сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
— Нет… — ответил Пенлод. — Я… я не хочу. Я не буду.
— Я не хочу тебя насиловать, — сказал Натрон. — Не люблю такого, — на мгновение Пенлод почувствовал облегчение, но от следующей фразы Натрона ему показалось, что его сердце оторвалось и падает куда-то в живот:
— Будешь ещё сопротивляться, с тобой может случиться то же, что с твоим королём.
— Тургон, к его счастью, погиб, — ответил Пенлод, хотя на самом деле понял, что имеет в виду Натрон, и внутри у него всё словно покрылось коркой льда. — И я тоже хотел бы умереть.
— Ничего подобного, — жестоко ответил Натрон, — он не погиб. Пока он может только молить о смерти. Я уверен, что он молит о смерти каждую минуту, но это бесполезно. Хочешь его увидеть?
— Я… не хочу. Не хочу! Не надо! …
Пенлод отшатнулся, вжался в стену, но Натрон бросил ему рубашку (другую, чистую и тёплую, не ту, в которой он пришёл от Андвира), велев снова одеваться.
Он не мог, не хотел видеть своего короля униженным, поруганным; но Натрон безжалостно тащил его с собой по коридорам и лестницам; наконец, когда они поднялись по выщербленным серым ступенькам в одной из самых старых частей крепости, Натрон спросил кого-то:
— Маэглин здесь?
— Нет, его нет, но куда…
— Я зайду. Надо оставить для него кое-что.
Ещё несколько ступеней, дверь, потом ещё одна; потом Натрон осторожно, медленно приоткрыл ещё одну дверь, деревянную, выкрашенную в чёрный и синий цвета. Пенлод почувствовал, как ему на затылок легла сильная рука Натрона; он заставлял его смотреть в щель. Пенлод посмотрел и увидел Тургона.
Из глаз Пенлода брызнули слёзы; он поднёс руку ко рту, почувствовав, как подкатывает рвота. Натрон поспешно увёл его. Как только они отошли на несколько шагов от покоев Маэглина, Пенлода начало рвать. Натрон подтащил его к окошку и высунул его голову наружу. Пенлода действительно вырвало; он сначала испугался, потом подумал, что местным, наверное, безразлично, что из окон кто-то блюёт — обычное дело.
Он был бледен, его всё ещё трясло. Натрон повёл его прочь.
— Что с ним… что вы с ним сделали?
— Маэглин попросил нашего хозяина слегка перекроить его тело, — Пенлод понял, что под «хозяином» он имеет в виду Саурона, а не Мелькора. — Сделать так, чтобы твой король понёс от него дитя.
— Зачем? … За что? … — Пенлод подумал, что его стошнило не только от того, что он увидел, но и от тяжёлого воздуха и запаха блевотины в той комнате.
— Затем, что Маэглин совсем сошёл с ума, — Натрон понизил голос и криво улыбнулся. — Он хочет, чтобы Тургон родил ему его отца или мать. Или обоих вместе. Хочет, чтобы они возродились. Ему кажется, что раз он потерял их из-за дяди, дядя обязан ему их вернуть… вот таким образом.
— А сам он… он… — Пенлод был не в силах произнести ни «Тургон», ни «король». — Он… он хоть понимает, что происходит?
— Думаю, теперь да. Первые месяца два он был совсем не в себе; Маэглин жаловался, что приходилось кормить его почти насильно. Потом он начал говорить и отвечать на вопросы. Хотя конечно, Маэглин его ни о чём особо не спрашивает.
Натрон остановился. Он затолкал Пенлода в нишу в широком коридоре, посадил на какую-то широкую приступку, похожую на стол, где он сидел сегодня.
— Ну как? — спросил Натрон.
— Да, — ответил Пенлод, - да, конечно. Да.
Натрон стащил с него штаны. Пенлод, услышав, что кто-то прошёл по коридору, подумал, что его длинные ноги могут быть видны снаружи ниши; но, видимо, такие сцены тоже были тут в порядке вещей и никто не обращал на это внимания.
Ему было больно, но боль оказалась не такой мучительной, как он думал; Натрон всё-таки старался быть осторожным и даже сейчас, изнывая от нетерпения, он был неожиданно ласков и его прикосновения не были грубыми. Когда всё было уже почти закончено, когда Пенлод почти свыкся с ощущением, что его имеют, он почувствовал, что плачет — почти что от облегчения, что это случилось и что не нужно больше бояться.
