Текст книги "Немой"

Автор книги: Вайжгантас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Заслушался Винцас, занятый другим делом; он слушал и когда строгал, и когда находился в доме. Казалось, исполняемая пильщиками мелодия ласково поглаживает, успокаивает его нервы. Слушал и Онте, но наслаждался еще больше, ибо с каждым вжиг-дзынь он изнемогал в неге и на него накатывала райская истома. Он то вставал, то садился, качал головой вправо-влево, корчил гримасы. Онте было хорошо. Онте был счастлив.

Счастливыми чувствовали себя и пильщики. Дни становились длиннее, солнце светило ярче и описывало по небосклону все более высокий круг. Когда дни идут на убыль, людей тянет в спячку, как медведей, а когда удлиняются, сильнее бьется в жилах кровь, хочется творить, радоваться жизни. Пильщик – мастер обстоятельный. Он твердо стоит на земле, и на душе у него радостно оттого, что он получил доходную работу. Тот же, кто взбирается на бревно, укрепленное на козлах, – поэт. Не верховому положено отмерять шнуром место распила и перемножать в уме, сколько сделано по договору; он лишь принимает под конец из рук мастера готовую часть. И вместе с тем он свободен от материального расчета и наверх забирается как будто только для того, чтобы пошалить, а не выполнить тяжелую работу. Время от времени, когда следящий за ровнотой пропила мастер, дернув пилу, останавливается поправить киль, чтобы распиливаемая доска отвалилась, верховой, подбоченившись, смотрит с высоты на светозарный мир божий, на небо и землю; радуется ему в душе, гордясь тем, что сейчас он выше всех и вся.

СТРОЙКА

Едва лишь начал таять снег, как появились плотники, и тогда рабочий концерт зазвучал разнообразнее. Вы, наверное, думаете, что пильщиков и плотников не объединяет слаженная многоголосая песня, когда они трудятся во имя общей цели и, как говорится, готовят общее блюдо? Пильщики делают тес из бревна, которое у них звучит на один манер, плотники же эту свежераспиленную, покрытую капельками смоляного пота бревнину ворочают так и сяк, вызывая другие звуки. Бревно не поднимешь, его приходится перекатывать по твердому настилу. Оно бухается боком и вздрагивает при этом обоими концами, звуча зычным баритоном: бу-бу-бу. Когда делается врубка для моха, чтобы ветры не выдували тепло, то есть вырубается щепа, снова другой звук – баритон и медные тарелки. Подгоняя концы бревен в лапу или делая угол, извлекают голоса баритона с флейтой. И всегда песня поется в два голоса. Ну, а когда поют двое на два голоса или трое, то тут, почитай, исполняется целая партитура с участием пильщиков: вжиг-дзынь, бу-щи, бу-щи, вжиг-дзынь.

Молодые музыканты подтвердят, что можно создать музыку, работая с деревом, даже когда ставишь сруб.

Прижимаемые к телу смолистые сосновые бревна оставляют на рукавах и на груди маслянистые пятна, которые невозможно отстирать. Но плотник их не стыдится. Работа черная, это верно, но ведь не грязная. Лишь бы на тебе была не дырявая одежонка и не рвань последняя.

Венец на венец, и сруб рос, увеличивался, задуманное становилось реальностью, и отчетливо выявлялось, что строили они не воздушные замки. Настроение поднималось и у Робинзона. Винцаса можно было увидеть повсюду, и не руки в карманы, а за какой-нибудь работой. Деревенские порой уговаривали его пощадить себя, сделать передышку, иначе говоря, поболтаться без дела. На это Винцас огрызался:

– А куда я потом глаза дену, когда вы же сами станете в меня пальцами тыкать, попреками донимать: «Да разве при покойных родителях, вечная им память, так бывало? А стоило хозяйству в руки к сыну перейти, как все развалилось, ограда на растопку пошла…»

И он работал так, будто в самом деле боялся, что в деревне скажут, когда он не сдержит обещание, не завершит начатое, а не просто корпел ради себя. Хоть на люди тогда не показывайся от стыда – это похуже, чем не иметь крыши над головой.

В деревне так это и истолковали и восприняли просто как необходимость – в жемайтском ее понимании. Те, кто хочет пользоваться уважением в деревне и приходе, должен в молодости поробинзонить.

