Текст книги "Немой"

Автор книги: Вайжгантас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

КАК ХОЗЯЙСТВО ВОЗРОДИТЬ БЫЛО ЗАДУМАНО

Стало быть, Винцас Канява вырос в хорошей семье. Третьи его родители не были любителями спиртного, их дети – тоже. Ну, а если и держали в доме водку, то, как и купоросное масло, на крайний случай. До того, чтобы искать ее где-нибудь в корчме, не опускался ни стар ни млад. Может оттого, что сами ни в чем не нуждались, были обеспечены всем вдоволь, двоюродные братья совершенно не завидовали Винцялису, и не было поэтому горьким его сиротство, как у других.

Когда он подрос, то стал трудиться наравне с братьями, с ними и науку одолевал в начальной школе у хорошего учителя. Учеба ему давалась на редкость легко. В школе он был первым. Способный, любознательный, мальчик очень любил читать, причем все, что попадалось ему в руки. В доме у тети и ее сдержанного, степенного мужа можно было найти и запрещенные тильзитские издания. Эти книги не раз были причиной серьезных разговоров и даже огорчений. Значит, здесь обнаруживались зачатки идейности: в этой семье хоть в какой-то мере размышляли о том, что такое добро и зло.

Деревенские старики считали злом все новое. А молодежь – наоборот. Голова у Винцаса была забита новшествами, он собирал их по крупицам и из жизни, и из литературы. По-новому обрабатывать землю юноша учился у своего соседа, графа Зубоваса, ученого агронома, любившего свое дело и получавшего на своих землях более высокие урожаи, чем другие. Мало того, Винцас был в курсе политических новостей; с большой охотой сообщал о них всем вокруг, будь то молодой человек или дряхлая старушка; при этом он не пытался в чем-либо убедить, а делал это, чтобы скрасить скуку, навеваемую беседой на избитые темы. Умом, сердцем и в своем воображении Винцас рвался на широкий простор, он вовремя почувствовал, что ему предстоит сделать нечто очень важное.

Уже в отроческом возрасте Винцас затосковал по родной усадьбе и возмущался, что арендный срок так долог. Завернет, бывало, к своим крестным родителям, а сам успевает подметить, что арендатор заправляет тут, ей-ей, как в чужом хозяйстве, хоть и пользоваться этой землей ему придется половину своей жизни. Усадьба досталась арендатору от покойных хозяев оскудевшей, те пальцем не пошевелили, чтобы поднять ее, мало того, он пустил на растопку ограду, протянувшуюся на целых три километра, – единственное, чего родители Винцаса не запустили вконец.

Сколько же кольев понадобится, чтобы снова обнести усадьбу частоколом? Да и что это за мера такая – километр? Уж коль скоро русские на масленицу блины аршинами меряют, то отчего жемайту не промерять свой забор километрами? Иначе говоря, определить, сколько он займет места.

Крестные родители были того же мнения.

– Да ты, Винцялис, совсем мужиком стал, – радовались они при встрече. – Мог бы до сих пор в хозяйстве делами заправлять, и не пришлось бы нам устанавливать такой большой срок аренды. Того и гляди женишься, легкое ли дело сызнова все начинать.

О женитьбе Винцас пока не помышлял, оттого и не особенно задумывался над тем, каким должно быть семейное гнездышко. Но все обернулось по-иному, стоило ему обратить внимание на дочку Берташюсов Уршулю, миловидную молоденькую девушку из согласной и зажиточной семьи – здоровую, работящую, да к тому же, по слухам, с солидным приданым.

С каждым разом все сильнее крепла убежденность кумовьев в том, что эта первая на всю округу красавица-богачка уготована не кому-нибудь, а первому красавцу. Во всяком случае, таким им казался Винцас. Да и сам он на протяжении почти двух лет тешил себя мыслью о семейной жизни, хозяйстве, где он был бы сам себе голова, о жилье, подходящем и для него, и для нее.

