Текст книги "Немой"

Автор книги: Вайжгантас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

ОБЛЕЧЕННЫЙ ПОЛНОМОЧИЯМИ

Приход уже называл таузайского Каняву пьющим – пока не пьяницей, нет: в пьяном виде его никто не видел, но пьющим – когда угодно и где угодно. Не по душе это пришлось старому настоятелю, и все же Винцентасу он ничего не сказал: свое непотребное поведение Винцасу удавалось скрашивать ореолом другой славы – Робинзона, трудолюбца, начинателя.

К тому же, как бы там ни было, Канява был единственным в приходе прогрессивным хозяином, просвещенным гражданином. Вечно этот неугомонный человек придумывал что-нибудь из ряда вон выходящее: то новое орудие для обработки земли невесть откуда привезет, то отборные семена или искусственные удобрения.

Вся округа сбегалась поглядеть, как пашут плугом, как веют веялкой или жнут жаткой рожь. И уважение к Каняве возрастало с каждым разом. Никто пока не осознавал, что если в лесу и на стройке первенство держал Винцас, то в хозяйстве главенствовал по существу Антанас. За его плечами был опыт хозяйствования в деревне. На долю же хозяина Винцаса оставался лишь почетный титул.

Ну, а что касается питья, то кто ж не пил? Пожалуй, один Ваурус и был трезвенником да покойный отец Винцаса, царство ему небесное. К тому же Канява приглашал в собутыльники священников – господ, не кого-нибудь, и это многое меняло. Ладно еще, что хоть пили в меру. Настоятелю не доводилось на своем веку слышать о распущенных парнях, которые бы намеренно употребили большую «дозу», чтобы напиться.

Канява был молод, еще очень молод, однако уже четвертый год ходил в дядях; он вошел в эту роль и даже погрузнел, как и подобает дяде; Винцас отличался от остальных мужчин кряжистым телом и розовой кожей шеи и лица. А это очень хорошо сочеталось с его светлыми волосами. Теперь Винцентас Канява был красив мужской красотой, как когда-то жениховской; словом, такого только господином и называть. И когда скончался глава духовного братства, староста прихода, настоятель предложил избрать новым главой господина Каняву из деревни Таузай.

В тот же миг всеми овладела зависть.

– Что? Этакого, извините за выражение, сопляка, сразу сделать первым прихожанином? Разве нет у нас степенных стариков?

Но когда дело дошло до выдвижения кандидатов, оказалось, что все они по сравнению с Канявой выглядели самыми настоящими невеждами, безграмотными простолюдинами, и больше никем. А господина Каняву хоть с самим исправником на одну доску поставь. И братство сделало Каняву первым гражданином своей маленькой республики. Так двадцати девяти лет от роду Канява достиг самых высоких по деревенским понятиям вершин. А это было неслыханной вещью.

Хорошо еще, что, живя за спиной Антанаса, Винцас находил все больше времени для отлучек из дому. В то время, когда он хозяйничал в местечке, Антанас с неменьшим успехом управлялся по дому. Никто не мог сказать, что дома он не такой же господин, как его хозяин. Сейчас он был похож на породистого бугая: откормленный, толстомясый, с могучей шеей, с легким прищуром глаз, будто его пощекотали за ухом перед тем, как снять ярмо, и теперь он отдыхал и оглядывал свою крепко сбитую самочку.

Входила в тело и Уршуля, которая не была обременена ни детьми, ни работой. Отношения с мужем у нее были хорошие, хотя не такие романтичные, как вначале. Сейчас супруги представляли собой пару самцов, необходимых друг другу и вполне удовлетворяющих друг друга. Расставания, будь они долгими или покороче, не печалили их больше и не заставляли выглядывать в окно: придет с опозданием, когда закончит все дела.

Забот у Винцаса Канявы и впрямь было невпроворот. Настоятель, старея, совсем одряхлел, перестал общаться с людьми и дела окончательно забросил.

