сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
Тургон испытал небывалое потрясение; его рассудок, который уже был повреждён из-за травмы, насилия и встречи с Сауроном и Маэглином, сейчас начал рваться, мгновенно приходя в негодность, как изношенная рубашка. Он ждал пыток огнём, железом, водой — но не нового витка унижений; раньше он представлял себе боль, как поединок, из которого можно выйти с честью — или позорно бежать; но сейчас с ним никто не сражался. Ведь когда говорят «он сражался с едой на тарелке», — это всего лишь глупое, неудачное сравнение: никто не сражается с едой, с песком, с соломой — всё это просто употребляют или топчут…
…Он потерял так много крови и был так близок к гибели, что Саурону пришлось надеть на него ошейник, чтобы его душа не ускользнула окончательно. Тургон чувствовал немое, холодное отупение во внутренностях, во всём теле — как во время перехода через льды, когда не удалось разжечь огонь, и он пытался есть замёрзшую похлёбку.
Саурон поднял покрывало с бледного, распростёртого на покрывале тела.
— А зачем ты оставил ему член? — спросил Маэглин.
— Да чтобы ты пошёл на него, крысёныш, — спокойно ответил Гортаур. — И глупых вопросов не задавал. Хотя бы чтобы он кровью не истёк от лишних надрезов. У тебя что, так не встанет, что ли? Я смотрю, у тебя тогда, в первый день, так и не встало; ты ему, видно, врезал по голове, чтобы он не понял, что ты ничего не можешь и подумал, что ты его имел во время обморока.
Маэглин ничего не ответил. Гортаур говорил правду: тогда, впервые увидев Тургона после штурма города, он действительно просто не смог. На самом деле в глубине души он боялся дядю, и именно поэтому до сих пор не смог его убить или отравить, хотя много раз хотел. Даже измученный и измождённый, потерявший сознание Тургон всё равно вызывал в его сердце чувство, близкое к благоговению.
— Ну, ладно, не переживай, — сказал Саурон. — Допустим, и спереди, и сзади, да небось, и сверху он не девственник, но я для тебя сделал то, что ты хотел — лоно, в котором точно ещё никого не было.
— Когда ты узнаешь, что он ждёт ребёнка? — спросил Маэглин.
— Думаю, могу и на следующий день; через день — точно, — ответил Гортаур и вышел.
***
— Ну что? — нетерпеливо спросил Маэглин.
— Пока ничего, — ответил Саурон. — Я бы увидел сразу.
— Это потому что он не хочет, — ответил с горечью Маэглин.
— Весьма вероятно.
— Так заставь его хотеть! Твой ошейник в этом, видимо, не помогает, — Маэглин раздражённо стукнул ладонью по столу.
Саурон сначала хотел сказать: «как ты со мной разговариваешь» — но тут же понял, что Маэглин может быть в чём-то прав. Ошейник подавлял волю, мешал страдающей фэа расстаться с телом, но при этом он мог не дать и проявить волю к зачатию, без которой эльфийское тело (вне зависимости от того, когда и при каких обстоятельствах в нём появились женские органы) понести дитя не могло.
— Хорошо, я постараюсь поговорить с ним так, чтобы сломить его сопротивление. Но, Маэглин, снять ошейник — опасно; он может умереть тут же. Я хотел бы, чтобы ты был рядом и был готов помочь ему зачать в любую минуту, поскольку момент можно упустить.
***
— Ты думаешь, это мы с Маэглином такие плохие, — сказал Саурон, снимая повязки, удерживавшие его колени, и провёл ногтем по исцарапанной коже, покрытой ещё не зажившими ранками. – Ты, наверное, считаешь себя идеальным? Несмотря на всё, что тебе пришлось пережить, я не могу не восхищаться твоим телесным совершенством.
Он уперся горячими ладонями в бёдра Тургона, обводя линии его ног до колена — снаружи и внутри, его бока, грудь; наконец, длинные ногти Гортаура почти нечувствительно, легко скользнули по его щекам, замерли над глазным яблоком у самых ресниц, очертили линии побледневшего рта (всё ещё сказывалась потеря крови). Даже если бы король дёрнулся, пытаясь выколоть себе глаза или искалечить лицо, Гортаур успел бы — со своей нечеловеческой реакцией — убрать руки. У Тургона была такое чувство, как будто по лицу бегает мышь или крыса.