Арендатор делал все спустя рукава, и чем дальше, тем хуже, точно имел злой умысел: чтобы после него никто не смог в усадьбе жить. Строения доживали свой век: кровля вконец развалилась и показывала «ребра», напоминая падаль, у которой псы обгрызли бок; стены оседали, стекла лопались, и арендатор затыкал их дранкой да тряпьем. Хозяйство Канявы являло собой тягостное зрелище.

«Двор Канявы» стал своего рода символом нищеты и запустения, бросал тень на всех, кто носил эту фамилию, и не имел, однако, с однофамильцами ничего общего.

Для Винцаса это был нож острый. Хоть живым в землю лезь, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать; или же бросайся, не раздумывая, перекраивать все с плеча, чтобы от старого и следов не осталось. Но юноша, как бы там ни было, относился к типичным жемайтам – с традициями. Многому он научился из книг и у Зубовасов, однако, как истинный жемайт, считал основой основ хозяйства просторное строение и надежно огороженные земли.

– У всех-то свиньям – свиньино, лошадям – лошадиное, у коров, овец да птицы – свои загоны, пусть себе пасутся, не причиняя разора, без пастуха. Лишь на землях Канявы никакой загородки нет, вот и не знаешь, где тут выгон, а где посевы. Покойные родители, царство им небесное, жили скромно, и все-таки поросята у них через плетень не лазили; а нынче что мне в наследство досталось: по полю хоть на телеге вдоль и поперек раскатывай… Хоть в деревне не показывайся.

Общественное мнение свинцово-черной тучей висело над Винцасом, растравляло ему душу уже в ту пору, когда он только робко мечтал о самостоятельной жизни. Что же тогда говорить о его состоянии, когда ему пришлось на самом деле сделать первый шаг в печально известный «Двор Канявы».

– Да ты только погляди, что за плодородные нивы; стоит тебе привести их в божий вид, и зерна получишь – хоть засыпься, в амбары не влезет, – подтрунивала над Винцасом соседская молодежь.

– Я-то сил не пощажу, коль скоро вы мне подсобите, – подольщался в таких случаях к сверстникам Винцас и видел, что они ему не откажут.

Так мало-помалу Винцас мысленно прикидывал, как вести хозяйство и жить дальше, и вместе с тем все сильнее ощущал вкус к работе – жаждал из ничего создать первосортную жизнь, прославиться как первый хозяин в округе, увенчать себя лаврами первого прихожанина и сделать свою Уршулю королевой не только двора, но и всей деревни. Винцасу доводилось читать про Робинзона Крузо, и он видел, что ему придется идти по стопам этого героя. Только получится ли?

– Легко было Робинзону вить гнездо и создавать удобства только для себя, а мне-то приходится обеспечивать семью, думать о земельном предприятии.

Ваурус говорил ему, бывало:

– Одного я опасаюсь: ты еще денег не тратил, и получи ты их хоть от самого домового, все равно цена их для тебя будет дешевая. А как до настоящего дела дойдет, они в цене поднимутся. Да ты это и сам увидишь, когда в заботах погрязнешь. Вначале приходится горя хлебнуть, чтобы потом, одолев его, понять, почем фунт лиха. Шевели мозгами, крестник, с самого начала, если хочешь жить на широкую ногу!

Винцас с симпатией, любовью и почтением относился к своему крестному, знал его как человека, умудренного жизненным и хозяйственным опытом, оттого не возражал ему и деньги с банковского счета на свои жениховские дела не снимал. Но когда по возвращении в деревню он впервые взял в банке деньги, какие только сумасбродные мысли не пришли ему в голову: он даже решил отпраздновать свое возвращение и угостить всю деревню, чтобы потом его любили и уважали, а в случае нужды не отказались и подсобить по хозяйству. Хорошо еще, крестный Ваурус кстати подвернулся.

– Не делай этого, сынок. Ты их лучше уважь, когда они к тебе на толоку явятся. А это твое угощение наперед успеет позабыться. Еще и зубоскалить будут. Скажут: ни хлеба, ни мяса, ни молока своего не нажил, а уже пиры закатывает. Нищий, и тот хоть попрошайничеством пробавляется, а от таких, кому важно пыль в глаза пустить, давайте-ка лучше держаться подальше. Угощение, поверь, любому в охотку, когда оно – из полной чаши. Тогда и почет по праву.

