Текст книги "Немой"

Автор книги: Вайжгантас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

СВАТОВСТВО

Казис с Йонасом на вечеринки не ходили; да и что там делать-то, коли танцевать не умеешь. И вообще с девушками они не водились. Никто не замечал, чтобы кто-нибудь из них потеснее прижался к той или иной, а то и подсобил чем-нибудь при случае. Однако вечерние посиделки друзья не пропускали. Девушки, соперничая в умении, прядут, песни распевают; парни что-нибудь вьют-плетут или просто беседуют за столом. Вроде бы, каждая компания сама по себе, на деле же у девушек учащеннее бились сердечки оттого, что рядом парни, а парням было хорошо по той же причине – что тут присутствуют девушки. И возвращались они домой уже общей гурьбой, в преотличном настроении оттого, что на миру и работа сладилась.

Казис с Йонасом считались в Пузёнисе первыми парнями на деревне. Это в их сторону чаще всего украдкой девушки бросали взгляды. Они чувствовали это и были довольны, а как же иначе! Но стоило какой-нибудь из девушек догнать одного или обоих, когда те возвращались с поля, и завести разговор:

– Вечер добрый, двойчаточка! Вы еще не раскололись на половинки? – с явным намерением продолжить беседу, как в ответ она слышала грубые, чтобы не сказать холодные до вульгарности слова:

– Не мужское это дело раскалываться… – или что-нибудь в этом роде. Буркнув это, они спешили разминуться.

Девушки на них обижались. Досуг ли им было задумываться над тем, на самом ли деле эти двое грубияны или просто прикидываются? И больше уже с ними не заговаривали. Чужие, так чужие.

Ни у одного, ни у другого не было своего «идеала» женщины. Или, вернее, у каждого он существовал, причем один и тот же – Тетка из Пузёниса.

В тяжелый для пожилых людей месяц март Шнярвене так и не довелось посидеть под окошком: ей пришлось молчать уже лежа. Как-то ясным утром, когда в избе никого не было, Казис вышел нарубить дров и, возвращаясь, уже от двери услышал слабый матушкин голос:

– Казимерас, подойди-ка поближе… Послушай, что я тебе скажу. Силы мои тают. Да и без того что из меня за хозяйка? Вы-то меня и словом не попрекали. Спасибо вам: разве ж я не понимаю, отчего вы так поступаете? Мать ведь я вам… Бог вам воздаст за то, что терпимо относитесь к старости…

Серьезная и даже, можно сказать, философская речь матери, чего от нее никогда не слышали и даже не надеялись услышать, убедила Казиса в том, что мать заранее долго ее обдумывала. И это подкосило его на месте. Не выдержав, он впервые не по принуждению опустился на постель рядом с престарелой матерью и впервые любовно заглянул в ее окончательно увядшее лицо.

Оно было покрыто густой сетью морщин, нос почернел и стал бугристым, Шнярвене была некрасива, подбородок влажный, но это была не испарина от жары, а нечто другое. Довольно отталкивающее зрелище. И все-таки Казис почувствовал, что искренне любит ее. Сейчас он проникся жалостью к явно уходящей из числа живых родительнице; что-то нежное, щемящее дрогнуло под сердцем, что-то стиснуло челюсти, глаза наполнились влагой, и он, боясь расплакаться, как ребенок, порывисто нагнулся к материнской руке, лежащей поверх покрывала, и крепко, по-мужски поцеловал ее.

Мать погладила его.

– Хороший ты у меня сын, Казюкас. Дай бог тебе счастья, согласия, когда заживешь в паре, и больше добра, чем нажили мы! И вот что я хочу сказать тебе: подыскивай себе подругу, а для дома молодую и работящую хозяйку.

– И что это ты, матушка, замыслила? Живи на здоровье. Ты нам совсем не мешаешь, а я еще молодой, времени о женитьбе подумать достаточно…

Долго они еще так беседовали, благо время пока было, точно желали наговориться после стольких лет молчания и отсутствия хоть чего-то общего. О чем только не вели разговор: о хозяйстве, костеле, боге, друзьях и недругах; только о женитьбе ни тот, ни другая не заикались.

