сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
Дверь распахнулась — абсолютно бесшумно, хотя обычно скрипела. Кто-то заглянул в комнату. Он узнал даже половину этого лица и тела — длинный нос, чёрная пушистая бровь, глубокие тёмно-зелёные глаза, тонкая рука, обтянутая чёрным рукавом и чёрной перчаткой; и потом, когда он вошёл — увидел и узнал и вторую половину. Вторая щека была изрыта розовыми шрамами, изуродована; вторая рука, с которой вошедший только что снял перчатку, была черна и словно подёрнута серым пеплом.
Мелькор.
Моргот.
Да, Мелькор являлся в славе и величии среди других Валар во время праздников в Валиноре: Тургон много раз видел его среди них, но узнать и описать бы не смог.
Тургон только сейчас осознал, что именно это — истинный облик Мелькора (ему уже говорили, что Мелькор не может менять свой облик после кражи Сильмариллов), и что этот истинный облик он видел уже много раз. И это длинное, странное тело, принадлежавшее словно бы четырнадцатилетнему подростку, но необыкновенно высокому, как сам Тургон или Пенлод, и левая, светлая половина его лица, были очень хорошо знакомы ему.
Юношу с тонкими руками в вышитой чёрной одежде с большими малахитовыми пуговицами и изумрудной брошью на груди он видел много раз среди своих кузенов и других молодых людей в Тирионе. Он не знал, кто это, и каким именем представлялся он им; он не знал даже сейчас, знали ли они сами, кто это или думали, что это просто юный нолдо с соседней улицы, такой же, как они, весёлый, беззаботный подросток, который думает только о праздниках, охотах и скачках.
Тургон вспомнил: вот он стоит рядом с Келегормом и Финродом, чёрноволосый рядом с двумя белокурыми юношами, чёрные одежды среди алых и зелёных; он что-то шепчет на ухо Келегорму, Финрод наклоняется к ним; Келегорм хохочет, Финрод качает головой, смотрит на них и уходит. Ангрод и Аэгнор стоят рядом и тоже смеются. Потом он что-то рассказывает их отцу Финарфину: наклоняется к нему близко, слишком близко, почти кладёт голову ему на плечо.
Вот он сидит на одной скамейке с Маглором, помогает ему натягивать колки на арфе, касается длинными пальцами струн, царапает ногтём самую короткую, что-то объясняет; вот он обнимает за талию Куруфина и его губы почти касаются уха кузена, — словно вот-вот укусит; вот он что-то возмущённо говорит Карантиру, показывая на дом Финвэ в Тирионе, и тот кивает. Согнувшись в изящном поклоне, не поднимая глаз, он отдаёт Феанору оброненную им рубиновую пуговицу.
Амрод и Амрас держат в руке цепочку; на цепочке висит подвеска с огромным бриллиантом, обведённым лучистыми опалами; подвеска качается, а юноша в чёрном, как поражённое молнией дерево, согнулся, полуприсев, между ними: он восторженно смотрит на камень, и радужные отсветы ложатся на его белое лицо. Вот несколько молодых женщин собираются на прогулку; он галантно подсаживает Аредэль на коня, а Галадриэль смеётся над чем-то…
А они-то все его видели? — мелькнула в голове у Тургона странная и страшная мысль.
Может быть, это он один видел его тогда среди них?
Мелькор сел в кресло, на котором обычно сидел Гватрен (это был тот редкий момент, когда Тургон очень пожалел об отсутствии золотоволосого синда).
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Мелькор.
Да, и этот голос он слышал — приятный, хрипловатый, чарующий; у него был хороший выговор, будто квенья — его родной язык, но он всегда как-то слишком растягивал долгие гласные; Тургону казалось, что это признак того, что говорящий придаёт своим словам излишнее значение. Следующие слова с учёной манерой говорить не вязались совершенно:
— … ещё болит после родов или прошло уже?
Тургон понял грубое, отвратительное слово, которое тот употребил, и краска бросилась ему в лицо.
— Нет, уже не болит… прошло за это время… — ответил Тургон через силу.
— А мне откуда знать, сколько оно должно болеть, — рассмеялся Мелькор. — Ничего, скоро опять заболит; Маэглин заделает тебе ещё ребёнка.
— Он хочет ещё ребёнка? — спросил Тургон, сам не зная, зачем.
— И он хочет, и я хочу: нам нужны рабы, особенно из вас, нолдор — красивые, ловкие и сообразительные. Ты, правда, только красивый, — Мелькор подошёл к нему и оглядел так, что Тургон почувствовал себя голым; да может быть, Мелькор его таким и видел сейчас. — Ну да ничего, твои с Маэглином дети должны быть поумнее. Так что будешь рожать каждые полтора года: ты здоровый, сильный, небось, не помрёшь.