– Вот умрет настоятель, который, почитай, шестьдесят лет управлял таким огромным приходом, и заварится каша. Иди знай, сколько у него, бессемейного, своих денег было, сколько у чужих под опеку взял. А когда забирать их придется, неизвестно будет, с какого конца и начинать… – так рассуждали те, что не были связаны с настоятелем никакими обязательствами. Другие пока не жаловались на какие-либо недоразумения. Покуда не было банка, вклады, или, точнее говоря, сбережения находились под его началом; но стоило таковому появиться, как настоятель тут же избавился от денег, открыв каждому лицевой счет и растолковав, как в дальнейшем самому копить сбережения и обходиться с ними.

– У меня могут, чего доброго, украсть, зато банку вы увеличите оборот, и за это он расплатится с вами процентами.

И все остались довольны.

Как-то раз, когда Канява появился в местечке, перед ним неожиданно вырос служка из костела.

– Сказывают, наш дедок ксендзок вот уже который день хворает и с постели не встает. Говорит, хочет с господином старостой увидеться.

Господин староста, бросив все дела, отправился к своему принципалу, исполненный решимости даже пылинки с него сдувать, сделать все, что потребуется. Он чувствовал себя в долгу за то, что его так высоко вознесли и прославили. К тому же, как ни крути, на его совести лежала вина перед многоуважаемым духовным пастырем и своим престарелым воспитателем – двумя патриархами прихода – за легкомысленную жизнь, которую он вел. Винцас понимал, что бесцельно прожигает жизнь, и от этого ему становилось тошно. Выпил тут, выпил там, выпил вчера, выпил сегодня, выпил с викарием, выпил с алтаристом. В конце концов уж слишком это однообразное, никому не нужное занятие.

– Господин староста… Сын мой… Завтра-послезавтра меня не станет. Да и кому я нужен, если, кроме этой комнатушки, у меня ничего нет? Вот подготовил я отчет господу богу, высшему своему принципалу, только вряд ли он его устроит целиком. Если тщательно проконтролирует, многое уберется, а переделывать уже некогда. С всевышним все же счеты коротки, хуже будет с людьми: я-то ведь со своим приходом еще не рассчитался. Мне не хочется ничего брать у прихода. Отдавал ему все, что сам получал милостью божьей, как камаяйский ксендз Страздас. Ну, а что мне давали не по принуждению, а за услуги, я откладывал в фонд строительства нового костела в приходе, как это делал вильнюсский прелат Баукис для храма в Науяместисе. В тот же фонд я вносил и случайные пожертвования прихожан. Сколько было этих, сколько тех, не считал, да и нужды не было: все равно ничего с собой в могилу не унесу. Из этих средств набралась приличная сумма, вполне достаточная для того, чтобы построить в деревне неплохой костел. Времени-то уже прошло вон сколько – погляди, как наш старый деревянный храм осами источен, может еще, к стыду прихода, покоситься ненароком. Бери, сынок, да построй новый – от моего имени и всего прихода. Сам бы я с этим все равно не справился…

– А я! – испугался Винцентас. – Да вы шутить надо мной вздумали, святой отец, не иначе. Ну какой из меня строитель храма, коль скоро я только свинарник и слепил?

– Да, но поначалу ты и свинарник не мог построить, а понадобилось – научился. Когда потребуется, и костел возведешь. Ведь не самому-то план придумывать, кирпичи таскать. Ты будешь лишь вдохновителем работ, станешь выдавать на них деньги, а все остальное сделают подрядчики. Твоя же задача будет состоять в том, чтобы деньги, которые я скопил, не пустить на ветер. Я отдаю их, чтобы воздать почести всевышнему, чтобы вызволить из чистилища свою жалкую душонку. (В ад, пожалуй, я вряд ли попаду – думал об искуплении грехов заранее.) Будь бережлив, чтобы на малую толику ты смог сделать многое, и притом хорошо. Ты ведь не старая развалина. Поприглядись, как строят в других городах, полистай книжки про здания. Вот, возьми в подарок так называемую энциклопедию, там много полезного найдешь. По-русски читать умеешь?