Послушался его Винцас и с деньгами, предназначенными на угощение, отправился прямиком к старшему лесничему, принял участие в публичной распродаже леса под порубки и отхватил самую обширную делянку, предназначавшуюся для местных нужд, а не на продажу.

Смена хозяев канявского двора произошла осенью, не на Юрьев день, а когда только-только убрали урожай и засеяли озимые. Об этом Ваурус условился заранее не без задней мысли: хотел, чтобы осталось время закончить все дела. Особых работ больше не оставалось. Допустим, плохо засеяна рожь, так ведь этого уже все равно не исправишь. А то, что арендатор работал через пень-колоду, видел каждый и приходил от этого в ужас. Один только Винцас пренебрегал таким «пустяком»: да и что значит какая-то несчастная нива с озимыми на фоне его грандиозных замыслов.

Арендатор убрался восвояси, кляня отчего-то всех на чем свет стоит, хотя никто ему тут ничего плохого не сделал; за все хорошее и плохое был в ответе он сам. Не исключено, что ругался он только для того, чтобы не плакать; ведь жил-то человек тут, как у себя дома, и один бог ведает, как все сложится в другом месте.

Тетка и ее семейство искренне опечалились, когда узнали, что придется расстаться с воспитанником. Парень он был безобидный и работник двужильный. Бранить его за что-нибудь не доводилось, с братьями он не вздорил, сестрицы любили его, пожалуй, больше даже, чем своих родных братьев, поскольку Винцас был обходительнее. По мере приближения проводов тетка подолгу тайком советовалась с мужем и детьми, что дать ему на дорогу за работу. Было очевидно, что Винцас, дюжий, здоровый парень, больше заработал, чем проел. На том и порешили: дать ему крепкого коня со всем снаряжением и двух дойных коров с тремя телятами.

– Ушел один, а возвращаемся всемером! – пошутил Венце, въезжая к себе во двор, в котором не было ни ворот, ни ограды. И трудно было угадать, с насмешкой или гордостью он это произнес. Но Винцаса, не в сравнение будь сказано, распирало от гордости: ведь подарок был сделан от чистого сердца его дорогими воспитателями. Старики могли бы обойтись и добрым словом да обычными слезами, пусть даже притворными.

Похвально, что они не жадничали и потом: тетя или кто-нибудь из домашних долго еще привозили ему на развод то поросят, то ягнят, то птицу, то семена.

От Ваурусов настоятель узнал, что у него появился новый прихожанин, притом непорочный, рассудительный, умный, душевный и аккуратный человек, который к тому же не курит, не пьет и на вечеринки не ходит. Хоть и не богомольный – известное дело, чего от мужчины хотеть! – однако воспитанный в уважении к вере и богу католик. Поэтому, встретив его случайно в местечке, настоятель дружески взял его за рукав и, беседуя с ним по дороге без тени высокомерия, привел к себе в дом.

– Правильно делаешь, божепоможе, что водку не пьешь. Будешь жить безбедно, если на нее не станешь тратиться. А уж почести тебе воздать мы сумеем: будешь моим подручным в приходе; приходским старостой или иным главой, – говорил старец, угощая его у себя за столом.

Так Винцасу были предложены первые авансы, хотя он еще не успел сделать ничего полезного. И ему показалось, что он и впрямь достоин того, чтобы возглавить приход. Растрогавшись, он вынул кошель и отсчитал настоятелю несколько серебряных монет на богослужение, чтобы всевышний благословил удачное начало и конец его дела. Этим он окончательно склонил старого настоятеля на свою сторону и сделал карьеру, став кандидатом в приходские старосты.

– Глядишь, божепоможе, и новый хозяин прекрасно уживется с богом. А со временем ему и впрямь по душе придется должность старосты.