Следующие несколько фраз, сказанных им, были настолько омерзительны, что Тургон предпочёл вычеркнуть их из памяти (это был тот момент, когда его недостатки — высокомерие и нежелание слышать, когда он слышать не хотел, пришлись как нельзя кстати).
— И как ты теперь себя чувствуешь? — спросил Мелькор, снова садясь в кресло. — Долго же ты от меня прятался. Теперь понял, где тебе место? Понял, что ты… — он опять употребил то же самое слово, тем же самым приятным голосом образованного нолдо. — Понял, наверное, когда тебя валяли в придорожной грязи, что твой рост что-то значил, только когда ты стоял в короне с гранатами на белоснежных ступенях своего дворца? Что скажешь?
— Я… я… — Тургон собрал все свои силы и ответил, тщательно выбирая слова. Он ответил вполне искренне, хотя сейчас в душе у него было много разных чувств, и он мог бы сказать и что-то иное. — Я унижен и полностью уничтожен тобой. Меня насиловали, заставляли терпеть всякие мерзости, обращались как со шлюхой; но вряд ли можно было бы придумать большее унижение, чем это. На мне сейчас по-прежнему та рубашка, которую для меня шили, когда я носил ребёнка. Я сидел здесь, на кровати, с раздутым животом, в котором был ребёнок Маэглина, — даже двое его детей — и меня рвало. И мне предстоит переживать это снова. Я ничего худшего придумать не могу.
Мелькор, казалось, остался доволен ответом.
— А я ведь так и не видел тебя беременным. Забыл посмотреть. Сейчас у меня много развлечений. Ну да ещё увижу и пощупаю, пусть Маэглин мне покажет. Уж верно, ко мне он не станет ревновать?
Тургон стоял, опустив глаза; через какое-то время он почувствовал, что Мелькор ушёл.
Тут в комнату вбежал Гватрен; у Тургона было ощущение, что он всё время был где-то рядом и просто не хотел сталкиваться с Мелькором. Да и кто бы хотел?
— Ты как? Как дети? — спросил он обеспокоенно.
Тургон снова подхватил детей на руки; он понял, что они тоже должны были испугаться.
— Да вроде бы ничего; он хотел говорить со мной, на них как-то и не обратил внимания… к счастью.
Тургон вспоминал то, что говорил ему Саурон, когда заставлял лечь в постель с Маэглином. Слова его отчасти отвечали тогда тому, что думал сам Тургон; сейчас, понимая, что многое из того, что он сказал, было ложью или намеренным искажением действительности, он всё же обдумывал их, соглашаясь или не соглашаясь, думая, как можно было бы поступить иначе.
Те несколько фраз Мелькора, которые он произнёс сейчас, хотя вроде бы и повторяли то, что он слышал от Саурона (до него долетело несколько обрывков фраз, по которым он догадывался и о планах Маэглина), были настолько нечеловечески отвратительны, они настолько отрицали даже не поступки Тургона, не как короля, как брата, как сына — а всё его существо, всё, с чем он родился на свет, всё, что было его жизнью до сих пор — что он не смог с этим смириться. И Тургон почувствовал холодную ярость впервые за это время; он понял, что хочет жить, что не смирится с тем, что его ещё раз растопчут, унизят, уничтожат. Он знал, что сейчас совсем один, что вся его семья погибла, что для немногих выживших он перестал существовать — но он снова был готов отчаянно пытаться существовать дальше. Если раньше ему удалось прожить несколько столетий, не подчиняясь воле Мелькора, то сейчас он готов был бороться даже за несколько часов.
***
Пенлод понимал, что до конца трёх месяцев отдыха, которые назначил Гортаур Тургону, оставалась самое большее неделя. Они об этом не говорили; но в душе Пенлода всё застыло, всё было охвачено холодом и страхом. Он не знал, что ему делать; наверное, в глубине души он ждал, что ему прикажет его король. Но он постоянно представлял себе, как в следующий раз придёт и Тургон будет в постели, полураздетый, в старой рубашке, с разбитыми губами и синяками на руках, как в тот раз, когда Пенлод впервые увидел его здесь — и будет понятно, что это означает.