– Хорошо им овладел в школе, святой отец. И по-польски читаю.

– Тогда я отдам тебе всю свою библиотеку. Можешь перевезти ее прямо со шкафами и листать на досуге. Послушай меня, господин староста! Я с тобой буду сейчас говорить, считай, с того света. Вижу тебя в будущем стройным, красивым, в почетном венце или же багровым, опухшим алкоголиком с уныло опущенным носом. Прошу тебя, детка, оставайся стройным… Ты опускаешься… А жаль. Пока я был в добром здравии, я записал на твое имя свои счета, тебе это не доставит хлопот. Вкладчикам их книжки розданы, отдай только те, что остались у меня. Колокольный фонд я поручил твоему крестному Ваурусу. Что же касается храмового фонда, то у меня имеются кое-какие, довольно странные по нынешним временам, соображения: я бы хотел, чтобы наша малочисленная община сама затеяла строительство храма, не дожидаясь жертвователя со стороны. Так что уговори, пожалуйста, прихожан; все, что я оставляю, – это деньги прихода, который должен назначить комитет по строительству, и все же казначеем оставляю не кого-нибудь другого, а тебя. Таким образом, ты будешь непременным членом комитета, назначенным, а не избранным; думаю, ты и председателем станешь. Кстати, настоятель тоже будет непременным членом комитета, однако он меньше всего будет заботиться о строительных нуждах храма, меньше всего станет отвлекаться от своих прямых пастырских обязанностей. Как видишь, господин староста, я уже слишком стар; не довелось мне с людьми передовых взглядов побегать, а понимать их – понимал. Вот и задумал я оставить в наследство урок самоуправления: будете совместно трудиться на строительстве костела. Если тебе подобное до сих пор не приходило в голову, то подумай, хорошенько поразмысли, поучись у других и стань наставником для остальных. За такие идеи меня не раз журили другие ксендзы, даже высшее духовенство, но я остался таким, как прежде, и завещание составил в том же духе. Отдай его на утверждение, оно даст тебе все права. Однако это тяжкая ноша, брат. Придется быть в высшей степени праведным, чтобы никто ни в чем тебя не заподозрил. Нынче ты красив душой, ты – отрада прихода. Но если и впредь будешь иметь дело со спиртным, то постепенно утратишь доверие. Могут счесть, что не на свои кутишь. Брось это, детка, будь таким, как прежде, до того, как стал дядей…

Винцаса бросало то в жар, то в холод, он дрожал всем телом и все время утирал пот со лба то ладонью, то носовым платком, то рукавом, а под конец даже и полой. Понять, что сейчас происходит, было свыше его сил. Будто в сказке, когда ты проваливаешься в подземелье заколдованной горы и видишь перед собой старого-престарого мудреца-кудесника, который восседает на ковчежце с кладом, с серебром да золотом. По коже Винцаса пробежал озноб, он побледнел, колени его подогнулись сами собой, и он постепенно осел на пол рядом с постелью, на которой лежали живые мощи, реликвия, и только в глазницах лихорадочно сверкали, полыхали два огонька, казалось, что они еще раз вспыхнут и уж тогда погаснут навсегда. Сцепив руки на краю кровати и прижавшись к ним лбом, как делают перед алтарем, Винцас глухо произнес свою вторую присягу:

– Говори, твой слуга слушает… Обещаю своему досточтимому духовному патрону никогда больше не употреблять спиртного.