Исходив свою делянку вдоль и поперек по меньшей мере раз десять, Винцас убедился, что с покупкой не промахнулся: лес был довольно густой и неоднородный. Чего тут только не было! Доброго материала, твердого и помягче, сколько хочешь – на бревна, доски, стропила. Корявые деревья пойдут на топливо, или еще лучше их порубить на жерди для забора, поскольку для растопки еще много лет можно будет пользоваться ветками и щепой.

Из всего этого материала можно будет соорудить не только добротную избу на жемайтский манер, но и прочие хозяйственные строения: хлева для скота, клети, сараи и молотильню, лучше прежней. Соседи, которые завидовали удачной покупке, совсем захвалили Винцаса. По их словам выходило, что, если теперь продавать лес по частям, можно выручить за него в несколько раз больше. Все это поднимало Винцасу настроение, вселяло уверенность в себе и надежду на то, что задуманные им грандиозные замыслы осуществятся без сучка без задоринки.

Благословив его первый шаг, всевышний благословил и второй: дал Робинзону из Жемайтии друга Пятницу – Онте Крампляускиса. Винцас случайно приметил его в местечке на рынке, где тот шатался без дела, и с первого взгляда разгадал его. Это был рослый, крепко сбитый, хоть и не слишком ладно скроенный парень лет двадцати восьми. Винцас заговорил с ним, и собеседник в ответ хмуро, хотя и откровенно, признался, что служил работником у одного хозяина, но тот оказался свиньей, и он, не пробыв у него, как было условлено, до рождества, ушел, так и не получив полного расчета:

– Пусть подавится, а только я не потерплю, чтобы меня кто-нибудь попрекал шашнями с Кинчайте Оной… Не его ума это дело… Я к нему подрядился в работники, остальное ни при чем, а с работой я справляюсь.

И он показал свой кулак – темный, корявый, как свежевыкорчеванный пень. Этот жест сопровождался упрямым волевым взглядом, могучая шея Онте побагровела, широкие плечи всколыхнулись.

Всем своим видом Онте напоминал только что распряженного старого вола, который еще не успел расслабиться. Ни дать ни взять сельский Геркулес, которому впору рубить головы девятиглавому змею. Ничуть не меньше рук были его ноги, а жесткие, как конский хвост, волосы свисали прямыми прядями и, похоже, не стрижены были уже которое лето подряд – только спереди их укорачивали до середины лба. Лицо он брил целиком, но, судя по всему, не чаще одного раза в неделю, по воскресеньям, перед тем, как идти в костел. И поэтому сейчас оно было покрыто чем-то вроде ивовых зарослей, которые в изобилии растут у каунасской пристани; из-за этой неопределенного цвета растительности его огромная, как печная заслонка, физиономия казалась бурой.

Винцас еще не обладал достаточным опытом, чтобы угадывать характеры людей, но Онте он видел насквозь: глуповатый и по этой причине упрямый, столь же добродушный, сколь могучий. Оттого он и предложил ему:

– Раз ты сейчас без работы и вообще не знаешь, чем заняться, поступай-ка ко мне в помощники на лесных работах. – И он стал подробно оговаривать все подробности, ни полсловом не возражая против довольно высокой оплаты наличными, которую заломил Онте. Словом, ударили по рукам.

Трудно сказать, кто кого обвел вокруг пальца: наниматель наемного работника или тот нанимателя. Скорее всего, оба просчитались… в хорошую сторону. Онте не предполагал, насколько трудно будет работать в лесу, поскольку это было ему в новинку, и в то же время какое удовольствие доставит ему работа по найму. Винцас же не догадывался, на что способен этот богатырь и как податливо-мягок и услужлив будет он, трудясь на своего работодателя.

На дворе стоял уже октябрь. И хотя солнышко светило по-прежнему весело, однако порой налетали со свистом ветры. Дунут, нагонят тучи, омрачат все вокруг, вызовут дождь и угомонятся. Мало-помалу тучи уползают куда-то по небосклону, и снова улыбается солнышко. От его улыбки не закипает юная кровь в жилах, а лишь еще больше крепнет уверенность в том, что необходимо довести до конца дело, начатое в разгар весны.