Казалось, Казис и в мыслях ничего подобного не держал, а с того часа стал об этом подумывать, внимательнее приглядываться к девушкам.

В родной деревне он не видел ни одной, которая хотя бы отдаленно напоминала Тетку. Но во время престольного праздника, проходившего в другом местечке, когда он, поклонившись алтарю, настроился на серьезный лад в ожидании выхода из ризницы ксендза, его благочестивое состояние духа было нарушено стуком женских каблучков. Он стоял посередине костела, у самого прохода. Невольно обернулся и увидел на редкость пригожую девушку, которая энергичными твердыми шажками спешила к началу службы и запаздывала, или ему это просто показалось. По правде говоря, вся ее красота заключалась в девически-округлом личике со здоровым деревенским румянцем, разгоревшемся еще сильнее от быстрой ходьбы. Волосы у нее были золотистые, можно сказать, белокурые, как у ангелов, нарисованных на стенах и потолке храма, и перехвачены синей лентой.

Все это в конце концов было не столь уж важно: Казис не отличался слишком высокими эстетическими требованиями. Его больше всего удивило, что впорхнувшая в костел девушка лицом, плечами, ростом и даже походкой напоминала Тетку. Такая же пухленькая, кругленькая, маленькая, со спокойными добрыми глазами. И в костеле она держалась, как та. В то время, как остальные деревенские женщины, поклонившись алтарю, мешками шмякались перед ним ниц, прямо на живот, на локти, она опускалась грациозно, приподняв сначала спереди свою полосатую юбку, и лишь склоняла головку, устремив взор на дароносицу. Она была серьезна и на редкость красива. Мы бы сказали – эстетична.

Не оттого ли, что образ женщины-подруги, о которой говорила ему мать, уже сложился в нем, или он думал об этом, или просто так было суждено, а только Казис оцепенел на месте. У него мелькнула мысль: «А не эта ли моя суженая?..» Мелькнула, однако не исчезла совсем. Будучи не менее набожным, чем Йонас и прочие односельчане, Казис умышленно отправился помолиться в отдаленное местечко, потому что там готовилась служба с поставлением дароносицы на престол, однако в тот день он ничего в костеле не видел, ничего не слышал. Глядеть же на девиц в костеле, да к тому же пялиться во все глаза, было слишком уж некрасиво; Казис хорошо это усвоил и все же боковым зрением видел этот холмик рядом, преклоненное существо, которое ни разу не метнуло взгляд в сторону. И когда люди после службы повалили к выходу, Казис сам не заметил, как очутился за спиной у девушки и стал сдерживать своим телом устремившееся вперед людское море, напирающее на нее всей тяжестью.

Он вышел со двора костела и увидел сразу же за воротами знакомого парня с люлькой в зубах. Тот заговорил с проходящей мимо девушкой:

– Здравствуй, Анелюте![16]16
  Анелия, Анелья, Анелюте – производные от Анеле.


[Закрыть] Какими судьбами занесло тебя к нам, в этакую даль?

– Здравствуй! Пряжу привезла еврейке покрасить. У нас-то нет такой фабрики.

Казис, весело блестя глазами, с особым удовольствием протянул руку знакомому, а заодно и той, которую парень назвал Анелей. Он вмешался в беседу этих двоих, но тут девушка, кивнув на прощанье, ушла.

– Кто это? – притворно зевнув, спросил Казис у знакомого.

Тот не преминул подметить кажущееся равнодушие Казиса.

– Оо! Уже углядел? А то как же! Первая девушка в соседнем приходе. Селяночка, правда, денег за ней не дадут; зато красавица и нраву покладистого, и сватов хоть отбавляй; однако в девицах пока сидит. А уж пора бы – обрати внимание, ей, пожалуй, уже двадцать четвертый пошел. Хочешь, могу и тебе сосватать. Правда, далековато живет. До Пузёниса несколько миль будет.

– Сватай, – не колеблясь, произнес Казис.

– Когда? – фыркнул сват.

– А хоть сейчас.

– Ладно. Пойду и скажу ей, чтобы на следующее воскресенье после службы ждала сватов из-за моря-океана, из-за высоких гор, где текут молочные реки, частоколы из колбас ставят; в общем, наплету, как и положено свату. Значит, скажу – из Пузёниса.