– Benedicat te Omnipotens Deus: Pater et Filius et Spiritus Sanctus. Amen. На вот тебе на мои похороны наличными: положи их в карман уже сейчас, чтобы после моей смерти никто не испытывал соблазна. Пусть молятся за душу, не за деньги. Однако угости всех до единого, кто только придет проводить меня на кладбище. Скажи им над могилой, что в твоем лице я благословил всех прихожан и просил отпустить мне вину, если я не оправдал их надежд. Приход мой отличался смиренностью и был верен мне, ибо порча еще не коснулась его, оттого мне покойно будет лежать, точно вождю, среди огромной толпы. Сколько прихожан предал я тут земле. По двести человек ежегодно, значит, за шесть десятилетий наберется двенадцать тысяч; иными словами, за это время, почитай, могло умереть два таких прихода. Видишь, какой легион мне придется представлять на последнем суде божьем…

Точно стряхнув с себя сон, Винцас поднялся и, обретя дар речи, сказал:

– Да что же такое тут происходит? Наяву все это или во сне? Может, я в подпитии? Нет, сегодня ни капли в рот не брал… Ведь ты, настоятель, по-прежнему жив-здоров, и ум у тебя тонкий и ясный, как и раньше.

– Да, я остаюсь в здравом уме, но не в совершенном здравии: нет у меня больше чрева, детка. Отказывается перемалывать, говорит, задачу свою выполнило. Издержки старости, и этого уже не исправишь. Мне довелось видеть таких людей, поэтому могу сказать совершенно определенно: день-другой протяну, не больше. Ну, а затем тело на корм червям пойдет, а божьим ангелам – душа. Позови-ка сюда ксендза или викария. Пусть принесут мне облатку для причащения и совершат помазание елеем.

Винцас, как оглашенный, выскочил за церковнослужителями. Не прошло и десяти минут, как ксендз-алтарист приступил к причащению, совершил помазание и тайнодействие, а викарий, обливаясь слезами, едва ли не распластался в изножье кровати.

Собрался весь причт и испуганно опустился на колени. Причетники услышали такое, что не поверили своим ушам. Причастив умирающего, алтарист поцеловал ему ноги и, заломив руки, воскликнул:

– Добрый наш пастырь! По сравнению с нами ты был святым, помоги и мне спасти свою душу. Ведь ты попадешь на небо, увидишь лик божий, а мне видится впереди кромешный мрак…

Больной удивился и лицо его озарилось умильно-ласковой улыбкой. Он привлек к себе собрата и поцеловал его с таким многозначительным видом, будто заключал договор.

– Милосердие божие беспредельно. Воздерживайся и кайся: вдруг мы и свидимся в неплохом месте. Знаешь, брат, когда тебе придется особенно туго, приходи ко мне побеседовать…

Викарий робко приблизился, поцеловал руку умирающего и снова разразился жалобными рыданиями, как ребенок, теряющий отца.

– Скверными были мои первые шаги… – прося прощения, сказал он.

– Зато впереди уйма времени, успеешь по иному руслу направить свою жизнь…

Некая неведомая сила заставляла сейчас этих неплохих в сущности людей приноравливаться к святому полутрупу, уже не имеющему ничего общего с жизнью, осознавать неправедность своих поступков и без стыда обливаться слезами. В слезах находил облегчение весь причт.

– Святые отцы! Скажите, кому требуется, что исполнителем моей воли остается вот он, господин староста прихода, Винцентас Канява из деревни Таузай. Завещание мое находится у него вместе с деньгами на погребение и крест. И библиотеку пусть тоже к себе перевезет. Помогите ему справиться со столь трудной задачей… – сказал больной и впал в забытье. Все обрадовались, надеясь, что после отдыха ему станет лучше… и с облегчением покинули тесную спаленку, ибо соседство со смертью все же было им в тягость.

Канява едва ли не рысцой помчался домой. Солнце уже село, опускался туман, и его родной деревни не видно было, как не было видно просвета в мути, заполнившей его голову. Сегодня его голова была точно налита свинцом и независимо от его воли становилась все тяжелее. Он чувствовал, что это не навсегда, что со временем полегчает, и тогда в его черепной коробке все распределится уже не так, как было до сих пор.

– Уршуля, крестный, наш настоятель при смерти… – с трудом выдавил он с порога.

– Мать честная… – всплеснула руками Ваурувене и быстро исчезла.