Работник Винцас хоть куда, работящий парень. Только в молодые годы и проворачивать такие дела. А этого пузана Онте, похоже, вконец загоняет. Вот дурак, сам на каторгу отправился, а работы здесь непочатый край. Неужто ему кто-нибудь за это спасибо скажет? Не мог, что ли, полегче работу найти?

Многие это Онте прямо в глаза выкладывали, нет, не оговаривая Винцаса, не вбивая клин между ними, а просто так, от нечего делать. Будто их так уж тревожило здоровье Онте и его благополучие. Да и Онте людям нечто подобное высказывал, однако сам не соблазнялся ничем, околдованный-очарованный великой решимостью Винцаса в два счета все сделать так, чтобы долго пожить затем как можно удобнее. Онте придерживался нехитрой философии: трудись, пока глаза на лоб не вылезут; ешь, пока брюхо не лопнет. И он работал, ел и радовался, что идет вровень с таким хозяином, что делает столько же, не завидовал его успехам и не терзал себя понапрасну.

Мало-помалу Онте стал понимать, что Винцас, стоит ему только захотеть, может сделать что угодно для себя и для других. Мало-помалу он перестал называть его фамильярно по имени, Венце, как и тот называл его запросто – Онте, а стал величать уважительно хозяином и знай заглядывал ему в глаза, пытаясь угадать, что ему нужно, чтобы без приказания выполнить желаемое. Угадать же не представляло труда, в деревенском хозяйстве нет ничего сложного, просто нужно было проявлять больше подлинного усердия. Оттого и Винцас все чаще хвалил своего Пятницу:

– По-хозяйски сработано.

И все же, будучи старше своего хозяина, Онте считал своим долгом вначале ставить под сомнение любое новшество: нужно ли это, не слишком ли много будет и по силам ли это им вообще.

– С какой стати ты, не кончив одного дела, хватаешься за другое! Надорвешься. То за избу, то за ограду, а что будет, когда полевые работы нагрянут! А нас-то с тобой всего-навсего двое.

– Уж и не знаю, Онте, выдюжим ли и мы с тобой, по моему ли это карману. Одно чую: мы обязаны сделать как можно больше. Ну, а чего не доделаем, пусть останется до следующего раза, до другой поры или даже нашим детям. Только нас за то бранить не будут, что мы чего-то не сделали, хотя и намеревались.

– Детей, что ли? – с плутоватой миной ввернул Онте и, увидев, что Винцас усмехнулся, громко расхохотался.

Винцас и Онте, как только управлялись со скотиной, мчались на опушку, чтобы натесать кольев для заборов. Натесали на несколько саженей, но им все казалось мало, ведь этакая длина – огородить все поля да полосы. Значит, времени наговориться у них было предостаточно. Как-то раз Винцас так повернул разговор, вернее, стал прясть свою мысль, подобно пауку, делающему нить для паутины:

– Яровые мы посеем как положено. И опылим в придачу. Да только из того, что арендатор посеял, мы не бог весть сколько получим. Осенние всходы ничего хорошего не обещают. Бог с ним, с арендатором. Может, и мы на его месте ничуть не лучше поступили бы – все-таки для постороннего. А нам потребуется прорва снопов на кровлю. Кровельной соломы опять же не с любого урожая нарежешь. А снопы не больно-то купишь – все на подстилку для скота солому приберегают. У нас рожь хоть стеной вырасти, все равно с нашего поля не соберем, сколько нужно. И опять-таки: не заготовишь подстилку, из чего навоз готовить будешь? Без дерьма нет зерна. Нужно обзаводиться скотиной, а значит, понадобится корм. Неужто своими космами ее накормишь?..

Винцас размышлял вслух, похоже, совсем не метя в своего подручного. Он витийствовал о том о сем, ведя мысль с начала в конец и от конца к началу, совершенно сбив с толку Онте. Тот перестал тесать дерево и широко раззявил рот, да так и застыл, будто аршин проглотил. Судя по всему, он и думать обо всем этом не думал, и такой поворот мысли застиг его врасплох, парня точно опрокинувшимся возом прихлопнуло.

– Значит… значит… постройки останутся без крыши, да? – выдавил он наконец глухо.