…Натрон отвёл ему низкую лежанку в углу комнаты; она была узкой, но, к счастью, не слишком короткой; отпустив его со своей постели, Натрон быстро заснул. Пенлод тоже на какое-то время забылся, но спал беспокойно, и не только от физической боли и холода. Его сердце колотилось от подавленного страха. Почему сейчас ему было так страшно?
Пенлод вспомнил: когда они возвращались в ту часть крепости, где были комнаты Натрона, он услышал чей-то громкий голос во дворе:
«Вот и лорд Маэглин».
Пенлод изо всех сил зажимал ладонями рот, чтобы не разрыдаться. Он думал о Тургоне.
И мерзкие картины, возникавшие в мыслях Пенлода, почти соответствовали действительности.
========== Глава 4. Проигравший ==========
Комментарий к Глава 4. Проигравший
Ещё раз напоминаю, что те, кому неприятно насилие - могут пропустить эту (четвёртую) и предыдущую (третью) главу.
Дети любых разумных существ эгоистичны, жестоки, неразумны. Этот же ребенок, движимый чувством голода, может напасть на разумное существо. Он сейчас не соображает, что делает, но от этого его жертвам будет не легче.
Если бы только подопечные Конвея не были столь малы, беззащитны и… вкусны.
Дж. Уайт. Космический госпиталь
Наутро Магэлин снова уехал.
Сейчас, заглянув в его покои, Пенлод увидел бы то же самое, что вчера: Тургон стоял на коленях в драной ночной рубашке и мыл пол всё той же тряпкой. Его рвало много раз на дню; Маэглин каждый раз требовал, чтобы он немедленно всё убирал; правда, когда Маэглина не было, можно было не торопиться.
Внезапная оттепель принесла ветер, который свистел в щелях ставен; потом начал бросать в стёкла холодный дождь. Сейчас бы поспать.
Но дождь всегда напоминал ему о том дне.
Он даже ничего себе не сломал. Уже в последние минуты кто-то отдал ему, надев почти насильно, свой шлем вместо его собственного, с короной, который он снял и отбросил в сторону, поняв, что всё кончено. Но всё равно он сильно ушиб голову. Очень сильно, судя по тому, что встать и выпрямиться потом не мог — голова кружилась и в глазах темнело. А так доспехи уберегли его.
Зачем?
Очнувшись, он услышал шум дождя. Капли проливались к его коже, успевая согреться в рубашке и подкладке лат. Он хотел встать, но руки и ноги не слушались. Его бы стошнило, но он ничего не ел с начала штурма города — сколько с того момента прошло дней? Два? Три?
Потом он услышал чьи-то голоса. Люди? Гномы? Их интересовали драгоценности. Наверное, в короне его опознали бы даже эти мародёры, но на нём был обычный, хотя и очень дорогой, шлем.
— Золотишко, — сказал кто-то с благоговением.
— Сердечко я себе заберу, — он почувствовал удар сверху, по латам; кто-то, видимо, ножом, отодрал с его груди рубиновое сердце — символ его дома, память о почти бесполезной жертве его отца, Финголфина.
— А мне золотишко.
С него сняли доспехи, перевернули, потом перевернули опять; отодрали даже вышивку с мелкими жемчужинками с воротника; он хотел закричать, но у него что-то только булькнуло в груди, когда с него содрали брачное ожерелье, которое он всю жизнь проносил под одеждой, не снимая.
Он остался под дождём, полураздетый; перед глазами всё было мутно, он не мог сфокусировать зрение и ему уже казалось, что он слепнет.
— Смотри, красивый какой, — сказал кто-то.
— Ещё нам дохлых шлюх не хватало, — ответил другой голос.
— Он дышит ещё и вроде не ранен даже. Наверно, камнем по голове долбануло.
— Вроде и крови нет…
Эти голоса до сих пор звучали у него в голове.
— Да на нём, наверное, шлем был серебряный, как у всей королевской гвардии. Сняли просто уже, — этот казался разочарованным.
— Да мы бы серебра и не унесли столько, а золота у нас достаточно, я все седельные сумки набил.
— Я бы лучше повалялся на чём помягче, чем сумки с золотом, — рассмеялся один из них.
