Текст книги "Немой"

Автор книги: Вайжгантас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Жители деревни Таузай на первых порах по секрету, а те, кто жил на почтительном расстоянии, во всеуслышанье стали говорить о том, что блаженной памяти настоятель, славившийся во всей округе своей необыкновенной ученостью, передал свою премудрость молодому старосте, и теперь умнее его не сыщешь человека во всем приходе, а то и дальше.

Давно не навещал Винцентас своего сотоварища алтариста. Он находился под жутким впечатлением того позднего вечера, а люди болтали, что нынче причетник и вовсе света не зажигает. В потемках борется он с дьяволом, и трудно сказать, чья возьмет. Винцасу было ясно, что этому члену «шатии» капут и что он, Канява, остался совсем один.

Однажды вечером Винцас ощутил смутное беспокойство, желание навестить брошенного всеми святого отца. И едва эта мысль пришла ему в голову, как он тут же вскочил, ибо не в его привычках было откладывать задуманное, и зашагал в сторону местечка. Через полчаса он был уже перед домом алтариста.

Внутри дома и впрямь было темным-темно, как во дворе. Не светилась керосиновая лампа даже в комнате служанки. Она стала бояться вечеров и ночей, когда кто-то иной, уже совсем не ксендз, вступал в единоборство со злыми силами. Приотворив дверь, Винцас скорее ощутил присутствие, чем увидел силуэт знакомого призрака. В углу дивана, как и в прошлый раз, темнело еле различимое в кромешном мраке пятно. Это и была фигура в сутане, только сейчас она еще больше завалилась на бок. Привидение скорее угадало, чем узнало вошедшего (за исключением Канявы, к нему никто не наведывался) и полу внятно произнесло:

– Садись…

– Может, зажечь свет? – с беспокойством предложил гость.

– Оставь. Да и что ты при свете увидишь? Все равно мрак – в темноте ли, на свету ли, мрак в божьем храме и в корчме, мрак в гробу, мрак и по ту сторону гроба. На! In vino veritas[31]31
  Истина в вине (лат.).


[Закрыть]… И он показал на стоящую на столе полную рюмку.

Винцас отказался, тем более что ксендз не заставлял его и, судя по всему, вообще не обращал внимания на гостя. Так прошло около четверти часа… Наконец Винцас услышал:

– Позови настоятеля со святыми дарами. Все кончено… Сгорел я… Умираю… Но я все же ксендз, поэтому не хочу умереть и быть погребенным…

Бедняга шептал еще что-то, но Канява ничего больше не слышал: пулей выскочил он наружу, помчался за настоятелем, и оба они, опять-таки пулей, вернулись назад. Услышав краткое покаяние, настоятель причастил больного и, едва успел завершить основное тайнодействие, алтариста не стало.

На свету лицо его казалось совершенно черным, будто он и в самом деле сгорел. Договорились не показывать его людям, сразу же заколотить гроб и больше не открывать его. Служанке же было строго-настрого приказано не болтать ничего о больном, который по причине болезни просто бредил.

Алтариста, который уже не был ксендзом, смерть снова вернула в этот сан, и он, покоясь на высоком катафалке, самым лучшим образом закончил свое земное странствие и лег рядом с настоятелем.

В глазах Винцаса алтарист был еще одним праведником, однако последствия тяги к спиртному так сильно напугали Каняву, что он растерялся и по старой привычке кинулся за советом к родне, увеличившейся уже до шести человек. Советовались долго, часа два-три. Затем он мрачно, будто вынырнув из черной могильной темноты, заспешил прямо к настоятелю. Застав того в кабинете, выложил на стол расчетную книжку и, не мешкая, попросил снять с него все полномочия. Не успел настоятель сообразить толком, что происходит, как Канява, небрежно кивнув и даже не поцеловав ему руку, быстро удалился. Староста капитулировал: он решил, что покойный настоятель ошибся, заставив его, невежду, ничтожного человека, вершить большие дела, выдвинув его в число общественных деятелей прихода.

Выражение «in vino veritas» было для Винцентаса Канявы пустой фразой. Зато он никак не мог забыть другого: так уж нам с тобой суждено. Нам с тобой? Выходит, и его удел сгореть от алкоголя? Никогда! Однако и святая душа, умирающий настоятель, видел его в двояком свете: яснолицым, стройным и багрово-красным, опустившимся. Никогда! Работать, только работать!

И Винцентас, спасаясь от хмельной жизни, погрузился в книги, а на самом деле хмель еще больше затягивал его. Когда пришло время выбирать волостного старшину, ни у кого не нашлось более подходящей кандидатуры, чем разумник Винцентас Канява из деревни Таузай. И его выбрали, толкнув тем самым на путь бражничества.