Сбрызнутые дождем дороги блестели лужицами, которые не впитывались в землю, и вода в них стояла словно в тарелках. Не было сыро и в лесу – он манил своими мочажинами, приглашал отправиться за клюквой, пока сухо. Ночные заморозки уже успели прихватить ягоду и сделать ее вкусной и освежающей. Ты мог бы с таким же успехом утолить жажду этой самой клюквой, как и любым крепким домашним питьем. И молодые работники поработают, поработают, бывало, и устремятся в лощину, чтобы поесть горстями ягод – кажется, будто ты летом, перестав трудиться до седьмого пота в поле, окунаешься в прохладный источник. А затем снова возвращаешься к работе, да и можно ли принимать всерьез эту передышку – просто сорвал человек несколько ягодок, проходя мимо ягодника, или остановился перевести дыхание, а может, раскурить трубку. Но поскольку оба были некурящими, то имели полное право хотя бы пособирать ягоды.

Солнышко даже в полдень не поднималось высоко, пробиваясь косыми лучами сквозь деревья. Винцасу казалось, что это какой-то проказник с факелом в зубах мелькает средь стволов. Так же, просвечивая насквозь подобно сказочным лесовикам, переходят, сгорбившись, от дерева к дереву лесорубы, выбирают для рубки то одно, то другое.

Потом они останавливаются возле какого-нибудь лесного детища и совещаются, для каких надобностей оно сгодится, где найти удобное место, чтобы откатить его и подвергнуть обработке.

– Это пустим на избняк. Правда, длиннущее оно, как былинка: вдруг не уместится на делянке? А если не уместится да на чужой порубке деревья обломает, ущерб причинит, ругани не оберешься.

– Уместится. Только когда падать станет, не нужно в том направлении бежать: не успеем – нагонит да трахнет верхушкой по голове. Стукнет – и дух из тебя вон. Как Микну, вечная ему память: уж на что твердый был череп, а словно топором пополам раскроило, и Гилису веткой плечо вывихнуло.

– Нижнюю часть ствола пустим на доски. Широченные получатся, одной такой можно большой промежуток выстлать. Другие два бревна, по три сажени каждое, пойдут на стены теплой избы. Хватит и на холодную избу, да к тому же вершина останется. Это ж надо – как вымахало!

Оба пильщика-рубильщика постоянно вели подобные беседы, и уже довольно скоро одинаково смотрели на каждый свой шаг, большой и малый, на каждый предмет своего труда, определяя его важность, назначение и соразмеряя в соответствии с ним свои силы.

– Это нам – раз плюнуть. Этого гиганта мы запросто одолеем.

– Ясное дело, одолеем. И все-таки сердце щемит, как подумаешь, что на этом месте будет пусто. Ведь сотню лет здесь дубрава шумела, осеннюю песню пела, людей в сновидениях видела, зверьми их пугала, стежками-дорожками с пути сбивала. Жаль мне лес рубить… – предавался печальным размышлениям Винцас, не выказывая и сотой доли этой жалости в работе. Он пилил деревья с таким рвением, точно желал истребить как можно больше леса.

А Онте знай посмеивался:

– Лучше бы ты эту делянку огородил, посередине срубил избушку размером с коробок. Жил бы себе в ней, а в полночь к тебе бы ведьмы да лаумы наведывались. Ты бы тогда их угощал – и вон прогонял, а какую-нибудь попригожее мог бы и подольше у себя оставить – шуры-муры с ней водить, за неимением в лесу клети. И все было бы шито-крыто – ведь с тебя взятки гладки.

– Вижу, ты и в сказках понимаешь толк. Ладно, выкладывай все, что знаешь.

И Онте проникновенно, как по писаному рассказывал Винцасу сказки о дубравах, о населяющих их существах, об их отношении к людям, забредшим в лесную державу. Винцас не мог надивиться памяти тугодума Онте.