– У нас, Онте, другой материал на кровлю имеется – тес. Поля могут без заборов еще год побыть, два десятка лет ждали, подождут немного еще. А назначенные для них сосновые и еловые бревнышки распилим на метры или того короче – на чурбачки, из которых спички делают или бумагу – «папиргольц». Так в Клайпеде эту древесину называют. Съезжу в город, куплю нож, твое же дело не зевать да выискивать таких слонов, как ты, чтобы умели тес из поленьев стругать. Им и покроем крышу.

– Ну и красотища будет! – всплеснул руками Онте, снова обретя дар речи и умный вид. – Ведь у нас в округе постройки в поместье так и сияют, тоже тесом крыты.

– Да и безопасней – загорится не так быстро, как солома. Будет кровля белеть-лучиться и далеко-далече разнесет о нас славу. «Совсем как у помещика!» – станут говорить вокруг. Мы же будем расхаживать важно, как индюки.

Когда Онте стало казаться, что стройка идет к концу, Винцас оглушил его новой, еще более странной задумкой. Однажды, когда они ели на опушке леса сваренную собственноручно жирную кашу, заправленную к тому же поджаренными на сковородке шкварками, Винцас, пребывавший в отменном настроении, стал нахваливать Онте:

– Ты, Онте, небось думаешь, я твоей работы не вижу, не ценю?

Онте этого совсем не думал. А если и подумывал порой, как тогда в лесу, когда они кончили все работы, то сейчас об этом забыл. Оттого он только кашлянул в кулак, будто в горле у него застряла овсяная ость. Они попадались в каше.

– Когда осенью ты ко мне рядился на лесные работы, я тебе положил недурственную плату, которую ты сам назвал. И не просчитался: с тобой легко работается и, как я погляжу, можно будет подзаработать, если даже не разбогатеть.

– Хм! – снова крякнул Онте, на этот раз уже польщенно, а не для того, чтобы выкашлять ость. И ему стало так хорошо, что холодок прошел по телу.

– А за работу на лесоповале я даже остался тебе должен. Придется как-нибудь рассчитаться. Впереди у нас еще одна работенка, не легче прежней – поля подровнять, от камней их очистить. Те, что помельче, могут бабы собрать, а большие придется самим из земли выпроваживать, на межах сваливать и даже чего доброго целые ограды из них складывать. Предстоит канавы копать, ложбины сглаживать, водостоки устраивать, чтобы поверхность была ровной, как стол, и чтобы в одном месте не скапливалась влага, когда в другом все сохнет. Это будет ничуть не легче, чем лесоповал. Так неужели мы с тобой расстанемся осенью, не сделав всего этого? Давай столкуемся еще на срок, и тогда тебе станет казаться, что трудишься ты не на хозяина, а на себя. Тогда и зависть не будет тебя грызть, коли сделаем что-то сверх задуманного. А чтобы ты не сбежал от меня, как, извини за выражение, пес от добрых хозяев, решил я тебя привязать за загривок, наподобие дворняги, ко двору Канявы.

Онте снова собрался было кашлянуть, да не сообразил, каким именно способом, и поэтому лишь вздохнул во всю ширь своих легких, точно вылизал перед этим деревянный черпак каши, и широко развел руками.

– Ты же соображаешь, чего ради я так усердно готовлю себе гнездышко: осенью приведу в дом женушку, Уршулю Берташюте. Собирался сделать это будущей весной, да тоскливо одному без женщины. Чем скорее, тем лучше: выиграю целых полгода жизни в паре. Славная она, эта жемайтка, и ядреная. А уж хороша, как расписное пасхальное яичко. Будет она мне отрадой, помощницей по хозяйству. Мне-то уж двадцать пять стукнуло, вот я и не знаю покоя, сам видишь. Ты-то постарше меня будешь, так что, думаю, по женщине сильнее моего стосковался. Твою Ону Кинчайте я знаю. Тоже замечательная женщина, здоровая и жгучая, видать. Как раз по тебе.

– Ага, почитай, пудов пять весит, деваха что надо. Затрещину врежет – не устоишь. Мы с ней давно поладили. Да только куда я ее дену? Вот и живем поврозь и ждем, сами не зная чего. У меня ни кола ни двора, не будешь же весь свой век по чужим углам мыкаться да с хозяевами цапаться, если что в доме пропадет, – в прошлом году так было.

