сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Он не мог говорить, да и не знал, что говорить; он забыл всё, лишился дара речи; если бы он мог хоть что-то сказать, то сказал бы:
Я жив? Но как жить дальше? Как?
— Погоди, это слуга Натрона, — сказал кто-то.
— Ты уверен?
— Да, я его видел пару раз; такой высокий нолдо, ни с кем не спутаешь.
— Позвать Натрона, может?
— Нет, я бы не посмел его сюда звать без дела.
Тот, кто знал Пенлода — невысокий, рыжеватый человек, — поднял его с пола и сказал:
— Я сам его к Натрону отведу. Посмотри, на нём ошейник; бежать он не мог никак. Может, заблудился. В любом случае — не наше это дело.
Натрон поблагодарил стража, согласился с его предположением — да, наверное, Пенлод заблудился, — и отослал прочь, не забыв наградить.
Пенлод оказался в покоях Саурона, где тот принимал просителей и ближайших помощников; самого хозяина в этот момент не было. Оранжево-золотая обивка стен напомнила эльфу его собственный дом в Гондолине, но всё остальное было совсем другим. Предметы, лежавшие на полках и в шкафчиках вдоль стен, были уродливыми и странными: чёрно-малиновый сплавленный комок камня, из которого торчал такой же чёрный череп непонятного существа, чучело белого зверька с рогами и длинными чёрными клыками; камень, из которого шло странное зелёное свечение: Пенлоду показалось, что он, как и Сильмариллы, заключает в себе свет — но свет чего-то неприятного. Натрон был одет парадно — в длинный красный кафтан, опушённый чёрным мехом, хотя в комнате было жарко — горел большой камин.
— Ты куда бежал? — спросил приглушённым голосом Натрон. — Куда ты бежал?
Впервые за много лет на службе у Саурона Натрон по-настоящему испугался. Он подумал, что дал Пенлоду слишком много воли и что у него самого за это могут быть неприятности. Натрон снял с пояса плеть для верховой езды и изо всех сил, наотмашь ударил Пенлода; тот еле успел прикрыть лицо. Пенлод уже успел отвыкнуть от боли; он корчился на каменном полу, инстинктивно пытаясь увернуться от новых и новых ударов.
— Со своим рабом у себя в комнате разбираться будешь, — услышал Пенлод холодный голос Саурона.
Натрон немедленно остановился и отошёл.
Саурон перевернул Пенлода на спину, пнув металлическим носком чёрного сапога.
— Ты почему не у Маэглина?
— Я… ушёл… — ответил Пенлод.
— Там кто-то остался? — спросил Саурон.
— Гватрен. Он всегда там.
К нему, наконец, вернулась способность рассуждать, и он решил, что Тургону не пойдёт на пользу, если он сейчас пожалуется на Гватрена и сообщит, что тот ушёл неизвестно куда и оставил его наедине с Тургоном.
— Почему ты ушёл?
Пенлод молчал.
— Тебя что-то очень расстроило? — с неожиданной мягкостью поинтересовался Гортаур.
— Да, — ответил Пенлод. Саурону была и так известна судьба Тургона, и ответ не мог повредить королю — в крайнем случае, Пенлоду запретят его видеть, но это могло случиться и так. — Он мне рассказал, как… что с ним сделали после взятия города. Я не смог этого вынести. Тургон не виноват в этом.
— Я понял, — ответил Саурон. — А что ты вообще там делал?
— Шил, — хрипло ответил Пенлод; он, наконец, осознал, что всё ещё судорожно сжимает в руке детали рубашки.
— Ну так сиди и шей, — Саурон открыл часть ларца с медицинскими принадлежностями, где лежали иглы и нитки.
Саурон и Натрон отошли к окну.
— Не пойму, почему он убежал, — сказал Натрон, закусив губу. — Почему он вообще смог убежать.
— Потому что, когда Тургон рассказал ему про то, как его насиловали, ошейник, видимо, просто сорвало — ну я это так называю: хотя он на месте, он перестал работать. Такое это дело, Натрон, ты не виноват. С одной стороны, он подавляет душевные силы, делает эльда более уязвимым для пыток и сдерживает его (или её) фэа. С другой, как ни странно, — сильное душевное потрясение может его частично или полностью сорвать; пара таких случаев у меня уже были. Это должен быть очень сильный испуг, ужас, шок, назови как хочешь — но не из-за себя, а из-за кого-то другого. Помнишь, рассказывали, что Феанор, услышав о гибели отца, побежал куда глаза глядят и даже вроде бы хотел наложить на себя руки? Меня там не было, но это именно оно. У меня даже возникла странная идея, что мой ошейник имитирует воздействие Валар на душу (не всех Валар, может быть, Манвэ и Мелькора), и что Феанор смог покинуть Аман именно потому, что пережил потрясение, разорвавшее его связь с Манвэ. Интересно, что по этому поводу думает Мелькор, но я не буду его спрашивать, поскольку он, к сожалению, очень редко может вразумительно объяснить, как именно он что-то делает.