Казис выслушал его, а в сердце его еще глубже запала эта ядреная, пышнотелая дивчина, казалось бы, такая степенная, а надо же – незнакомец с ней поздоровался, а она даже не вспыхнула.

– Видать, в миру часто бывает… повидала кое-что… как Тетка. Вот бы их двоих по соседству поселить – то-то жизнь пошла бы.

И в воображении Казиса стала рисоваться-сплетаться веселая, исполненная радостей и довольства жизнь в своем домашнем кругу и вместе с Буткисами. Заплеталась веревочка все крепче, перепутывалась все больше, у Казиса даже уши и шея побагровели. В новинку ему был этот сгусток чувств, эти раздумья, оттого кровь прилила к голове, вызвав головокружение, близкое к апоплексии.

– Только бы бог дал… только бы бог дал, – повторял он про себя одно и то же, будто помешанный, никого на свете больше не вожделея, кроме этой девушки.

Сразу же по приезде домой он распряг лошадь и, не поев, кинулся к Буткисам.

– Тетушка, если б вы только знали, я нашел свою! – крикнул он, совсем как мальчишка, едва успев отворить дверь.

Это было столь не свойственно рассудительному Казису, что Буткене только ахнула.

– Да ты никак ошалел?.. Что еще за свою? Свинью, овцу? – переспросила и впрямь ничего не понявшая Тетка.

– Дее-вуш-ку! – протянул Казис и впервые за много лет обнял Тетку за шею и поцеловал в губы.

Буткене только сейчас сообразила, что его уже будоражит любовь. И она, вопреки ожиданию, не обрадовалась этому открытию, а смертельно перепугалась и даже перекрестилась. С минуту она смотрела на Казиса округлившимися глазами, пока наконец не пришла в себя и к ней не вернулось ее обычное настроение.

– Ты теперь, Казюкас, небось у каждого столба ее будешь обнимать. Не расходись, не безумствуй… Ведь это скорей страшно, чем весело… Ведь это пока тайна… Ведь ты ее, эту свою подругу, еще не раскусил как следует, в самом ли деле она – твоя? А если не твоя? Если кто-нибудь уже наследил у нее в сердце? Да знаешь ли ты ее? Откуда она, где родилась-выросла, кто ее родители, из порядочной ли семьи, может, какая-нибудь соблазнительница-ведунья? – как из мешка, сыпала сомнения Тетка, а заодно выливала на Казиса ушаты холодной воды. Казис так же поспешно стал остывать, как до этого разгорячился. И в самом деле, он повел себя как последний мальчишка, не по-мужски.

– Ничего не знаю, впервые ее увидел… Она из дальних мест…

Буткене только руками всплеснула.

– Из чужого прихода!.. Из дальних краев… Даже не снюхались толком… Да ты совсем голову потерял, Казис, не иначе! Ведь и колесо, перед тем как надеть на ось, примеряешь, подойдет ли: не низковато ли – тогда телега скособочится и сломается; а уж коли слишком высоко – совсем худо. А тут жену выбираешь, владычицу дома, устроительницу всей жизни! А если не для тебя она создана, что тогда?

Казис покрылся холодной испариной. Он бессильно опустился на лавку и вытер рукавом крупные капли пота, усеявшие лоб.

– Она очень набожна… И умна, все в округе ее хвалят… Очень пригожая девушка… А больше я ничего не знаю, – лепетал Казис чуть слышно.

– Тут совсем другое, детка. Это исходит не от доброй воли; к одной так и тянет, а другую глаза бы твои не видели. А отчего так бывает, и сам не ведаешь. Помолимся же, Казюкас, чтобы святой дух просветлил твой разум, чтобы вдохновил, на что нужно. Не торопись, Казюкас, примерься, по тебе ли она. Видишь ли, я это к чему говорила и буду говорить: лучше бы кого-нибудь попроще, зато из местных выбрать, и примерка не требуется, и нечаянности ждать не придется.

Йонас воспринял всю эту трагикомедию с такой улыбкой, точно получил согласие зазывалы побыть на свадьбе дружкой: предчувствуя большое и веселое развлечение.