– Вот и давай приведем по бабе, хоть бы и нынешней осенью, правда, она припозднилась: я в избу, ты – в избенку.

– В какую такую избенку? – переспросил Онте, будто недослышав.

– Да в ту самую, что мы с тобой на краю поля поставим. Послушай, Онте: работая за наличные, ты в жизни своего гнезда не совьешь. Вот и надумал я отвести тебе хотя бы пять десятин земли, построить приличную избенку – тут тебе и батрацкое жилье, и хлев, и клеть, притом все под одной крышей, куда как удобно; и тебя в этой избенке – не в хлеву, не бойся! – поселю с какой-нибудь Оной-Воной. Конь у нас с тобой будет общий, утварь общая, выгон общий, работа общая, притом любая, а урожай порознь: зерно и солома. Держи себе коров, поросят и кормись со своей благоверной, готовя в своей печи, нечего двум бабам у одной плиты грызню разводить. Следовательно, будьте для меня работниками, испольщиками, половинщиками или можете называться как угодно. По мне, лучше зовись Антанас, а не Онте, хозяин канявского двора. Будешь самочинно делать расходы, а не нести ответственность за любые убытки, которых в хозяйстве обычно уйма.

– Да как это все тебе… вам, господин Винцентас, в голову пришло? – обрадовался Онте. – Вам легко рассуждать, вы человек грамотный – все наилучшим образом рассчитываете, разумно решаете. Условия хорошие, что и говорить.

Они стояли друг против друга – двое молодых людей, твердо решивших создать семьи и жить честно, как только живут трудом рук своих, а не обманом.

Лицо Винцаса, хотя и было немного обветрено в зимнюю стужу, однако по-прежнему сияло здоровой белизной, что необыкновенно шло к его черным густым усам. Таким же стройным, как и прежде, был его стан, не успевший погрузнеть или приобрести скованность от тяжелой работы, а красота его шла от вольного воспитания. Все это как нельзя более нравилось Онте; Винцас казался ему помещичьим сынком, и бедняга, не имевший собственного клочка земли, всей душой стал стремиться к зажиточной жизни.

Лицо же самого силача Онте не было таким белым и румяным. Да и не могло быть. Его мать жила в бедности, коровы у них не было, приходилось кормить ребенка своим молоком, которого у нее было не так уж много. Белизну с лица стирали весенние и летние ветры да солнце, они обдували-обжигали его каждый божий день от зари до зари, с колыбели и до нынешней поры. Ну, а поскольку родители у него были здоровы-здоровешеньки, то и вырос он все-таки здоровяком, можно даже сказать, человеком спортивного телосложения, хоть лепи с него Геркулеса. С какой стороны на Онте ни глянешь – всем вышел, можно смело на него положиться: этот встанет – с места не стронешь, схватит – не вырвешься, в охапку сгребет – только тявкнуть успеешь.

Как и все недюжинной силы и высокого роста люди, Онте был на редкость спокоен и миролюбив. Он еще ни на кого не опустил свой кулак, хотя замахивался им частенько. Поспорив с парнями, страшно горячился (он вообще не имел обыкновения разговаривать со своими сверстниками спокойно), под конец показывал им свои кулаки, величиной с караваи, и грозился, что мокрого места от них не оставит, но этим обычно дело и кончалось. Ведь стоило бы ему пустить их в ход, и впрямь не миновать несчастья. Это чувствовали юные зубоскалы, которые цеплялись друг к другу по пустякам, однако слишком докучать Онте побаивались.

Не бил он и коня, хотя таску порой задавал ему суровую. Как схватится, бывало, за вожжи или за недоуздок да как рванет – кажется, вот-вот челюсть животному свернет, а конь и не шелохнется. Выходит, мучитель «истязал» жертву только до тех пор, пока ей на самом деле не становилось больно.

* * *

Что такое лесохозяйственные работы, старики Ваурусы представления не имели, знали об этом лишь понаслышке от своих соседей. Но едва потеплело и подобно огромным кротовинам стали расти избы, Ваурусы сделались постоянными надзирателями на стройках. Позавтракают, перейдут низину да и пробудут там до обеда. Или же придут после обеда и пробудут до самого вечера, пока не начнут расходиться рабочие. Пока погода позволяла, забывали даже про то, что пора подкрепиться. То на бревнышке сидят, то бродят от стройки к стройке и радуются, что дома ввысь поднимаются. Им казалось, будто избы эти были телесного происхождения, брали свое начало, материал в них самих. И тянулись дома вверх подобно зародышу их души, если не тела.