— Наверное, тогда… ему больше нельзя возвращаться к Тургону? — спросил Натрон.
— Ну почему же? Как раз Тургон — гарантия, что он никогда не попытается бежать, — Гортаур улыбнулся. — Да и кстати, Натрон, скажу тебе по секрету ещё одну вещь: на Гватрена ошейник тоже уже не действует. Так, на всякий случай, чтобы ты не вздумал пробовать. Кстати, вот и он.
— А, вот ты где, — сказал Гватрен. — Шьёшь? Это хорошо.
Светловолосый синда взял из рук Пенлода рубашку.
— Пошли, — сказал он, — рукава там остались.
Когда они отправились в покои Маэглина и прошли несколько этажей, Гватрен остановил его; Пенлоду показалось, что это было у той самой ниши, куда Натрон затолкал его, чтобы первый раз отыметь.
— Ты что, — спросил Гватрен, — теперь уже брезгуешь своим королём?
Гватрен забрал у него рубашку. Пенлод внимательно смотрел в его злые светлые глаза, и на мгновение ему показалось, что глаз у него вообще нет, и он смотрит в зеркало; это было странное и отвратительное чувство.
— Нет, — ответил Пенлод. — Я просто…
— Мне нужен откровенный ответ, Пенлод. Я отвечаю за его состояние, а твоё бегство его огорчило. И я хочу знать, можешь ли ты прислуживать ему дальше. Если нет — я найду кого-то ещё.
— Я готов служить ему до последнего вздоха, — ответил Пенлод. — Просто мне… стало слишком больно.
— Я так и подумал. Пойдём.
***
Тургон не осознавал, насколько для него важно присутствие Пенлода, насколько сильно ему хочется видеть его, говорить с ним, просто слышать и чувствовать его — пока тот не выбежал из комнаты. Он не понимал, до какой степени в последние дни ощущал себя живым — пока Пенлод, уйдя, не отнял у него последние остатки жизни.
«Зачем, зачем я ему сказал, — думал в отчаянии король, — зачем? Теперь он презирает меня… даже последний раб не захочет прислуживать мне… говорить со мной… Шлюха… Беременная шлюха».
Он почему-то с необыкновенной силой почувствовал сейчас, что тогда, в их последний вечер вместе на стене Гондолина, Пенлод, вспоминая их знакомство, счастливые годы безмятежной дружбы, хотел выразить ему не только дружбу, но и затаённую, безнадёжную любовь, хотел, как умел, передать ему свои чувства — преданность, нежность, преклонение… Всему этому сейчас пришёл конец. Им обоим надо было бы умереть.
По крайней мере, он умереть может и должен.
Если пытаться выброситься из окна, его могут заметить; в конце концов, он может и не пролезть в узкую раму.
Тогда верёвка.
Тургон взял пояс от халата, который принёс ему Гватрен. В углу комнаты в стену был вбит крюк, на который Маэглин вешал доспехи. Тело отяжелело, но крюк должен выдержать. Рост тоже мешал, но петлю можно ведь сделать повыше.
По его лицу катились слёзы; держа в руках пояс, он остановился и посмотрел в окно, увидел белую луну, тёмно-синее небо и тёмные тени снега на раме.
— Тургон, остановись, — сказал кто-то.
В комнате никого не было.
— Тургон, не надо, — сказал тот же тихий, странный голос на синдарине. — Не умирай.
К ужасу своему, Тургон понял: с ним говорит Эол.
Сначала он подумал, что ему явился призрак, вызванный силой Гортаура, но потом у него подкосились ноги, и он рухнул на постель. Голос шёл изнутри его тела, проникая в сознание. Ребёнок, которого он вынашивал, действительно был отцом Маэглина.
— Тургон, пожалуйста, не надо, — сказал Эол. — Послушай меня. Я с самого начала был против всего этого. Я не хотел. Я и сейчас не хочу жить на свете снова. Если ты действительно не хочешь, чтобы я родился, я могу тебе помочь. Мне известны травы, которые могут убить или изгнать плод; если тут нет этих трав, то я знаю минеральные вещества, которые выглядят безобидными в отдельности, и ты можешь попросить их у Маэглина или Гортаура, как мази, краски или ароматы, но я могу помочь тебе приготовить из них смесь, которая меня убьёт. Другое дело, что с тобой сделает Маэглин, когда узнает, что ты второй раз убил меня — но это меня уже не будет касаться; я умру. Я ненавидел тебя и таких как ты, ненавидел твой народ не только в последний день жизни, но и много лет до этого, но сейчас я прошу тебя — не умирай.