– Эй, жених! Когда ты, кроме шуток, собираешься поехать за согласием, а Казис? Может, я смогу побыть тебе за свата или за кого-нибудь еще? Правда, я не мастак хвастаться да плести с три короба, не знаю ни одной сватовской прибаски, зато сгораю от нетерпения увидеть твою суженую. Я знаю такие слова, которые убедят любую красавицу:

«Девица-молодица, выслушай меня: Казис – мой друг. А это значит – нечего сомневаться да колебаться: человек он хороший, другого и не ищи, все равно лучше не сыщешь».

Йонас разболтался с подлинно свадебным подъемом, присущим обычно молодым участникам свадьбы. Не зря свадебщиков называют безумцами. Буткене вовсе не удивили такие речи Йонаса.

– Есть у меня на примете сват, его в тех местах знают. А съездить можем и вдвоем. И выглядит все достойнее, да и не так будет смахивать на сватовство.

И они договорились, что поедут вдвоем.

Воскресенья оба ждали по-разному. Йонас горел желанием поскорее просватать своего дружка Казиса и дождаться нового близкого соседства с человеком, с которым еще не все говорено-переговорено, не все шутки шучены, сказки рассказаны. Старые-то уже приелись.

Казис же был охвачен беспокойством, будто ему предстояло взвалить на себя крест, и смахивал на больного, которому люди в белой одежде собираются сделать страшно опасную операцию. Он не чувствовал никакой радости. И с каждым днем ему было все хуже, все страшнее. Он не мог уснуть, не ел. Сон не шел, кусок не лез в горло. Он спал с лица, глаза его лихорадочно блестели, под ними появились темные круги, щеки ввалились. Казис казался измученным болезнью или не оправившимся после тяжкого похмелья.

Наконец он не выдержал. В субботу вечером, сплюнув в сердцах, решительно направился к Буткисам. Войдя в дом, еще раз сплюнул и, махнув рукой, сказал:

– Не поеду! Чтоб ей пусто было, этой красавице! Видать, еще время не приспело, не подошло. Такая тревога накатывает, что едва не удавился на балке.

Мать и сын немало удивились. А Йонас даже рассердился – слишком быстро рухнули все его предсвадебные ожидания.

– Тень-тень, потетень, лезет хрюшка на плетень, а палки-то и нет… Это слова из раздела седьмого моего священного писания, они означают: свинья все равно полезет рано или поздно, куда не следует – так не все ли равно? А я, брат, и колымажку смазал, и шлею подлатал, чтобы в долгой дороге не приключилось чего-нибудь, и мешок сеном набил, и овса в торбу засыпал, – коню, разумеется, не для невесты. А гну я к одному-единственному: нам нельзя не ехать. Добавь к тому же мое как свата нетерпение. У меня все.

Вначале Буткене не сказала ничего. Теперь уже и ей казалось, что коль скоро однажды была проявлена решимость, то нужно идти до конца, как не может не скатиться до самого низа валун, который столкнули с вершины кургана.

– На все воля божья… Что уж тут поделаешь? А вдруг все получится самым лучшим образом. Ну, а женой тебе впору обзаводиться, и самому нужна, и в доме. Не кайся – рано вставши да молод женившись. Поезжай, детка. И пусть бог не оставит тебя в поисках судьбы! А вдруг все счастливо сложится… – сбивчиво говорила Буткене, сама не веря в эти слова. Сердцем чувствовала, что вряд ли из этой затеи получится что-нибудь путное.

Рано утром парни потихоньку укатили к свату. Оба были раздражены, Йонас сердито нахлестывал коня и ругался. Казис же позволил везти себя, как борова на бойню. Он молча сидел, чуть подавшись вперед и уставившись на свою торчащую из брички ногу; она не уместилась в неглубокой аукштайтийской повозке и затекла.

Йонас обратил внимание на позу друга. Поглядел раз, поглядел другой и раскипятился еще больше.

– Ты чего голову повесил, точно конь в падеж? Трудно распрямиться, что ли?

– Распрямиться-то… это… не трудно. Только не все ли равно… – ответил Казис глухим, каким-то загробным голосом.