На первых порах Онте с непривычки долго раскачивался, сетовал на трудности, был тяжел на подъем. Да и стоило ли расстарываться – ведь не на себя работал. И разве весь лес вырубишь. Он даже едва не поддался соблазну бросить и своего работодателя, и эту каторжную работу. Однако не бросил. Винцас корпел, не ропща на трудности, но, поскольку был едва ли не барчуком, то и делал меньше друга. Винцас не держал Онте на посылках, не давал ему указаний: сделай то, сделай это. Однако каждый раз звал подсобить ему – здесь нарубить, там напилить, обрубить сучья, поднести, свалить ветки в кучу. Онте почувствовал себя подручным батраком, в то время как Винцас был по сути дела первым работником. Онте казалось неприличным плестись в хвосте или останавливаться на несколько минут, чтобы потянуться, по сторонам оглянуться да пониже спины почесать. Ни тот, ни другой не позволял себе и зевнуть на манер нерадивых жеребцов. Некогда было скучать: оба жаждали схватиться с могучим врагом и одолеть неприятеля отважным упорным трудом, который даст достойные плоды.

Таким образом Онте втянулся в тяжелую лесоповальную работу, и за что бы он ни брался, следы его усилий сразу же бросались в глаза. Винцас же работал как одержимый, чтобы в назначенный срок успеть расчистить лесосеку: он должен был взять, что положено, и подобрать все до последней хворостинки. Таково было требование лесничего, да и сам он на это настроился. Ему доставляло удовольствие рубить лес.

– Вырываем, как коноплю, жаль только, что пни оставляем. А сколько от них было бы проку: тут тебе и деготь, и скипидар, и уголь… – мечтал вслух Винцас, остановившись перед одним из лесных великанов и высоко задрав голову, чтобы разглядеть его вершину; и все-таки ее не было видно, нужно было отойти подальше. Он отошел и принялся разъяснять Онте:

– Когда-то в наших реках-ручьях, что текли по непуганым лесам, водились бобры, ну, зверушки такие, вроде полугодовалых поросят или того меньше. Они умели перекрывать реки деревьями. Грызли, грызли какое-нибудь огромное дерево со всех сторон, пока оно в конце концов не падало поперек ручья. Потом второе, третье; эти деревья сдерживали напор воды. Вот тебе и плотина. Так и мы с тобой. Тут подрубим, там подпилим, дерево и рухнет туда, куда мы захочем. Мы-то не сильнее бобров будем.

– И не умнее их, коль скоро они угадывали, куда упадет дерево, не зацепившись при этом за другие.

– Бобры – инженеры, муравьи – какой только породы они не бывают! – плотники; птицы – каменщики, а порой и портные. Мы ничуть не лучше их. Что-то нас наставляет изнутри, какое-то наитие. Это воля творца природы, – таинственно закончил Винцас и с набожным видом тронул картуз на голове. Не иначе, отдал дань уважения всевышнему.

На воображение Онте так сильно подействовали эти примеры, что он почувствовал себя глупее бобра.

– Бобры имеют понятие, куда рухнет дерево. Но я не больно-то верю, что эта старая сосна упадет туда, куда хочем мы: у нее ведь может быть и свое желание.

– Ладно, запомним и это. Придется взобраться наверх и накинуть на верхушку веревку; потянем, куда захотим, только при этом нужно будет уносить ноги, чтобы не растерять потом мозги из черепка. Тут задача помудреней. Дерево старое, на бугре посажено – вот и скатимся с него.

Винцас задумался. Жаль ему стало старого дерева – уж такое оно было красивое и могучее. А что, если оно и в самом деле не по своей воле тут выросло?

– Как знать, Онте, вдруг тут герой какой-нибудь похоронен, может, это холм могильный насыпан, а сосна вместо памятника, а? Расти оно где-нибудь на открытом месте, я бы от него, пожалуй, отказался. Выстругал бы распятие и водрузил его на сосне – пусть оберегает ее от топора еще долгие годы, покуда дерево не состарится и не попросит кого-нибудь уничтожить его. Здесь же, в этой глухомани, разве что на семена его оставить или еще для чего-нибудь. Только я-то оставлю, а лесник возьмет и продаст. Придется свалить и это. Мало ли их тут растет. Жалко, но что поделаешь.