— Ты действительно там? — спросил мысленно Тургон, продолжая не верить. — Ты слышишь мои мысли… слышишь всё, что слышу и вижу я?
— Не совсем… — ответил Эол. — Я слышу и чувствую, если ты сильно переживаешь или радуешься; наверное, так происходит со всяким ребёнком во чреве матери. Сейчас тебе так больно, что стало больно и мне. Мне жалко тебя. И мне очень жалко твоего друга. Не поступай так с ним. Если ты из-за него наложишь на себя руки, ему будет очень больно.
— Он ушёл… бросил меня сразу же, как узнал… Пенлод презирает меня… — жалобно обратился Тургон к собеседнику. — Теперь он… я потерял всё… потерял и его… всё из-за того… из-за того, что я так поступил с тобой.
— Тургон, почему ты думаешь о нём так плохо? Он любит тебя. Какой бы любящий не огорчился, услышав такое о любимом? Пожалей его. Я знаю, Гортаур много чего тебе наговорил. Иногда ты просто кричишь об этом мысленно, и я это слышу. Но неужели ты ему веришь? Я старше тебя. Намного старше. Ни город, ни королевство не могут рухнуть из-за одного Маэглина: такое бывает только в балладах. В этом так или иначе виноваты все. Ты выжил; если тебе угодно себя винить — считай, что, пережив насилие, выносив ребёнка от того, кого ты ненавидишь — ты искупил свою вину. Теперь тебе надо вытерпеть всё это, выжить и выбраться отсюда. Ты сможешь. Тем более что под этой крышей есть кто-то, кто любит тебя. Наверное, даже не один «кто-то», а…
Тургону показалось, что Эол пожал его руку.
— О чём ты говоришь? — спросил Тургон недоуменно.
— Твоё тело знает больше, чем твой рассудок, Тургон. Вместе с ним знаю и я…
***
Дверь распахнулась и в комнату почти вбежал Гватрен.
— У тебя всё в порядке? Здесь темно… Где Пенлод?
Гватрен зажёг высокую свечу, и Тургон увидел его недоуменное лицо.
— Он… он убежал. Ушёл от… отсюда. Мы… наверное, поссорились, — ответил Тургон. — Я ему рассказал про то, как попал сюда, и про… ну в общем, рассказал.
— Как он вообще мог убежать?! — воскликнул Гватрен. — Хотя… хотя… Ладно, я сейчас найду его.
Гватрен снова пристально взглянул в окно и вышел из покоев Маэглина, не забыв запереть за собой дверь. Тургон невольно посмотрел на то место, где он стоял; он поднялся с постели, встал туда и посмотрел в том же направлении, куда смотрел Гватрен днём — и куда смотрел сейчас. В окне была видна башня, такая же, как та, в которой жили они с Маэглином; там было такое же узкое окно. Там горел яркий свет, и Тургон на мгновение увидел в окне испуганное девичье лицо.
Три месяца назад, когда он только пришёл в себя после побоев Маэглина, он долго смотрел в окно на светлое осеннее небо, ожидая неизвестно чего — спасения, знамения? Небо было пустым, и он хорошо помнил, что в покоях напротив тогда тоже было пусто. Откуда она там взялась?
Откуда?
***
— Ну вот, — сказал Гватрен, — возвращаю тебе твоего друга. Не обижай его больше, и он никуда не убежит.
Тургон лежал на постели; было уже совсем темно. Гватрен зажёг светильники и сказал:
— Я пойду приготовлю еду. Ты пока можешь ему почитать, Пенлод.
— Саурон сказал, чтобы я шил, — машинально ответил Пенлод.
— То, что ты сейчас шьёшь, не подошло бы даже Тхурингветиль, — рассмеялся Гватрен, протянул Пенлоду старую книгу, которая лежала у Маэглина на столе и вышел.
Пенлод раскрыл книгу и несколько минут тупо смотрел на миниатюры, изображавшие какие-то жёлтые корни и цветы, смотрел на подписи, написанные некрасивым, претенциозным почерком с множеством завитушек — и не мог прочесть ни слова.
Тургон уже привык за эти дни искать на теле Пенлода следы насилия и сейчас он с болью увидел на его руках, запястьях, шее следы ударов плетью. Он понял, что его наказали за бегство.
— Пенлод… — сказал Тургон, — Пенлод…
— Да, — ответил тот.