– Вас двое, я имею в виду, со сватом, так что обойдетесь без меня. Это замечательно. Я ведь магазинщик и сегодня как раз буду занят. После обеда приезжают проверяльщики из уезда. – И показав им дорогу, а также просветив еще раз насчет людей, их обычаев, подлинный сват отпустил обоих в чужое местечко к обедне, а там и в деревню.

Очутившись в том же костеле, Казис умышленно встал на том же месте, что и в прошлое воскресенье, и, рассеянно повторяя слова молитвы, стал с нетерпением дожидаться долгожданного стука новых башмачков. Он почувствовал невыразимую тоску и беспокойство и даже огляделся вокруг, словно ища поддержки. Казис запамятовал, что это – вовсе не Анелин приход. А вспомнив, не догадался обратиться к святому духу, как советовала Тетка. Он одеревенел.

После службы приятели, купив бутылку вина и бутылку горькой, отправились в нужную сторону. Теперь уже чувствовал себя не в своей тарелке только Йонас; он понял, что поступил совсем как ребенок. Ведь на самом-то деле он был настоящий дичок, к чужим людям не привык, быстро конфузился. Лицо его постепенно заливалось краской, хотя они еще никого пока не встретили, – Йонасу достаточно было лишь представить себе сцену встречи.

– И какого рожна я лезу в чужое варево? Ну что я скажу, с чего начну?.. Ведь сами же видели, что я за сват!

А закончил мысль вслух:

– Знаешь, Казис, поезжай-ка ты один, и черт бы тебя побрал со всеми твоими девками: я робею.

– Слишком поздно. Я уже уплатил за две бутылки, возвращаться не пристало: кто ж нам деньги вернет? А без свата ехать тоже не подобает, – отшутился Казис, сделав это якобы по серьезным деревенским соображениям, и они вдвоем поехали дальше.

В пути нарочно тянули время, чтобы домочадцы, вернувшись из костела, успели поесть и прибраться. Ехали шагом, полегоньку, как когда-то отвозили барину оброк, отмерив который, сами оставались ни с чем. И все-таки они добрались до конца пути.

Деревня как деревня. Двор как двор, разве что нарядно или даже по-праздничному чисто убран. Все зауголья вычищены, всюду подметено. По всему видно, что ждут особенных гостей.

Навстречу им вышел сам Кепяле, молодой красивый светловолосый мужик лет сорока с небольшим. За ним, во всяком случае где-то на втором плане, виднелась его жена, пожалуй, одних с ним лет, тоже цветущая и пригожая. У обоих открытые лица, видно, симпатичные и душевные люди.

– А сват где же? Я тут вижу только женихов, – пошутил Кепяле, который и сам был всего лет на десять постарше будущих зятьев. – Или я ошибаюсь? Дело в том, что сват пообещал нам привезти жениха для Анели, вот мы и ждем, даже обедать не садились.

– Вы не ошибаетесь, дядя. Это мы и будем. Только настоящий сват застрял в своем магазине, и мне пришлось его подменить. Я приятель Казимераса Шнярвы, Йонас Буткис, мы оба из Пузёниса. О нашей деревне вы тут, ясное дело, и слыхом не слыхивали, хотя там молочные реки текут, частоколы из колбас городят, ну, и так далее. Только об этом речь впереди. Вот здорово, что вы уже знаете про жениха: мне не придется его нахваливать, я, хоть и сват, а этого как раз не умею…

Муж и жена задорно расхохотались, увидев, как Йонас, не скрывая своего искреннего огорчения, поскреб в затылке. Начало у него получилось удачным. Скорее всего, от безвыходности положения или из-за слишком сильной застенчивости. Но уж когда его прорвало, тут и посыпалось…

– Очень приятно. Не больно-то скромничай, господин сват, – свое дело знаешь. Сваты для нас не в новинку, мы с ними особенно не церемонимся. Анелюте-то у нас единственная, к тому же всем взяла; мы же, ребятки, всего-навсего простые селяне, слава богу, не голодаем, однако ж и гроши покрупнее у нас не водятся, вот и кончается все обычно сердечным разговором. Если же и вы, ребятки, на червонцы надеетесь, то будете у нас просто гостями, не сватами, и мы охотно с вами пообедаем, – серьезно, хотя и с веселым выражением лица говорила Кепялене, как бы пританцовывая вокруг гостей и все еще не приглашая в дом.