— Но что у тебя внутри? — продолжал Саурон. — Ты когда-нибудь пытался смотреть на себя со стороны? Что хорошего ты сделал для своих подданных? Для своей семьи? Ты скажешь мне — «я выполнял волю Валар». Даже если я встану на твою точку зрения, всё равно получается как-то… некрасиво. Когда твой отец и брат вели осаду Ангбанда — а это было славное дело, я был тому свидетелем — большим ли было для них утешением, что у тебя в городе Пенголод пишет очередной трактат об эльфийских языках? Даже если твоё участие в проигранных битвах спасло несколько сот жизней, разве это что-то изменило? Я признаю, Финголфин и Фингон были очень милыми эльфами, и я безо всякой насмешки скажу, что, возможно, когда один из них лежал в грязи с раздробленным позвоночником, а другой — с расколотым черепом, их очень радовала мысль о том, что у тебя под окном бьют фонтаны. Но тебе самому-то никогда не было совестно? Ведь, по сути, ты просто сбежал. Знаешь, так поступают маленькие дети, когда им что-то не нравится — они швыряют об пол чашки, игрушки — и убегают с плачем. Когда вы пришли сюда, в Средиземье, тебе здесь не понравилось, я это понимаю. И вот когда ты осознал, что никакой надежды на то, что всё обойдётся, на самом деле нет — а ты ведь умнее многих, ты это понял — ты воспользовался предлогом и ускользнул. Мне кажется, есть какая-то справедливость в том, что ты остался в живых и перенёс то же самое, что твои оставшиеся в живых подданные, что на этот раз тебе убежать не удалось и что я не смог заполучить тебя сразу — как об этом, кстати, просил Маэглин. Ведь твой племянник совсем не хотел тебе плохого.
Саурон наклонился над ним; его глаза переливались розовой и оранжевой дымкой, как закат над водой. Тургону показалось, что он смотрит в какой-то страшный, гигантский огненный водоворот, который может поглотить даже светлое сияние звёзд.
— Вы с сестрой — пара маленьких, безответственных квенди. Мне даже стыдно называть вас «нолдор», знающими, это имя применительно к вам полностью теряет свой смысл; вы просто квенди, то есть «говорящие» и больше ничего. Сбежав от отца и старшего брата, вы начали строить домики, фонтанчики, придумывать знамёна и флажки, играть в короля и принцессу. Разве вы думали о том, что переживает твой отец, когда твоя сестра пропала в лесу на два десятка лет? Почему ты решил, что должен втягивать в свою дурацкую игру в прятки отца её ребёнка? Почему ты такой высокомерный, кто дал тебе право судить?
— Я отвечал за тех, кто мне доверился, — ответил, наконец, Тургон, — я отвечал за других, а не только за сестру и племянника. Я должен был принять такое решение ради них.
— Но тогда с твоей стороны было бы гораздо добрее по отношению к всем, если бы ты убил Маэглина тут же. Вы, нолдор, ведь так страдаете, когда лишаетесь родителей; ну вспомни хотя бы Феанора. Бедный Маэглин, он вынужден был десятки лет жить рядом с тем, кто погубил его отца! Только подумай об этом. Ты бы смог? Хотя, похоже, гибель Финголфина тебя не слишком мучает…
— Замолчи, — простонал Тургон.
— Он должен был каждый день ходить мимо стены, с которой вы сбросили его отца; ездить мимо рва, где Эол раздробил себе череп; представь себя на его месте. Представь. Ты мне скажешь: Эол хотел его убить. Да, но разве ты не простил бы Финголфина, если бы тот в припадке безумия, отчаяния, видя, что ты отказываешься исполнять свой сыновний долг, соблазнившись красотой чужого города, попытался бы — не скажу «убить», но — выстрелить в тебя? Ты уверен, что он попал бы, если бы твоя сестра не рванулась навстречу стреле? Ты уверен, что он хотел попасть? — Гортаур не спускал с его лица своих огненных глаз. — Ты говоришь, что Маэглин не просил за отца. Бедное дитя. Конечно, он не просил…
Гортаур потянулся к ошейнику и стал его постепенно расстёгивать.