И потом сказал совсем не то, что хотел:
— Ты теперь думаешь обо мне плохо…
— Нет, что ты…
Тургон одновременно хотел, чтобы Пенлод ему сочувствовал — и злился, злился, злился. Отчасти злился на то, что Пенлод не пережил такого же ужаса, как он сам, отчасти — сам не знал, на что.
— Ты, наверное, теперь понял, что я уже не тот, кого ты знал? Что я уже не тот прежний, гордый Турукано, которого мог уважать и любить? Наверное, думаешь, что если Маэглин вдруг расщедрится, твоему хозяину и тебе тоже позволят меня иметь? Ты, наверное, на самом деле этого давно хотел? Теперь, наверное, смотришь на меня и думаешь, как бы…
— Нет… — Пенлод сжал кулаки и едва не разорвал книгу, — я… я… для меня ты всегда будешь… будешь чистым, невинным, хорошим… всегда, всегда; ты самое лучшее, что было и есть в моей жизни. Я никогда не мог желать тебе чего-то плохого, никогда. Я… самое большее, что я когда-либо хотел… только…
Пенлод осёкся, замолчал и они произнесли одновременно:
— …Ты думаешь, я тебе позволю? Ни за что!..
— …Мне только хотелось поцеловать тебя, и…
Оба замолкли.
Тургон тут же раскаялся в своих словах. На самом деле он знал, что смешно бояться Пенлода, что Пенлод никогда не сделает ему ничего дурного. Ему просто хотелось хоть как-то выпустить наружу это чувство униженности и безысходного отчаяния, это ощущение собственной никчемности — и сделать это он мог только с тем, кто (он это знал) не считал его никчемным.
И он понял, что на самом деле мог бы быть почти счастлив, если бы его сейчас обняли и поцеловали.
Он был должен сказать хоть что-то, чтобы не оттолкнуть Пенлода окончательно, и поспешно спросил:
— А что — «и»?
— Нет… ничего… прости… — Пенлод густо покраснел. — И «поцеловать» я имел в виду в щёки или в лоб, ничего плохого…
— Ну всё-таки что это такое — «и»?
Пенлод выглядел таким смущённым, что Тургону уже стало немного смешно. На самом деле он любил немного подразнить близких и друзей (он всегда делал это очень безобидно), но такая возможность выпадала в последнее время редко.
— Прекрати, — Пенлод совсем растерялся. Ему опять хотелось убежать, на этот раз уже не от боли, а от смущения. — Ты же сказал — «ни за что», я никогда ни слова не скажу.
— А вдруг «ни за что» — это только про «поцеловать», а «и» можно, что тогда? А может быть, можно как раз сейчас, а другого раза не будет. Пенлод?..
— Я это уже сделал вчера, когда ты спал, — признался Пенлод.
Тургон теперь сам растерялся; он не смог ничего сказать, только провёл рукой по его волосам.
Они одновременно смеялись, стыдясь и любя друг друга, склонили друг к другу головы, почти соприкоснувшись лбами и носами, как тогда, во время последней встречи наедине в Гондолине.
— Тогда тем более, — наконец, ответил Тургон, — я позволяю; пожалуйста!
Пенлод отпрянул от него, и, встав на колени в ногах кровати, поцеловал сверху его обнажённую ступню, потом другую. Не в силах справиться с волнением, он спрятал лицо в простынях.
Такого тёплого и приятного ощущения Тургон давно не испытывал. Он вспомнил, как кто-то, плохо расположенный к Пенлоду (Салгант?) сказал, что Пенлод, дескать, так преклоняется перед ним, Тургоном, что даже целует ноги его статуй. Тогда Тургон отмахнулся от этого, как от неудачной шутки, но теперь ему подумалось, что это может быть правдой, особенно если Пенлод так давно мечтал об этом.
— Вроде бы кто-то даже однажды видел, как ты целуешь ногу моей статуи, это правда? — спросил Тургон.
— Тебе не противно? — глухо спросил Пенлод, не отрывая лица от постели. — Да… иногда я так делал, прости…
— Нет, конечно нет, в этом нет ничего дурного, — ответил Тургон, сам, впрочем, не очень в этом уверенный.
…Дома, в маленькой комнате, выходившей на террасу, Пенлод поставил статую Тургона. По его просьбе короля изобразили в охотничьей одежде, в лёгких мягких сапогах; он сидел на скамейке, усталый и расслабленный, в тонкой золотой диадеме. В те дни, когда ему не удавалось увидеть Тургона, он оставался перед закатом в этой комнате и когда на город опускалась ночь, он в темноте и тишине безмолвно целовал мраморные сапожки…
