мутная пена.

– О господи, да ты же кончаешься, матушка! – крикнул Йонас, и в голосе его было слышно уже иное безумие, окончательно поглотившее прежнее.

Однако он представления не имел, как спасать ее. К счастью, в это время притащилась с ведрами воды работница.

– Да что же это такое? Никак Тетка сомлела? Плесни-ка ей холодной воды в лицо… – И не дожидаясь, покуда Йонас последует совету, сама схватила жестянку и плеснула Тетке прямо в глаза.

Буткене вздрогнула, и ее мутный взгляд заметно просветлел. Она оперлась обеими руками о землю и, поддерживаемая под мышки Йонасом, поднялась. Затем, уцепившись за служанку, дошла до кровати и, ни слова не говоря, легла. Она выглядела совершенно обессиленной, казалось, не могла пошевелить рукой; одной она провела по губам, другая была бессильно вытянута вдоль тела.

Работница приложила палец к губам и взглядом показала Йонасу, что больную нужно оставить в покое. Они вышли на цыпочках из комнаты. За дверью работница прошептала:

– Не горюй. Поправится. Видать, съела что-нибудь тяжелое. К тому же с женщинами такое частенько случается, сразу и не сообразишь, что к чему. Я за ней присмотрю.

И Йонас перестал опасаться за мать. Зато причина, внушившая такой страх матушке, всплыла снова и овладела им с такой силой, что у него затряслись поджилки. Только сейчас ему стало по-настоящему ясно, в чем тут дело.

– Спасите! – крикнул он и как был, в одной рубашке, без шапки кинулся в поле.

– Ладно, ладно, спасу! Нечего бояться… – успокоила его работница, возвращаясь в дом. Она подумала, что Йонас кричит, чтобы помогли матери.

А Йонас звал, чтобы пришли на помощь ему самому. В его растревоженном воображении со всей отчетливостью всплыла одна бурная, неспокойная ночь, которую он пережил много лет назад, когда у него только-только стали пробиваться усы. На него тогда накатила такая волна чувственного желания, что он не знал, куда деваться, и стал мысленно призывать на помощь самого дьявола, лишь бы любой ценой, пусть даже придется заложить тому душу, он помог ему удовлетворять страсть в течение всей жизни. Черт, судя по всему, послушался его и стал предлагать женщин, однако Йонас не пользовался этим и даже избегал женского общества. Однако его-таки не миновала эта участь, хотя он и дал зарок.

А теперь вот Анелия… Пожалуй, последняя… и тогда нечистый заграбастает отданную ему душу. Йонас не хочет этого и мчится стремглав куда глаза глядят – через поле, по косогору к старому ксендзу.

Всполошилось-заволновалось Чибисово болото. Сотни огромных птиц решили заманить его – кто куда, призывно окликая:

– Чьи вы, чьи вы, чьи вы!!

Йонасу стало совершенно ясно, что его окружила нечистая сила. Сотни, тысячи злых духов, и каждый норовит схватить его, кружит над головой все ниже, пытается заглянуть в глаза и поиздеваться над его испугом:

– Ну будет тебе, будет… Мы свое обещание сдержали, женщину для тебя закабалили, а сейчас отдавай-ка нам свою душу…

Йонас схватил себя обеими руками за макушку, точно опасаясь, что черти станут вытаскивать его душу через затылок. Но никто в него не вцеплялся. И тогда он оттолкнулся от земли и лосиными прыжками понесся по болоту так быстро, что только грязь во все стороны разлеталась. На одном дыхании одолел двухкилометровую топь. Затем взобрался на высокий косогор и помчался по меже в ту сторону, где далеко-далеко торчали две невысокие деревянные башенки костела.

Это был «чужой» округ, иными словами, относящийся не к их приходу. Там жил старичок-ксендз лет 80, а может даже и 90, белый как лунь, однако еще подвижный, с ясными глазами и ясным умом. Он прожил тут лет 50 или 60. Все его хорошо знали и шли к нему со своими глубоко интимными горестями. Этот-то старичок и должен был просветлить остатки разума у охваченного страхами Йонаса.

Ксендз Норкус-Наркявичюс когда-то считался ученым, у него имелся диплом о высшем образовании, и был он на редкость хорош собой и отличался отменными способностями. Начав стремительное продвижение по пути карьеры, он, однако, неожиданно сломился, и карьера отвернулась от него, а науки выветрились, будто их и не было вовсе. Другие выдвинулись вперед, а он, которого с трудом терпели в епархии, очутился в захолустье, где-то за болотами-топями, куда и проселочной-то дороги не было, да и вообще вряд ли кто-нибудь знал даже название этого заброшенного уголка. Люди – те же кроты, а их жалкая жизнь – точно в кротовине, и он тоже превратился в крота; с тех пор носа не высунул дальше ближайших костелов, с которыми состоял в одной филадельфии, а значит, они помогали друг другу.