И как же радовались старики, когда каменщики сложили высокий фундамент из ровных камней, обмазанных белой известкой. Уже по одному этому можно было предположить, каким величественным будет жилой дом, коль скоро пол поднят так высоко над землей. У них-то самих изба была просторная, зато приземистая. А фундамента, почитай, что и не было: первый венец лежал прямо на земле; было подложено всего по камню, оттого он и гнил. Мужик повыше доставал головой до потолка, а доведись ему стать на руки – то и ногами. По этому поводу не раз во время вечеринок кто-нибудь шутил:

– А ну-ка, девушки, кто из вас ногами до потолка достанет?

И ухажеры радостно гоготали, а какая-нибудь из девушек, знавшая о подвохе, неожиданно вызывалась:

– Я! – и при всеобщем испуге поднималась с места, брала скамейку и стукала ее ножками по потолку.

– Ну, ловка… – ехидно говорили разочарованные парни.

Размах, с которым строился дом Канявы, и в особенности гумно приводили в изумление всю деревню и округу, и Ваурусы нарочно делали крюк, чтобы взглянуть, как укладывают венец сруба на венец. Старики могли бы сосчитать по памяти веточки каждой лесины, столь часто им доводилось наблюдать, как ее ворочают, готовя к укладке.

Ставить сруб – это еще куда ни шло. Ведь и колодец имеет сруб, порой на большой глубине; а ведь он – всего-навсего колодец, нора, ведущая вглубь, которая только на то и годится, чтобы кого-нибудь отправить на тот свет, больше ни на что. Но когда в стенах стали появляться оконные и дверные проемы, изба приоткрыла глаза подобно слепому новорожденному щенку. Глядит, шевелится, значит, жив. Тут зияют отверстия – в них потом будут смотреть; там снова будто распахнули свои объятия отверстия побольше – это чтобы проникать внутрь. В своем воображении Ваурусы уже обжили избу; они как бы видели, кто будет потом глядеть в окна и что высматривать, кто и как будет отпирать двери: хозяин на свой манер – озабоченно, девушки-работницы порывисто, неплотно захлопывая ее, батраки грубо, точно им приходится преодолевать сопротивление дверей, открывая и закрывая их.

Старикам рисовались контуры внутренних помещений и невольно напрашивалась мысль: а ведь случайные посетители могли бы уже сейчас прикинуть, что тут будет и удобно ли оно для жизни. Вот здесь будет семейная изба: не велика ли? А это белая изба: не мала ли? Это будет спальня для хозяев, а тут малый кут – спальня для ребятишек; или наоборот? Это сени с трубой-коптильней, это кладовая; интересно, с жерновом или уже без него? Нынче-то мельниц становится все больше, не приходится ездить за несколько миль, в основном затем, чтобы смолоть зерно набело. Это комната для доживающих свой век стариков, она будет состоять из двух половин: в первой станут стряпать и работать, во второй лежать да гостей разговором занимать. Ну, а кто же эти старики-приживалы?

– То-то и оно, вот если бы мы в свое время построили что-нибудь подобное – экое было бы удобство. Это ж надо, такая приличная комната! Могли бы и мы пожить в свое удовольствие, – размечтались Ваурусы.

А Ваурувене знай прикидывала, где будет стоять кровать, где столы, где сундуки, где шкаф. Как раз все и уместилось бы, не то что теперь, когда одна вещь лежит в клети, другая – в сенях, и только третья, самая необходимая, у них в комнате.

Подсобить Ваурусы ничем не могли, а не то охотно трудились бы целые дни напролет, не помышляя о заработке; теперь же они принимали лишь моральное участие. Охали, глядя, как двое здоровенных мужиков, взобравшись на высокую стену, умело, почище настоящих мастеров, тащили наверх тяжелую лесину, и прикидывали, выдержат веревки или оборвутся. Говорят, мокрые веревки надежнее. Так почему ж не намочат? Но веревки не лопнули, не протерлись, и бревно, ударившись с глухим, баритонным гулом о нижнее, аккуратно прижалось к нему своей выдолбленной врубкой. И изба в этом месте стала чуть выше.