– Ну, на этот раз, похоже, вы промахнетесь: нас интересует не приданое, а какого сорта гусочка: бела, как лебедушка, шейка изогнутая… И снова меня на сватовские побаски потянуло, а я их и не знаю. Да и прекрасную лебедушку еще в глаза не видел, – опять стал сыпать шутками-прибаутками Йонас, уже входя за хозяевами внутрь.

Изба как изба: курная, и тем не менее во всем был виден какой-то особый порядок: каждая вещь на своем месте, верхняя одежда развешена на деревянных гвоздях, постели в порядке, всюду чистота, белизна, ни пылинки. Белел и нарядно накрытый стол, на котором лежали ложки и каравай хлеба. В избе их встретила сияющая Анелья и поздоровалась запросто, как со старыми знакомыми.

– Угадай, Анелюте, кто из них твой жених и кто сват! – сказал отец, входя в дом последним.

– Этот! – ткнула ручкой Анелья в сторону Йонаса, шутливо подыгрывая отцу. Анеле и Йонас впервые взглянули друг другу в глаза.

Йонас вспыхнул, точно в чем-то провинился, однако уже не спускал с нее по-кавалерски жадных глаз. Ему было так же хорошо в обществе этой семьи, как и на вечеринках. И даже еще приятнее.

Первое же, что бросилось в глаза Казису, было удивительное сходство всех трех членов семьи Кепяле; все трое пышели здоровьем, казались сытыми и довольными жизнью. Их даже не с чем было сравнить.

– Словно тучные, наливные колосья пшеницы… Нет, не то. Словно алые яблочки… опять не то, – ломал голову Казис, не в силах оторвать взгляда от всех троих.

Казис окончательно успокоился, точно убедившись, что тревоги его были напрасными, и чувствовал себя так уютно, будто уже сейчас сделался тут своим человеком или же будто находился в жаркой бане и ждал, когда его станут хлестать веником. Он не старался угодить чем-нибудь этой семейке, сохраняя серьезность и степенность; глаза же всех были обращены к болтливому свату Йонасу.

Запахло горячими щами. А еще сильнее – окороком. Красный, отменный, толстый шмат, сваренный в щах, был перед этим обжарен, оттого и распространял такой аромат. После возвращения из костела, заждавшись гостей, все настолько проголодались, что никого не пришлось уговаривать. Каждый наливал себе из миски и ел так, что за ушами трещало.

– Вкуснотища, совсем как у Тетки, – похвалил Казис.

– У какой еще тетки?

– Это его матушка, моя близкая, любимая соседушка, – пояснил Казис.

Перед тем, как отведать мясо, сват откупорил бутылочки. Мужчины распили горькую, женщинам налили вина. Все пили, не церемонясь, не ломаясь, но после рюмки-второй наотрез отказались пить дальше.

– Хватит. Мы не из пьющих. Только из уважения к вам, – сказал отец. – А теперь ответьте мне, друзья любезные, что за волки пригнали вас в этакую даль? Неужто поближе порядочных девушек не нашлось? Это для нас, конечно, немалая честь, однако же вам… только ноги даром трудить.

И опять-таки было что-то такое непринужденное в этих его словах, отчего на душе стало теплым-тепло. Добрые, прямые, бесхитростные люди, иначе не скажешь.

– Аккурат! И Тетка, Йонасова мамаша, точно так же говорила, она у нас хозяйка на редкость достойная и опытная. Ну, а с какой стати мы с моим приятелем Йонасом у вас очутились, можете спросить у самого господа бога. Я и в мыслях не держал жениться; а как подумал, то сказал – «эта» и точно вещим перстом указал. Воля ваша, родительская, воля самой Анели. Даже если проку от этой поездки не будет, мы уедем и даже за то, что пропили, не потребуем. А коли дадите согласие, осчастливите нас, – излил наконец душу и сам жених Казис.

Все слушали его с неподдельным интересом; речь его показалась всем скромной и разумной, а сам жених – приличным, непьющим и надежным человеком. Он расположил всех к себе.