Крестный Ваурус последовал за ней, догадываясь о ее намерении. Спустя несколько минут старички засеменили в местечко, чтобы побыть возле умирающего святого отца.

Они шли и молились по дороге за его непорочную душу.

– Пора, отец, и нам следом…

– На все воля божья, матушка, как он распорядится, так и будет. Нам тут и впрямь нечего делать. Вот если бы можно было вместе с нашим настоятелем – нет, это все равно что сразу на кладбище…

Такой разговор вели старички, которые словно спешили вознестись туда, откуда не возвращаются. Ничего земного в их сердцах уже не осталось. Не было там места и для крестника Венце, настолько сильно потускнел в последние годы сам собой его образ.

Винцасу не спалось. Он метался, как в жару, и, едва рассвело, вскочил с постели. Со стороны местечка отчетливо доносился гул – звонили во все колокола: значит, святого отца не стало. Торопиться было некуда. Поэтому он не спеша умылся, так же не спеша пожевал чего-то, поскольку второй день не ел, и не спеша, бесцельно озираясь вокруг, заковылял в ту сторону, куда направлялись те, кому бог весть откуда удалось моментально узнать о случившемся.

ИЗБРАННИКИ

Дом настоятеля и причта, погост все гуще заполнялись людьми, глаза которых покраснели от слез. Винцас видел, как прихожане спешили, набивались в дом, чтобы последний раз выплакаться возле своего духовного руковода; больше им нечего было делать. Сколько раз каждому из них доводилось выплакивать в рукав его стихаря и свое детское горе, и юное смятение, и старческую болесть, и вообще жизненные потрясения, смерти и прочие несчастья.

Винцас глядел на эту толпу, выходившую с покрасневшими глазами из комнаты покойника, и она становилась ему близкой. Он пока не осознал, поскольку не в состоянии был думать, но всем своим нутром почувствовал, что люди, умеющие плакать, стоят многого.

В течение трех дней, пока служили панихиду, дом Канявы стоял пустой: ни хозяина, ни стариков. Винцас ездил за красивым гробом, Винцас готовил грандиозный пир, Винцас с каменотесами обдумывал проект красивого креста. Однако он все делал как во сне, в лице его кровинки не было. Когда же на кладбище закончились все церемонии, церковнослужители вместе с процессией удалились, а люди закончили моление об упокоении раба божьего, и староста прихода неожиданно взял слово:

– Прихожане, я должен вам кое-что сказать. Покуда жив был наш старый настоятель, мы о нем всякое болтали: мол, и скупой он, и с людьми не знается. А он ни единого грошика не вынес из нашего прихода: все, что скопил, оставил причту, чтобы без труда можно было построить красивый костел. И людям он был ближе, чем родной отец детям: взращивал их души и оставил наказ следовать его примеру – учиться самим, думать о собственных нуждах. Он заставил меня отвечать за все, но воплощать задуманное в жизнь велел всем вам и наказал избрать строительный комитет. В ближайшее воскресенье, после службы, я объявляю выборы на погосте. Просьба подготовиться, подобрать наиболее подходящих и надежных кандидатов.

Зашевелился, заволновался приход, напоминая лягушек в разворошенной тине. И если одни ждали от этого просветления, то другие уже теперь стали распространять о старосте слухи, что он-де украл целый миллион, потому как разве проверишь, сколько он получил? К тому же коль скоро выбирать, так всех, а тут двое назначенных: сам староста-казначей да настоятель, обязанности которого сейчас исполняет алтарист. Ведь когда в волости назначение проводится, то сами же всех и выбираем: и старшину, и старосту, и судей.

– А делопроизводителя все-таки назначают со стороны, – охлаждали их пыл другие.

Канява поспешил отложить деньги, которые он сторговался уплатить за крест, и все, что осталось от поминок и обеда, внес в субботу в общеприходской фонд, не оставив себе ни грошика: он помнил предостережение настоятеля о том, с какой легкостью на него накинутся с подозрениями. И все равно оскорбительные слухи расползались клочками тумана:

– Неужто староста за здорово живешь расстарывается.