– В старину, говорят, были священные деревья, как сейчас святые люди, – рассказывал Онте, делая надрубки, чтобы пила могла без труда вгрызться в древесину. – И если кто умышленно или по неведению поднимал на него топор, – то жахал им не по дереву, а по собственной ноге… Ах, чтоб тебя… Глянь, голенище пропорол, а может, и ногу задел. Саднит.

Подскочив к нему, Винцас стащил сапог и увидел покрасневшую портянку: нога была рассечена, но кость не задета. Заживет. И все-таки обоих мороз по коже продрал. Обложив рану древесным лишаем, который, как известно, чище моха, растущего на земле, парни кинули недоверчивый взгляд на сосну, что высилась на кургане, и, будто сговорившись, отошли в сторону, чтобы приняться за другое дерево. А эту старинную сосну на бугре оставили напоследок.

Обычно жемайты лес называют пущей: выходит, когда-то тут росла густая дубрава, множество различных деревьев. Тут лениво струился ручеек, там – весело журчал, сбегая с горки, другой; тут высоко поднялись над землей холмы, там лежала внизу мшистая лощина; тут сушь, там влага. Будто нарочно, чтобы не было однообразия, чтобы можно было побегать по пригоркам, подурачиться. Увязая в трясине, дровосеки ворчали-бурчали, зато в другом месте громко перекликались, ловя свое отраженное от пригорков эхо. Они вели разговор с лесом, точно были его божествами или лесными духами. Будь на их месте старики, окружающее для них не много бы значило: их волновало бы лишь то, как продвигается работа; а молодым лес, кроме работы, давал и нечто большее – вызывал романтическое восхищение.

Они поднимали такой шум, что могли не бояться зверей: друзья отпугивали их, а едва спускались сумерки, прекращали работу; однако огонек неизменно тлел с начала работы и до самого конца, став для них священным, как в старину, и неотъемлемой частью их быта. Они устраивали стоянку возле огня и грелись возле него. Знаешь ли ты, что это такое – развести костер в поле или в лесу! Вместе со щепками и хвоей ты швыряешь в огонь свою усталость, свою робость и даже свои горести. Пламя выхватывает их у тебя и с треском сжигает. А ты, не отрывающий глаз от этой стихии, заряжаешь душу чем-то новым, что способно возродиться из пепла.

А уж когда дойдет до еды, то знай, что ни в одной графской кухне не приготовят так вкусно, как на огне. Винцас и Онте нарочно не завтракали дома, чтобы поесть в лесу за работой. В котелке у них неизменно варились картошка, крупянка, каша, ботвинья – ведь была самая овощная пора. А уж мяса, сала они не жалели и так щедро заправляли ими любое блюдо, что бороды лоснились. Ну, а молодым, изголодавшимся после трудной работы желудкам и приправы были не нужны. Тут ни перец, ни горчица не требовались, разве что находилось применение для старого, верного друга – лука. Вкусного хлеба было вдоволь, а чтобы не простудиться, кипятили воду с травками – ее заготавливала крестная Ваурувене. Мужчины изо всех сил защищались от холода и сырости, оттого и были здоровыми, как быки. А Онте даже раздобрел от такой сытой жизни: от работы силушки у него не поубавилось.

Лес был повален, обработан и рассортирован. Это заняло три месяца. Оставалось только вытащить заготовленный материал хотя бы на опушку леса, да только санного пути еще не было. Осень оказалась затяжной, земля не промерзла, и снегу выпало мало. Винцас – Робинзон со своим Онте – Пятницей совсем было пали духом, но тут в день трех «королей»[21]21
  Праздник в честь трех «королей» – трех волхвов, пришедших на поклонение младенцу Иисусу. Отмечается 6 января.


[Закрыть] ударил мороз, сковал землю, а там и снег выпал. Дорога стала – хоть с барышнями на санях катайся. Провидение в третий раз проявило благосклонность к Винцасу.