Его схватили за волосы, под руки, и потащили куда-то; сорвали остатки одежды. Сохранившийся после разрушения башни угол подвала с крышей. Пол был сухой и чистый. Он поднял глаза кверху — судя по крючьям на стене и полкам, это был арсенал; всё оружие, видимо, разобрали во время обороны Гондолина.
К одному из этих крючьев привязали его связанные руки. Он дёрнулся, попытавшись вырваться, что-то сказать, но дар речи так и не вернулся. Даже в этот момент он ничего не понял; только когда двое из них взяли его за ноги — один за одну, другой за другую, развели их в стороны и вверх — он стал сопротивляться, уже почти понимая, что происходит, и самым страшным было именно это — он понимал, но сделать ничего не мог.
Он готовился к самой ужасной, отвратительной смерти; заранее представлял себя с раскроенным черепом, сломанным позвоночником, как отца и братьев, представлял, как топор раскраивает его плечи и шею, как его грудную клетку с хрустом протыкает огромное копьё. Наверное, сейчас должно было быть не так больно — можно потерпеть, притвориться, что ничего не происходит?…
Но ему было больно.
И его целомудренное тело, никогда не знавшее ничьих прикосновений, кроме лёгких, добрых ласк жены, и его чистая, наивная душа, всю жизнь отстранявшаяся от грязи и зла, — переживали беспредельную, безвыходную муку, агонию, из которой не было выхода. Только почувствовав, как по коже течёт кровь, он смог, наконец, закричать.
— Заткнись, ты, нолдорская шлюха.
Ему отвесили пощёчину, от которой головокружение ещё усилилось.
— Сунь что-нибудь, чтобы растянуть…
— Зачем сразу его так портить, по дороге можно ещё позабавиться…
Он понадеялся было, что его убьют, если он не сможет идти. Но его завернули в какую-то ткань — дорогую, златотканую парчу; видимо, они награбили уже достаточно, чтобы не дорожить особо такими вещами и погрузили на лошадь; с одной стороны были мешки с драгоценностями, с другой — он, их живая собственность. По дороге над ним снова глумились — почти каждый раз, когда они останавливались. Они не делились своей жертвой с другими; у них была своя компания, состоявшая, как он теперь думал, из командиров небольших подразделений и нескольких их непосредственных подчинённых, которых те принимали в подобные забавы. Его почти не кормили; по нескольким репликам он понял, что они боятся, что если у него будет больше сил, он может попытаться вырваться — всё же он был выше, и если бы не шок и истощение — наверное, всё-таки сильнее любого из них.
Тургон не мог вспомнить, сколько прошло дней; он помнил, как лежит у дерева, на земле, у него связаны руки. На него надели платье, чтобы не слишком сильно ранить и пачкать белую кожу, валяя его по земле. Платье задрано — просто так, сейчас он один, а они пошли поужинать, потом вернутся. Он плачет — кажется, в первый раз, уткнувшись лицом в рукав. Эти дорогие одежды были золотисто-жёлтыми и на них были нашиты тонкие оранжевые, с белыми прожилками, ониксовые листья и бутоны (теперь большинство из них сломались) — символы дома Столпа; одежда пахла Пенлодом, его домом, его плащом, который он иногда накидывал на своего короля, когда тот засыпал на земле после конной прогулки. Тургон слышал, что Пенлод мёртв, как мертвы и Глорфиндель, и Эктелион, и почти все остальные его приближённые. Он надеялся только, что его дочь и внук действительно в безопасности, как говорили; он представлял себе, как должен злиться по этому поводу Маэглин. Тургону не раз приходило в голову, что ему надо было бы выглядеть, как человеку, у которого десятилетний внук: тогда вряд ли кому-то пришло бы в голову его насиловать — по крайней мере, так долго.
***
На следующий вечер у костра возник огромный чёрный конь; кто-то вскочил, подняв факел и огонь озарил злое бледное лицо Саурона.
— Я забираю вашего пленника, — сказал Гортаур. — Хоть слово сейчас или потом — сдохнете. И благодарите меня до конца жизни за то, что я очень устал, очень зол, зря потратил несколько дней и не собираюсь тратить даже несколько минут на то, чтобы отсечь ваши тупые головы.