– Придется тебе, детка, все до последней монетки выложить, куда да на что истрачено. Люди жестоки, несправедливы, ближнего своего готовы, как волки, растерзать, – таким было последнее доброе слово, сказанное крестным Ваурусом своему сыну Венце.

Крестный Ваурус с женой теперь почти не приходили домой. Пробудут до конца службы в костеле, а когда его закрывают, отправляются друг за дружкой на кладбище, и такие печальные при этом, будто снова хоронят своего духовного пастыря. Подолгу стоят на коленях по обе стороны могилки с четками в руках, а затем усаживаются тут же, будто и не собираются возвращаться домой. Завтрак и обед им заменяют сухие хлебные корки, как попало, наспех засунутые в карманы.

Когда же под вечер канявские приживалы все же возвращались домой, на могиле вырастала другая странная фигура в широкополой, как у артиста, шляпе, в полуторном зипуне, иначе говоря, в какой-то хламиде с пелериной. Человек приходил и целый час напролет стоял, опершись на трость, которую он втыкал в могильный холм. Он не молился, и все же никто из сторонних, подглядывающих за ним, не осмеливался нарушить его самоотрешенности, благодаря которой тот казался не частицей этого кладбища, а спустившимся сверху привидением. И если кому-нибудь удалось бы заглянуть ему в глаза, он увидел бы, что они вздеты к небу, точно человек смотрел внутрь себя, а не вокруг. Что он видел там и что приводил в порядок? Одно лишь знаем определенно: в день, когда умер настоятель, алтарист вышел из костела вместе с Ваурусами последним, когда ризничий уже запирал двери, а также то, что служанка вынесла груду битого стекла, а в шкафу, где обычно стояли питейные принадлежности, виднелись лишь масленка да краюха ржаного хлеба. Дома он ни с кем не разговаривал и никого постороннего не принимал, лишь мерял шагами дорожку, уткнувшись в часослов, а к вечеру отправлялся на кладбище.

В субботу после обеда Винцентас взял и пошел к алтаристу, исполнявшему обязанности настоятеля костела, чтобы посоветоваться насчет завтрашнего дня. Он застал ксендза за чтением какой-то толстой книги, по-видимому, Библии. Тот был серьезен, даже зол или попросту взвинчен. На Винцасову «хвалу всевышнему» ничего не ответил, лишь жестом пригласил сесть. Винцас сел, тоже сохраняя серьезный, чтобы не сказать суровый вид. Викарий тут же учуял, что староста спустя несколько дней впервые появился там, и, подобрав сутану, пришагал в восхитительный новый дом алтариста, окруженный прелестным палисадником. Распахнув по обыкновению с оглушительным грохотом двери, он вошел и остолбенел: эти два на редкость бойких человека сейчас безмолвствовали. Он хотел расшевелить их, как когда-то, напоминанием о пересохшей глотке, но у него язык не повернулся: некая сила морального свойства сковала желания этих троих мужчин, приказывая им не потакать своим прихотям. Ни один из них не усомнился в том, выдержит ли он; нужно было выдержать, и они держались. А спиртного ох, как хотелось; у алтариста внутренности огнем жгло, иссохший язык прилипал к нёбу. Он беспокойно озирался и косился на поставец, где, увы, ничего не было. А когда муки его становились нестерпимыми, он решался все же заглянуть в лавку, но по дороге сворачивал на кладбище и переносил мучения там. Те несколько дней доказали алтаристу, что его муки переносимы; ведь можно же операцию перенести без наркоза. По ночам он легко засыпал, улучшилось и настроение, вот только с едой продолжалась неразбериха – ему все время хотелось сначала промочить глотку и лишь потом закусить.