Сегодня Тургон сидел на кровати в старом халате; в комнате было почти темно; уже наступала осень. Из окна, которое выходило на восток, тянуло холодом. Гватрена нигде не было видно. Пенлод сел рядом с Тургоном; он хотел что-то сказать, но Тургон обвил руками его шею и Пенлод стал целовать его, обнял, и почувствовал вдруг, что под его руками тот распускает завязки халата, и что под халатом ничего нет — ни штанов, ни рубашки. За это время Пенлоду случалось касаться его, помогая переодеваться; несколько раз он скромно целовал его ноги и руки. О прикосновениях к обнажённому телу любимого он даже мечтать не мог. Лишь иногда во сне к нему приходили смутные ощущения ласки, которой так жаждал: и даже во сне такие минуты он не переживал непосредственно: это были как будто мгновенные воспоминания о том, что было некогда и чего уже не вернуть.
Сейчас Пенлод безостановочно целовал его бока и внутреннюю сторону рук, перейдя на них с его губ и шеи; ему было почти больно от стыда, потому что теперь он понимал, что всю жизнь хотел именно этого; больно от сознания, что то, чего десятки лет хотело всё его существо, происходит именно сейчас. Он мог прикасаться к его сильным бёдрам, к животу, к холодной спине, целовать горячие колени, и потом выше и выше; он боялся, что причиняет Тургону боль, но, обезумев от страсти, прижимал к себе и целовал его бёдра, плечи, грудь, не сознавая, что его ногти оставляют царапины, а его губы — синяки.
Он не сразу понял, чего хочет от него тот, кого он любил; он почувствовал как лицо его пылает; Пенлод не думал, что Тургон когда-нибудь позволит ему владеть своим женским естеством.
— Тебе точно не будет больно? — спросил он обеспокоенно.
— Нет… нет… не будет… Пенлод, пожалуйста…
— Да… да… всё, что хочешь…
...Потом Тургон на некоторое время уснул. Обнимая его, чувствуя его дыхание у себя на плече, Пенлод считал себя самым счастливым существом на свете.
Он проснулся, они посмотрели друг на друга; из двери пробивался слабый свет. Тургон тут же отстранился, отвернулся от него;, но в комнату никто не вошёл, и Пенлод осмелился взять его за руку.
— Я хотел спросить… Натрон… ты по-прежнему его? — тихо сказал Тургон.
— Нет, это было только в первые несколько дней. Прости, — ответил Пенлод.
Пенлод горячо его обнял; боль от осознания их положения навалилась на него внезапно и сразу. Они были рабами, любовь которых могла быть для хозяев или абсолютно безразлична — их в любой момент могли разлучить, убить, подвергнуть насилию, или же, что ещё хуже, их чувства друг к другу могли стать развлечением, забавой. Если бы в этот момент Тургон попросил его помочь ему расстаться с жизнью, он нашёл бы в себе силы.
— Ты спишь? — спросил Гватрен из-за двери. — Тебе пора поесть.
— Да, — ответил спокойно Тургон, — я спал, но уже проснулся.
Тургон сел на кровати и стал надевать рубашку и халат; Пенлод подумал, что, может быть, видит его обнажённым в первый и последний раз; но осмелился лишь поцеловать его спину между лопаток, чуть откинув густые пряди тёмных волос. Тургон, ничего не говоря, вышел в переднюю комнату и стал что-то говорить Гватрену; Пенлод незаметно прошёл мимо них и отправился наверх, в их с Натроном комнату.
***
Натрон велел ему разобрать иглы и другие швейные принадлежности по размеру; Пенлод пытался это сделать, но у него ничего не получалось: всё валилось из рук.
— Что с тобой? — спросил Натрон. Он присел рядом с Пенлодом и забрал из его дрожащих рук длинную иглу-крючок. — Сынок, ты сам не свой.
Второй раз Натрон так ласково обратился к Пенлоду, и в эту минуту он не выдержал. Он рассказал Натрону всё, что чувствовал, всё, что переживал по отношению к Тургону, всё, что произошло между ними.
— Я не могу… не могу так больше, — сказал Пенлод. — Его сейчас опять будут мучить… Он не сделал никому ничего плохого, никому, никогда! Да, он неправильно поступил с этим Эолом, но он сейчас помог ему родиться снова, хотя сам невыносимо страдал; он ведь даже умолил его не умирать сейчас, не оставлять его, помнишь, тогда, когда у него полилась кровь… он мне потом говорил… Он ведь был готов его полюбить. А я вообще страдаю из-за того, кого никогда не видел.
— В смысле? — спросил Натрон.