— Разве он мог предполагать, что ты, такой самодовольный, разодетый в свои пышные одежды, латы и мантию с золотыми солнцами и серебряными лунами, увенчанный высокой короной — прислушаешься к мольбам несчастного юноши, лесного эльфа, осиротевшего, испуганного, нарушившего неведомые ему законы твоего города? — Гортаур снял с него ошейник и отложил его в сторону. — Чего бы он не отдал, чтобы ещё раз увидеть своих отца и мать! Чего бы не отдал ты, Тургон — разве нет?! Пусть сейчас Маэглин безумен — я это понимаю; я понял это, когда увидел его в первый раз, и поразился тому, что этого не видишь ты — но ты мог бы сжалиться над ним хотя бы сейчас. Я даже оставил тебе жизнь — насовсем, или, по крайней мере, очень надолго; оставил, хотя должен был бы казнить на главной площади твоего так называемого города в назидание другим эльдар Белерианда и всего Средиземья. Хотя бы на несколько минут перестань его так ненавидеть: ведь Маэглин любит тебя, хоть и по-своему. Я беседовал с ним очень долго, и я даже не знаю, кого он любит больше — тебя или ту, которой добивался раньше. Я не знаю, любит ли тебя ещё хоть кто-то на свете; даже те, кто остался в живых, уверены, что ты погиб. А Маэглин готов любить тебя сейчас, готов любить даже таким, готов заключить тебя в объятия, — не короля в парчовом платье, а обесчещенного, закованного в цепи пленника. Ты мог бы дать ему хоть немного надежды — после того, как я сделал так много, чтобы эта надежда осуществилась… От тебя не так уж много нужно, бедный Маэглин просит совсем мало — чтобы ты не отвергал его на этот раз…
Гортаур незаметно постучал в стену. Вошёл Маэглин; он шатался, как пьяный; может быть, и действительно был нетрезв.
— Маэглин, — шепнул ему Саурон, — пожалуйста, в этот раз веди себя прилично. Это было не так уж просто.
Саурон был почти уверен, что Маэглин пьян. Но главное было сделано — Тургон окончательно сдался.
Саурон наклонился над ним и сказал небрежно:
— Ты такой бледный, съешь-ка это, — и Тургон почувствовал, как глотает что-то сладкое, хрусткое, похожее на обгорелое пирожное; он не понял, что это было. Король плакал; слёзы мешали ему видеть; он не видел Магэлина, не видел комнаты; он чувствовал стыд, сожаление, ненависть к себе, которые в нём росли уже давно, но которым он не давал воли — ради тех, других, чьи жизни зависели от него. Сейчас от него уже ничего не зависело.
— Дядечка, пожалуйста, — всхлипнул Маэглин. — Дядечка…
Король почувствовал, как его лоно, в котором он уже с первого раза, со вчерашнего утра чувствовал боль, раскрылось, как Маэглин постепенно входит в него.
Он обнял Маэглина, и, кажется, даже погладил его по затылку.
— Отлично, — с удовлетворением сказал Гортаур сам себе, — пусть бедный мальчик продолжает в том же духе. Хоть напиться догадался.
Он вышел из комнаты, чтобы не мешать окончанию дела; Натрон ждал его.
— Нет, скажи, я всё-таки кое-что успел перенять от Йаванны, — сказал Саурон. — Они могут считать, что я всё искажаю, но зато у меня всё растёт и цветёт, не то что в некоторых других, неискажённых садах! Ты заметил, что этот идиот никого не может уговорить ему отдаться? Мне пришлось час говорить за него трогательные речи. Как они вообще размножаются?
— Ну, если говорить про потомков Финвэ, то в Белерианде они вообще размножаются очень плохо, это правда. То Эола зовут на помощь, то тебя… — Натрон рассмеялся.
***
Тургон пролежал в забытьи ещё два дня. Измученное тело и сознание, на которое Гортаур воздействовал не только словами, но и своей волей, временно отказались воспринимать действительность. Но уйти из жизни он не смог. Даже без ошейника.
Очнувшись, Тургон ощутил то, что человек почувствовать не мог бы, но он, будучи эльда, ощутил сразу. Теперь другой, более мощный инстинкт, не давал ему умереть — он носил под сердцем ребёнка Маэглина.
Он сжался в комок в углу постели.
«Что с ней такое? Почему она не пришла? Почему она не пришла?» — спрашивал кто-то у него в голове, навязчиво повторяя разговор, слышанный мимоходом где-то (где? в Бретиле? в Таргелионе?) и когда-то (когда? двести? сто? пятьдесят лет назад?).
И чинный, тихий, ровный голос ответствовал с интонациями и выговором лесного эльфа (которых Тургон не терпел, как не терпел и синдарина по крайней мере, в своём дворце), на нелепом синдаринском диалекте нелепыми, примитивными, неприличными словами:
— Помянутая особа непраздна. En gwiniel na giol.