– Святые отцы и дорогие соседи! – обратился Канява к обоим церковнослужителям. – Вы люди ученые, просвещенные, в книги заглядывать умеете – помогите мне жить дальше, поскольку покойный настоятель, царство ему небесное, накинул на меня такую петлю, что я боюсь в одиночку ненароком удавиться. Да он же и сам велел вам помочь мне. Завтра приход даст нам троих членов комитета, они будут исправными нашими надзирателями и свидетелями, и тем не менее всю работу придется продумывать и налаживать нам. Ваша милость, святой отец ксендз, войдите в мое положение. Я уже читаю книги про строительство, про стили и все равно никак не могу взять в толк, с чего же начать.

Алтариста точно электрическим шилом в зад ткнули. Он вскочил со стула и, неожиданно повеселев, зачастил на еврейский манер:

– Ясно как божий день, коли есть деньги. В городе сидят архитекторы. Сразу же после выборов поедем в Лиепаю к шведу, который, как ты знаешь, строит неподалеку храм – пусть он и нам планы да сметы составит. Отца викария мы назначим генерал-аншефом по каменным работам. Уже завтра ты должен сагитировать сельчан, внушить им, что их долг – свезти нынешним летом хотя бы несколько сот кубов камня; и поля очистят, и у нас материал на фундамент будет. Далее: подскочи в наше отсутствие на строительство костела да разузнай, куда подевались те каменотесы, что так здорово обтесали наш гранит для цоколя храма. Попытайся словом или письменно распорядиться, чтобы люди пригляделись хорошенько к нашим местам и отметили гранитные глыбы нужного размера и оттенка. И непременно гляди в окно: кто подводу пригонит – тут же записывай в толстую тетрадь в прочном переплете: придется не один раз контролировать, вести тяжбу с теми, кто не будет выполнять своих обязанностей, не доставит свою долю. А кирпичных дел мастера возьми с собой, и пусть он немедленно изучит наш грунт, отыщет самую подходящую глину и примется за строительство кирпичного завода. Осенью закупим делянку: что на леса – пустим на леса, на доски – на доски, а тем, что останется – обошьем кирпич. Когда еще разрешение губернских властей получим, а материалы на добрый зачин уже будут. А там понемногу будем приглядываться, сколько чего потребуется, и вся недолга. Зато, когда работа закипит вовсю, только успевай вертеться. И будем вертеться, про все на свете позабудем.

– Благослови, господи, доброе начало во имя отца и сына и святого духа. А нас впряги надолго в эту святую работу. В твою честь, на благо людей, – закончил молитву алтарист, обращаясь к висящему на стене распятию.

Глядя со стороны на вдохновенное лицо старого пропойцы, Винцас будто воочию увидел, как некий свет струится возле его чела, губ и даже мясистого багрового носа. Винцас даже припал на одно колено, когда алтарист заканчивал свою молитву, настолько она взяла его за душу. В этой молитве было столько твердости, что не оставалось ни малейшего сомнения в искренности намерения алтариста бросить пить. Винцасу стало ясно сейчас, что одно уравновешивается другим – великое зло великим добром, великое падение великим желанием выкарабкаться, что серьезные дела могут захватить человека и склонить его совсем в другую сторону. А вывод ясен: отдайся во власть гения работы или творчества и будешь спасен от самого себя, от своих страстей.

В воскресенье во всех уголках погоста стоял людской гул: собралось по меньшей мере две тысячи «избирателей». Такого оживления приход еще не знал. Ведь во время престольных праздников сюда съезжались и сходились едва ли не две тысячи человек, но, находясь в божьем доме, все в одинаковой мере настраивались на возвышенный лад. На площади же помыслы всех в одинаковой мере были устремлены на нечто личное. И при этом ни разу собравшиеся не проявили единодушия – каждый смотрел на вещи иначе и видел иное.

Вот несколько женщин.

– Ну и пастырь у нас был! Этакую кучу денег скопил для прихода. А мы-то его, бывало, то скупердяем называли, то за то, то за другое честили.

Вот группа почтенных стариков.