Поев, вышли осмотреть хозяйство. Все в нем брало не числом, но порядком: в хлевах скотинка досмотрена, в клетях закрома не пустуют. Семья радовалась этому да благодарила бога.

– А монет – найн! – честно признался отец на еврейский манер и развел руками. Казалось, его радовало это самое «найн». – Анелюте получит лошадь, получит корову. И в сундуке у нее всего хватает, не голытьба все-таки. Это уж материнская заслуга. Обе они известны на всю округу как хорошие прядильщицы и ткачихи. Дочке уже двадцать четвертый пошел, так что времени одежку справить было предостаточно. Осенью, думаю, сколочу на худой конец сотню чистыми; на следующую осень – опять сотенку. Вот и все. А не понравится вам в Пузёнисе, перебирайтесь сюда, примаком у нас будешь. Мы, почитай, вроде бездетных, поэтому полюбовно два гнезда совьем.

– Спасибо, спасибо! Может, когда и понадобится. Приданое-то вовсе не грошовое, напрасно вы скромничаете. Однако сейчас я нуждаюсь в хозяйке – мать доживает свой век. И у нас все на ваш манер: сыты, скотинка кой-какая имеется, разве что порядка нет, поскольку мать-то уже не встает. А коли выделите на нашу долю что-нибудь, попридержите до поры, до времени, покуда брат не отделится. Ему Анелиной доли хватит. И заживем мы все не так уж плохо.

Так казалось и супругам Кепяле: Казис Шнярва – неплохая партия, и они были довольны.

Покуда Казис выговаривался и они с родителями изливали друг другу душу, Йонас с жаром рассказывал Анеле о свое вороном жеребце со звездочкой во лбу. Он рассказывал с таким увлечением, с такой по-детски неподдельной радостью, будто он подросток, а не вполне зрелый мужчина, и точно жеребенка-свистульку, а не настоящего жеребца ему привезли с ярмарки подудеть-порадоваться, не для работы, конечно.

Девушку целиком захватил его рассказ. Ей не доводилось встречать такого пристойного и речистого кавалера. Йонас полюбился ей, как до того не нравился никто на свете: никому из парней не удалось еще с такой легкостью привязать ее к себе, как это сделал этот мнимый сват. Они поболтали часок, и обоим стало казаться, что они давно знакомы, что давно дружат и что лет пять, не меньше, пасли вместе скотину, затем вместе сено косили – звонко голосили, а в выходные дни за ржаным полем с песнями гуляли.

Под конец и Казис заметил, что у его «свата», пожалуй, дела складываются удачнее, чем у него, и почувствовал уколы ревности. И он стал подыскивать удобный повод, чтобы поскорее закончить разговор с родителями и приступить к завершающему разговору с самой невестой. Но едва ему пришла в голову эта мысль, как он тут же прервал беседу и, оставив родителей, присоединился к молодым людям, довольно сухо обратившись к другу:

– Похоже, Йонас, мы с тобой поменялись ролями: это мне, жениху, положено завоевывать девичье сердце, а тебе, свату, заливать с три короба родителям про мои хоромы да богатства. У нас же получается все наоборот. Нельзя ли нам это дело исправить? – и он подтолкнул Йонаса к родителям, а сам остался с Анелей.

– Видишь ли, Анелюте, мы с ним по соседству живем и так здорово ладим, что друг без друга – ни на шаг. И не только мы, но и наши семьи так. Пожалуй, мы одни продолжали дружбу водить. Если, бог даст, станешь моею, то и ты не отвяжешься от Йонаса: мы-то с ним по нескольку раз в день встречаемся. Йонас – хозяин первого в Пузёнисе дома, а его мать – разум и доброта всей нашей деревни. Ты полюбишь ее точно так же, как люблю и почитаю ее я. У меня же в доме все попроще, чем у Буткисов. Правда, чужих в дом не нанимаем. А если ты придешь, и работнице не нужно будет у печи крутиться. Были бы мы с тобой только вдвоем – в добре ли, в худе ли, в стынь или теплынь. Родителям уже недолго жить осталось, дни их сочтены; братья у меня покладистые – один в армии служит, другого готовлю на приймы, когда тот вернется. Так что не бойся, Анелюте, тесниться не придется, даже если какое-то время и будет похуже, чем у отца-матери, да и где ж найдешь еще, чтобы было как у родимой матушки! Не зря же девушка, покидая отчий дом, обычно плачет. А поле у нас доброе, хоть и невелико; ну, а что до наших мест, что ж, сама увидишь. Живем на взгорье, есть и косогор, глаз не оторвешь, а внизу чибисов видимо-невидимо. Лес свой имеется, так что зимой не придется мерзнуть. Будем в любви жить – все хорошо пойдет, а если что и нехорошо, сладившись, поправим. Ты подаришь свет дому, я – ниве, и пойдут наши дела не хуже, чем тут.