Он вспомнил, как Пенголод полушёпотом объяснил ему, что непраздна (giol), собственно, означает эллет, которая зачала только что, буквально на днях (неприличность, про которую нолдор вряд ли стали бы рассуждать вслух).
«Непраздна, да; непраздна», — говорил он сам себе, и смеялся.
Он уже ничего не помнил и ничего не понимал; в памяти остались отдельные картины — Магэлин кричит на него, оскорбляет, умоляет о чём-то; тело говорило, что Маэглин владел им, но он не мог этого вспомнить. Маэглин насильно кормил его чем-то вязким и невкусным: отвратительной кашей из плохо очищенных пшеничных зёрен, непропечённым хлебом. При этом Маэглин беспрерывно что-то говорил, но Тургон не мог ничего понять, поскольку почти забыл, кто он сам такой, забыл, что было раньше, и тем более, — кто такой этот Туор и при чём тут ворота, башни и гербы (и что такое гербы?).
Однажды его разум невольно выделил несколько слов из потока речи Маэглина и на какую-то очередную реплику про «я хочу увидеть своих родителей», он ответил:
— А ты уверен, что твои родители захотят тебя видеть?
Магэлин буквально взбесился; он отвесил ему пощёчину, такую, что из носа пошла кровь, схватил за волосы и стал таскать по полу, выкручивал руки, отвратительно бранился. При этом, видимо, он всё-таки был не настолько безумен, чтобы бить его ногами.
После этого он окончательно пришёл в себя. Он был в покоях Маэглина — низкой, тёмной комнате с узкими окнами, с низкой кроватью из тёмного дерева. Его губы были разбиты; он вздохнул, и из носа вылетел сгусток крови. Маэглин пришёл с высоким, темноволосым авари (Тургон вспомнил — его зовут Натрон), который осмотрел его раны и перевязал сломанный палец. Ничего страшного не случилось.
Тургон всё-таки до конца не мог понять, кем надо быть, чтобы беременность матери собственного ребёнка не удерживала эльда таких поступков; Маэглину постоянно нужно было утверждать свою власть над ним, он имел его и как мужчину, и как женщину. Он начал даже думать, что Маэглин ничем не лучше тех, кто надругался над ним в руинах павшего города. Тот синда, который прошептал почти восторженно, ложась на него — «какой же ты красивый» или мрачный нолдо, обратившийся на сторону Саурона после многолетнего плена, которому другие сказали: «не бойся, надо же когда-нибудь залезть своему лорду под платье» — оба были бы сейчас лучше Маэглина.
Маэглин всегда был таким — а теперь Гортаур это ему разрешил, вот и всё.
***
Пенлод проснулся в ранний утренний час; было ещё совсем темно. Он сначала не мог понять, где находится; потом вспомнил, что спит на низкой лежанке в комнате Натрона, почувствовал боль — и вспомнил всё остальное.
Он подумал, что, наверное, если бы не ошейник, то вчера он умер бы от невыносимого горя.
Хотя, собственно, зачем?
Ведь Тургон жив; пусть его втоптали в грязь, мучили, довели до помешательства — но он жив, и, по крайней мере, пока он носит под сердцем дитя (если это действительно так) — скорее всего, не умрёт. И никто не поможет ему и не защитит от боли и издевательств.
Но ведь можно хотя бы попробовать. Даже несмотря на ошейник.
========== Глава 5. Осталась только жизнь ==========
Ты можешь не знать своих родителей, но твоя семья существует независимо от твоего знания или незнания. Ты можешь отдалиться от родственников, порвать с ними всякие отношения, но ты не вправе утверждать, что этих родственников у тебя нет.
Диана Сеттерфилд
Неделей раньше
Черноволосая спутница Гватрена крепко держалась за его пояс. Это уже почти перестало его нервировать, хотя поначалу привыкнуть было трудно. Алахоринэль была лесной эльфийкой и не привыкла ездить верхом, а ездить им пришлось много. Два раза они уже находили то, что — вернее, кого — они искали. Но, посмотрев и расспросив, они быстро понимали — нет, Гортаур посылал их совсем не за этим.
Они увидели два или три небольших домика на берегу реки. День клонился к закату, снег беззвучно исчезал в тёмной воде. У мостков стояли три девушки, две темноволосые, высокие, одна — ростом чуть ниже; на голове у неё был тёмный платок.
— Она, — Алахоринэль показала на девушку в платке. — Она!
— Ты уверена, Алинкэ? — спросил Гватрен. — Ты ведь даже лица её не видишь.
— Я вижу всё, — ответила она.