– Он был только настоятель, в делах несвященного свойства не разбирался, оттого и добро не разбазарил, – как шмели, гудели они, рассуждая будто о самых обычных вещах.

А вот стайка безземельных, малоземельных и батраков.

– Только и слышишь: пользу приходу принес. А там, где никто «пользы не принес», вон какие храмы отгрохали. Вот уже пять лет хозяева по десятке вносят, и ничего, не обеднели. А наш блаженной памяти настоятель крестьянам денег подкинул, точно они нищие…

– Спору нет, безземельным не помешало бы, чтобы кто-нибудь подсобил им, да только до сих пор такие дураки не встречались.

– И не встретятся, не бойся… Деньги компанию любят, стекаются туда, где их больше, а где их мало – места себе не находят.

Но больше всего было таких, кто, группками собравшись возле костела, бросал тоскливые взоры в сторону корчмы.

– Нас не изберут и без нас изберут… Интересно, скоро ли начнут… Не то, неровен час, придется тут проторчать, а потом, не промочив глотку, назад возвращаться…

И можно было видеть, как, не дождавшись начала, некоторые из них по двое, по трое тащились туда, где точно медом помазано – к рынку, вокруг которого были расположены забегаловки.

Наконец появился староста с обоими клириками. Все обрадовались, оживились. Канява со вчерашнего дня пребывал в мистическом расположении духа, был чем-то озабочен, казалось, что он носит на груди тяжелый камень и желает, чтобы приход с пониманием отнесся к этому, облегчил его участь.

– Мужчины и женщины! Вам уже известно, что за ноша на меня свалилась, какие деньги, оставленные приходу, пришлось взять под свою ответственность.

Он надеялся услышать: «Вот бедняга», а услышал озорной голос подвыпившего соседа:

– Ну так можешь переложить хотя бы сотню тысяч на меня – мне само собой полегчает.

Все расхохотались: это был известный пьянчужка, хотя и не зловредный человек. Трудно было понять, когда он успел набраться.

Стало ясно, что «тягот» денежного свойства избиратели не поймут. Пришлось действовать без околичностей.

– Мужики, как вы знаете, траты, предназначенные для храма, покойный поручил мне и настоятелю прихода, обязанности которого нынче исполняет его милость всеми нами любимый алтарист…

Кто-то, стоявший поодаль, громко фыркнул. Откуда-то донесся негромкий, но внятный голос:

– Парочка растратчиков, один к одному…

Услышав это, алтарист оскорбился.

– Здесь кто-то хотел сказать, что я прикладывался когда-то к бутылке (это было моей слабостью), и растратил толику денег или еще растрачу. Это клевета: прикладываясь, я вредил лишь самому себе, больше никому. Но после смерти настоятеля, царство ему небесное, все обернулось по-иному: с тех пор я свою слабость сделал силой и думаю держаться и дальше.

– Я тоже приношу извинения, – подхватил староста, – за то, что позволил себе распуститься. Но после смерти блаженной памяти настоятеля я перестал водить дружбу с рюмкой, и вы больше не сможете колоть мне этим глаза. К тому же деньги на мое имя будут лишь сниматься со счета в банке, а на что их использовать, станет решать комитет: мы и трое избранных вами членов. Без управляющего приходом никак нельзя – за ним последнее слово, когда будет строиться костел. Нынешним же вечером, когда вы изберете в придачу к нам троих товарищей, ваших доверенных людей, мы приступим к работе – поедем заказывать планы, прицениваться, а уж потом станем просить губернию, чтобы дала разрешение. Как вы думаете, кого из вас можно считать наиболее благонадежными гражданами?

Зашевелился, заволновался погост. Не было тут таких двоих, которые бы не повернулись друг к другу лицом; стоило одной женщине назвать наиболее подходящую кандидатуру, как другая тут же затевала спор и даже грозилась плюнуть ей в лицо за такое предложение, но стоило той другой предложить свою, как оскорбленная тянулась к ее волосам.