Наблюдая за работой, старички забывали про еду. Когда же все усаживались за обед, их приглашали поесть за компанию – то Винцас, то сами мастера. Старики никому не мешали, располагали к себе и вносили подлинное разнообразие в работу. Но Ваурусы и слышать об этом не желали.

– Да разве у нас самих не найдется что-нибудь поесть? Напрасно мы тут шастаем да рассиживаемся. Будто тут таких не видали! Вот вернемся и поедим. Раньше или позже, не все ли равно? Ведь не на базар ехать и не в поле бежать, не детишкам носы утирать…

И если бы кто-нибудь захотел спугнуть старичков на день-другой, ему нужно было бы только пригласить их поесть. Они уже успели стать необходимыми на стройке и, казалось, приставлены были наблюдать тут за порядком. Да и плотники чувствовали себя увереннее; были у них свидетели удач-неудач и спорой или же медленной работы. Нерадивцы, и те трудились на совесть; сколько могли, столько и делали.

Ваурусы сжились со стройками Винцялиса так же сильно, как в свое время с его родителями и впоследствии с ним самим. Все им тут стало казаться своим, предназначенным для них самих и оттого требующим их мнения.

Так продолжалось до сенокоса.

В стороне от стройки, посреди двора, воткнув в землю бабки, отбивали косы Винцас и Антанас. Работали молча; Винцас в последнее время все больше замыкался в себе, все чаще о чем-то задумывался. Оттого его подручный тоже замолк, ничего не ругал, ни в чем не сомневался. Однако на этот раз он не выдержал. Оба торопились в долину – в луга.

– Только у нас одних (теперь Антанас уже не говорил: у тебя) работы вдвое, втрое больше, чем у остальных. Где ты еще увидишь, чтобы косили сено сразу же после того, как посадили картошку и овес засеяли? Купалы еще не видать, даже с нашего крутого косогора и по старому календарю, а в лощине вдоль речушки уже трава стеной. Стоило только весеннему солнцу подсушить все вокруг, так и видно стало, как трава в рост идет. Скосишь ее, а недели через четыре она снова вырастает, и как раз в ту пору, когда нужно хлеб в полях убирать.

Винцас долго молчал. Похоже, он хотел так отбить косу, что хоть бороду ею брей, не то что траву коси. Он затачивал лезвие то широким, то узким концом молотка, то сухим, то влажным, поплевывал на него или лизал языком, проводил по острию то ногтем, то подушечкой большого пальца, притом так ловко, как самый настоящий брадобрей, и уже сейчас было видно, как он, плотно подкрепившись, замахнется сплеча этим подготовленным на совесть орудием – во всю ширину рук рослого человека, и так широко расставит ноги, чтобы добавить себе столько роста, сколько кряжистости, и выкосит такой прокос, что прохожие только ахнут.

– Это что же за великан такой, и каким приспособлением выгнал он такой прокос, что его не то что широченным шагом не переступишь, но и с разбегу не перемахнешь?

Под конец Винцас плюнул на обух молотка, да еще постучал им несколько десятков раз, да еще провел подушечкой большого пальца по лезвиям и, найдя их в полном порядке, резко, как пружина, распрямился на своем низком сиденье.

– Бывает и третья трава, – только теперь поддержал он начатый Антанасом разговор. – Да вот беда: солнца ей не хватает для просушки, приходится или свежескошенную скармливать лошадям да коровам или потраву делать. Это, пожалуй, лучше и здоровее. Нечего лошади все лето плуг или соху за собой таскать, вот и получит роздых, округлится, залоснится. А буренки тем временем станут молока больше обычного давать. Правда, городишко наш маловат, к этим бы коровам да побольше евреев – молоко покупать. Придется самим все выпивать или на сыры пустить – и опять же самим их съесть, поскольку этого добра у всех хватает.

Говорил-то Винцас о хозяйстве, но видно было, что думал он совсем о другом. Тогда Антанас попытался повернуть разговор в другую сторону.

– Плотники вон уже до кровли дошли, стропилины ставят, решетняком ее перекрывают; кровельщики только и ждут, когда ты прикажешь тесом покрывать. А ты, как я погляжу, не больно-то настроен обмывать завершение стройки.