Винцас обошел деревню, рассказывая всем о том, что и без него знали – какую работу он проделал, и любезно пригласил всех помочь ему с доставкой бревен, а также отведать в его доме угощения. Одних привлекала возможность угоститься, других – сблизиться с Винцасом. А третьим прямо-таки не терпелось впервые испытать зимнюю упряжь. Поэтому никто не отказался по меньшей мере дважды сгонять в расположенный неподалеку лес.

И потекли из лесу дровни с круглыми бревнами. Кое-кому пришлось запрячь пару лошадей. Тянулись-плыли возы в деревню, бревна сваливали в большие кучи, загромоздив двор и лужайку перед домом, они лежали всюду, загораживая проход.

– Боже праведный, сколько добра! – дивились соседи. – Да куда ты это все денешь-то? Целую деревню можно построить. Неужто вы вдвоем такую уйму заготовили?

– Вдвоем, мы одни, – хвастливо отвечал Онте, не веря своим глазам. – Покорпели, попотели, и нате вам…

Он видел перед собой одно обработанное дерево. И еще одно. И еще… В лесу, свалив дерево, Онте переставал интересоваться им. И только сейчас он проявил интерес к плодам своего труда и прикинул, сколько можно сделать, если у тебя есть работа и ты ни о чем ином, кроме нее, не думаешь. Одно время его даже зло разбирало, чего ради он нанялся постоянным работником, а не подрядился на сдельную работу: сколько денег мог зашибить! Но дорога ложка к обеду, теперь уж ничего не поправишь. Да и глупо, надо было вовремя спохватываться. Так он и остыл понемногу в общей радостной суматохе.

Столы у Канявы ломились от свинины и картошки, которую горой сваливали прямо так, без посуды. В печи томился барашек. А в сенях ровнехонько лежали две бочки с баварским пивом, одну из которых спустя совсем короткое время заставляли то и дело крениться. Устав и проголодавшись, люди налегли на еду и питье, совсем позабыв про горькую. И только хорошенько разогревшись, кто-то из стариков вспомнил про нее. Мол, неплохо бы под это дело… но благодарствуем и без того премного довольны, дай тебе бог, сынок, счастья в жизни.

Жердями, верхушками деревьев и ветками была устелена окраина леса. Мужчинам не повернуться. Приходилось крутиться и одному, и другому. Под конец Онте, сделав вид, что терпение его лопнуло, швырнул как-то вечером на землю задубеневшую от мороза постолу и сказал:

– Да тут столько работы, хозяин, что в самый раз отряд солдат нанимать, как это делает граф в страду. А нас-то всего-навсего двое.

– Граф нам не ровня. А надо будет, наймем и мы целый отряд, – обнадежил его Винцас, умолчав о том, что не сегодня-завтра придут несколько пар пильщиков.

И они-таки пришли. Одни бревна опиливали, другие доски строгали, и запел двор Канявы на всю деревню неповторимую многоголосую песню.

Разве вы уже позабыли тот подъем духа, который появляется накануне весны, когда в зимнюю тишину постепенно вторгается музыка пилы? Разве это не музыка? Двое здоровенных мужчин играючи управляются с длинной пилой. Низовой в очках, чтобы не натрусить сверху в глаза опилок, делает пропил, отмеченный черным штрихом, и направляет пилу. Он по существу и есть основной мастер, он отвечает и за ровноту распилки, и за темп работы. Хватит у него сил – убыстрит темп, а недостанет пороху – ближе к себе пилу водить будет. Тому, что взгромоздился на бревно, только успевай пилу вверх тащить, слегка вжимая в дерево, потому что она так и уносится вниз.

А пила с длинными и косыми зубьями – для того чтобы побольше захватывала, чтобы легче скользила – звенит сталью и говорит свое вжиг-вжиг-вжиг. Расчленение дерева сопровождается дрожанием воздуха, и само по себе это не представляло бы мало-мальского интереса, если бы не звонкое трепетание стали: дзынь-дзынь-дзынь. Вжиг-дзынь – что за прекрасная, увлекательная песня. Ее можно слушать так же завороженно, как однообразное журчание воды. А когда такие вжиг-дзынь льются из-под пил пяти-семи пар работников, то чем не настоящий концерт, его хочется слушать и слушать.