Поначалу, как только Канява приступил к своим обязанностям, жизнь в волости оживилась: судьи вершили суд, старосты выносили на сходы новости и требования дня, затеялись такие дела, которые раньше и во сне не могли присниться: глинистые дороги, по которым даже порожнюю телегу приходилось тащить тройке лошадей, предстояло перекопать и засыпать гравием; решено было потребовать, чтобы в каждой деревне были открыты на законном основании школы и чтобы на них не налагался штраф.

Земский начальник сразу почувствовал новые веяния в волости и потому установил слежку за старостой и стал чинить ему всяческие препоны. И Винцас перестал видеть смысл в своей обширной административной деятельности. Позевывая, бродил он между канцелярией и корчмой, потягивал вместе с крестьянами пиво и горькую и часами растабарывал с ними. В конце третьего года выборного срока все видели, как Канява из деревни Таузай, красный, с налитыми кровью глазами брел, бывало, пошатываясь, домой… И люди решили не выбирать его на следующие три года.

«Службу» свою Канява окончил пьяным скандалом. Ни с того ни с сего, точно с неба свалившись, потребовал он от земского начальника, чтобы очередной протокол был внесен в волостную книгу на жемайтском языке.

– Мы не уполномочены менять порядки в волости. А для того чтобы вести административные дела на жемайтском языке, необходимо разрешение верховных властей, нужен указ самого царя, – одернул его начальник.

Старшина стоял на своем.

– Мы, господин начальник, – самоуправление, и потому в собственном доме являемся верховной властью. К тому же мы ничего и не меняем: ведь нам разрешается, собравшись тут, по-своему, по-хозяйски договариваться и принимать решения, а вот запротоколировать и прочитать это на понятном всем языке почему-то не разрешается. Неужто столь велика разница между живой и письменной речью?

В пьяном упорстве сделал он собственноручно последнюю запись о решении, которое принял сход, – на жемайтском языке.

– Это мое последнее деяние на благо волости, – сказал он и ушел безвозвратно, начав новую, лишенную цели жизнь в качестве еще не старого приживала в боковушке у Крампляускисов.

Закончить его историю или не закончить? Лучше не заканчивать…

Сельская жизнь – трясина, и перейти ее могут, не увязнув, лишь те, кто невесом.

ГОРИЗОНТЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СИНТЕЗА

Творчество классика литовской литературы Юозаса Тумаса (1869—1933), подписывавшегося псевдонимом Вайжгантас, занимает своеобразное место в истории национальной прозы. В нем скрещены несколько этапов развития литовской литературы, соединены разные, подчас противоречивые идейно-эстетические тенденции, что и определило синтетический характер лучшей прозы писателя.

Увлекшись художественным творчеством в конце XIX века («Сценические картины», «Аллегорические картины»), Вайжгантас особенно интенсивно пишет в первые десятилетия XX века, когда выходят в свет наиболее значительные и крупные его произведения: цикл рассказов «Картины войны» (1915), двухтомная эпопея «Проблески» (1918—1920), повесть «Дядья и тетки» (1921), роман «Рак семьи» (1929), повести «Немой» (1930), «Робинзон из Жемайтии» (1932). В ранней своей беллетристике писатель преимущественно развивал просветительские традиции, господствовавшие в литовской литературе XIX века и в измененном виде сохранившиеся в ней позже. Однако произведения писателя, относящиеся к XX веку, во многом были новаторскими: впервые в истории литовской прозы реализм своеобразно сочетался с романтической трактовкой явлений. Синтез и связь этих принципов с традициями просветительства и сентиментализма и составляют основу художественного метода Вайжгантаса, определяют оригинальность творчества.

Этот синтез был обусловлен как объективными историческими причинами – подъемом национальной культуры и литературы в период между двумя мировыми войнами, – так и субъективными факторами – многогранностью и универсальностью личности автора. Он родился в простой крестьянской семье. По традиции того времени родители определили сына на учебу только для того, чтобы увидеть его ксендзом. Но Вайжгантас до конца своих дней так и не стал типичным священником, тем более последовательным клерикалом. Активно включившись в политическую деятельность еще в годы царского гнета, он не стал узким политиканом, часто конфликтовал не только с «чужой» и «своей» церковью, но и с властями, потому что главным мерилом для него оставалась человечность. Любознательный, деятельный человек, замечательный, искусный оратор, страстный публицист, продуктивный литературный критик и историк, Вайжгантас был одной из самых ярких и популярных личностей своего времени в Литве.

Литовские писатели более раннего периода также чаще всего были не только художниками, но и служителями культа, общественными деятелями, однако ни в одном из них все это не переплавилось так естественно, так прочно. И главное, что Вайжгантас, личность исключительно широких интересов и на редкость толерантных взглядов, умел сочетать традиционное кредо так называемого писателя-«общественника» с новыми веяниями, что его ничуть не меньше злободневных проблем общественной жизни и гражданской борьбы интересовали и извилистые лабиринты человеческой души, и тайники «духа народа», и чистая огранка прекрасного. Все это еще не попало в кругозор литовских писателей XIX века, часть которых продолжала писать и в XX веке. И хотя сегодня результаты синтеза отдельных тенденций в творчестве Вайжгантаса могут показаться довольно скромными, однако в историческом контексте литовской прозы они представляют художественное открытие. Их перспективность и истинную ценность доказало дальнейшее развитие национальной эпики.