Йонас одним ухом прислушивался к словам родителей, а другим слушал Казиса. Он и ожидать не мог подобной словоохотливости от своего приятеля. Казис «как на духу» – так деревенские обычно называют разговор по душам – вел чистосердечную беседу с Анелей, а та слушала с полной доверчивостью, не сводя глаз с пригожего парня, и испытывала к нему дружеское расположение. Правда, она «не примерялась», подходят ли они друг другу как пара; разве ж порядочной деревенской девушке такое к лицу? Это даже неприлично. Анеле ни в чем не могла упрекнуть Казиса.

Мать повела всех в клеть, чтобы показать приданое. А уж как стала вынимать из сундука штуки полотна – тем конца-краю не было. Сундук ломился от полотен, тонких и погрубее, пестрядин и тканья.

– Ну и ну! Совсем как у Тетки – на весь век, на все семейство! – не удержался от восторженного восклицания Казис и тем окончательно склонил Анелю и ее мать на свою сторону.

Дождавшись момента, когда все увлеченно стали рассматривать что-то, Казис взял Анелю за руку и увлек к стене, провел рукой по ее пухлым плечам, стиснул локоть и восхищенно сказал:

– Уж так ты мне нравишься, Анелюте, как никто в жизни, с самого первого взгляда. Разве что Тетка больше… Но это совсем другое, ей-то уже 60 лет. Чувствую, что ты моя суженая, пообещай быть моей, и счастливее меня не будет человека. И зажили бы мы с тобой тогда на славу, радовались бы да благодарили бога! Разве это не его воля, что я увидел тебя, Анелюте, притом случайно, в совершенно чужом для меня и тебя месте…

По всему телу Анелии разлилось тепло – такой усладой были для нее эти мужские, впервые услышанные ею слова любви. Она вспыхнула, почувствовав охмеление, и ответила прямодушно, не отводя глаз:

– Конечно, это воля божья, ничья больше. Где Пузёнис, а где мы, однако ж сошлись. В девках мне сидеть неохота, а замуж, слышали небось, уже пора; придется решаться – за того ли, за другого ли. Спасибо вам, Казимерас, на добром слове. Я против вас ничего не имею. Ну, а уж как жить будем, на то опять-таки воля божья – мне наперед угадать трудно, да и я, сам понимаешь, разве ж по любви согласие даю. Может, бог даст, свыкнемся, ведь сходятся же и привыкают друг к другу остальные, тоже незнакомые.

– Что ж, дорогие родители, тогда по рукам! – сказал Казис, повеселев. – Анелюте меня не гонит.

– Так ведь и мы, зятек, тоже не гоним. Видать, на то божья воля, чтобы наша дочка очутилась на стороне… – подала голос мать и даже прослезилась от жалости, однако ж не ломая при этом комедию, ни к кому не бросаясь, не всхлипывая.

Анеле же бросилась матери в объятия и тоже расплакалась, да отчего-то так горько, что вынуждена была выбежать вон. Громко зашмыгали носами и мужчины. Эх, стоит побыть с женщинами, сам бабой станешь…

Сваты запрягли лошадь, уселись на лавке перед дорогой и стали прощаться. Встретились они за здравие, а расстались за упокой, то и дело сморкаясь и сохраняя такой похоронный вид, будто не нашли, а потеряли. Однако это была не скорбь или душевная боль; просто-напросто это означало перелом в жизни, притом неизвестно, в какую сторону, хорошую или плохую. Всех тревожило таинственное будущее; перед ними мелькнул полог неизвестности и заслонил собой известную данность.