Саурон втащил его на коня, достал длинный шнур; Тургон подумал, что сейчас его задушат, но его связали так, что он оказался полностью обездвижен. Потом Саурон надел на него ошейник. Король должен был бы чувствовать что-то вроде облегчения: скорее всего, его ждёт мучительная казнь, и тогда, наконец, всё закончится. Оставалось лишь надеяться, что его близкие никогда не узнают, как его обесчестили перед смертью. Но Тургон понял, что сейчас ему очень страшно, так страшно, что он готов кричать и молить о пощаде; понял, что он почти успел привыкнуть к мерзостям, которые с ним уже творили, и совсем не был уверен, что сможет достойно выдержать новые пытки.
Тургон не думал, что может испугаться больше, но это произошло, когда он увидел, с какой радостью бросился ему навстречу Маэглин, когда Саурон привёз его.
— Ну извини, — резко бросил Маэглину Саурон, — его за это время как следует оттрахали. У меня не было времени с ними разобраться, да вообще-то и повода не было — я ведь это дело не запрещаю, даже наоборот. Не злись, если хочешь, займись этим сам — по крайней мере, у троих я знаю имена и должности.
— Да-да, конечно, скажи мне потом… но ведь ты сделаешь то, о чём мы договаривались, правда? Ведь сделаешь?
Глаза Маэглина горели безумным огнём; он схватил Тургона, которого Саурон вывалил к его ногам, за шею и резко, насильно поцеловал в висок и в разбитые губы. Тургон не мог не подумать с отвращением, что только в этот, не самый лучший момент, он смог увидеть в Маэглине семейные черты и даже какое-то сходство с Финголфином.
— Сделаю, но завтра, сегодня вечером у меня много дел, — сказал Саурон.
Маэглин оттащил пленника в полупустую комнату, которая потом, когда Маэглин окончательно обосновался в Ангбанде, стала прихожей его покоев, и бросил на валявшееся на полу покрывало. Сейчас, после стольких дней ужаса и полного одиночества (Тургон, несмотря на свою замкнутость, всю жизнь был окружён близкими и даже не мог представить, как это — быть одному среди врагов), даже зная, что собой представляет Маэглин, он всё-таки смотрел в лицо, которое столько лет считал родным.
— М-м… аэг… лин… — обратился он к нему, запинаясь; язык всё ещё плохо слушался после удара по голове. — Мм… аэглин… ну зачем? Зачем? Я тебя… обидел, я знаю… Ну ты же мог меня убить… мы столько раз были с тобой нае… на… едине… вытолкнуть из окна… со стены… только меня… ну зачем же так… всех…?
Маэглин ничего не ответил: он сбросил плащ и стал дрожащими руками расстёгивать пряжку на штанах; застёжка не поддавалась.
— М-а-э… глин… неужели ты… ты тоже? Пожалуйста… Сынок…
— Я тебе не сынок, слышишь? — Маэглин нагнулся и изо всех сил ударил его кулаком в висок так, что он стукнулся головой об пол.
Тургон потерял сознание и очнулся уже в замкнутой, отделанной мрамором, ярко освещённой комнате, привязанный к столу.
Он услышал голос Маэглина, но Саурон сразу прервал его:
— Ты помолчал бы. Хорош ему по голове стучать, у него и так от падения с башни шок и сотрясение. Выйди отсюда, и чтобы я тебя не видел по крайней мере до… пока не позову.
Тургон повернул голову, оглядел комнату; он увидел на каменном полу желобки — явно для стока крови.
— Ну что, начнём, — сказал весело Саурон. — Обезболивающее я тебе уже дал, но больно будет. И я вообще не уверен, что что-нибудь получится и ты выживешь.
— Что… получится? … — спросил еле слышно Тургон, не ожидая ответа.
— Да ерунда должна получиться. Твой племянник прослышал, что я могу создать в теле эльда-нэри органы эльда-нисси с тем, чтобы тот смог забеременеть и выносить дитя. Семьи ты его, бедного, лишил, остальные родные умерли или сбежали, так что он теперь хочет создать семью с тобой; он даже готов попытаться быть мужчиной и сделать тебе ребёнка. И меня не спрашивай, как он до этого додумался.
— Как это ты додумался творить такие мерзости! — с негодованием воскликнул Тургон.
— Ну, видишь ли, один тупой и упрямый эльда мужского пола решил, что ему надо срочно родить ребёнка от другого эльда (естественно, тоже мужского пола — а то бы я совсем запутался) и попросил меня ему помочь. Нет, я не называю имён. Естественно, я ему помог, поскольку это было очень интересно. С тех пор я это умею и сейчас ты в этом убедишься.