Вайжгантас был первым литовским писателем, который начал углубляться в самобытность духовной жизни народа, в проблему национального характера, ставшую центральной в его творчестве. В повестях «Дядья и тетки», «Немой», «Робинзон из Жемайтии» концепция национального характера углубляется, а созданная на ее основе модель мироощущения народа, конкретизируется. В первой повести автор стремится реалистически осмыслить первоначальный тип национального характера, «докопаться» до исторических и социальных корней патриархальной психологии и этики литовского крестьянства, которые уходят в эпоху феодализма и крепостничества. «Немой» раскрывает начавшийся кризис этого архаического этнического типа в условиях литовской деревни, постепенно приобретавшей буржуазные черты, осторожно заостряет внимание на том, как неудержимо начинают ослабевать связи крестьянина с природой, семьей, сельской общиной и ее патриархальными традициями, как мельчают духовность любви, эстетические потребности и другие извечные нравственные ценности. «Робинзон из Жемайтии» как бы заключает историю первичной разновидности национального характера изображением агонии устоявшихся принципов частной жизни, полного обесценения традиционных этнических черт, их перерастания в свою противоположность. Однако окончательную деградацию патриархального этнического типа Вайжгантас не показывает. Он подводит своего героя к новой фазе развития национального характера и на этом останавливается. «Закончить его историю или нет? Лучше не заканчивать…», – так завершает писатель свою повесть. Буржуазную разновидность национального характера, сформировавшуюся в Литве позже, чем в западноевропейских странах, раскрыло младшее поколение литовских прозаиков уже после смерти Вайжгантаса.

С этнической проблематикой тесно связана и рассматривается во всех трех повестях национальная концепция личности. Осмысленная еще романтиками, она здесь трактуется уже реалистически. Исторически конкретно, с нарастающей силой автор стремится показать формирование и развитие самосознания труженика села, постепенное усложнение целостной и гармоничной личности («Дядья и тетки»), разделение духовных начал – голоса сердца и разума («Немой»), завершающееся внутренним расслоением личности («Робинзон из Жемайтии»). Однако и раздвоившийся герой Вайжгантаса – не двуличный, лицемерный человек, образ которого укоренился в дальнейшей реалистической литовской прозе.

Общая глубинная проблематика, единство развиваемой концепции, в центре которой находится человек, последовательная градация определенных атрибутов национального характера и личности объединяют разные по тематике повести «Дядья и тетки», «Немой» и «Робинзон из Жемайтии» в своего рода трилогию.

Прежде всего их объединяет свежая, импульсивная, базирующаяся на стихии разговорной речи выразительность, где в эксцентричной, а порой и в шокирующей форме переплетаются самые неожиданные интонации – комические и трагические, патетика и ирония, богатство лексики и фразеологии крестьянских диалектов и вычурность речи интеллигентов, дух и колорит которой вряд ли можно адекватно перевести на другие языки. С другой стороны, повести Вайжгантаса отличаются структурными особенностями, отражающими узловые моменты эволюции жанра не только в творчестве автора, но и во всей классической литовской прозе. Прежние литовские повести обычно были выдержаны либо в эпической, либо в лирической манере, но Вайжгантас первый попытался увязать эти оппозиционные структурные принципы в одном произведении и со временем получил прочный их синтез. В повести «Дядья и тетки» эпическое и лирическое начала постоянно соприкасаются, а в более поздних произведениях переходят в новое структурное качество. Драматический конфликт («Немой») и драматическое развитие действия («Робинзон из Жемайтии») сыграли важную роль в становлении романа как жанра. «Дядья и тетки» представляют собой лирическую хронику, повесть «Немой» уже можно считать младшей сестрой романа – большой новеллой, а «Робинзона из Жемайтии» – даже малым романом. Это определило и глубинные различия поэтики. Рассказчик, присутствовавший в «Дядьях и тетках», в повестях позднего периода все больше уступает свои функции самим героям, образы которых раскрываются через переживания и поступки. Так зримое единство формы повестей на деле скрывает переломные изменения в стиле. Вайжгантас, продолживший в раннем творчестве богатые национальные традиции повествовательного стиля, в дальнейшем формирует новые принципы стиля изобразительного, которые со временем заняли прочное место в литовской прозе.

И хотя автор переносит читателя в патриархальное прошлое, однако его умение в яркой художественной форме показать самобытную среду литовской деревни, проникнуть в тайники человеческой души делают его произведения актуальными, притягательными и сегодня.

А. Радзявичюс