— Я в жизни не видел Эола. Я тогда был в Хитлуме с Фингоном; вынужден был поехать и сказать ему, что об Аредэль по-прежнему нет никаких вестей; хотя бы не я был тем, кто сообщил ему о том, что случилось. Фингон волновался и хотел поехать в Гондолин со мной; я иногда думаю, что если бы он это сделал и мы приехали бы чуть пораньше, ничего этого не было бы, и Фингон нашёл бы какой-нибудь выход… Но что теперь говорить…
— Ладно, — сказал Натрон. Пенлод поднял на него глаза, и только сейчас увидел, как он помрачнел. — Сделанного не воротишь. Ложись спать.
***
— Тургон, ты сошёл с ума, — сказал Гватрен, когда Тургон закончил есть. Сам Гватрен всегда ел очень мало.
— Почему?
— Ты мне можешь объяснить, зачем ты с ним спал? Зачем ты переспал с Пенлодом? Я понимаю, вы целовались, обнимались, я закрывал на это глаза; это могло быть по-дружески, допустим. Но сегодня ты ему отдался. Ты мне можешь это объяснить?
Тургон весь похолодел.
Пламя свечей как-то странно, волнами отражалось в серых глазах Гватрена.
— Ведь Маэглин помешан на чистоте и целомудрии, — продолжил Гватрен, — как ни странно, я убедился, что среди тех, кто прибегает к насилию, в том числе и в браке, таких много. Он может быть, потерпел бы ещё воздержание, если бы Гортаур согласился ему сказать, что ты болен — в конце концов, у тебя были роды, к тому же такие странные, и ты имеешь право быть нездоровым и даже умирать от них, как Мириэль. Но что будет, если он узнает, что ты отдался другому?
— Я… я просто больше не могу, — ответил Тургон — ответил точно так же, как Пенлод. — Я больше не могу так жить дальше. Я не буду его наложником, я не буду тем, на ком можно вечно вымещать свои обиды. Мне уже объяснили, что у меня ничего нет — да, ничего нет, кроме собственного тела, которым я пока могу распорядиться. Пусть он меня казнит, пусть замучает, пусть… что угодно, но я больше не буду принадлежать Маэглину — и Морготу. Не буду.
— Тургон… — Взгляд Гватрена внезапно стал очень серьёзным. — Всё это время ты имел дело с Гортауром. Гортаур — существо очень жестокое, лживое, но рациональное; он будет пытать тебя, чтобы что-то узнать или потому что ему интересно, насколько и где тебе будет больно. А Мелькор… Ты понял, почему ему так нравится Маэглин? Он точно так же, как Маэглин, считает себя обиженным, и готов причинять невыносимую боль всем, кого считает виноватыми в своих бедах. Для Маэглина это ты и твои подданные, для Мелькора — это все, до кого он может дотянуться. Ты просто не можешь себе представить, что он может сделать с тобой. С Пенлодом на глазах у тебя. С твоими детьми — я знаю, ты их не любишь, но тебе не может быть их не жалко. Ты его очень и очень плохо знаешь. Гортаур может пытать тебя, чтобы что-то узнать. Мелькор может дать тебе годы бессмысленных, невыносимых мук, когда ты уже не сможешь сдаться, отступить, сломаться — потому что ты уже сдался, а ему всё мало.
— Я сошёл с ума, да, я знаю; и, наверное, немножко эгоист, — ответил Тургон. — Если ты спросишь, готов ли я был поплатиться вечными муками за час счастья, который я подарил тому, кого полюбил — я не знаю; наверное, я сделал это, не подумав. Я уже не смогу избежать расплаты, но…
Тургон встал из-за стола и тут почувствовал внезапную слабость, вызванную страхом и волнением; он почти выбежал в спальню и бросился на постель.
— Я хочу тебя утешить, — Гватрен обращался к нему через дверь, сидя за столом. — Вечно это не может продолжаться хотя бы потому, что ему надоест. Моргота интересует только Моргот. Он самый изменчивый из Валар; он переключится на другие воображаемые обиды и воображаемых обидчиков. Какой-нибудь другой Феанор сделает что-то красивое, другой Тургон построит удивительный город — и всё начнётся снова.
— Почему же ты служишь ему? — спросил Тургон.
— Я служу Гортауру, — покачал головой Гватрен.
— Это неправда, — сказал Тургон. — Служа ему, ты служишь и Морготу.
— Я служу лично Гортауру, — жёстко ответил Гватрен. — Запомни это.
— Я со слов Натрона понял, — сказал Тургон, — что ты перешёл на их сторону, побывав в подземельях Ангбанда? Ты, наверное, как и Маэглин, считаешь себя героем, принявшим почётные условия?
